ПОРА  КАМНЕПАДА

Человеческая память способна стираться самопроизвольно. Несовершенство носителя здесь ни при чём – мы помним подолгу и много. Но мозг не жёсткий диск, забываем тоже много и часто навсегда. Есть в этом забота и милость Создателя – жить и усваивать новую информацию было бы практически невозможно, если бы старая сохранялась вся и с прежней интенсивностью. Так что забвение всё-таки благо. Просто есть вещи, забывать которые не стоит, да и просто нельзя. Слишком опасна возможность повторения.  Слишком велика вероятность замещения истории вариациями на её тему. Что в общем-то и произошло с историей страны. Оттого и важны свидетельства очевидцев. Будем же свидетельствовать нелживо, хотя и пристрастно, поскольку эмоции в изложении фактов не менее важны, чем сами факты. А что касается последних, то – кроме правды ничего.

Попытаюсь же, как можно точнее рассказать о тех, с кем так или иначе ходил по одним литературным тропам и дышал одним воздухом. И не всегда это был воздух чистой поэзии. Но что было, то было.

А начало "было так далёко…" В 1970 году в Таганрогский радиотехнический институт, где я тогда обучался на инженера, приехали на встречу со студентами поэты из Ростова Анатолий Гриценко и Елена Нестерова. По сей день помню прочитанные ими стихи. Гриценко печально предрекал развязку любовного кораблекрушения "…не сушить нам одежды на одном берегу". Нестерова сокрушалась "что мне делать с моим дезертиром?" (Гриценко тут же подсказал: "На пятнадцать суток посадить.") "Дезертиру", которого поэты привезли с собой, это явно не понравилось. Потом читали свои стихи молодые авторы, в том числе и пишущий эти строки. За мной – двадцатилетним – были выступления перед строителями Саянской ГЭС, победа в поэтическом конкурсе стройотрядов, публикации в институтской многотиражке и вёл я себя соответственно возрасту и амбициям победителя. Тем более, что после встречи Гриценко подозвал меня и предложил прислать стихи ему для "Комсомольца", была тогда такая областная молодёжная газета. Конечно же я послал. Причём, ничтоже сумняшеся, перепутал поэта с актёром и адресовал свои писания "Николаю Гриценко". (Ох, аукнется мне этот "Николай" 36 лет спустя, когда некий радиожурналист в литературной передаче обзовёт меня Николаем, а потом в оправдание скажет: "Это я Вас с Рыбцовым (sic!) перепутал, а слушателям всё равно). Тогда же Анатолий Иванович Гриценко несмотря ни на что, опубликовал в "Комсомольце" подборку моих "паровозных" стишков со своим добрым напутствием. Конечно же, я был благодарен ему, но посчитал сам факт публикации очередным подтверждением своего несомненного дара. 

И с этим прискорбным заблуждением окончил институт, распределился в Ростов и сразу же послал новые стишки в "Комсомолец" Гриценко. И получил вежливый отказ, мол, стихи Ваши не на донскую тематику, поэтому, к сожалению и т. д. и т. п. О качестве стихов не говорилось вообще, и я принял всё за чистую монету. Сейчас, много лет спустя сознавая, что отнюдь не тематика определяет истинные координаты на шкале поэтической значимости, думаю, а что если бы Анатолий Иванович тогда меня "пригрел", вполне может быть, что я бы сейчас писал совсем другие стихи и состоял совсем в другом Союзе, и не было бы у меня нынешних друзей, а только самоуверенные собутыльники. Так что задним числом воздаю хвалу судьбе, принявшей тогда облик Анатолия Гриценко. 

Тем временем в Ростове организовалось литературное объединение "Дон", в которое я сразу же пришёл с уверенностью, что все пишущие – братья и вообще "мы с вами одной крови – вы и я". На одном из заседаний у меня, доселе молчавшего и внимавшего действительно одарённым поэтам, прорезался голос. Разговор шёл о том, что поэт в ответе за каждую веточку в окружающем пространстве, каковую он обязан всячески беречь и лелеять. А я уже видел, как чёрная вода за плотиной Саянской ГЭС затапливает тысячи гектаров тайги. Какие веточки, когда рушится мир. Сплошная надуманность и пижонство. И прочитал об этом, о том, что "полнясь горечью утрат, зовя к ответу, алеет солнце по утрам, как знак запрета".   Меня  услышали, меня приняли в свой круг. После заседания Геннадий Жуков – подлинный поэт, дотоле небрежно уклонявшийся от моих слабых попыток завязать знакомство, подошел и предложил "сходить тут в одну компанию". Я был воистину счастлив. Войти в поэтическую компанию было тогда пределом желаний. Впрочем, на самом литобъединении тоже было интересно и весело. Кто-то читал стихи, потом они обсуждались, причём с читавшим не церемонились и расправлялись по гамбургскому счёту, не выбирая выражений. Конечно же тон обсуждения задавали Геннадий Жуков и Игорь Бондаревский. Сами превосходные поэты, они требовали того же от других. И горе тому, кто не мог соответствовать. Нигде и никогда больше не доводилось мне слышать такой жёсткости, такой категоричности. (Поэзия – вообще жестокая вещь. Обтекаемость формулировок в её оценке равнозначна снижению требовательности. Может быть, и поэтому тоже вырождается наше высокое дело.) Бывало, что какой-нибудь совсем уж откровенный графоман увлекался (графоманы очень любят читать свои стихи, поэты обычно стесняются этого) и начинал "а вот ещё одно", "а вот ещё короткое". Тогда на последнем ряду просыпался перманентно нетрезвый Александр Брунько и громогласно, безапелляционно заявлял: "Какая х…я". Как правило, на этом заканчивалось и чтение, и обсуждение.

Так вот, после этих собраний мы, но уже не все, шли сначала к Нестеровой домой, пили чай, говорили о стихах и поэтах. Потом прощались с хозяйкой исключительно по причине позднего времени и продолжали встречу в ещё более тесной компании либо в мастерской у Володи Ершова, либо на квартире у Игоря Бондаревского, да мало ли где можно пить вино и говорить о стихах. Ах, какие прекрасные "детские" баллады писал тогда Игорь! Насколько я знаю, он их так никогда и не опубликовал, и теперь они живы только в моей памяти. А это, к сожалению, не жёсткий диск и даже не бумага.

А с Еленой Васильевной Нестеровой у меня сложились очень тёплые, дружеские отношения. Поначалу ей польстило, что я запомнил ту встречу в институте и стихи, и "дезертира", который после того выступления дезертировал полностью и вроде бы окончательно. Потом выяснилось единство пристрастий, и она, и я тогда были без ума от стихов Евгения Евтушенко. А с Владимиром Дагуровым, строчки которого я ей однажды процитировал, она вообще была лично знакома. Симпатизировала она и моим писаниям. Словом, сплошное родство душ. Всё это и привело к тому, что с её подачи рукопись моя попала в тогдашний Союз писателей, куда мы и заявились за признанием и поощрением. Я – своих стихов, она – своего умения отыскивать самородков. Я был уверен в успехе, стихи мои  были не хуже стихов писателей-членов, к тому же давнее знакомство с Гриценко придавало уверенности. Да и Геннадий Сухорученко ранее печатал мои подборки в "Тагарогской правде". Мы даже в бытность в Таганроге "сразились" в поэтическом турнире в зелёном театре парка отдыха, где победа определялась не решением жюри, а ором собравшихся слушателей. Так вышло, что Геннадий заслужил аплодисменты своей балладой об американской девушке, которая, чтобы сорвать испытание атомной бомбы, каким-то образом оказалась на месте предполагаемого взрыва. Но бессердечный американский генерал всё же нажал кнопку. Слушатели горячо сочувствовали героической девушке, а я понял, что проигрываю. Пришлось прочитать стихи, которые пользовались неизменным успехом у молодых строителей Саянской ГЭС – о друге моём, который женился в семнадцать лет. "Прощай, Сергей, прощай, Сергей, наш боевой товарищ". Тема оказалась настолько близка собравшейся молодёжи, что по уровню децибел я эту встречу выиграл. (Потом, позже возгордился ещё больше, когда на одной свадьбе увидел плакат: "Прощай, Ахмат, прощай, Ахмат… и далее по тексту). 

Словом, я отбарабанил свои вирши и стал ждать восхищения мэтров. Причем, памятуя, что пишущие – братья, собрал для показа всю свою доморощенную фронду: и "белую гвардию берёз", и "диссидентство соловьёв", и "настанет пора камнепада", и прочие глупости, которыми тогда гордился. Теперь-то я понимаю, что реакция была абсолютно предсказуемой, удивительна только наивность Нестеровой, совершенно не знающей своих собратьев по перу. Об уровне стихов не говорил никто. Всех выступавших интересовало только одно: "Как вас до сих пор не посадили?" Причём симпатии явно были на стороне сажающих.

 Запомнилось хамство Игоря Кудрявцева, прочитавшего мои четверостишия так, что четвёртая строка стала первой, третья – второй и так далее. Как будто с его виршами нельзя сделать того же. Гриценко сказал, что я не оправдал его давние ожидания и стал писать не так и не о том. "А тут ещё кто-то плюс поставил около строчек "руль, он дан, чтобы править, а не чтобы вилять"! "Это я поставил," – тихо сказал Николай Скрёбов. Это был единственный плюс на всём обсуждении. Конструктивно говорил Даниил  Долинский, он наглядно и убедительно объяснил, чем плоха та или иная строка и я не мог с ним не согласиться. Оправдания, мол, все так пишут, по большому счёту не принимаются. Недостатки стихов я видел, но самоуверенно успокаивал себя, что их кроме меня никто не заметит, поскольку  были они присущи всем присутствующим. А именно с ними я себя и сравнивал – я могу не хуже. В ту пору я не сознавал, что "не хуже" не может быть критерием. И равняться надо на вершины. На того же Пушкина, на ту же Цветаеву, стихи которой в силу государственного устройства нашей "самой читающей страны" прочитал гораздо позже, чем следовало для нормального развития поэтического эмбриона. Понимание пришло только с годами и, очевидно, слишком поздно.

Напоследок Николай Скрёбов посоветовал написать что-либо в стиле поэта, стихи которого мне нравятся. Забегая вперёд, скажу, что я попробовал. Получилась "Баллада о народе и власти", написанная, как мне думалось, в стиле Евтушенко, достаточно неуклюжая и прямолинейная. Тем не менее, она до сих пор дорога мне, как некая веха. Но это было потом. Тогда же запомнилось ещё чьё-то эмоциональное по поводу поры камнепада: "Это что, на наши головы камнепад?" Мне осталось только развести руками.

Итак, я сидел с красными ушами возле бледной потрясённой Нестеровой, а собрание, разобравшись с еретиком, перешло к обсуждению новой книги Сухорученко. И первым начал разговор тот же Долинский. Я малость приободрился, сейчас он так же профессионально разберёт и эти тексты. Мои стихи были плохи, но в книге были собраны гораздо худшие. "Мне давно не встречалась такая талантливая книга" – начал Даниил Маркович. Издевается, решил я. Нет, похвалам и дифирамбам не было конца. И только тогда истина открылась мне. И потрясение было велико. 

Из той злополучной рукописи я опубликовал без реставрации только стишок "Пора камнепада". Хотя головы членов того Союза абсолютно ни при чём. Но пусть думают, как хотят. И вспомнил эту историю совсем по другой причине. Так вышло, что Елену Нестерову она задела гораздо больше. На следующий день я зашёл к ней, чтобы вернуть прочитанного Пастернака, и был поражён какой-то её подавленностью. Как будто на плечах у неё была не шаль, а что-то неподъёмное, заставляющее страдать. "Елена Васильевна, что с Вами?" Она подошла вплотную, причём её зрачки метались по сторонам, не желая сосредоточиться на моем лице. "Валера, Вы только не волнуйтесь. Вас сегодня арестуют". Я похолодел: "Кто, Елена Васильевна?" "КГБ. Аршак после вчерашнего написал донос". " Елена Васильевна, но ведь его не было на собрании"! "Неважно, ему всё рассказал Кудрявцев". Я не мог удержаться от глупого вопроса: "А зачем ему это надо?" Нестерова наконец-то справилась с непослушными зрачками, уставила их мне в глаза и сказала тихо: "Это страшный человек, Валера". 

(Все, кому я рассказывал эту историю, на этом  месте перебивали меня и соглашались: "Да, Аршак может". И я всякий раз поражался – сколько же мерзостей надо было сотворить ростовскому пииту Аршаку Тер-Маркарьяну, чтобы создать о себе такое мнение). Тогда же Нестерова продолжила разговор, но уже на оптимистической ноте. "Вы только сильно не волнуйтесь. Евгений Александрович пойдёт к Брежневу и всё уладит". "Какой Евгений Александрович?" "Евтушенко. Я ему позвонила". Вот тут меня понемногу начало отпускать. Если даже звонок действительно был, кто я такой, чтобы Евтушенко бросился на приём к генсеку. Так и оказалось. Не было ни звонка, ни доноса. Был нервный срыв Елены Васильевны. Но ещё была жива её мама, она справилась с приступом и Нестерова стала прежней. Или почти прежней. Вместе с ней, Иваном Новицким и Виктором Пожидаевым мы съездили на её любимый Атоммаш, выступали с чтением стихов перед рабочими. Я рассказывал им об убиенной природе на месте великих ГЭС, они мне – о тысячах тонн жидких радиоактивных отходов от работающих АЭС. Девать эту отраву просто некуда и её закачивают в нижние слои грунтовых вод, где она и должна разбавляться до приемлемых концентраций. Так что я при всём желании не смог возлюбить очередную великую стройку. Несмотря на внешнюю простоту, АЭС – это   самоубийство в рассрочку. К сожалению, в нашей стране, где всё население живёт на грани нервного срыва, даже Чернобыль никого ни в чём не убедил. 

Елена Васильевна была хорошим лириком, но ей казалось, что этого мало. Отсюда происходили атоммашевские дневники, всяческие Алены Арзамасские, дающие ощущение причастности к чему-то более великому. И любой разговор об этом воспринимался очень болезненно. "Родство душ" начинало давать трещины. Тем не менее, она посвятила мне прекрасное лирическое стихотворение и сурово спросила, что я об этом думаю. 

 Не знаю, было ли оно напечатано в каком-нибудь сборнике, но стихи хорошие и безотносительно к чему-либо имеют право на существование:

Не покровительства печать,

А просто душ родство.

Когда бы снова всё начать,

Когда бы поросло

Быльём былое у меня

И, может быть, у Вас,

То ярче б не было огня,

Желанней – Ваших глаз.

Но наступили времена,

Когда рассудок – зверь,

Когда я в чувствах не вольна

И знаю вкус потерь.

Я не глядела в зеркала,

Не тешилась игрой.

Для Вас товарищем была

И старшею сестрой.

Но где-то зацепилась нить.

Я, видно, не сестра.

"Подругой" не умею быть,

А для жены – стара.

Как просто выдохнуть: "люблю!"

Но ведаю: тотчас

Себя я ревностью сгублю

И жёстким нравом – Вас.

Уж лучше отстранить запал,

Отрезать сразу: "Нет!",

Пока огнём не запылал

Неясный, чистый свет.

Что я мог думать, кроме того, что уже было сказано в стихотворении. Да и что может быть убийственнее попыток переноса в реальность субъективного видения поэта…

 "Это великолепные стихи, Елена Васильевна. Я таких не достоин." "Я не об этом." "Больше мне сказать нечего." Сухим голосом она проговорила, что в таком случае одному из нас в литобъединении не место, кто-то должен уйти. "Елена Васильевна, Вам уходить нельзя. Вы руководитель. Уйду я". 

Я перестал ходить в эту компанию и почти перестал писать. Жизнь сложилась так, что я вернулся только в 1985 году, горя желанием прочитать только что написанную "Балладу о браконьерстве". Елена Васильевна давно забыла все перипетии моего отлучения и встретила радостно, ну что же Вас так долго не было? Баллада моя произвела впечатление, я получил несколько стихотворных отповедей от новых участников "литературного процесса", которые храню, как образец редкостного непонимания и стихов, и роли поэта. С Нестеровой же установились доверительные отношения, она жаловалась, что редакторша тормозит издание новой книги, откровенно вымогает взятку. Потом пришла радостная: "Я её разоблачила." Оказывается, выступила на партийном собрании в Союзе и всё рассказала. Я запаниковал, что же Вы наделали, такие дела надо доказывать, а это невозможно в принципе… "Вы не понимаете, Валера. Товарищи после собрания подходили, жали мне руку, говорили, что давно пора. У них она тоже вымогала". "Елена Васильевна, да как же, да они же Вас продадут". Она только усмехнулась. 

Как это ни горько, прав оказался я. Редакторша обвинила Нестерову в клевете и потребовала расследования. И те, кто жал руку, отреклись, мол, с ними такого никогда не было, это плод больной фантазии. И с Еленой Васильевной опять произошёл нервный срыв. Мамы рядом уже не было, дальнейшее смутно. Вывешивая на балконе бельё, она то ли выпала, то ли выбросилась с балкона. Мы – её литобъединение не поддержали, не помогли, не догадались. Виктор Пожидаев написал позже: " То, что мы не умеем друг друга спасать – всем нам виделось зреньем особым." И за это неумение ещё предстоит ответить перед Божьим судом.

Конечно, было возбуждено дело по факту смерти. И тут из небытия возник давешний "дезертир", который и показал, что Нестерова всегда была ненормальной и конец закономерен. На том всё и закончилось. В литобъединение вместо Нестеровой пришел Кудрявцев. Я был на одном-двух собраниях, всё стало не так. Вместе с Нестеровой ушла атмосфера доверительности и дружелюбия. "Дон" окончательно потерял для меня притягательность. Пора ученичества закончилась. Остались дружеские отношения со многими, пришедшими тогда. Остались двое друзей – Георгий Буравчук и Виктор Пожидаев. В 2006 году их не стало. Теперь кроме меня рассказать об этом некому. Память – не жёсткий диск. Остаётся надежда, что бумага – долговечнее…

В ТЕНИ ПИРАМИДЫ

Мне одновременно и повезло, и не повезло. Повезло потому, что удалённый от издательств того времени, я почти ничего не знал о самих писателях и надолго сохранил культивируемое мнение о них, как об "инженерах человеческих душ". Горечь открытия истины поневоле омрачает эти заметки. А не повезло потому, что приходится опираться на воспоминания других людей, которые уже что-то забыли, что-то трактуют достаточно вольно. Так что мелкие искажения фактов неизбежны, лишь бы они не влияли на суть, ради которой всё это и затеяно. Умница Наталья Суханова высказалась в том смысле, что как "фактолог" я "недостаточно состоятелен". И добавила: " Но ведь Вы пишете не об этом". Ну да, вовсе даже не об этом. Я о себе и о стране, в которой приходилось выживать. Впрочем, тогда я об этом не задумывался. После саянского успеха я всецело верил в собственную исключительность, и мне было совершенно необходимо осчастливить человечество причастностью к своим виршам. Нашлись поэты и на ростовском заводе, куда я распределился после института. Нарцисс Шанин привёл меня в ростсельмашевскую литгруппу, к Рудольфу Харченко. Там я и прочитал стишок, переходный от комсомольской романтики к примитивной лирике, в котором поделился с читателем потрясающей философской мыслью, что у цветущей яблоньки "не цветам, а завязям под корою сок". "Это Есенин", – заявил Харченко. И видя моё недоумение, снисходительно разъяснил: "Ну, как же – "лижут в очередь кобели истекающую соком суку". Аналогия непонятна мне и по сию пору. Не пришёлся я ко двору и у Василия Креслова. Тот просмотрел мои листочки, сказал, что вот это он напечатает, но без двух последних четверостиший. И каково было слышать такое стихотворцу, воспитанному на бержераковском: "Я запятой не дам исправить"? Я гордо отказался от чести печатного обрезания. Креслов не уговаривал, равнодушно сказал: "Как хотите", –  и перешёл к следующему соискателю лавров и апофеозов. Сейчас-то я удручённо понимаю, что можно было без ущерба вырезать хоть последние катрены, хоть всё стихотворение в целом, и никто бы ничего не потерял. Что и произошло. Потом был "Дон", злополучное обсуждение в Союзе и попытка издать книжку в кассете молодых авторов. Рукопись мою, из которой я предусмотрительно убрал всё, что можно было принять за крамолу, посмотрел Александр Рогачёв и сказал, что абсолютно гладко, и нет бунтарства.(!) Пойти прямиком в издательство, минуя мэтров, мне и в голову не приходило. А ведь там как раз в это время Олег Лукьянченко  редактировал молодёжные кассеты и воочию наблюдал быт и нравы двоякодышащих обитателей донского заповедника  А если бы хватило ума и наглости пойти? Ну, в лучшем случае стал бы одним из персонажей его будущего "Провинциздата". Так что Господь уберёг и здесь. И от поспешного печатания некондиционных текстов, и от убийственной характеристики сатирика. Когда появилась возможность напечататься, то стихи у меня были совсем другие  и понятие о назначении литературы тоже.

Почему-то принято представлять литературу эдакой пирамидой, вершина коей неизбежно опирается на широкое основание. Когда-то я и сам соглашался с данной весьма наглядной и донельзя упрощённой моделью.  Потом настала пора задуматься – а почему, собственно, сие благолепие считается столь очевидным? Ведь сама литература, в отличие от геометрических аналогов, имеет не одну, а вполне определённое число вершин, и число это, пусть медленно, зато неуклонно увеличивается, возникает великое множество ложных вершин, которые в свою очередь не выдерживают напора времени, рушатся от всевозможных эрозий. Выстоявшие же настолько разнообразны, что всерьёз говорить о какой-то Эвклидовой геометрии – значит, вольно или невольно грешить против природы. Думается, изобретатели упомянутой пирамиды были из тех, не дотянувшихся до вершин, но истово желающих оправдать своё существование. Опора же действительно существует, единственная опора, она же почва и основание – это слово. Язык, тот самый – великий и могучий. И тот, кто бездарно тратит его ресурсы, вовсе не укрепляет основание умозрительной пирамиды, но произрастает, как некий ядовитый плющ, отравляющий всё живое. Новым прорастающим зёрнам весьма проблематично преодолеть такой "культурный слой". Не у каждого хватит энергии, умения, просто таланта, чтобы вынести свои бутоны туда, где трепещут небывалые цветы, не подвластные ни мелкотравчатой поросли, ни – возможно и благим – пожеланиям садовников. Давайте попробуем представить литературу, как Божий сад, в котором на должность садовника, как правило, претендует государство, что неминуемо порождает вполне определённую последовательность событий.

По сути дела от цветущих на высоте и независимых ни от чего, кроме времени, государство имеет только головную боль. Ибо независимость предполагает возможную оценку деятельности упомянутого государства, вовсе не совпадающую с его самооценкой. С таким положением вещей никакая власть примириться не может. Иное дело – низкорослая отрава: в малых дозах годится, как лекарство от державных болячек и вместе с тем вполне поддаётся направленному выращиванию. Земля, правда, быстро истощается разветвлёнными корнями белены и болиголова, но на этот случай есть минеральные удобрения идеологии. Худо, когда и они заканчиваются, приходится искать новые, обтекаемо именуя сие свинство поиском национальной идеи. 

(Справедливости ради стоит отметить, что для укрепления мирового престижа государство не гнушается громогласно козырять посмертной известностью своих пасынков, втайне больше полагаясь на количество и качество ядерных боеголовок…)

В этом природном ландшафте есть всего три возможности. Вырасти, несмотря ни на что и зацвести на высоте, пространства в Божьем саду хватит для всего живого. Можно смириться с назначенным низким ярусом цветения и честно делиться скудным нектаром со случайными шмелями, а то и с вовсе непривлекательными насекомыми. И есть третий выбор – переродиться в белену, в коноплю, в дурман и отравлять великую почву, убивая самую возможность произрастания новых видов и пород. 

Признаемся, скрепя сердце, мы – люди второго яруса. Нам не хватило адреналина, чтобы достичь мировых высот. Хотя и хватило брезгливости, чтобы не переродиться. И вместе с тем мы пришли на уже отравленную почву. Бой за российскую словесность и за читательские сердца на донской земле проигран не нами. Но мы в него ввязались по собственному выбору. Помнится, четверть века назад один из ныне практикующих литераторов поделился со мной уверенностью, что нас всё равно будут печатать, поскольку "нынешние умрут, а других, кроме нас, нет". Я только хмыкнул в ответ, ведь в любой редакции сидела готовая смена – вегетативные отростки тогдашних литературных деятелей. Роман О. Лукьянченко именно о них – о как бы редакторах и вроде бы писателях. Милейший Эдуард Григорьевич Барсуков, заступаясь за последних, с дрожью в голосе, ощутимой даже в печатном тексте, перечисляет набор полузабытых фамилий. Упомянуты люди разных дарований, но всех их объединяет одно – фамилии эти так и не стали именами. Даже лучшие из "козырного" набора писали настолько серо, бесцветно и политически грамотно, что добились весьма печального результата: создали у читателя устойчивое мнение, будто и вся литература такая же – утомительный набор прописных истин. Я никого не обвиняю. Я просто констатирую факт. И то, что нас действительно начали печатать, ничего не меняет. Просто изменились правила игры, и быть поэтом стало неприбыльно. Государственная кормушка разом закрылась. Какая великая драма! С горечью принимаю и на свой счёт тоже мнение С. Чупринина, что  донской литературы нет и быть не может. Опровергнуть это можно единственным способом – вырасти до мирового уровня, что практически никому из нас уже не под силу. Да и не это самое страшное. Страшно, что за нами, в ближайшем обозрении нет никого, нет молодой смены. Именно этого я не могу простить предыдущему литературному поколению, так ничего и не понявшему, озабоченному только отстаиванием своей иллюзорной значимости. Причём с такой экспрессией, с таким патетическим накалом базарных страстей!

Что ж, в конце концов государство-садовник создавало Союз писателей с целью культивирования вполне определённых, однородных культур. И для бдительного присмотра за результатами селекции. Донская сервильная литература, розовые слюни соцреализма, вполне соответствовала предъявляемым требованиям и пенять ей за это глупо и бессмысленно. Но и оправдывать позицию "чего изволите" прошлых борзописцев и редакторов давлением государства по меньшей мере безнравственно, а по сути – омерзительно. Как тут не вспомнить "всех нас так учили, но зачем ты был первым учеником?" К тому же  не все были "первыми учениками". До сих пор многие вспоминают добрым словом редакторов В. Безбожного и Н. Бабахову. Так что не стоит пенять на зеркало за искажение собственной физиономии.

…Сравнивать писателей, ценных именно индивидуальностью и непохожестью – дело бесперспективное. И всё же есть на мой взгляд общий критерий. Это наличие внутренней свободы (именно свободы, а не вседозволенности), без которой писателя просто не существует, какие бы технически совершенные  тексты он не создавал. Очень мало выдержавших отбор по этому критерию. Конечно же, в первую очередь, Виталий Сёмин. А дальше тот же Олег Лукьянченко да, возможно, ещё пара фамилий. Поэту проще, рифмованным строчкам прощается многое, не позволительное прозе. И всё же здесь также внутренняя свобода – условие необходимое, хотя и недостаточное. Имён мало. Из ныне действующих на донской земле – это Нина Огнева да Леонид Григорьян, который, к сожалению, уже почти ничего не пишет и часто замещает внутреннюю свободу свободомыслием. Что всё-таки не одно и то же. (Время не церемонится. За краткий срок после публикации журнального варианта этого текста, Григорьяна не стало). Ничего не пишет и подлинный поэт Юрий Фадеев. Переселился в Москву и дезертировал в барды Геннадий Жуков.(А ныне и его тоже нет с нами). Отошёл от поэзии Игорь Бондаревский. Эмигрировал Леопольд Эпштейн. Легко и беззаботно родина моя теряет поэтов. 

Естественно, некоторое количество неплохих стихов есть и у многих других, как действующих, так и ушедших. Упрекать их за малый к. п. д. ни к чему, да и не надо. ("Не стреляйте в пианиста, он играет, как может".)  Недавно на одной из литературных тусовок молодой художник Максим Ильинов, пробующий себя и в стихосложении,  признался, что донских авторов ни он, ни его друзья не читают. Потому что "засыпают от этих текстов". Признаться, у меня от "этих текстов" тоже начинается тупая головная боль. Какая там литература!

Предвижу упрёки в субъективности. И сразу же вспоминаю, как принимали в Союз просто хорошего человека, пишущего посредственные стихи. После того, как претендента облизали со всех сторон льстивыми языками, я сказал, что тому не стоит принимать всерьёз все эти дифирамбы, а надо много и серьёзно работать. И как тогда синхронно и трёхглаво обернулись ко мне литераторы Б., Д., Л., протежирующие самородку: "Один ты прав?!" Но, господа, господа, мера у каждого действительно своя. И если вы измеряете матерчатым портновским сантиметром со стёртыми цифрами, растягивая его в соответствии со своими пристрастиями, то я предпочитаю стальную линейку с гравированными рисками и фиксированной нулевой отметкой. И как всякий метролог готов с пеной у рта отстаивать непогрешимость своей шкалы. И думаю, что основания для этого я уже предоставил. Вместе с тем полагаю, что рифмовать, декларируя высокие духовные качества победителя в соцсоревновании или отменность сваренного тёщей борща – дело недостойное ни поэзии, ни прозы.

Тем не менее, писатели – люди публичные и применять к ним  принцип: о мёртвых либо хорошо, либо никак, на мой взгляд – предавать живых. Если человек всю жизнь гробил литературу, множил графоманов и травил таланты, то да воздастся ему по делам его. И былые воинские заслуги здесь абсолютно ни при чём. К сожалению, личная храбрость вполне совместима с человеческой безнравственностью и жаждой давить всех и вся. Тот же П. Лебеденко (не к ночи будь помянут), в своё время подстрекаемый статьёй в "Правде" и поддержанный А. Гарнакерьяном и М. Соколовым, организовал в Союзе писателей судилище над Виталием Сёминым, после которого, будь их воля, писателя увели бы в наручниках. Но всё же времена были другие. Но всё же мастерам политических доносов удалось на пять лет отлучить Сёмина от литературы, и выжил он только благодаря "Новому миру", дававшему писателю на рецензию издательский "самотёк" 

(Кстати, собрание Союза было открытым.  В зале на последнем ряду собрались друзья Сёмина, возмущённо комментируя литературно-политическую расправу. Ашот Гарнакерьян потребовал удалить шумных оппонентов, они, де, мешают работать. На что Сергей Ширяев заявил: "Знаем вашу работу – головы рубить". Конечно же, никто не удалился.. Тогда взбешённый Гарнакерьян выскочил из зала сам. Зал притих. И в наступившей тишине Сергей успокоил: "Да не волнуйтесь, никуда он не ушёл, он под дверью подслушивает". И тогда за дверью застучали удаляющиеся шаги… Какая всё же прелесть – воспоминания очевидцев!)

 Так что человека, в конечном счёте, определяют его деяния. Оттого и столь беспощадно видение сатирика. Портреты персонажей "Провинциздата" настолько издевательски-фотографичны, что дополнять их каким-либо видеорядом просто бессмысленно. Почему я опять об этом? Да, наверное, потому, чтобы грядущие вырубщики места под солнцем помнили, что смерть ничего не списывает, что всегда найдётся кто-то несмышлёный и ткнёт пальцем в реанимируемый блюстителями престола прикид короля. Тем более, что и короля-то нет. А оскорблённая память наследников?.. Почему о ней должен печься кто-то другой, а не сам, обласканный временной властью фантом? Причём, иногда кажется, что не так уж далеко он ушёл. И всё ещё подслушивает под дверью.  Сдаётся мне, что пылкая защита былых литературных гангстеров обусловлена вполне меркантильными соображениями: собственной неприкосновенности Пустые надежды. Не думаю, что стоит заботиться о своей посмертной жизни столь неприглядным образом. Тем более, что преступление против слова срока давности не имеет. 

Я тоже многое забыл. Но до сих пор с резкостью фотоснимка помню бледное лицо Елены Нестеровой, когда она рассказывала о редакторше, вымогающей взятку. (Кстати, автор "Провинциздата" косвенно подтверждает это.)  Мы –  тогдашнее литобъединение "Дон", поверили слабому и уже какому-то потустороннему голосу Елены Васильевны сразу и безоговорочно. Карбонарий и бунтарь Геннадий Жуков начал подбивать народ идти выносить на улицу стол редакторши, чтобы поставить его на тротуаре с табличкой "стол взяточника". Мы отговорили, мол, дадут пятнадцать суток за хулиганство, а доказать ничего не докажем. Теперь сожалею об этом. Если бы тогда поддались первому порыву, глядишь, и уберегли бы сегодняшних рьяных защитников боевой подруги от греха возможного лжесвидетельства.   

Наше дело – литература. А на её карте наряду с градом Глуповым и городом Градовым отныне вбит заявочный столб на достройку провинциального Подонска. И отчёт здесь только один – перед Господом. А читатель найдётся всегда. Кстати, весьма распространённое заблуждение, будто страна перестала читать. ( Справедливости ради отмечу, что заблуждением это вполне аргументированно назвала Нина Огнева, и я не мог с ней не согласиться). В самом деле, вспомним, у кого из наших одноклассников были свои библиотеки, кто читал не только обязаловку школьной программы (а многие не делали и этого), но что-то ещё, кроме массовых детективов? Кто вообще читал поэзию квалифицированно? Если массово читались нашумевшие модные вещи, то лишь потому, что в тоталитарном обществе это было единственной разрешённой свободой. 

Помню, как был потрясён заметкой в какой-то ещё советской брошюре, мол, рациональные американцы поставили чтение в стране на формальный учёт: сколько килограммов (!) печатной продукции издаётся за год на душу населения. И цифры приводились . Точно не помню, но примерно такие: в Германии 75 килограммов, в США около 50, а в нашей, самой читающей стране – 3,5 килограмма.  И тут же разъяснялось, что у них издаётся реклама и макулатура, а у нас истинная литература. Не знаю, как у них, но помню очереди на сдачу макулатуры у нас, когда разрешили менять её на книги. И как мы маскировали труды Л. Брежнева и других великих советских писателей, ибо их даже в макулатуру не принимали. Хотя и продавали книги того же лауреата многих Государственных премий А. Софронова не иначе как в нагрузку к чему-либо, да к тому же журналу "Учитесь вязать". Каюсь, увлечённый возможностями обмена, сдал тогда в утиль почти все имеющиеся у меня книги Ростиздата. О чём действительно сожалею, поскольку нынче приходится укорять уважаемое издательство в тиражировании графоманства голословно, не опираясь на первоисточники. Впрочем, надеюсь, что к юбилею какой-нибудь "подонской" знаменитости издательство нехватку  эту компенсирует и бескорыстно пополнит за счёт налогоплательщиков неликвидные фонды областных библиотек. Так закрылась ли пресловутая кормушка?  Похоже, что порой открывается в ней малая щель, исключительно для «своих».

Люди же читают по-прежнему. Просто не то, что бы нам хотелось. Но ведь и все претензии стоит предъявлять к нам самим. Смотрел как-то по ТВ встречу молодых писателей с нашим прежним гарантом. Один из авторов, мордастенький, с ничего не говорящей фамилией предложил восстановить госзаказ на книги. Гарант отреагировал сразу и адекватно. Мол, в принципе это возможно, но тогда и тему  будет определять государство. Умри, Денис, лучше не скажешь. Как известно, кто девушку ужинает, тот её  и танцует…  Читательский же интерес вообще непредсказуем. Через пару лет после своих выступлений в Сибири мне довелось побывать на Саянах, и Юрий Каплун, комсомольский вожак стройки, организовал моё выступление в том самом клубе, где  в 1971 году меня восемь раз вызывали на "бис". И что? И ничего. Пришли участники местной поэтической группы и человек десять слушателей. Практически пустой зал и никаких восторженных эмоций. Такая смена декораций отрезвила меня на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, примерно в это же время пора полных стадионов сменилась порой равнодушия к поэтическому слову. Наверное, были в этом какие-то скрытые социальные причины, кроме собственной несостоятельности. Может быть, с возобновлением течения времени стихи перестали  олицетворять свободу и стали просто гармоничным сочетанием слов?

Да и вообще стихи – это нечто вроде автоответчика "свой - чужой". Послал импульс и жди, если душевные коды совпадают, ответ будет. Прекрасно сознаю, что на моей короткой волне слишком мало приёмных станций. А те, от кого в какой-то мере зависит увеличение радиуса приёма, патологически включают "глушилки". Хотя временами срабатывает ионосфера.

Так что достоверно известные мне пятеро читателей моих стихов, принимающие их в соответствии с авторским замыслом, наверное, не так уж и мало. И в то же время абсолютно недостаточно для возбуждения цепной реакции интереса. Сейчас-то я понимаю, что квалифицированный читатель тоже штучный товар. Он отнюдь не адекватен восторженному слушателю. И крайне редок в сегодняшнем потребительском обществе. И стихи, предлагаемые такому читателю, должны обладать непременным условием – вызывать в нём готовность к сопереживанию. Не болит – не пиши. Кто из нас пройдёт через этот отбор… Ну, да ладно. В конечном счёте, отвечать-то всё равно перед Господом. Но интересная вещь. После опубликования моих "меморий", которые, в общем, всего лишь фрагменты развёрнутой автобиографии и появления желчного отклика на них, сочинённого, должно быть, в приступе постклимактерической истерии, число читателей моих удвоилось и продолжает расти. Так что если бы того предвзятого письма не было, его стоило бы написать самому. Хотя тогда был я весьма ошарашен накалом совершенно немотивируемой базарной злобы. Не столь много доставалось нашему поколению "хвалы и клеветы", чтобы научиться равнодушно принимать их, следуя заветам всемирно известного господина с абсолютным вкусом и несносным характером. Но не оспоривать людей определённого склада исключительно в наших силах. 

Думаю, что с этим согласится и автор "Провинциздата". В отличие от меня, Олег Лукьянченко был непосредственно связан с деятельностью "подонского" издательства и с великим мастерством вытаскивает монструозных персонажей на убийственный для них божий свет. О многих я знал только понаслышке и приходилось переспрашивать, кого изобразил писатель под той или иной фамилией. Так что приношу искреннюю благодарность вышеупомянутому г-ну Э. Г. Барсукову за его нелицеприятный труд и стремление довести до читателя подлинные фамилии персонажей, скрытые  автором под незатейливыми, "говорящими" псевдонимами. Хотя скрупулёзный популяризатор, начав срывать маски, мог бы всё-таки привести не девичью, а сегодняшнюю фамилию прототипа г-жи Лошаковой. Впрочем, это уже придирки по мелочам.

Но возвратимся к нашим баранам. Пардон, писателям. Как сказала менеджер по кадрам на моей теперешней работе, прочитав доморощенные мемории автора: "Я испытала ощущение дежавю – у нас было то же самое!" А работала она прежде в Ростовском университете. Так что фигуранты любой иерархии оказываются удручающе одинаковыми. Руководствуясь примитивными инстинктами, примитивные организмы в схожих условиях поступают однотипно и вполне предсказуемо.  

Недавно смотрел на канале "Культура" передачу об эволюции. Интересная вещь, оказывается, эволюция вовсе не идёт от простого к сложному, скорее наоборот. И труд, вопреки самоуверенному заявлению псевдофилософа, здесь совершенно  ни при чём. Так, мозг неандертальца был в полтора раза больше мозга  Homo sapiens. И тем не менее, последний конкурентную борьбу выиграл. Потому что гордый неандерталец жил семьями, а человек разумный объединялся в стаи. А стая всегда сильнее. И поэтому каждому отдельному её индивидууму сложный мозг абсолютно ни к чему, достаточно совместного исполнения простых команд. Так что по хронологии сначала человек изобрёл стаю, потом колесо и только потом Союз советских писателей. По уже проверенному принципу. Думаю, что поэт всё же скорее неандерталец, даже когда пытается культивировать в себе стайный инстинкт. А в стае всегда идёт внутривидовая грызня. Какие там "инженеры человеческих душ". Боже упаси! Помню, в приватном разговоре один наш уважаемый издатель отозвался о не менее уважаемом писателе, мол, ты же знаешь – это проститутка. И я завис. С одной стороны корпоративная солидарность побуждала вступиться за сотоварища по стае. С другой – элементарная справедливость требовала согласиться с таким нелестным определением. Каюсь – я постыдно промолчал. Хотя в дальнейшем поступки имярека и  подтвердили обидное мнение. Интересно, узнает ли он себя в этом эпизоде? И кто всё же должен блюсти его поэтическую и человеческую репутацию? 

Закономерен вопрос, зачем же автор сам встрял в сие живописное окружение? Что ж, была надежда – в кругу сподвижников укрыться от дискомфорта одиночества. Надежда не оправдалась. Опять же, прежний председатель поэт Николай Егоров говорил, что приём в Союз подтверждает профессиональный уровень автора. Это льстило самолюбию. В принципе так и должно быть. Но, к сожалению, слишком часто правило это переходит в разряд благих пожеланий. А самая вероятная причина, это инерция не избытого юношеского мышления, отягощённая затяжной невостребованностью работы  по специальности. Невроз своего рода. 

Возвращаясь к предлагаемым заметкам, ещё раз напоминаю, что это не мемуары и не литературные воспоминания о современниках. Это всего-навсего попытка развёрнутой автобиографии, ассоциативный рассказ о себе и о том, как вообще дошёл до жизни такой. Повествование достаточно неуклюжее, но уж – чем могу. Конечно же, полная биография – в стихах. Но стихи, это конечный результат. Эти заметки в какой-то мере претендуют на обозначение причин,  направляющих путь физического тела после столкновения с твёрдыми предметами и явлениями окружающего пространства. Тем более, что тело это всё явственнее ощущает шуршание "песка жестокого помола". 

Писатель-очеркист Эмиль Сокольский, симпатизирующий творениям автора, утешает последнего признанием его стихов в отдалённом будущем. Конечно, это вызывает некоторый сдержанный оптимизм. Хотя вероятность такого исхода неизмеримо меньше, чем вероятность встречи с внеземным разумом космического зонда, запущенного к далёким звёздам. Даже если его не сотрёт космическая пыль, не притянет мёртвый астероид, за тысячи лет не откажет электроника и встреча состоится, что передаст он братьям по разуму? Что человечество умеет считать до двух и нуждается в собеседнике?  Примерно то же может сказать и автор, и любой, пишущий стихи. Да и какое будущее у организма, вступившего в пору физического износа и при этом почуявшего в себе каплю неандертальской крови. Причём, последнее подтверждается истерической реакцией всех окрестных собак.

Заметки эти достаточно фрагментарны и мозаичны, но не такова ли сама память человеческая? Причём автор не претендует на какую-либо исключительность своей биографии. Обычная жизнь советского обывателя. Каждому воздаётся не только по вере, но и, скорее, по собственной значимости. Оттого и враги у автора незначительны и несостоятельны. Да и не враги даже, а существа, претендующие на эту роль. Что там говорить! Если вышеупомянутого всуе господина курировал сам глава третьего отделения, то автор проходил исключительно по ведомству майоров. Но это уже тема для другого осколка мозаики.

_________________________

© Рыльцов Валерий Александрович