Миром в основном правит любовь. Нами пока – голод. Точнее, неизжитый, генетический страх перед ним.

По свидетельству современников, не знавший советской России Франц Кафка, имея в виду голод 1920-х годов, восхитился русскими: «Народ, переживший подобное, неистребим». Кафку потрясла повесть нашего земляка Неверова «Ташкент – город хлебный». А ведь там – от силы одна тысячная часть тех ужасов, которые обрушились на воистину неистребимый народ с воцарением большевиков (именно с воцарением, поскольку иной цели в «проекте Ленина», как выразился однажды отечественный историк Кара-Мурза, и не ставилось).


Если помните, последний раз о возможном голоде заговорили в памятном 1991 году. Многие эксперты предрекали голодную зиму, опасаясь, что сама жизнь «подбросит» повод отметить круглую дату – семидесятилетие чудовищного голода 1921-1922 гг. Вспоминали, между прочим, и другую годовщину – столетие голода 1891-1892 гг. Но как-то вяло: как ни крути, он не шел ни в какое сравнение с катастрофой, которая ознаменовала собой первые итоги битвы большевиков с собственным народом...

С развитием частной собственности, всемирной торговли и путей сообщения с середины прошлого века Западная Европа перестала опасаться голода. Она извлекла практический урок: история голода есть история человечества. Россия же, как известно, всегда шла своим путем, и мы сыты энциклопедическими знаниями.

В словаре Брокгауза и Ефрона (1893, т.9) читаем: «Спутниками голода были болезни, мор, грабежи, убийства и самоубийства... Особенно распространено было употребление суррогатов в злосчастные 1601-1602 гг., когда ели... такую мерзость, что, как говорит летописец, писать недостойно; в Москве человеческое мясо продавалось на рынках в пирогах».

В дореволюционных энциклопедиях не скрывалось, что и до и после Бориса Годунова россияне нередко голодали. Но до кошмаров не доходило.


Посмертный дар

В истории российской психиатрии был случай, по понятным причинам не вошедший в учебники. В начале 20-х, в разгар жуткого голода, 16-летний подросток, съевший на пару с младшим братом соседского мальчишку, был признан «нравственно слабоумным». И все потому, что не различал «столь ходовых слов, как буржуй и пролетарий», а на вопрос о правителях государства ответил: «Командует армией Ленин, он – царь…»

В 1891 году, когда «государство и общество соревновались между собой в оказании помощи голодающим», как заметили авторы «Черной книги коммунизма», юный помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов жил в Самаре, центре наиболее пострадавшей от голода губернии. И оказался единственным представителем местной интеллигенции, не только не принявшим никакого участия в помощи голодающим, но и категорически возражавшим против такой помощи. Как вспоминал один из его друзей (ссылка на кн.: А. Беляков «Юность вождя». – М., 1960), «Владимир Ильич имел мужество (!!! – С.М.) открыто заявить, что последствие голода – нарождение промышленного пролетариата, этого могильщика буржуазного строя – явление прогрессивное... Голод, разрушая крестьянское хозяйство, двигает нас к нашей конечной цели, к социализму через капитализм. Голод одновременно разбивает веру не только в царя, но и в Бога».

Через тридцать лет, став главой государства, Ульянов повторил ту же мысль: голод может и должен послужить делу нанесения «смертельного удара в голову врага». И что удивительно, до самого последнего времени людоедские по сути воззрения вождя трактовались как «мужество». И на таком «толковании» выросло не одно поколение...

Голод 1920-х годов и сегодня больше известен как «голод в Поволжье», хотя опустошил он и Украину, и Кубань, и Крым, и Грузию, и Азербайджан. Интересно, что в первом издании Большой Советской Энциклопедии (1930 г., т. 17) под редакцией Бухарина, Куйбышева и т.п. мы еще можем что-то прочесть об этом испытании. Голод 1921-1922 гг. признается здесь «небывалым даже в летописях русских голодовок». Приводится кое-какой цифровой материал: охвачено 35 губерний с населением 90 миллионов, погибло около 5 миллионов человек (1891-1892 гг. – от 400 до 500 тысяч. – С.М. ), опустошено до 10-20 процентов дворов и хозяйств, армия беспризорных детей дошла почти до 7 миллионов.

Естественно, авторы первой советской энциклопедии так объяснили причину катастрофы: «Этот голод явился тягчайшим "посмертным даром" свергнутого царизма». Но кого могло устроить такое объяснение, кроме самих авторов и редакторов? Тем более, что в начале 20-х, по горячим следам в печати еще могли пройти свидетельства охватившего страну небывалого кошмара.

Голод, по признанию современников, носил характер даже не эпидемии, а пандемии. Но этот «"беспощадный царь" явился не неожиданно, – читаем в сборнике "О голоде" (Харьков, 1922). – Все экономические и бытовые условия влекли к этому уже разоренную страну».

Какие условия – цензурные рамки не позволяли конкретизировать. Зато эмигранты четко доводили мысль до конца. «Действительная помощь голодающему сельскому населению почти неосуществима в средневековых экономических условиях, искусственно созданных большевистским режимом», – написал Петр Струве в сборнике «Голод» (София, 1921). И перечислил вехи: ликвидация крупных частных хозяйств и насаждение военно-коммунистических совхозов; ликвидация трудовых фермерских хозяйств и насильное возвращение фермеров в общину; развязывание гражданской войны во всех без исключения деревнях; политика продразверстки, не щадящая буквально ни одного хозяина; запрещение торговли плодами крестьянского труда – все это привело деревню к разорению. Ограбленный «сельский хозяин отлично понял существо нового "правопорядка" и стал создавать потребный ему минимум продуктов. В результате... исключалась возможность накопления продовольственных запасов», а надеяться, кроме себя, крестьянину было не на кого. Обоснованный страх репрессий пересилил даже исконную крестьянскую сметку. На послабление же рассчитывать не приходилось: бунты карались большевиками беспощадно.


Восковые дети

Не секрет, что и при «проклятом царизме» как зажиточные, так и малоземельные крестьяне не очень-то держались за землю. Как писали в земских отчетах конца ХIХ века, искали более легких заработков: в Ставрополе на Волге, например, занимались извозом и грузили хлеб. Но хлеб-то был! И не так много времени и «экономических» мер потребовалось «пролетарской» власти, чтобы довести один из богатейших уездов России до состояния, когда и без репрессий люди умирали как мухи. Недород 1920 года и полный неурожай 1921 года лишь довершили то, что не успела сделать «рабоче-крестьянская власть».

Летом 1921 года в советской прессе сообщалось, что, спасаясь от голода и холеры, «население Поволжья лавиной двинулось на юг, сея по пути заразу и смерть... Едят кору (леса липовые объедены), кислый щавель, сусликов, черепах» («Известия», 5 июля). Что «борьба с сусликами идет усиленно, но суслики совершенно не сдаются в склады райпродкомов, так как мясо и шкура поедаются крестьянами» (там же, 23 июля). Центральная комиссия помощи голодающим констатирует: «Свирепствует холера. В одной Самаре ежедневно 400 заболеваний... Ежедневно количество призреваемых детей, бросаемых родителями, увеличивается на 60-70 человек». А Луначарский добавляет: «В Самаре есть такой городок, куда в конце концов посылают всех найденных детей. Нельзя же оставлять их умирать на улице. Смертность в этом городке отчаянно велика... Говорят, есть случаи, когда мордовское население детей своих попросту топит в Волге»...

По воспоминаниям коренных жителей, в волжском Ставрополе в голодные 1921-1922 годы умирали целыми семьями. Березовые сережки, за которыми из последних сил добирались через Волгу в Жигулевские горы, были лакомством по сравнению с дубовой корой. Многие просто не возвращались с того берега. А тех, кто выжил, спасла помощь американцев из АРА, подкармливавших ставропольских детей – до тех пор, пока большевики не прикрыли «лавочку». Народу надлежало быть неистребимым.

В истории советской и нашей местной ставропольской бюрократии (оригинал – в фондах ГПБ, бывшей Ленинки) сохранился документ, написанный два с половиной года спустя, когда ленинская гвардия «успокоила» страну окончательно. Успокоила грабительской продразверсткой, реквизициями и прочими «экономическими» мероприятиями, приведшими страну к полному разорению и опустошению. Уникальный в своем роде «Отчет о деятельности Ставропольского Уэкономсовещания Самарской губернии, представляемый в Совет Труда и Обороны на 1 октября 1921 года» – яркий образец нового, ленинского стиля. Стиля, предполагающего полное пренебрежение родным языком и человеческими жизнями. Главное, что требовалось от авторов (анонимных, между прочим) – четко различать буржуев и пролетариев. От этого зависела их более-менее сытная жизнь в эпоху страшнейшего голода.

Надо полагать, подобные отчеты представлялись Кремлю ежеквартально. Документ этот стоит опубликовать, хоть и с сокращениями, но с сохранением авторского стиля.

«-Товарообмен с крестьянством

Ввиду голода у населения излишков продуктов для обмена нет. Если были обмены на масло, яйца и проч., то исключительно по нужде обменного фабриката… В настоящий момент голода, когда населением невероятно уничтожается скот, кооперация приняла широкие шаги по обмену невыделанных кож и овчин…

- Отношение государства к капиталистам

Кустарная мелкая промышленность не находит сбыта своего производства. Крестьянство, находясь в голодном состоянии, имеющийся у себя инвентарь вывозит в более хлебородные места. Мешечничество развито в степени ввоза продовольствия… Иная промышленность, за исключением кустарной, отсутствует…

- Улучшение положения рабочих и крестьян

Ставропольский уезд является исключительно из крестьянского слоя населения. Охвативший голод привел все хозяйство в полный упадок, на улучшение которого потребуются года… Организованная комиссия по улучшению быта рабочих не развивает свою деятельность ввиду самого критически тяжелого положения…

- Состояние сельского хозяйства

Состояние сель. хоз-ва находится в полном упадке... По данным последнего объезда в сфере голода находится все население…

- Продовольствие

Снабжение продовольствием, как рабочих, служащих и детей до введения коллективного снабжения проводилось по карточной системе через Картбюро. Снабжались исключительно рабочие, служащие и их семьи, а также детские дома, дома призрения, больницы и дома заключения… пока в Упродкоме были еще продовольственные запасы…

Повышение труд-дисциплины является вера служащих и рабочих в то, что они будут получать определенный паек…

- Наркомюст

Преобладающими делами в большинстве случаев являются: хищения, кража, преступления по должности… К суду привлекалось зажиточное крестьянство, а за последнее время пролетарское, в связи с недородами Поволжья. Обращается в суд преимущественно полубуржуазный слой по восстановлению своих прав на недвижимое имущество и вещи конфискованные или ликвизированные организациями и учреждениями. Проводится по отношению к деревни репрессии меньше чем в городе. На общепринудительные работы без лишения свободы в последнее время репрессии уменьшены за неурожаем, в силу чего репрессии лишением свободы являются смертельными приговорами. Ибо заключенные без посторонней поддержки продуктами от получаемого пайка умирают от недоедания…

- Народное образование

Несовершеннолетних за преступность заключают в дом для дефективных детей, несмотря на важность преступления, бывают случаи отпуска под расписку. В доме установлено особое наблюдение, приняты меры воспитания характера… За последнее время наблюдается приток детей, уличенных в краже, с делом в большинстве случаев на почве голода, некоторые из таковых уже начали специализироваться…

- Народное здравоохранение

Малярией поражен весь уезд и город. Сыпной тиф наблюдается в форме эпидемии в течение 1921 года в г. Ставрополе (27 случаев). Возвратный тиф – 105 случаев, рожа – 375 случаев… Холера наблюдалась с 12 июня по 1 число сентября месяца. Всего было в городе и уезде 708 заболевших с 285 смертельными случаями…»


В «Черной книге коммунизма» читаем:

«Из Самарской губернии командующий Волжским военным округом доносил 12 февраля 1921 года: "Многотысячные толпы голодных крестьян осаждают склады, где хранится реквизированное для армии и городов зерно. Дело дошло до попыток захвата, и войска были вынуждены стрелять в разъяренную толпу"...

К лету 1921 года патронов тратить было уже не нужно:

"Руководители затронутых голодом губерний, собранные в Москве в июне 1921 года, в один голос обвиняли правительство и всесильный Наркомат продовольствия в провоцировании голода. Представитель Самарской губернии, некто Вавилин, заявил, что губернский комитет по продовольствию с самого начала давал дутые цифры при оценке урожая. Несмотря на скудный урожай 1920 года, тогда реквизировано было десять миллионов пудов зерна. Взяли все резервы, даже семенной фонд будущего урожая. В январе 1921 года многим крестьянам было нечем кормиться. С февраля начала расти смертность. В течение двух-трех месяцев в Самарской губернии не прекращались крестьянские волнения. "Сегодня, – объяснял собравшимся тот же Вавилин, – больше не идет речь о восстаниях. Мы столкнулись с совершенно новым явлением: тысячные толпы голодных людей осаждают исполкомы Советов или комитеты партии. Молча, целыми днями, стоят и лежат они у дверей, словно в ожидании чудесного появления кормежки. И нельзя разгонять эту толпу, где каждый день умирают десятки человек... Уже сейчас в Самарской губернии более 900 тысяч голодающих... Нет бунтов, а есть более сложные явления: тысячные толпы осаждают уездисполком и терпеливо ждут. Никакие уговоры не действуют, многие тут же от истощения умирают"...»

К 1922 году бежать уже было некуда: голод, болезни и мор свирепствовали повсеместно. Из бесстрастных – и беспристрастных, насколько это возможно – сообщений с Украины («О голоде». – Харьков, 1922) наглядно видно, в какой ад брошена голодающая страна:

«В детских больничках отечные, раздутые голодом, лежат молчаливые, восковые, старые, старые дети... Более сильные, старшие, в городах – все преступники. За хлеб, за хлеб – все могут, все сделают: обманут, украдут, зарежут сверстника... пяти, восьми, двенадцатилетние преступники... Дети в приемниках содержатся преступно: в комнате с кубатурой 10х8 свалены на полу 150 детей; кишат насекомые... среди них дети с цветущим туберкулезом... Трупы горами сваливаются на кладбищах или же выбрасываются в братские могилы (по 250 человек) и из экономии рабочих рук не зарываются, поэтому свободно растаскиваются голодными псами. Известно, что в обозримой округе "...нет уже суррогатов из растений и отбросов... съедены кожи, хомуты, сапоги и даже едят столы"...»

Разные авторы приводят такие цифры: голод 1921-1922 гг. явил миру только в одной Башкирии более 200 случаев людоедства и 2000 – трупоедства, в Самарской, соответственно – 20 и 180 случаев. Врачи, работающие в голодающих районах, удивлялись спокойствию, с каким группы крестьян отвечают, что, если помощь не придет, они будут есть своих детей... «и ели без всяких сожалений, опасаясь только наказания».

В общем, полное бессилие и безысходность. Смертность в казенных домах много превышает смертность беспризорников на улицах. Смертность от голодных болезней во много раз превышает смертность от заразных. Половина голодающей Украины обречена на вымирание, поскольку помощь новой власти ничтожна, а от иностранцев голод долго скрывали...

Понятно, что со временем глава об этой трагедии, «просочившаяся» в первую советскую энциклопедию (составленную, как решили позже, в основном «врагами народа»), была изъята. Третье издание БСЭ по поводу этого голода и вовсе отделалось циничным штампом: «Катастрофическая засуха 1921 благодаря эффективным мерам Советского государства не повлекла обычных тяжелых последствий» (1972 г., т. 7).


Великое таинство

Жестокий социальный эксперимент, поставленный большевиками, дал массу материала для научных исследований, как бы кощунственно это ни звучало. Так, профессор Д.Б. Франк в работе «Голод и психика» (1922) признается, что не испытывал недостатка в материале. Описывая состояние голодающих (отмечено 3 стадии: возбуждение, угнетение и терминальная – смертельная), психиатр рисует обобщенный социально-психологический портрет голодающего:

«Понимание быстрое и живое. Память не представляет изменений... Обнаруживается склонность к грезам наяву».

Чуть погодя:

«В голове пустота... Мимика отсутствует, лицо принимает окаменевшее, несколько грустное и пугливое выражение... Исчезает брезгливость, в пищу употребляются тошнотворные вещи, не вызывая отвращения... Исчезает связь между близкими и родными» (Франк отмечал, например, что во всех исследованных им случаях убийством и поеданием собственных детей занимались, как правило, женщины). Или вот еще: «Голодающие склонны к оптимизму до последней минуты жизни, даже после многомесячного голодания и при отсутствии всякой надежды на спасение, сохраняют уверенность, что помощь близка»...

Отмечая, что изменения психики при голодании представляют интерес отнюдь не только для психиатра, профессор явно выходит за рамки своей компетенции, – говоря о «таком сильном состоянии нравственного и, соответственно ему, интеллектуального одичания» народа, «за которое один голод не может быть ответственен». Хотя до глубоких обобщений доктор так и не поднялся. Описывая характер преступлений доведенных до отчаяния людей (их немотивированность, жестокость и бесцельность) и приводя собственные данные по росту преступности в голодных краях (до 700 процентов против прежнего), Франк все же пытается сделать это в более поздних работах. Но довольно неуклюже, видимо, уступая цензуре: «Заря новой, лучшей жизни, предвещанная революциею, им (голодающим преступникам) не была видна... Для масс существовали только свои эгоцентрические тенденции»...

Оказавшийся в эмиграции лидер правых эсеров Виктор Чернов потрясен («Че-Ка: Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий». – Берлин, 1922):

«Два года назад "пальчики в супе" были истерическим вымыслом легковерной молвы. А теперь? А теперь... Человеческие трупы уже пошли в пищу... Родственники умерших от голода вынуждены ставить на первое время караулы около могил...» А выдающийся социолог Питирим Сорокин («Современное состояние России». – Прага, 1922), выброшенный из страны коммунистами, безуспешно борется с собой, разрываясь между желанием высказать все, что накипело, и попыткой анализировать без эмоций, по-бухгалтерски: «Русский народ накормили свинцовой пулей, корой, травами, глиной, жмыхами, дурандой и, в качестве десерта... мясом своих детей... "И будешь ты есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих", – сказано в Библии... Свершилось поистине великое таинство»…

Несколько поколений русских эмигрантов сокрушались, с какой легкостью примирились на Западе с гибелью России, отданной на растерзание большевикам, упрекали Европу в намеренном поддержании слабости страны. Правда, в разгар голода 1921-1922 гг. они же признали правомерность требований государств, ввозящих хлеб в Россию, – чтобы хлеб этот не достался агрессивной армии, представляющей реальную угрозу всему миру. Но сострадание к гибнущему от голода народу пересиливало все другие соображения, политические споры, саму ненависть к сатанинскому режиму.

«Люди... не могут служить предметом политических расчетов и учетов и глубокомысленных тактических соображений. Им нужно помочь во что бы то ни стало», – писал тот же Петр Струве («Голод». – София, 1921). Словом, вопроса «помогать или не помогать» не стояло. Вся проблема была в другом: как ухитриться помочь стране, экономическая жизнь которой разрушена до основания, в которой при деспотии большевиков фактически отсутствует аппарат государственной власти, а убитое многолетними издевательствами общественное мнение с предубеждением относится как к иностранцам, так и к советской власти, и народ уверен, что спасительный хлеб ему все равно не достанется?

«И даже в этом идеальном случае, – отмечают авторы сборника "Голод", – когда пролетарскому интернационалу ненависти и разрушения был бы противопоставлен всечеловеческий интернационал любви и творчества, мы не убеждены, что население России будет спасено от голода и смерти»…


Оружие режима

По воспоминаниям современников, столыпинские хутора были наглядным воплощением мечты крестьянина до революции. Ликвидировав их, большевики уравняли всех перед угрозой голода. «Деревенская пролетария» могла утешиться равенством в нищете. И только после того, как голод и эпидемии опустошили страну, большевики пошли на «уступку» – нэп. Питирим Сорокин, анализируя процессы в деревне начала нэпа, отмечает:

«До коммунизма у нас в деревне не было настоящей мелкой буржуазии, у крестьян – глубокого чувства и положительной оценки частной собственности. Теперь то и другое налицо... По всем областям России идет стихийное выделение крестьян на отруба и хутора. Власть бессильна сопротивляться этому, и земельный закон 22 мая 1922 г., представляющий разновидность закона П.А. Столыпина, санкционировал это...»

Позволив стране чуточку откормиться, крестьянина снова обложили поборами и загнали в стойло затратного, неэффективного коллективного хозяйствования, тем самым окончательно отвадив от земли. Всерьез и надолго.

Натуральное хозяйство, о котором мечтал Ленин, было доведено до абсурда в системе ГУЛАГа. В той самой, куда вкупе со всеми прочими «врагами» определили многомиллионную армию крестьян. Я уже не говорю о самих лагерях, где доходяги на помойках никого не удивляли, а общение с людоедами, по воспоминаниям В. Шаламова, даже «не претило»: «голодные, затравленные получеловеки, полузвери» привыкли ко всему, а о голодовках как форме протеста уже давно и не помышляли…

К сожалению, ни в работах Д. Франка, ни в трудах его коллег я не встретил совершенно очевидного вывода об отдаленных последствиях голода. Кроме, разве, одного: «изменения психики от голодания обнаруживают тенденцию стать длительными...» Зато в энциклопедическом словаре Гранат (1909 г., т. 15), со ссылками на авторитетных ученых, читаем: «Голод... является еще существенным фактором вырождения, пагубно отражаясь на потомстве».

А если вспомнить, что голод 20-х был не единственным в нашей новейшей истории – нужно ли объяснять, откуда у бывших советских такой неистребимый страх перед ним? О голоде начала 30-х на Украине почему-то вовсе не писалось в энциклопедиях, его словно не было, – но 6-7 миллионов жизней, унесенных им, из истории строительства социализма не вычеркнешь. В многострадальную историю нашего народа внес свою лепту и голод 1946-1947 гг., о котором не смог умолчать даже Хрущев.

Воистину, эти «посмертные дары» большевизма куда страшнее любых царских. По сути, они окончательно подорвали силы, способные уничтожить преступный режим изнутри. Эмигранты долго, не одно десятилетие, тешили себя надеждой, что затравленная, доведенная до скотского состояния Россия отторгнет его сама. Однако для большевиков голод объективно стал оружием массового поражения страшной разрушительной силы, стратегическим средством, обеспечившим в конечном счете «победу» и такую долгую оккупацию.

Не знаю как другим – но мне близок вывод одного из авторов «Черной книги коммунизма», французского историка и политолога Стефана Куртуа: «Голодная смерть детей украинского кулака, жертв сталинского режима, "тянет на весах" столько же, сколько голодная смерть еврейского ребенка в гетто Варшавы, жертвы режима нацистского».

_________________
© Сергей Мельник