ВОСПОМИНАНИЯ ИВАНА МАТВЕЕВИЧА КЕЛЛЕ-ШАГИНОВА

Часть вторая

ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

    В 1858 году, когда мне минуло 5 лет, после Пасхи, я стал ходить учиться. Сестры мои Наталья и Мания ходили учиться грамоте к вдове б. диакона Соборной церкви Тер-Мануиловой. Эта женщина обучала детей грамоте, конечно, только армянской, другой она сама не знала. Тем не менее, у нее было десятка два учащихся мальчиков и девочек в возрасте до 12 лет. Каникулов у нее не существовало, все лето ходили учиться с 9 до 1 часу дня. Класс состоял из 2-х жилых комнат, одна побольше в 3 окна на улицу, другая поменьше - во двор.

Во дворе было пристроено крылечко под крышей, где в жаркие дни все помещались, сидя на полу, скорчив под себя ноги. Учение состояло лишь в чтении, и старшие начинали только писать буквы. Армянская азбука на коленях трепалась и изнашивалась к концу, пока научишься читать по складам. Целые месяцы проходили над изучением алфавита "Айн, Бен, Ким и т.д.". Столько же требовалось на изучение складов. Почему из сложения "Айна" - "Бена" надо было произносить Аб, некому было объяснить, ибо преподавательница и сама того не знала, достаточно сказать, что по домашнему методу раньше двух лет не давалось чтение. Я все лето проходил, к зиме заболел, перестал ходить, следующую весну начал вновь учиться, зимой вновь заболел, за два лета едва научался плохо читать и некоторые молитвы армянские изучил наизусть. За эти две зимы я перенес все детские болезни: корь, скарлатина и пр.

Летом 1860 года отец пригласил учителя Аршака Хырджияна, вышедшего из Лазаревского института, который приходил к нам на дом учить всех троих ежедневно от 9-11 часов утра. Наталья скоро перестала  учиться дома, поступила во вновь открытое училище Полянской, которое называли "пансионом"- жены арендатора аптеки Ганзена. Там, в этом училище она и закончила учение, продолжавшееся около 8 лет. Аршак же продолжал учить меня и сестру Манию. У него за два года мы научились читать и писать по-армянски и по-русски, первым четырем правилам арифметики, кое-каким стихам, и только. Осенью 1862 года отец меня определил к штатному смотрителю уездного училища Эдуарду Ивановичу Виссору, сперва полным пансионером, т.е. учился, столовался у него и жил за плату 200 руб. в год. Но мне, привыкшему к своему дому, где меня всячески баловали, оказалось это житье не по нутру, и я настоял, чтобы перевели меня на положение приходящего ученика. У Виссора я пробыл до июня 1865 года, когда и закончилось навсегда мое школьное образование в качестве приходящего, за меня платили уже 120 руб. в год, хотя я и обедал у него. Сестра же Мания в это время поступила во вновь открытую школу - женское училище 2-го разряда. У Виссора было всегда от 20-25 человек учеников, дети не только нахичеванцев, но и ростовчан и окрестных помещиков. Для памяти я перечислю своих товарищей по учению: из нахичеванцев - Каяков Давид Савельевич, Бабасинов Иван Мартынович, Попов Карп Никитович, Попов Минас Мануилович, Хлытчиев Маргос Яковлевич, Оберов Григорий Яковлевич, Хонгуров Карп Лукьянович, Балиев Алексей Павлович, Шиятов, Гайрабетов Аршак Карпович. Из ростовчан: Белелюбский (сын инженера), Рюмин (сын генерала), Дрюченко, Алексей Андреев, Лакидин, Зайцев (еврей), Олешкевич Генрих, братья Фронштейн Александр, Михаил (сыновья инженера), Быкодоров (казах), помещики Пеленкин и Денисов и др., которых не припомню. У Виссора мы проходили по русскому языку, словесность, грамматику, диктовку, переложение и сочинение. Арифметику всю и начали алгебру. Географию всеобщую и черчение карт, русскую историю, чистописание и рисование. Французский, немецкий и армянский языки, армянский Закон Божий. Преподавателями были: Митин по русскому языку, Сакун Николай Михайлович по арифметике, Антонов - история и география, Ломбер, позже Изар - по французскому, Навасартьян, а позже Хазизьян по армянскому, Закон Божий преподавал священник Хачадур, а позже Саркис Махсумаджиян. Виссор преподавал немецкий язык, рисование и по всем отраслям заменял не явившегося в класс преподавателя.

Хуже всего шел у нас армянский язык при Хазизьяне, посадил за грамматику Чамчьян, заставил заучить слова "грапар", зубрили, зубрили до того, что забыли и то, что знали. Немецкий язык мне не нравился, но французский я любил.  Всего лучше я проходил по арифметике. Задач трудных для меня не было. Географию я любил и, в особенности, чертить карты.  Во время перемен ученики обязаны были между собой говорить только на французском языке и, если чего не знают, то спросить у надзирателя, которого то и дело закидывали, вопросом «comment François» и дальше жарили по-русски. Для контроля была установлена карточка, жестяной кружок, который передавался тому, кто заговорит не по-французски, и если за обедом у кого окажется карточка, то во время первого блюда должен стоять, и когда другие окончат есть, тогда ему подают.

Обед состоял из супа, жаркого или соуса и сладкого. В 12 часов на большой перемене всем давали по ломтику франзоли, и каждый гонялся за горбушкой. В 2 часа садились за обед и после обеда до 4-х часов - отдых, во время которого играли в мяч, в лапту, причем Виссор и сам, вместе с учениками, играл в лапту. С 4 до 6 часов - послеобеденные занятия, чистописание, рисование и черчение, и в 6 часов распускали нас. Начинали утром в 9 часов. Класс наш помещался в нижнем этаже дворовой части уездного училища. Уроки были расположены так, что когда кончалась перемена учеников уездного училища, тогда начиналась наша перемена и потому, хотя двор был один общий, мы не сталкивались с учениками уездного  училища. Во дворе были приспособления для гимнастики, кто умел, занимался ими во время перемен. Учебники наши были: Хрестоматия Галахова, то же Паульсона, грамматика Востокова, География Смирнова, арифметика - Симашко, история Иловайского, французский Марго, немецкий - Топорова. Учился я охотно, отметки всегда 5 или 4, всегда шел первым учеником, рвение к учению было необычайное. Вечером, когда старшие забавлялись картами, лото или беседой, мы с сестрой Манией (которая тоже училась хорошо) готовили уроки, помогая друг другу и пока не сделаем всех уроков, не идем к старшим, как ни тянуло нас к ним. Бывало, утром, чуть свет, я вставал, зажигал свечу, и когда все еще в доме спят, я украдкой повторяю заданный урок, причем я очень любил забегать уроками вперед, для того, чтобы, когда учитель задавал урок, рассказывал о нем то, что я уже знал.

Метод преподавания у Виссора был таков: не ограничивались заданием уроков "от" и "до", а учитель читал каждый урок и объяснял в чем суть и мы усваивали как следует свой урок и понимали вообще для чего нужно учиться.  Этот метод научил нас любви к учению и прилежанию. Все мои товарищи впоследствии при встречах вспоминали добром о Виссоре, как о добросовестном и знающим природу детей педагоге.

Виссор позже был переведен в Таганрог в гимназию преподавателем немецкого языка и до глубокой старости жил в Таганроге.

Мир праху твоему, мой добрый учитель!..

    В мае 1864 года начались у нас впервые экзамены. Я готовился упорно и по всем предметам сдал блестяще. На экзаменах бывали родители учащихся у нас. Экзамен происходил торжественно, в актовом зале уездного училища и на последнем заключительном экзамене был, между прочим, инженер Фронштейн, который, заинтересовавшись моими бойкими ответами, задал целый ряд вопросов от себя по разным отраслям и, получив на все вопросы исчерпывающие ответы мои, встал из-за стола, подошел ко мне, взял меня на руки и поднял, расцеловал меня и, обращаясь к товарищам моим, поставил меня в пример, как нужно учиться, пожелав мне всякого успеха в будущей жизни. Я был маленький, тщедушный, худенький, а он высокий плотный мужчина, ему ничего но стоило меня поднять. Этот момент глубоко врезался в моей памяти, и я зачастую вспоминал впоследствии при разных моментах моей жизни этот эпизод.

После экзаменов Виссор, прощаясь со мной, выдал мне следующее: Свидетельство № 1. Свидетельство о поведении и успехах ученика Ивана Келле-Шагинова на I семестр 1864 г. Поведение - 5, по закону Божию - 5, по армянскому - 4 1/2, по русскому языку – 5+, по арифметике – 5, по географии – 5+, по французскому языку - 5+, по немецкому - 5, чистописание - 4 1/2. Домашние занятия - трудится очень усердно. Посещение классов: пропускает иногда уроки по слабости здоровья. Награждается за отличные успехи книгой 29 июня 1864 года. Штатный смотритель Эд. Виссор, Татиос Келле-Шагинов. Награду он дал мне одному, это была единственная награда на весь класс. Книга - в хорошем переплете на французском языке «Le magasin  Pittoresque M.Edouard, Charton 1861, Paris. Надпись: «За отличные успехи, оказанные на экзамене в конце июня 1864 года при постоянно похвальном поведении награждается этой книгой ученик и пансионер Иван Келле-Шагинов.   Штатный смотритель Коллежский асессор Эд. Виссор. Нахичевань на Дону, 5 июля 1864 года».

Еще в памяти моей осталось следующее: На Рождество 1863 года ученики, отпущенные на каникулы, были в сочельник приглашены к Виссору на вечер. Он недавно только женился в Риге на немке. Оказалось, что он устроил для учеников елку. Я, никогда не видевший елки, был приятно поражен, когда поставили нас в пары, в нашей тускло освещенной классной комнате, вдруг за дверью заиграли на рояле марш и, растворив двери нашей столовой, нам представилась ярко освещенная елка, вся увешанная золочеными орехами, гирляндами и восковыми свечами, пряниками и пр. Нам всем раздали фрукты, конфеты и пр., потом начались танцы, продолжавшиеся до 11 часов.

Вечер прошел шумно и очень весело. Это была первая елка в Нахичевани и в следующие годы стали многие устраивать у себя.

Жена Виссора Юлия Андреевна стала нам преподавать немецкий язык, а, когда родилась у них дочь Люся, то ее заменила сестра ее Аврора Андреевна. В 1865 году Виссор с женой и свояченицей со всем классом учеников снимались группой. Фотографию эту я храню. Летом, иногда, в хорошую погоду Виссор водил нас в экскурсию за город, верст 3 - 5 по балке, собирали бабочек, жучков и других насекомых для гербария. В сухую погоду ходили в школу пешком, а во время грязи ездили в экипаже: сперва я завезу сестру Манию в училище, а потом я - в свою.

В 1864 году открылся Коммерческий клуб, стали устраиваться бальные вечера. Это было ново для нахичеванцев. Бал, в котором хозяина нет, всякий, кто записался в члены, может бывать без зова. На балах по уставу танцующие  должны были быть во фраках и в белых перчатках. Ну, раз во фраках, значит, были жилеты и галстуки и лакированные щиблеты.  То, что ново было для нахичеванцев, вообще не ново было для молодежи, бывавшей в Москве. Город вдруг весь был охвачен этими, балами, дамы и девицы готовили новые наряды, платья декольте, чего тоже не бывало. Бильярд, открытый буфет, дамы на балу разносили конфеты, оршады и лимонады от дирекции; пошли новые танцы: лансье, мазурка, гран-рон; театральный большой оркестр из ростовского театра, семейные ужины после бала на особых столиках, лакеи во фраках, белых перчатках, поварские мению - все это на новый манер, не так обыкновенно проводились вечера у нахичеванцев, в большинстве по одному шаблону, одинаково у всех. Всей этой новизной был охвачен весь город, потекла новая струя широкой волной в жизни нахичеванцев.

По уставу полагалось обязательно в течение зимы устроить один платный маскарадный вечер в пользу инвалидов и один вечер - для детского бала. Маскарадный или костюмированный бал, также было ново. Ряженые на масленой в масках ходили по улицам, заходили в знакомые дома, но бала, общедоступного для масок не бывало никогда. Наступил вечер маскарада. Из армянок никто не решался явиться в масках. Явились многие, но в обыкновенных бальных нарядах и без касок. Мужчины также были баз масок. Но из Ростова приехало много дам и кавалеров без масок, явились офицеры местного гарнизона. Начались танцы, и во время танцев один офицер, считая себя оскорбленным чем-то Карпом Кириловичем Черчоповым, из местной золотой молодежи, вызвал его на дуэль, бросив перчатку. Это произвело страшный переполох в городе. Дуэль - невиданное дело для нахичеванцев. Пошли между матерями и сестрами ахи и вздохи, считая его, статского человека, заранее обреченного на смерть. Тут вмешались друзья Черчопова, которым удалось примирить и сенсацию эту затушить.

Клуб захватил умы не только взрослых, но и нас юношей-отроков. Весть о том, что детский бал назначен в четверг на Масленой, уже был известен за полтора месяца до бала и все стали готовиться к этому балу.         |

Поскольку по уставу требовалось танцующим быть во фраках и в перчатках, то все мы (и я  в том числе) дали широкое толкование этому требованию устава. Спешно понашили все черные фраки, белые жилеты, белые перчатки и галстуки, лакированные щиблеты, а барышни в белых, тарлатановых, коротких декольте платьях, одетые как балерины, с завитыми волосами, украшенными цветами, в белых перчатках - словом, все явились в полном параде, как полагается, хотя было несколько смешно видеть мальчугана 11 - 12 лет во фраке, белом жилете и пр., вроде бала лилипутов. Я даже снялся после бала в фотографии во фраке, храню и сейчас. Бал прошел с полным великолепием, тянулся до 2-х часов ночи, мы воображали себя в этот вечер взрослыми и давали девочкам кружить нам головы.

Закончу эту эпоху семейным эпизодом. В 1861 году, сентября 7-го засватали сестру Наталию за Михаила Гаврииловича Магдесиева, который мальчиком был отдан отцу в лавку в Екатеринодар и вот, он постепенно из мальчиков дошел до старшего приказчика, и когда отец уезжал, то он оставался за хозяина. А перед этим отец сделал его участником в деле и засватал за него свою старшую дочь. Сентября 3-го 1862 г. была свадьба их. До этого в июле, он поехал в Таганрог к сестре Устинье Гавриловне Тащиевой и меня взял с собой. Мы поехали на пароходе "Императрица Мария". Это был первый пароход, который пришлось мне видеть. Город Таганрог мне тогда очень понравился, да и в самом деле он был в апогее своего процветания, как Градоначальство, которому был подчинен и Ростов. Благоустройством он выделялся. Прямые, длинные, широкие улицы, мощеные, с глубокими канавами для стока дождевой воды, по которым у всех ворот перекинуты мостки, все улицы обсажены деревьями, хорошие каменные особняки, газовое освещение. Громадный сад, масса публики, музыка в саду, широкие аллеи, тенистые деревья, скамейки в саду. Все дома чистые, оштукатуренные, выбеленные, хорошей архитектуры (дом Алшераки и др.). Мы гостили там два дня. Муж Устиньи Гавриловны Сергей Акимович Тащиев жил в своем особняке по Депальдову переулку, имел вместе с Гордановым табачную фабрику. У них было два сына: Яков, моих лет, и Иван, двумя годами моложе. Оба были очень резвые ребята, шалили напропалую, была еще дочь Мария 6-ти лет, очень живая и шустрая девочка, любимица родителей, впоследствии - моя жена. Эти два дня прошли для нас очень весело и на 3-й  день, на этом же пароходе мы вернулись домой. После свадьбы сестры, они устроились в нашем доме, в нижнем этаже. У Магдесиева была мать, которая прожила у нас же с ними вместе.

В 1861 году отец привез из Москвы рояль и пригласил учителя музыки, некоего Вербицкого, который стал нас, всех троих, учить играть на рояле. Я месяца 4 учился, но эти  гаммы и экзерциции мне не были по душе, плохо давались. Вербицкий же находил, что у меня нет слуха. Я предложил отцу не тратить понапрасну денег, я музыке не буду учиться, и оставил игру. Раньше, этого в 1859 г. приехал сюда учитель танцев, юркий венгерец, который набрал по Нахичевани учеников у богачей, в том числе и нас троих. Установили два дня в неделю танцы после обеда два часа, поочередно в домах то одного, то другого; например, у Гайрабетова, Клытчиева, Сав. Каялова, Маниэла Попова, Аджемова Николая Никитовича, Черчопова, Куинарева и пр. В дни танцев этот венгерец приводил с собой одного убогого скрипача, который пиликал нам польки, галопы, вальсы, кадрили, лансье, мазурку и аллянс, венгерку и пр. Всем этим танцам научил он нас в совершенстве. На каблуки  надевали какие-то особые, шпоры. После этого, на всех свадьбах и балах, мы, вся наша компания, своими танцами особо выделялись и сделались предметом особого внимания присутствующих и задавали тон танцам перед взрослыми. Но с годами, одни повышли замуж, другие не встречались и умеющих танцевать по нашему не стало.

ДЕТСКИЕ ИГРЫ, ЗАБАВЫ, ТОВАРИЩИ

В детстве любил я играть в гайданы и довольно удачно. С годами накопил я их до 1000 штук, которые, по окончании учения, я подарил все своему двоюродному брату Овагему Мазлумьяну, которого, за его мягкий нрав я любил и дружил с ним, но он, к сожалению, вскоре умер. Играли мы и в мячи, которые имелись в продаже, кожаные, сафьяновые, набитые опилками, резиновых пока еще не было. Любил запускать летом бумажных змеев, которые у меня очень высоко летали, тем более, что запаса ниток у пеня бывало довольно. Запущу на улице, потом переброшу во двор и сижу, и прислушиваюсь, как у змея трещотка барабанит. Бывало, оторвется нитка, и мой змей куда-то вдаль улетает, но всегда возле меня были товарищи, которые толпой побегут, отыщут и принесут, будь он на крыше или дереве. Играли мы также в челики. Это были летние игры. Зимой же, как упадет снег, все со двора собирались в кучу и делали горку, которую в мороз обливали слегка водой, и с этой горки катались на санках, которые отец привез из Москвы. Не удовлетворившись двором, устраивали скат через ворота, поперек всей улицы. В известные послеобеденные часы собирались по соседству 8 - 12 мальчиков со своими санями, а у кого не было, то у меня были запасные сани, которыми пользовались те, у кого не было своих. Я устанавливал строгую очередь, по которой один за другим катались. У ворот всегда стоял, тоже по очереди, сигнальщик, который предупреждал, когда ехали по улице, чтобы не попасть под лошадь. В особенности, тогда было принято после обеда кататься. У всех нахичеванцев имелся какой ни на есть выезд, хоть плохая клячонка в 20-30 руб., вообще лошади, самые лучшие городские, выездные стоили не дороже 200 руб., содержание тоже стоило дешево, воз сена 250-300 руб., овес от 225 - 6 пудов. Лошадь каждому была нужна для вывозки воды с берега. И вот, зимой, в особенности на Масленую, все выезжали в лучших экипажах или санях, лучшей упряжи, нарядно одетые, кататься по главным улицам, всегда по одному направлению. Встретятся другие катающиеся, сворачивают, едут в ряд или цугом, дальше нарастает в партии несколько десятков саней.

Молодые, люди высматривают между катающимися девушек в невесты, стараются, если наметят кого, равняться с санями рядом. По тем улицам, где проезжают такие партии, из окон обитатели домов высматривают, кто на каком выезде, как одет, кто с кем едет и проч. Вот, чтоб не попасть под такую партию ставились у меня у ворот сигнальщики. Во дворе не допускались споры или ссоры, сквернословие, нарушение очереди, все это наказывалось потерей одной очереди, а в случае надобности и совсем исключением участия и предложением уйти со двора. На предмет повиновения всегда за спиной у меня был дворник или кучер для исполнения и потому всегда все проходило мирно. Но однажды со мной был такой случай. Против дома нашего, по переулку, была свалена большая куча камней, для какого-то строительства запасена. Тогда в обычае было при случае закупить строительный материал - камни и брусья - и свалить на улице, занимая половину улицы. Этому власти не препятствовали. Вот такая куча после первого снега послужила сделать горку, собрать окружающий снег, подравнять с уклоном - и горка готова. И такая горка была тем хороша, что продолжением ее служил естественный уклон переулка по направлению к Доку. Горка эта привлекла на этот раз много мальчиков, катающихся с других улиц. Попробовали установить очередь, но между мальчиками оказались строптивые, которые заспорили до драки, сопряженной со сквернословием. Я вмешался разнимать и пригрозил, что если не подчинится кто порядку пусть уходит. На это один  из упорствующих ответил мне матом, по адресу моей матери,. Меня это так взорвало, что я, стоя наверху горки, замахнулся на него веревкой с санями и угодил ими ему в губы; он закричал, и с окровавленной губой побежал домой, но мой поступок и меня так напугал, что я бросил катание и побежал во двор к себе. Отец был в отъезде, матери не было дома, во дворе в это время накладывал на чумаков товар в Екатеринодар компаньон отца, наш родственник Минай Никитович Капиков, которому я рассказал о своем дурном поступке. Он мне посоветовал впредь так не поступать, тем дело и кончилось, но в течение недели я более не выходил кататься с горки. Мальчик этот был Маргос Емельянович Каспеков, перед которым я считал себя вечно виноватым.

Также в моей памяти врезался следующий дурной поступок мой, именно: в глубине нашего двора, за сараем, была старая хата в 3 комнаты. В эту хату отец поселил, конечно, бесплатно, дьякона Нерсеса Бардахчъяна с семьей. Дьякона этого отец переманил из села Чалтыря в свою Федоровскую церковь, где отец был кантором. Переманил он его, как хорошего, благочестивого и трудолюбивого служителя церкви, для которого впоследствии выхлопотал священнический сан, принял на себя все расходы по освящению и первоначальному устройству его. По освящении его, выхлопотал ему приход в селе Топти (Кошкине), нарекли его при освящении именем отца Киркора Бардахчьяна. Поселенцам Топти новый священник их очень пришелся по душе и по ходатайству отца ему отвоевали возле селения несколько десятин земли, где он развел обширный фруктовый сад, при ближайшем содействии отца, снабдившего его деревьями, из разведенного им питомника при церковном саду Федоровской церкви, из этого ясно, что отец его любил и уважал, а вместе с тем, и семья наша относилась к его семье также. У него было два сына, Степан, годом старше меня, и Киркор, годом моложе. И как сверстники мы дружили и игрались всегда у себя во дворе. Отец любил птиц, которых во дворе водилось у нас много, куры и утки, в особенности. Для уток была вырыта у забора садика яма в I сажень в квадрате и 1/2 арш. глубины. Яма эта наполнялась водой раз в неделю и освежали воду. Яма служила прудом для уток, и ясно, что вода загрязнялась.

Вот мы, играя с Киркором, что-то не поладили, заспорили, игра наша расстроилось тем, что он раздосадовал меня очень. Спустя некоторое время, я предложил играть в жмурки. Играли мы так: он сзади меня закрывает мои глаза руками и водит меня по двору. Я должен угадать, в какой части двора находимся, и водит до тех пор, пока я не угадаю, тогда мы меняемся, т.е. я уже закрываю ему глаза и вожу. Вот, водил, водил я его по двору, пока он не угадал и подвел его к яме с водой и толкнул его в грязную яму. Он заплакал, закричал и, весь вымазанный в грязи, побежал, плача, домой. Это было в возрасте 7 лет, я тоже испугался и сконфузился, побежал домой. Отца не было в городе, матери рассказал свой скверный поступок. Киркора мать его обмыла, и он несколько дней не выходил из дома. Я также, мучась угрызениями совести, сидел в комнате и долго не мог успокоиться, пока, встретив его отца, не извинился в дурном поступке своем, и он нас помирил.

В чужие дворы я ни к кому не ходил, равно не водился с другими мальчиками на улице, исключая братьев Таманцевых, которые жили близко от нас. Только к ним я ходил, их было два брата, отца не было у них, была мать вдова, и сестра. Старший, Карп Сергеевич, был старше меня года на 4, младший Григорий, - был ровесник, мы с ним дружили всегда, до последних дней. Ни разу нам не пришлось ссориться потому, что всегда он был прекрасной души мальчик, и таким остался всю жизнь. Все, имевшие с ним впоследствии деловые сношения и вообще знавшие его, всегда помнят его ко всем доброжелательное отношение. Его давно нет на свете, но память о нем сохранилась навсегда. Мир праху твоему, добрый и сердечный товарищ мой!

Встречались мы также с Бахчисарайцевым. Он мне был ровесник.
Встречались мы с ним, когда они приходили в гости к соседям, напротив нас живущим.

Раз как-то было, в день Благовещения 7-го апреля, собралось много мальчиков в Гостином ряду "Безестене", условились пойти на берег в Чорчоповсккй сад (где теперь завод Аксай), это было весной любимое наше место гулянья. Как водится, у мальчиков в карманах оказался табак, стали крутить папиросы и все закурили, воображая себя взрослыми. Запалил и Гриша, предложил мне тоже затянуться, я отказался, он пристал: «Чего церемонишься, не сейчас, так через год закуришь». Я упорствовал, он приговаривая - «а вот, закуришь!», повалил меня и стал совать в рот папиросу. Я вывернулся и твердо заявил: "никогда не увидишь меня курящим!". Этот незначительный случай имел на меня действие клятвы, и, помня это, я ни разу до сей поры в рот не брал ни папирос, ни сигар, несмотря на то, что и отец всегда курил и был любитель хороших сигар, которые имелись у него всегда в запасе. Не любил я сквернословие и разговоров мальчиков эротического характера, и избегал мальчиков, склонных к этому.

В то время вокруг Собора была большая площадь, застроенная со всех четырех сторон лавками Гостиного двора. Корпус лавок вдоль базара перерезан был в середине проходом к Собору. В этой части над корпусом был пристроен второй этаж, где помещалась кофейня "хаффе". Там подавали чай, кофе, закуски, играли в карты, показывали иногда китайские тени "харагез" и т.п. Это был прототип клуба, которого до 1862 года не было. Здесь люди узнавали все новости, заключались торговые сделки, была, своего рода, биржа, где могли встретиться знакомые.

Лавки по линии базара были с бакалейными и вообще со съестными припасами, лишь к западной части шли мануфактурные, против них, по переулку, шел особый параллельный корпус - шапочный ряд "Калпакчи". С угла, заворачивая к югу, были обувные, далее опять бакалейные Чораева, Асвадурова и др., заканчивался корпус на Соборной улице, мануфактурой "Ногай Карабета", перешедший к зятю его Баронову. Затем, от Соборной на юг шли мануфактуристы с папскими товарами бр. Назаровы, Богос Таманов, зять Тер Богоса, муж Марфы Павловны и др. Рядом параллельный корпус по переулку начинался винной торговлей Хачука Титрова, оптовая мануфактура Сергея Ивановича и Кирилла Ивановича Чорчоповых, Григория Карпова, Салтыкова и Мардироса Мясникова и кончалась виноторговлей Якова Богдановича Черчопова. Затем, по Георгиевской улице шел ряд мелких лавочек кустарей, сапожников, золотых и серебряных дел мастеров и затем "Безостен", корпус каменных лавок в два ряда лицом к лицу, с мощеным проездом посередине, освещаемых крытыми стеклянными по всей длине корпуса фонарями. Причем в сторону Георгиевской улицы лавки выходили в два этажа с чугунными колоннами. Для подвоза и вывоза товаров, для подъезда телег по оба конца коридора были устроены съезды. Тут помещались крупные оптовые галантереи: Савелий Козлов, Иван Чубаров, Барон Батыров, Братья Хазизовы, Артемий Яблоков, Бедрос Шербаронов, чайная торговля Якова Матвеевича Хлытчиева, мануфактура братьев Карпа и Ивана Емельяновых, Когбатлиевых, суконная торговля Каспара и Ивана Салтыковых и др. На углу Георгиевской и 25-й линии - виноторговля Николая Никитовича Аджемова, в особом от корпуса помещении, а в верхнем его этаже была кофейня для более интеллигентных лиц. Затем позже оно занято было галантерейной торговлей братьев Хазизовых и Федора Балиева торговым домом. От "Безестена" по направлению к северу шел ряд небольших лавочек мелочными товарами и аптекарскими, назывался "оттар-ноц". Эти "оттары" заменяли аптеки, торговали всякими лечебными средствами, травами, каплями, мазями, эфирными маслами, слабительными средствами и пр. К ним ходили со своими недугами больные и находили средства, облегчающие их болезнь. Между ними был и отец Серафима Христофоровича Арутюнова, сумевшего при своей скудной торговле дать высшее образование сыну, который до своей кончины был выбираем бессменно секретарем Городской Думы и играл выдающуюся роль и как гласный во всех городских делах, своими талантливыми составлениями бумаг отстаивавший во всех высших учреждениях и печати интересы городского населения.

Серафим Христофорович Арутюнов учился и кончил Халибовское училище, потом окончил юридический факультет Московского университета действительным студентом и кандидатом прав и, вернувшись в Нахичевань, был избран секретарем Думы. Через некоторое время, он открыл в Нахичевани типографию, которую, расширив, перевел в Ростов и основал газету «Приазовский Край», сделавшуюся самой крупной краевой газетой, впоследствии, на акционерных началах. Далее, на север от Соборной улицы шел корпус ремесленников до базарной площади. Тут были цирюльни, жестянщики, слесаря, ведерники и пр., кончалось бакалейной торговлей на углу базара Авака Пахалова.

Торговля в то время в Нахичевани процветала, это был центр для всего   округа. За 200 верст приезжали покупать мануфактуру, галантерею, кожаные товары, папки и пр. в Нахичевань. Из  Ростова, Аксая за каждою мелочью ездили в Нахичевань. Весною, в половодье, на барках привозили посуду фарфоровую, фаянсовую, хрустальную, чугунную, глиняную, открывали по спуску временные балаганы и бойко, в течение месяца расторговывали все и уезжали. Покупали щепной товар, колеса, ободья, дрючки и пр. Но главный оборот был зерно, шерсть, овчина, льняное семя и пр. сырье. Его ссыпали и заготовляли в Нахичевани, а грузили для экспорта в Ростов, т.к. все иностранные негоцианты свои конторы основали в Ростове и их наши "дальновидные" главари армяне, пользуясь привилегией, не дали места для таможни, а позже иностранным негоциантам, которые основались в Ростове, тут же основалось Казначейство. Были Окружного и Государственного Банка конторы, а позже целый ряд других банков: Азовско-Донской, Купеческий, Общества Взаимного Кредита, Городской Ростовский и пр., которые естественным образом перетянули из Нахичевани в Ростов всю торговлю, которая сосредоточивалась в руках тех же нахичеванцев, но в Ростове торговля нахичеванская замерла и постепенно вступила в зависимое от Ростова, положение. Я немножко уклонился от темы.

Говоря об играх и забавах, я любил играть в лото и изучил наизусть 4-5 карт и играл с закрытыми картами по памяти, и, вдруг кричу "лото" и открываю карты. Проверяют - оказывается верно. Это вызывало изумление многих: "Какая память!" Хотя иным это не нравилось.

СВАДЬБЫ, ВЕЧЕРА, ЗРЕЛИЩА

Описывая все время школьные годы, прежде чем перейти к следующей эпохе моей жизни, опишу свадьбы и вечера этой эпохи. Свадьбы в Нахичевани играли в жизни выдающуюся роль, в особенности, свадьбы богачей. Вообще, как только какая помолвлена, все подробности о женихе и невесте делались общей темой разговоров. Всех интересовало, какое приданое готовят родители дочери, какие бриллианты, какие вещи были надеты на невесте и пр. и пр. Всем этим интересовалась не только родня, но и совсем чужие. Какое угощение было на сговоре и пр. Узнавали, в какой час и в какой церкви будет венчание, чтобы хоть одним глазком взглянуть. Шли в гости к родным жениха или невесты, чтобы разузнать все подробности будущих приготовлений к свадьбе, а после венчания - такие же подробности о свадьбе, об угощениях и бале. Ходили к родным своим, жившим поблизости от невестиного дона, чтобы из окна посмотреть на свадебный кортеж. Сколько карет или колясок было, кто как одет, и как много гостей сопровождало свадебный кортеж. Мало того, вечером, во время бала целой толпой собирались на улице и разглядывали в окна, что там делалось. Иногда забирались в парадный ход и, стоя у входной двери, наблюдали происходившее внутри, и не только чернь это делала, но и почтенные хозяйки. Это было в порядке вещей. Я любил бывать на этих свадьбах, куда меня, как единственного сына, брали с собой, в то время как сестры оставались дома.

Все эти свадьбы глубоко запечатлевались в памяти навсегда.

Начну описывать по порядку с самого дальнего, какие только помню. Первую помню свадьбу тети Гаяне, младшей сестры матери. Мне было тогда пять лет. Вышла она за Серопа Пончиева "дун песа", т.е. жениха в дом взяли. Дед мой, был жив, помню этого благочестивого старца, свыше 85 лет, высокого роста, худощавого, с длинной седой бородой и такими же усами, с длинными, почти до плеч, черными волосами без седины и черными густыми бровями, богобоязненного и очень религиозного. Дом их деревянный, пять окон, состоял из трех комнат. Гаянуш была последняя, шестая дочь и старики оставались одни. Хозяйство в доме вела Гаянуш и потону жениха взяли в дом, тем более, он торговал в Кубанской области, в станице, и наезжал сюда временно. Вскоре после свадьбы погорел и остался ни причем. Страхований тогда не существовало. Некоторое время он был без дела и без копейки. Отец мой пристроил в Мел. Салах его, он там с помощью отца открыл постоялый двор, который его, было, устроил хорошо, но как-то, через два года случилось несчастье, он попал под лошадь, у него образовалось ущемление грыжи, пришлось его лечить довольно долго, дело его замерло, пришлось опять вернуться в Нахичевань. Опять без дела. Отправили его в Екатеринодар в лавку отца продавцом. Но и там долго он не продержался, вернулся в Нахичевань опять. Тут удалось поставить на городские весы, которые прокормили его до его смерти, последовавшей через 5-6 лет. Свадьба тети была самая скромная, дед доживал свои остатки, Пончиев же тоже был человек скудных средств.

Позже помню свадьбу моей кузины Марицы Хаджиевой. Вышла она за Лазаря Ивановича Беделова, мануфактуриста из Екатеринодара. Кузина Марица была моя любимица. Раз, я помню, когда мне было 5-6 лет, она у нас гостила дня два подряд и на третий день собралась домой. Я.упрашивал не уходить, но безуспешно, она уселась в экипаж и выехала за ворота. Я побежал за экипажем и конечно отстал, все крича чтобы она вернулась, но за углом потерял след. Этот случай она всякий раз напоминала мне при наших встречах, до настоящего дня. Позже была свадьба Никиты Ивановича Беделова, брата Лазаря. Он женился не другой кузине моей по матери, на дочери Туладжи Бедроса Шарбаронова. Обе свадьбы были сравнительно тоже скромны и ничем не выдавались.

Года через два было обручение четвертой кузины Ольги Павловны Хырджиевой за Карпа Ивановича Чахирова, тоже мануфактуриста из Бахмута. Это обручение было многолюднее и более на широкую ногу обставлено, ибо у жениха было много сестер, и довольно состоятельного круга: Доникова, Короткова, Чахмахова, Растакеса и много другой родни понаехало. Через некоторое время летом сыграли свадьбу. Так как свадьба ожидалась быть очень многолюдной и дом Тер-Богоса окажется тесным, то в обширном дворе его раскинули большую палатку и обеденный стол был в палатке накрыт. Тратил на свадьбу жених, как богатый, вся свадьба была, с изысканной роскошью, хороший оркестр и на дворе зурна. Свадьба прошла очень шумно и многолюдно, гуляли до утра следующего дня, когда были устроены скачки с призом. Дистанция была "орта-оба", большой курган по монастырской дороге на 4-й версте. Скакали несколько лошадей. Доскакавший получил отрез шерстяной мануфактуры, который, перекинув через плечо, с триумфом повез домой.

Позже была свадьба Карпа Кирилловича Черчопова. Это была одна из богатейших свадеб, было два оркестра, музыка Ивана Михайловича и театральный Виттека. На этой свадьбе была вся нахичеванская знать, лучшие наряды, лучшие бриллианты, кареты, коляски, вереницы фаэтонов, танцующие, все во фраках и в белых перчатках, как и дамы, цветы, букеты, самое роскошное освещение во всех окнах по две свечи, на улице кругом дома плошки, бенгальские огни, зурна. Столы сервированы во всех комнатах обширного дома, масса лакеев во фраках и белых перчатках, стол поварской, лучших поваров, вина всякие, вплоть до шампанского. Эта свадьба, можно сказать, была первая московского типа, ничего старинного, национального, кроме зурны для уличной толпы. Вместе с тем, она оказалась на переломе перехода свадебных порядков с традиционных национальных на новые, европейские или вернее, московского типа.

Перед этим была еще свадьба Мануила Акимовича Ерицпехова, который женился на двоюродной сестре моего отца. Он тоже из Бахмута, торговал галантерейными и бакалейными товарами. Свадьба была средняя, тоже была устроена во дворе, в палатке, как у Чахирова. Этого Ерицпехова отец очень любил, и он действительно был очень милый человек.

Мая 7-го 1864 года сестру мою Маню помолвили за Павла Ильича Серебрякова (он же Гюмюшлиев) и по этому случаю была устроена шикарная вечеринка. Эти Серебряковы недавно переехали в Нахичевань и одним кварталом от нас дальше выстроили хороший особняк и считались новыми богачами, а за спиной его стоял другой новый богач Мартын Захаров Бабасинов, родственник Серебрякова (впоследствии тесть Мин. Ил. Балабанова). И родители мои решили лицом в грязь не ударить, вечер устроили шикарный. Взяли лучший оркестр из Ростова Ив. Мих., взяли поваров из Ростова, которые за два дня готовили всякие оршады, лимонады, майонезы, заливные, бланманже, желе и пудинги, мороженое (благо льда в ледниках было много). Садик развесили цветными фонарями, вокруг дома и во дворе горели плошки, внутри - канделябры на столах и стенах, на окнах по 2 свечи. Все горело. Гостей они привезли много с собой и с нашей стороны вся наша родня была. Танцы и гулянье происходили до утра, а потом гуляющие с музыкой  перешли к жениху и там гуляли до полудня. Словом вечер удался вполне по первому разряду к удовольствию родителей. Мание было только 13 лет и 4 месяца и пришлось ждать до 16 летнего возраста 2 года и 8 месяцев. Свадьбу сыграли 30 января 1867 года. Жених наш торговал в Ставропольской
губернии в станице Воронцовской мануфактурой и другими товарами. За этот промежуток до свадьбы приезжал не раз.

Чтобы закончить эту главу, скажу несколько слов о зрелищах. В Нахичевани в то время не было ни театров ни цирков. Приезжали иногда странствующие комедианты, давали представление в устраиваемых временно балаганах. Афиш не было, а они в день спектакля в
разряженных нарядах верхами ездили по улицам, клоуны на осликах. Это заменяло афиши.

Раз как-то приезжал собачий цирк. Масса собак разных пород, дрессированных исполняли разные номера. Меня, как мальчика, очень забавило, что собаки так чисто исполняют свои номера. Затем группа молодых людей, армян местных, в доме Карпа Алексеевича Чернова заняли довольно обширный зал и стали давать представления на армянском языке. Играли они довольно хорошо и привлекали публику, полный зал. Пьесы, насколько помню, были: Аршак П, Каин и Авель, Медзи Вартан и др. не помню. Играли любители: братья Арцатбаньяны, Абраам и его старший брат, имя не припомню, живописец Лусегет, Хорозян и другие. Декорации писали сами, бутафория вся была делом любителей самих. Равно и костюмы, освещение свечами. Эти любители заложили зародыши будущего общелюбительского драматического театра.

В ЦЕРКВИ СВ. ТОРОСА

В 1857 году отец был выбран ктитором Федоровской церкви, которую он нашел в состоянии близком к развалу. Крыша протекала, купол сгнил, рамы развалились, штукатурка наружная и внутренняя готова была совсем обнажить стены и т.п. В 1858 г. в день престола
церкви в первую субботу первой недели поста, по окончании обедни он пригласил всех присутствующих прихожан и священников своих в себе на дом на "мабаз". Усадив всех за стол, во время обеда отец изложил положение церкви, требующей капитального ремонта,
чтобы не допустить полного развала, а для этого нужны деньги. Он заявил, что для начала он подписывает свою долю в сумме 1000 руб., за ним подписалось еще несколько лиц по 1000, другие, сколько кто мог. Образовалась сумма около 7000 руб., с которыми он начал ремонт.
Переделал весь купол, рамы, штукатурку внутри и снаружи, всю крышу исправил и окрасил, железные двери новые навесил, на окнах - железные решетки, пол перемостил. Сделал новый иконостас резной работы, по всем стенам такие же иконостасы; резчиком позолотчиком Ремизовым были исполнены по рисункам, которые отец раздобыл сам.
Ездил в Аксай к художнику Ардалиону Ивановичу Золотареву, который написал новые иконы на алтаре и на боковых иконостасах по образцам и сюжетам, по которым отец давал ему задания, изучая характер и историю того святого, которого изображали, распределили в
известном порядке, какой иконостас где должен быть. Выписал из Таганрога очень искусного художника амфрейльных работ, который окрасил всю внутренность церкви. Словом, разукрасил всю внутренность церкви с большим вкусом и изяществом.

Вся эта позолота, иконостас, алтарь и живопись стен до настоящего времени, более 50 лет, и сейчас все сохранилось в том виде, как было. Собранных в первое время денег не хватило, а многие, которые не участвовали ранее в подписке, видя в какое состояние приведена церковь, благолепие ее, пожелали вносить свою лепту, деньги стали самотеком приходить к отцу, давалась возможность не останавливаться в своей работе. Снаружи церкви переделал каменные лестницы, впоследствии поставил каменную ограду вокруг обширной площади. Этого мало. Совместно со священником Тер-Кеворком Балабановым раскинул громадный фруктовый сад, который одно время был лучшим местом гулянья. По праздникам целыми семьями с самоварами приезжали чай пить, за особо устроенными для этого столами и скамьями. Сделал новые кресты на куполе и колокольне, позолота которых держится до сих пор. Покрасил пол в церкви. В результате построил за свой счет обширное здание для школы на северо-западном углу площади. В общем, он служил 22 года, и за время службы все обновил и, умирая, завещал навесить новый набор колоколов, что пало на мою долю исполнять и что сделано. Во время своей службы каждое воскресенье обязательно бывал в церкви и ходил сам с тарелкой в пользу церкви, всегда кладя сам свою лепту на тарелку. Меня он тоже всегда брал в церковь, и когда он шел с тарелкой, сзади него я тоже ходил с тарелкой в пользу Сурб Хача. И все, что я собирал, я записывал в особую книжку, которую отец мне дал для этой цели. И когда соберется известная сумма, то бывая в Сурб-Хаче, я возил свою книжку, сдавал, по книжке тамошнему старосте. Книжка эта была первой у меня счетной книгой, и я ее храню и сейчас на память. С тарелкой я ходил с 1860 по 1864 год неукоснительно.

ПОЕЗДКА В ПЯТИГОРСК

Учение мое 1865 годом закончилось. Уже несколько лет мать болела ногой. Наш доктор Ткачев прописал ехать в Пятигорск на серные ванны. Стали готовиться ехать и в начале июня на своем тарантасе выехали на почтовых. Поехали отец, мать, я и сестра Лиза 4-х лет и Мартын Захарович Захаров, который был у нас приказчиком по табачному делу, в компании с его отцом. Захаровы содержали тройку лошадей для дела. На этой тройке они весной ездили в Ромны и по окрестным помещикам, собирали русскую махорку, закупали крестьянское рядно для упаковки шерсти, грузили их на чумаков для доставки сюда. Махорку частью продавали тут на ярмарке, а частью развозили по ярмаркам Екатеринодара, Ставрополя и Георгиевска, где и допродовывали все без остатка. Для этих поездок им и нужна была тройка. Рядно же продавали в Ростове конторам шерстомойных заведении: Маврокордато Имес. и К, Драшкевич, Сканави и др., которые мытую шерсть отправляли за границу. Выехали мы из дома на своей тройке. У нас был кучер, лихой наездник у помещиков. Он повез нас до Аксайского плашкоутного моста обыкновенной рысцой, выехав на дамбу, на которой шоссе прекрасно содержалось, как пустил тройку, подбадривая лошадей, как заиграли мелкой дробью колокольчики и бубенцы на лошадях и я, сидя на козлах рядом с кучером, одетым в красную рубаху и в плисовую безрукавку, пришел в полный восторг от удовольствия лихой езды. Наш тарантас летел по гладкой укатанной дороге и мы быстро доехали до Ольгинской почтовой станции, своих лошадей отпустили, сами остались ночевать, заказали самовар и на открытом балконе, при прекрасной погоде напились чаю, после чего расположились в тарантасе спать, а утром, чуть свет, выехали дальше, все время на почтовых лошадях.

Дома у нас остались бабушка «Гаджи-Мама», сестра Наталья с мужем и свекровью и сестра Мания. Все столовались до нашего приезда вместе. А сестра Мания была уже засватана. До Пятигорска ехали мы долго, дней семь, по ночам не ехали, заезжали в село Егорлыцкое (Лежанка), там отец в компании с другими имели арендованную землю, которую эксплуатировали через приказчика. К нему мы заехали на несколько часов, вернее переночевали. Далее, мы имели остановку в городе Ставрополе, приехали в полдень, а выехали на другое утро. Хороший, большой город, много хороших магазинов, вообще, смутно помню, что мы там ели очень хороший шашлык, гуляли в Ботаническом саду, мощеные улицы, много зелени и прочее. Я подробно записывал на каждой станции, название станции, расстояние до следующей, сколько лошадей, изучал по вывешенной таблице на стене каждой станции описание почвы и прочее, но запись эта не сохранилась. Наконец, приближаясь к Пятигорску, мы были поражены величием гор, сперва Змеиной, Бештау, наконец, Машука. В Пятигорске мы сняли комнаты во дворе доктора Смирнова у Горячей горы вблизи Елизаветинских ванн. По рекомендации Ткачева обратились к доктору Витману, очень уважаемому здесь врачу. По его предписанию мать утром и вечером принимала внутрь Елисаветинскую воду и тут же принимала ванну. Утром и вечером, в известные часы в Галерее Елисаветинских ванн играет оркестр, и масса публики гуляет, распивая прописанную порцию воды. День проходил на гулянье по бульвару, или в цветнике бульвара, или по Горячей горе, у склона коей находилась наша квартира. С Захаровым и отцом мы два раза взбирались на Машук, оттуда любовались окрестностью на десятки верст и, главным образом, панорамой цепи кавказских снеговых гор, возглавляемых Эльбрусом и другими вершинами. Ходили очень часто у Провала, ездили в Грот Провала, ходили к Гроту Лермонтова, любовались видами с Горячий горы, окрестностями.

В то время за Михайловской галереей дольше до самого Провала никаких строений не было, также на Машуке и на Горячей горе. Преобладающий элемент лечащихся в Пятигорске, были военные с Кавказа, лечащиеся на казенный счет. Партикулярных больных было сравнительно мало. Кроме Елисаветинских, Михайловских, были ванны Николаевские, Серно-щелочные, Сабанеевские, Ермиловские ванны. Масса ветеранов Севастопольской войны на колясках, безногие, паралитики, калеки и прочие, приезжающие с семьями. Базар обширный. В базарные дни много колонистов немцев с окрестностей. Дома преимущественно одноэтажные. Три этажа - лишь казенная гостиница, военный госпиталь и т.п., частных 2-хэтажных попадалось мало. Ни железной дороги, ни трамвая еще не было. Ванны были обложенные кафелем, пол из плиток. Жизнь вообще была не дорога, провизия дешевле была, чем у нас. Торговля вся сосредоточивалась на базаре. Гостиниц былой мало, обходились казенной. В Ессентуки, Кисловодск и Железноводск ходили дилижансы, сообщение было извозчичьими парными фаэтонами, колясками четверкой. Отец, устроив нас, уехал обратно домой, дела требовали его присутствия, через месяца полтора приехал вновь. После этого, когда лечение матери для укрепления требовало нарзанных ванн, мы поехали в Кисловодск на почтовых, в своем тарантасе. Там мы остановились в доме у самого моста, близ дома Зипалова против парка.

В то время существовали Тополевая аллея, Галерея с источником нарзана, не покрытая футляром, где нарзан весь кипел, не так, как теперь, Парк до Царской площадки, казенная гостиница. Начиная от дома Зипалова, никаких построек вдоль Ольховки не было. Это была пустошь, заканчивающаяся водяной мельницей по Ребровой Балке, всюду у склона Крестовой Горы пасся скот, нигде никаких построек не было, вся местность нынешнего курзала и линии железной дороги была пустой, на ней стояла почтовая станция с конюшнями. Ни Царской площадки, ни дороги к Красным и Синим камням ничего не было. Слободка существовала с мелкими хижинками. В казенной гостинице задавались танцевальные вечера, где офицеры со своими дамами отплясывали, а днем играли на площадке в карты.

Пробыв в Кисловодске 10 дней, где мать приняла назначенное число ванн и почувствовала полное выздоровление ног, мы тем же путем вернулись благополучно домой, где тоже нашли в доме все в порядке.

МОЕ ОТРОЧЕСТВО

Вспоминая с благодарностью училище Виссора, из которого я вынес поверхностное понятие о значении науки, я с грустью должен сознаться, что учение мое было подготовкой для восприятия научных знаний, но самих знаний в какой-либо законченной форме я там не мог получить. Все, что мог во мне вселить Виссор, так это любовь к учению, тяга к знанию, и в то же время у меня, как армянина, выросшего в своей семье, еще грустнее было сознание, что менее всего я знаю свой армянский язык. Даже грамматике армянской я не научился как следует у учителя Хазизьяна с его "Чамчьян Кераганутюном". Изучали годами слова "Грапар", не понимая ни цели ни значения их. Мало того, кончив учение, меня к армянскому не тянуло, а отталкивало, какое-то пресыщение "Грапаром" чувствовалось. Газеты и книги армянские печатались не на том языке, на котором мы привыкли говорить, а на "Грапаре" мало мне понятном и мало доступным для моего понимания слогом. Имелось "Константинопольское издание "Интумаран", которое я понимал и читал с удовольствием. "Богос св. Вергиния","Ахпар Товмаса Днага" - все понятно, но этого для меня было мало.

У отца много было книг армянских на "Грапар". Пришлось приобретать знания какие-либо чтением русских журналов, книг и газет. Из журналов 70-80-х годов я читал больше всего с охотой "Отечественные записки", где статьи по политической экономии Головачева, "из деревни" А. Энгельгарта, Н. Михайловского статьи, романы Тургенева, Щедрина, Некрасова. Статьи я всегда охотно читал, как доступные моему пониманию. Газету "Голос" много лет получали, а также журнал "Неделя". Итак, 1865 годом закончилось мое учение и вместе с тем школьные годы, и на 13-м году жизни настала новая эпоха - отрочество.

Вернулись мы из Пятигорска во второй половине августа. Я уже не учусь, что мне дальше делать - не определено. Наступает вскоре сентябрьская ярмарка. Мартын Захарович стал ежедневно ездить на ярмарку, время брать место и строить балаган для махорки. Я тоже стал ездить с ним.  Как раз в это время наш ростовский магазин стал перевозиться из города в постоянное наше помещение на ярмарке. Стали разбивать ящики и выкладывать товары, меня это заинтересовало, я стал усиленно помогать приказчикам, которые раскладывали товары по полкам. Я подносил им вынутые из ящиков коробки. Я уже теперь каждое утро приезжал и до вечера было у меня занятие. С приказчиками я обедал и таким образом втянулся и стал ночевать в лавке вместе с приказчиками. Мне из дома привезли постель, подушки и одеяло. Началась торговля. Во время ярмарки, когда приходит масса народу,  не бывает скучно, в особенности, когда идет бойко торговля. А тут еще масса игрушек, к продаже которых я охотно примостился и стал продавать, короче говоря, я втянулся в дело. Настает вечер, двери запираются, зажигают лампы, светло, приказчики готовятся отбирать записанные оптовыми покупателями товары, переписывать и запаковывать, и опять для меня новая работа, подносить, подавать и смотреть, как заворачивают и укладывают в ящики. А тут, от других торговцев знакомые приказчики берут гармонии, которые у нас в продаже были, начинают разыгрывать, другие подпевать, весело и ново было для меня. Молодежь начинает рассказывать разные анекдоты, вызывающие смех, и так до 10 часов, когда уже работа кончилась, закусили, напились чаю и на стойке (прилавке) в ряд устраивали постели и тушили огни, спать.

Ростовский магазин был открыт в 1858 году, когда № 2, магазин наш в Екатеринодаре сгорел дотла, и это было летом, когда товары, купленные для этого магазина из Макария прибыли и были сложены у нас во дворе, а в Екатеринодаре сгорел весь корпус лавок, и помещений найти нельзя было. Отец решил открыть в Ростове лавку, кстати, приказчик Сариев, прослуживший у отца более 20 лет, после пожара оставался без места. Наняли лавку в корпусе у Дрюченко, перевезли товар в Ростов и начали торговать. К этому времени, т.е. к 1865 году, Сариев был уже участником в торговле вместе с Гераван Семеновичем Аразовым: их - труды, отца - капитал, каждый имел 1/3 прибыли, какая окажется. При мне торговали мы в этом году при обороте 12000. Барыши вышли грошовые. Хотя старшим считался Сариев, но кассой ведал Аразов. Квартировали мы у Сариева, и как за столовников у него за каждого из дела платилось по 10 руб. в месяц. У Сариева были еще столовники, человек 12-14. Все торговцы, приказчики: Карп Яблоков, братья Казальницкие, приказчики Мясникова, Карабетова (табак), братья Молиевы и др., которых сейчас не припомню.

Возвращаюсь к рассказу. Ярмарку закончили, переехали в город. Мы уже помещались в том же корпусе, но не у Дрюченко, где занимали половину помещения, а занимали № 2 - в корпусе, в лавке Терентия Кузнецова, сквозное помещение на две улицы. Меня уже отец зачислил в штат и назначил жалование 50 руб. в год. Кроме названных был еще мальчик Карп Абгарович Козодов, старше меня года на 4. Я тоже как мальчик в лавке все делал, поливал, подметал, пыль счищал с товара, при продаже помогал убирать товары, но мне было позволено ходить за водой в трактир. Тогда горячую и холодную воду мы брали из бильярдной Сатуньяна, платя 2 руб. в месяц. С сумерками мы запирались. Вообще, вечерней торговли не существовало, хотя уже появились керосиновые лампы. Но утром, чуть свет, мы вставали и бегали наперебой, кто раньше, открывать магазин: есть покупатели, нет - безразлично. По субботам вечером посылали за мной лошадь, я ездил домой, а в воскресенье, после обедни, чаю напившись, к 11 часам я опять уезжал в магазин. Я каждый день после обеда баловал себя мятными пряниками, мать давала мне по воскресеньям 5 коп., за них мне давали по два пряника у соседа Густякова каждый день.

Квартировали мы в доме Аполлона Ивановича Кузьмина по Николаевскому спуску, на углу Канкритской улицы. Изредка с Аразовым бывали в театре, не больше двух-трех раз за зиму. В ту зиму театр держал Григорий Ставрович Вальян. В драматической группе его играли Лентовский и Шелкова. Лентовский зимой в стужу, ходил в косоворотке и в легком суконном кафтане.

Зимой магазины не топились, было холодно, чернила замерзали. На меня надели овчинный полушубок романовского меха, подпоясанный красным русским кушаком, на голове шапка черкасская, из мелко закрученной белой высокой овчины, на ногах - валенки. Шапка отличалась белизной и мохнатой шерстью, на руках - перчатки. Но, тем не менее, было холодно. За что ни возьмешься - все холодное. Только и согреешься, когда пойдешь на квартиру обедать или после запирания магазина. Я был настолько мал ростом, что, стоя за прилавком, не мог рассмотреть, что в витринах. Для этого нужно было встать на цыпочки или на низенькую скамеечку. До зимы я уже знал, какой имеется товар, где лежит и как его убрать надо. Я с первых дней стал лазить на лестницу и на стойку и изучил, в какой коробке, что лежит, научился "метке", т.е. условным буквам, обозначавшим цифру себестоимости товара, знал, сколько нужно на себестоимость накинуть при продаже, т.е. прибыль, которая покрыла бы торговые расходы и расходы за труд. Изучал надписи на коробках, какой товар как называется, научился заворачивать в бумагу проданный покупателю товар.

Охотнее всего я любил продавать игрушки, возился с ними, убирал, подправлял погнутое, попорченное, клеил и прочее. У меня к зиме уже был свой круг покупательниц, высший класс, между собой всегда говорят по-французски, а между приказчиков понимающих французский язык было мало. Вот все гувернантки, француженки с детьми, узнав, что я говорю по-французски все приходили к нам покупать мелочи.

Интеллигентный класс, как например, семья Драшкевича, мать и четыре дочери и гувернантка, Коломнины, управляющий конторой Гор. Банка, Скарамати, Мариолаки, Сканави, Маврокордато, Петрококина и др. все первоклассные люди того времени стали моими покупателями, подшучивали на мой счет, что я такой маленький, что из под большой шапки меня не видят, а слышат мой голос и т.п. Но это для меня было вдвойне полезно, потому что у меня была очень хорошая практика, в особенности, для правильного произношения. Прошел 1865 год, настал 1866 год, я все больше и больше привыкал к делу и уже освоился вполне и стал вести запись в книге отпущенных в кредит товаров, научился писать счета.

Летом 1866 года вдруг вспыхнула холера, которая приняла сразу угрожающий характер. Магазин с задней стороны примыкал к части базара. Холера сильнее всего свирепствовала на базаре. Санитарии тогда почти никакой не было, профилактики - тем менее. Спасительных средств тоже почти никаких, на глазах люди падали, барахтались и через несколько часов, не получая помощи, на улице умирали. Покойников несли мимо нас без счета, вообще это был страшный бич в то время, и быстрая смерть заболевшего производила на всех панику. К июлю холера разыгралась вовсю, заболевали и умирали люди сотнями в день. Родители мои перепугались за меня, послали лошадь за мной, взяли домой и не позволяли выходить на улицу, Я засел в кабинете отца, все время сидел и читал, засну, опять, проснувшись, беру читать. Так прошла неделя, полторы. Благо у отца книг было много, было что читать. И вот, раз утром, растянувшись на кушетке, я читал, вдруг буквы забегали перед глазами, я бросил читать, Голова сильно разболелась, появился озноб, затем жар и недомогание. Меня перевели в другую комнату, уложили в постель и уже больше ничего не помню. Вызвали доктора Ткачева, у меня оказалась очень серьезная болезнь, продержавшая меня 2 месяца в постели. Оказывается, началась горячка, как говорили потом, у меня появился плеврит, осложнившийся воспалением печени, селезенки и почек, закончившийся водянкой. Я весь, как пузырь, надулся, весь распух, и, когда кризис прошел, вся кожа у меня стала шелушиться, волосы стали лезть и только в октябре я пришел в себя, поправился. Ткачев в день два раза бывал, и когда он не мог, то его заменял Франц Иванович Герревин, городской врач, прекрасной души человек. Так или иначе, наш домашний врач, Георгий Иванович Ткачев своими знаниями и внимательным уходом возвратил меня с того света к жизни, буквально вырвал меня из объятий смерти. Пользуясь этим случаем, я считаю нужным сказать несколько слов о Ткачеве, к которому, в дальнейшем, мне придется не раз возвращаться, так как это был друг не только отца, но и всей семьи, после смерти отца дорогой руководитель мой, память о котором всегда для меня священна, и портрет его всегда у меня у стола.

Доктор Ткачев, окончив Медико-хирургическую Академию, имел несколько дипломов: по хирургии, по акушерству и по общей медицине. Работал впоследствии под руководством знаменитого профессора Пирогова. Заболел он острой формой туберкулеза, ему из Петербурга посоветовали выехать, направили в Добруджу, которая  считалась наиболее лихорадочным пунктом. В то время медицина держалась мнения, что сырой лихорадочный климат есть наилучший пункт для чахоточных. Вот он, направляясь ехать в Добруджу, пожелал видеться со своим другом доктором Кушнаревым, проживавшим тогда в Новочеркасске. Приехав туда, он Кушнарева в городе не застал, решил ехать дальше, через Ростов. По пути в Ростов, на последней почтовой станции, Горбиковской, его схватил такой сильный пароксизм лихорадки, что он вынужден был на день, другой остаться на станции, а затем приехал в Ростов. Лихорадка его и тут не оставила, он и решил пока не двигаться дальше, раз искомое найдено. А тут, начиная с Горбиковской станции, узнав, что он доктор, да еще товарищ по учению Кушнарева, который уже здесь имел славу искусного врача, повалила к нему такая масса больных, к тому же еще очень интересных, как медицинский материал для молодого пытливого врача, что он тут совсем застрял и сделался жителем Ростова.

Он, леча других, между прочим, излечил и самого себя настолько, что прожил в Ростове около 50 лет, умер в 1896 году, в возрасте свыше 80 лет.

Отец мой в 1856 году  заболел острой формой ревматизма, он его вылечил и сильно подружился с отцом, сделавшись нашим постоянным домашним врачом. Он стал почти каждый день после объезда своих больных, навещать отца, чтобы перекинуться с ним обо всех злобах дня. Живой, энергичный, всегда стремительный, одетый по последней моде, он всюду, куда входил, производил импонирующее впечатление. Всегда интересуясь общественными делами, находил тему для беседы с отцом, который тоже был по природе общественником. Уловив слабость Ткачева к сладкому, мать, сейчас же по его приходе, посылала на стол тарелку им любимого вишневого варенья и графин холодной воды. Чаю или кофе, напитков никаких для него не существовало, кроме холодной воды. У него до последних дней банки с вишневым вареньем стояли под столом, которые щедро приносили ему многочисленные благодарные пациенты его. За все время его жизни, никогда у нас денег за визиты не брал и грозил, что ноги его не будет, если об этом заикнемся. Таких домов в Нахичевани были еще: Таманцевы, Атаевы и все учителя, какого бы ни было звания, были его бесплатными пациентами. Он говорил, что врач с учителей не вправе брать за лечение, ибо он всецело обязан своим знанием учителю всякого звания.

Когда он меня вылечил, отцу хотелось чем-нибудь отплатить.
Зимой, будучи в Москве, купил для него за 200 руб. хорошие сани.
У него были старые, изношенные. Сани прибыли из Москвы - как быть?!
Узнав такой день, когда он был в отъезде, отец послал сани и поставил у него в каретной и сказано было его кучеру, чтоб он не говорил, кем привезено, и что когда прикажет запрячь лошадей (он на паре ездил всегда), чтобы, ничего не сказав, заложил и выехал. Так и сделали, он спрашивает, откуда и как, кучер упирался, но должен был признаться. Он приказал, не сев в сани, сейчас же отвезти к нам и оставить на дворе, а с лошадьми вернуться домой, сам поехал на извозчике по больным. Кучер его так и сделал, привез сани, оставил у нас во дворе. Отца не было дома, а часа через два сам приехал на своих старых санях, но отцу такой нагоняй дал и строго настрого опять повторил, что ни под каким видом впредь этого не делать и прочее. Но что же оставалось делать с таким человеком? Ведь когда ни позови, днем, ночью, он через полчаса тут и пока не поставит на ноги не перестает бывать и один и два раза в день, когда нужно, и так до своей смерти.

ДОКТОР  Г. И. ТКАЧЁВ

Начав о Ткачеве, необходимо продолжить рассказ о нем.

В 1861 году отец сопровождал из Москвы в своем крытом возке зимой по поручению Ткачева гувернантку к детям Кречетова, Иду Карловну, урожденную графиня Виль-де-Вильберг. Ткачев раз в месяц потом вместе с ней приезжали к нам в гости, и она, за роялем и в беседе с ним проводила у нас несколько часов. Они всегда горячо спорили по всякому поводу между собой и уезжали вместе.

Она играла очень хорошо на рояле, который недавно получила. Так продолжалось года два и раз, летом, 1863 вода, во время нашего обеда влетел к нам Ткачев и, взяв отца под руку, повел  в другую комнату, и, после некоторой беседы, отец приказал заложить дрожки и послал меня в Ростов за Идой Карловной, которая тогда уже у Кречетовых не служила и жила отдельно в д. Балтазарова, на Садовой улице, в том самом месте, где теперь  подворье Ткачева. Ида Карловна, по-видимому ждала, и потому сейчас же села со мной и я привез ее к нам домой.

Садовая улица тогда начиналась у Среднего проспекта и кончалась Почтовым переулком. На Малом проспекте постоялый двор Машонкина стоял особняком с одноэтажным домиком на углу, дальше шли крепостные валы, а за ним спуск валов по линии дома Хмельникова, дальне шли вторые ряды валов и, где дом Чарыхчияна ("маре") была яма, спуск, у этих валов были ворота в стороне Никольской улицы. От крепостных ворот шла насыпь поперек ямы вроде мосточка.  Эта насыпь настолько плоха была, что после дождя вода собиралась в яме, подмывала и насыпь сползала. Яков Матвеевич Хлытчиев раз, проехавши по этой насыпи, провалился и руку было сломал себе. Позже все эти валы снесли, заменив постройками. Последний остаток Крепостных валов оставался в дв. Посоховье, снесен по устройстве летнего помещения Коммерческого клуба на Садовой улице. 

Ида Карловна, войдя в дом, с Ткачевым поговорила несколько наедине, и Ткачев объявил, что едут венчаться в Александровскую станцию, где  в тамошней церкви их ждал Ив. Ив. Штурбин, который был у них посаженным отцом при венчании, а отец мой и зять Мих. Гавр. Магдесиев были свидетелями. После венца приехали к нам, распили бутылку поздравительного шампанского и разъехались по донам.

Через год или полтора у них родился сын, Георгий. Ткачев еще до женитьбы завел хутор с целью завести образцовое опытное сельское хозяйство. Завел образцовый племенной скот, лошадей тяжеловозов. Отец для него выписывал "Труды императорского Вольного экономического Общества" и другие журналы, семена и прочее. Он весь свой заработок вкладывал в хутор. После женитьбы жену он устроил в хуторе, где она скоро так пристрастилась к сельскому хозяйству, что все ведение хозяйства взяла в свои руки. Урожденная графиня, воспитанная в Москве в кругу аристократического мира, в несколько лет так втянулась в хозяйство, так опростилась, что зимой в мужском полушубке и валенках ночью, верхом на лошади по-мужски, с сигарой во рту, одна, без провожатого, ездила в хутор, а иногда одна, на телеге, правя сама лошадьми. Раньше она табачного дыма не выносила, в теперь сигару из рук не выпускала. Ткачев не курил никогда. По истечении нескольких лет они рассорились, и дело могло бы дойти до развода, но она умерла. После смерти жены, он сына устроил сперва в Цюрихе, а потом поместил в училище правоведения, где он и окончил курс своего учения.

Ткачев с самых моих малых лет меня любил. Бывало, как войдет, начнет мне щеки щипать докрасна, а потом возьмет за плечи и крутит меня по комнате, заставив сделать несколько кругов по комнате, словно какой я волчок. У меня у брюк колена всегда протирались, он все советовал матери сшить кожаные. Я его и боялся и любил к нему жаться. Всегда следил за моим физическим развитием, не менее чем за умственным развитием. Рекомендовал отцу выписывать книги, которые давал мне читать, а после экзаменовал о том, что я читал и что нравится, давал объяснения, если что не так я понял из чтения. Наставления его во все последующие периоды моей жизни глубоко врезывались у меня в памяти и то, что я теперь имею в голове, во многом я обязан тем его поучениям и наставлениям, которые приходилось выслушивать от этого умного человека, человека гуманного и высокообразованного. Он был удивительный диагност, сразу распознавал болезнь, и страшно не любил, когда являлись к нему и начинали называть болезнь, требовал, чтобы давали определенные ответы только на его вопросы, и то, что больно чувствуешь. Он редко называл больному его болезнь, давал лекарства и делал указания и только "иди, и неуклонно исполняй" был его лозунг. Женщин, когда приходили в корсете, он спрашивал: "Вы на бал пришли или к доктору?" и советовал на следующий раз корсет оставить дома.

С бедных, неимущих не только не брал денег, но из аптеки выписывал за свой счет лекарства. Посылал больных только в аптеку Городскую, Зеленского, не доверяя другим. Мне известны случаи, когда, находя необходимым больному поехать лечиться на курорт, он помогал деньгами. Но зато с богачей некоторых, когда обращались к нему, он знал, какой гонорар потребовать.

ПОЕЗДКА В МОСКВУ

В декабре 1866 года отец поручил Аразову ехать в Москву за товаром, до того ездил всегда Сероп-ага Сариев. Летом 1867 года на Нижегородскую ярмарку поехал опять Аразов, в его отсутствии кассу вел я, дебиторскую книгу, кассовую отчетность вел уже самостоятельно, все счета писал я, словом, я уже усвоил всю технику счетоводства. Подошел вновь декабрь 1867 года, наступило время ехать за товаром в Москву для летнего сезона. У нас тогда, кроме Ростовского магазина, была главная торговля в Екатеринодаре, которою заведовал зять наш М.Г.Магдесиев, в качестве компаньона отца по этому делу.

Был у нас в Екатеринодаре второй магазин, где приказчиком был Симасон Мадонов, который сильно стал кутить и прокутил несколько тысяч отцовских денег, спустив их по вертепам. Лавку эту пришлось закрыть и перевести его в город Ейск, передав ее в заведование Сета Григорьевичу Ходжаеву, тоже на компаньонских началах. Ходжаев много лет служил в Ейске у Шилтова и с 1867 года перешел под фирму отца. Так как покупка товаров на три места выгоднее, чем  в одиночку, то решили ехать вместе, Магдесиев, Ходжаев, а для Ростова на этот раз отец мне поручил покупку товаров. Мне тогда не было полных 15 лет, нужно умело отбирать нужный товар, я составил полный список товаров.

15 декабря 1867 года мы выехали все трое на почтовых в Москву. Ехать пришлось до самого Козлова на лошадях. У нас были большие дорожные сани, надели на меня дорожную, волчьего меха шубу, валенки на ногах, башлык и шапка на голове, перчатки и кушаком туго затянута шуба. Посадят меня посередине, несмотря на большой мороз, засыпаешь под звон колокольчиков, по хорошей зимней дороге, при бодрой тройке. Бывало подымется метель, дороги не видно, но спасали всю дорогу длинные вереницы обозов, везущих из Ростова в Москву рыбу. Лошади у извозчиков чутьем берут дорогу, никогда не сбиваются. Были лунные ночи, мы ехали не останавливаясь, ибо потеряем на станциях очередь, по которой дают тройки.  Вот, мы не останавливались, ехали, и через 5 дней были уже в Козлове. Пока на станции переменят лошадей, требуем самовар и закусываем провизией, взятой из дома.

Мороз до того был сильный, что вся провизия, даже хлеб, промерзал, приходилось оттаивать, прежде, чем кушать. Больше всего приходилось на швейцарский сыр налегать, который не замерзал. За Воронежем приходилось брать вольных для выигрыша времени. Вольные возили упряжку в 40-45 верст, не останавливаясь, и подвезут к таким, которые сейчас же дают лошадей и едешь дальше. Почтовые станции отстоят приблизительно на 15 верст, приходится ожидать очереди, пока подадут лошадей. Одно неудобство, было у вольных, что самовара редко где найдешь, подойдешь к воде, а там куча тараканов, которых мужики считают грехом уничтожать, а сами отводят рукой кучу тараканов, черпают и пьют, называя тараканов "Божьим созданием". Приходилось жажду утолять снегом. В Козлове мы остановились ночевать в гостинице, а утром выехали к поезду в Москву. Тарантас или сани в этих случаях оставляют в гостинице или на почтовой станции до возвращения. Так и мы сделали. Поездов тогда было немного: один или два в сутки. Билет стоил в 3-й класс значительно дороже, чем теперь. Вагон не отапливали, холод был жестокий. Мы ехали в 3-м классе. Устройство вагонов были - скамьи вдоль стен, и посередине спина в спину сидения, словом, пассажиры сидели в ряд в 4 линии, теснота и давка была изрядная. Теперь таких вагонов уже нет.

На вокзале впервые увидел газовое освещение, и вообще, вокзал и буфет производили впечатление своей обстановкой, хотя против нынешних они были убогими. Наконец, на другой день приехали в Москву, остановились на Чижовском подворье, где все армяне и ростовские купцы искони останавливались, потому, что подворье это было некоторым образом базаром или ярмаркой, ибо там же помещались в номерах много торговцев разными товарами. Там же был ресторан, где кормили хорошо, во дворе много оптовых амбаров, мануфактуры, транспортные конторы и пр. Само подворье было в торговой части Москвы. 

По приезде первые два дня делали обход, вернее, визиты ко всем, с кем имели дело. Каждый просил, чтоб пораньше у них бывать к отбору товара, дабы не закупаться у их конкурентов и пр. С утра уже, чуть встали, стали нас посещать главные приказчики, просить не забывать о них. Тут как раз наступили праздники - Рождество, Новый год, Крещение. Москвичи народ очень хлебосольный, стали на перерыв возить к себе на обеды, вечера, театры. Были у Шеклеева Александра Ильича - торгует золотыми и бриллиантовыми вещами, у Масленникова Александра Александровича - серебро и золото, у Дунаева Никифора Семменовича - галантерея, Никифорова Степана Андреевича - иконы, Голофтеева и Рахманова - модные товары, Прибылова -нитки, Алпатова - обои, у братьев Новгородцевых Ивана Михайловича и Михаила Михайловича - шляпы дамские, Попова - канцелярские принадлежности и др.  Словом, каждый день и вечер у нас был занят или в гостях или в театре. Между прочим, был у Королева Михаила Леонтьевича (бывший Московский Голова) - первого из купцов удостоенного этой должности, который показал, комнату, где недавно принимал у себя Александра II. Были в Большом театре  на балете Конек Горбунок, который поражал своими размерами и волшебной декорацией, величественным оркестром. Были в Малом театре на спектаклях знаменитой труппы во главе с Шумским, Садовским, Живыкиным, Федотовой и другими первоклассными артистами. Прошли праздники, мы взялись за работу. Михаил Гаврилович, как старший, прежде чем приступить отбирать товар, у всякого выторговывал ввиду того, что покупаем на 3 места, какие либо исключительные условия, специальные скидки или удлинения. Почти у всех ему удалось срок довести до 12 месяцев, цены не набавляя, а где возможно, на 3 - 5% понизив. Таким образом, везде стали отбирать товары каждый из нас отдельно, согласно имеющимся требованиям. Я не затруднялся, самостоятельно отбирал товар, а Михаил Гаврилович, молча наблюдал вначале, не делаю ли я ошибок, но скоро убедился, что я подбор товаров делаю с полным знанием. Продавцов очень интересовало, что мальчик 15 лет так умело отбирает и ни в чем не затрудняется.

Многие вспоминали отца моего, пользовавшегося всеобщим широким доверием, много говорили о его корректности в расчетах, Королев вспомнил, что, несмотря на то, что в 1858 году погорел, отец всем заплатил полным рублем, а это редкий случай в Москве. Между прочим, я игрушки купил с хорошим ассортиментом, в числе их был, каретник с сараем, большой, в 1 аршин длины, внутри карета, пара лошадей, пролетка вся с полной упряжью, лошади в стойлах, отделка экипажей и сбруи до мелочей точная. Стоил он 20 руб. - я рискнул. По прибытии все любовались и трунили надо мной, что мальчик, купил играться самому. К досаде моей он почти год стоял, покупателей не находилось, но в конце концов продал за 30 рублей - избавился. Провоз стоил рублей 7, зато соседи перестали трунить надо мной. Купленные товары по нашему распоряжению сдавали подрядчику Степ. Ав. Кожевникову, тут же во дворе Чижова, который по мере накопления, накладывал на извозчика и отправлял в Ростов, выдавая от себя квитанцию с полной своей ответственностью за целость принятого груза. Все расчеты по всем 3-м счетам Михаил Гаврилович, подписывал по доверенности отца, в один счет, а дома мы считались уж с ним каждый отдельно. 

12 января, когда мы кончили дела, наступили небывалые морозы до 40-42°. Раз мы вышли, чтобы проехать до Московского трактира против Иверской часовни, и в полдень дошли до Иверской, ни одного извозчика не встретили, чего никогда не бывало, ибо извозчики на Никольской улице кишмя кишели. До металлического дотрагиваться нельзя было голыми руками, приливает и жжет мороз. Пришлось 2 дня сидеть дома выждать, пока мороз упадет до 30°, тогда и выехали, взяв до Козлова билет в 1 классе, который будто отапливался, но все-таки мерзли изрядно.

От Козлова поехали тем же путем на лошадях и доехали до дома на 8-й день. По прибытии товаров оказалось, что подбор сделан мною был удачно, кроме этой конюшни, которую пока не продали, была бельмом на моем глазу. После этой поездки Аразов ушел от нас, и я уже управлял делом самостоятельно. Летом опять поехал в Нижний на ярмарку через Москву. А на следующую зиму мы также ездили втроем, но только до Воронежа на лошадях, а дальше, до Москвы по железной дороге. Туда мы ехали хорошо, но обратно я, не дожидаясь Михаила Гавриловича, выехал из Москвы с Мартыном  Мануиловичем Аладналовым, который торговал сукном против нас. С ним меня пустил Михаил Гаврилович, потому, что у него в Воронеже был оставлен возок и в мороз мне будет легче ехать. Но вышло наоборот. В Воронеже мы сели в возок и, проехав несколько станций, бросили его, т.к. настала оттепель, снег сошел, и образовалась грязь. Нашли тарантас одного ростовца, также брошенный, взяли его, проехали дня полтора, попали в новую снеговую полосу, пришлось бросить тарантас, сесть на перекладные сани, а потом на телегу, попавши вновь на полосу грязи и оттепели. На каждой станции в очередях сидели по 1 - 15 троек; чтобы опередить на 1-2 тройки платили ямщикам 1 рубль на чай, а старостам - по 3 рубля, чтобы как-нибудь передвинуть нашу очередь. Таким путем мы выскочили из 15-й во 2-ю или 3-ю очередь и, доехав до Грушовки, сели на железную дорогу и доехали по ней домой на 11-й день, истратив по 130 руб. на каждого.

В январе 1870 года мы уже выехали в Москву из Ростова, сев на только что открывшуюся Курско-Харьковско-Азовскую железную дорогу и прямо добрались до Москвы. Мы тут сели во 2-й класс микствагона. В половине же 1-го класса ехали Панченко Иван Степанович, шурин его Филипп Семенович Кошкин, Шушпанов Гавр. Ильич и др. ростовцы. Панченко с Михаилом Гавриловичем, был знаком и потому затащил нас к себе. После некоторой беседы засели в стуколку.  Начали с маленькой ставки в 15 коп., постепенно повышая, довели до 3 руб. Я отказывался играть по такой высокой ставке, но так как я был в выигрыше пришлось согласиться. Они играли рискованно, а я играл сдержано. Играли до самой Москвы, куда по приезде у меня оказалось выигрыша до 250 руб. Боясь их проиграть, я в Москве не садился за такую игру и на всю эту сумму купил массу книг и отправил домой. Последующие мои поездки в Москву и на Нижегородские ярмарки проходили обычным порядком и имели обычный характер торговых поездок, описывать которые отдельно не
представляет интереса.

СМЕРТЬ МОЕЙ МАТЕРИ

1 июня 1868 года умерла наша любимая и доброй памяти мать Мария Ивановна, которую 3-го июня похоронили в ограде Федоровской церкви. В это время хоронить покойников в церковных оградах было запрещено, но отец заранее выхлопотал себе и жене это право, ввиду тех заслуг и затрат на украшения храма, которые он имел в течение 22-х летнего ктиторства своего в этой церкви. Похороны были очень торжественные, при многочисленном стечении народа с музыкой провожавших прах покойной. Умерла мать моя от брюшного тифа, прохворав 9 дней. Все старания врачей Ткачева, Берберова и Гуревина оказались безуспешными. Болезнь началась так: по воскресеньям, обыкновенно, после обеда мы ездили в Армянский монастырь. Это было единственное место, где нахичеванцы летом в праздники проводили на лоне природы время, за стаканчиком, слушая музыку. Мать не поехала, осталась дома. Поехали сестра Наталья, я и сестра Лиза. К тому же у нас недавно получена была из Москвы новая пролетка, как было не ехать, имея приличный выезд? Когда мы вечером вернулись домой, в комнатах матери не оказалось, прислуга что-то шушукалась и дала понять, что в наше отсутствие дома что-то было неладное, ссора какая-то. Я побежал искать мать и нашел ее в саду, укрывшейся под крупными кустами крыжовника, на сырой земле, видимо заплаканную.

Я уговорил ее перейти в комнату, она прошла и, ничего не сказав, слегла и у ней начался сильный жар. На утро пригласили доктора. Она была в бреду и до самой смерти не пришла в себя, и мы ни слова не услышали от нее, что было в наше отсутствие. Я все время от постели не отходил и последние вздохи ее остались в моей памяти навсегда. Отец в последние годы особенно пристрастился к водке. Он вообще с компанией мог пить и выдерживал крепко. И так как вообще без напитков ничего не делалось, тот только и был "делец и молодец", кто мог уложить сокомпаньонов, выдержав сам и это было удальством. Сперва с магистратскими сослуживцами графинчик за приятной беседой опрастывался. Позже, со священником Тер Кеворком Балабановым, который частенько захаживал к нам по делам церкви Св. Тороса, в особенности, по посадке и разведению фруктового сада в ограде церкви. Вот эти беседы и попойки вошли в привычку. Имея по природе деловую и энергичную натуру, он отбился от работы. Сперва магистрат оторвал от дела, затем ктиторство в церкви поглотили первые 10 лет неустанной работой. Торговлю в Екатеринодаре передал в полное владение Михаила Гавриловича, зятя своего, в Ейске он почти не бывал, также в Ростове, домашнее хозяйство все устроено, деятельная натура осталась без работы. Повозится у себя в саду, придет и нальет рюмочку, а за рюмкой следует следующая и т.д. Мать старалась отвлечь, но как? Потихоньку сливала из графина, подбавляла воды, прятала графин - все это вызывало с его стороны неудовольствие, а тут бабушка гаджи-мама вмешивалась против него, все это его пуще раздражало, начинались иногда сцены, мать расплачется, а это еще больше бесило. Дело дошло до запоя, он перестал кушать и ходил в халате, лицо одутловато делалось, короче, алкоголизм форменный. Вот в таком периоде он был, когда мать снарядила нас в монастырь, а сама осталась дома. В сердцах он бранил прислугу без причины, все старались быть меньше на глазах. Ряд неприятных, раздражительных сцен унижало достоинство и его и близких его. За обед не садился, неуместные эксцессы нарушали спокойную жизнь в доме. Глаза налитые кровью, руки так дрожат, что ничего не может в руках держать, нужно какую-либо бумагу подписать - не может, сроки приходят в банк, нужно переучесть вексель или по почте деньги пришли, не выходит из дома и доверительную надпись сделать на повестке - сколько муки было. Лицо желтое. Все это производило жалкое впечатление. И вот, обдумывая все положения, и то, что от матери я слова не добился, почему она пошла в сад, запряталась на сырой земле, от прислуги тоже ничего не узнал, они тоже попрятались, я стал пускаться в догадки: была обычная сцена, мать, чтобы прекратить ее скрылась от него, не рассчитав всю опасность, которой она подвергала себя в вечернюю пору. В результате мы остались без матери, дом без хозяйки, а он без любимой жены, без самого дорогого для нас всех существа в доме. Всегда мягкая, добрая и безответно уступчивая, притом ценная хозяйка в доме, вечно занятая по хозяйству, во всем любящая порядок - дом наш без нее опустел, ровно.

Бабушка наша перебралась со своего излюбленного места в столовой в переднюю комнату, выходящую во двор окном и устроилась там на широкой скамье. Я, когда приезжал домой, ночевал внизу у Натальи Матвеевны, где была уже и Лиза переведена. Наверху отец остался один во всем доме. Сестра Наталья всегда имела общий стол, готовилось у нас на кухне, всем руководила мать, теперь вся забота о кухне и по дому - кухня, провизия, корова - всем пришлось ей распоряжаться. При матери приходили все наверх обедать за общим столом, теперь стали ходить к ней обедать. Наконец прошел период запоя, отец начал ходить в клуб, где в своей компании играли в преферанс. Наконец, я уговорил его почаще приезжать в Ростов, он начал ездить и вместе возвращались домой.

ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ

После перенесенной мною в 1866 году болезни, плеврит оставил свой след, и у меня стало проявляться искривление позвоночника, которое все более и более с каждым годом усиливалось и принимало такую форму, что левое плечо уже было на 2 1/2 вершка ниже правого. Ткачев объяснил, что питание левого бока отстает, и чтоб вызвать усиление прописывал массаж левого бока, фарадизацию, усиленное питание вообще, какао и проч., но все это мало помогало делу. До нас дошли слухи, что в Петербурге появился ортопедист, некто Корженевский, который довольно удачно излечивает болезни ненормальности костей. Вот, мы с отцом собрались ехать к нему. 8 ноября 1870 года мы поехали в Петербург и пробыли там до 30 декабря. Я все это время лежал в лечебнице Корженевского, отец жил в гостинице на Малой Садовой, рядом с Публичной библиотекой. Метод лечения Корженевского заключался в належивании горба, накладывания припарок горячего песку, а главное, в особой системе корсетов и обуви, у кого искривлены ноги. Корсет основан на том, что корпус поддерживается так, что давал фигуре правильный вид и свободное дыхание всей грудью и обеими половинами легких, так как при искривлении позвоночника одна часть сдавленного легкого работает неполно. За  полтора месяца лечения он несколько помог мне. Взял за это около двух тысяч, и затем, в течение пяти лет, снабжал корсетами, которые я долго еще носил, почти до 30-летнего возраста. У него была большая практика, между прочим, помню, в одной со мной комнате лежал мальчик восьми лет из Москвы, который поражал всех не по летам развитым умом и смышленостью. У него было укорочение ноги, сгиб у колена. Имя мальчика было Миша, фамилия - Челноков, я долго помнил это имя. Прошло много лет, и теперь я вижу, что этот мальчик московский Городской Голова и гласный Государственной Думы, ходит также как и тогда, с укороченной ногой, с палкой, прихрамывая. Из Петербурга мы приехали в Москву, я сделал покупки товаров, а отец остался тоже, чтобы повидаться со своими старыми приятелями, которые приняли его с большим почетом и уважением. Но к его сожалению, многих уже не было в живых, именно, Королева, Гладилина, Шеклеева, Вишнякова, Головтеева, Попова и др.

ВТОРАЯ  ЖЕНИТЬБА  ОТЦА

По возвращении нашем из Москвы в 1871 году отец уволил приказчика Кирилла Яковлевича Сариева, прослужившего у отца более 30 лет, простил ему выданные авансы свыше 1300 рублей, и все управление ростовским магазином перешло всецело в мое непосредственное ведение. 18-ти лет от роду я уже имел полную торговую доверенность от отца, покупал самостоятельно товары, подписывал векселя к учету и получал деньги. Никто не спрашивал о моих летах, и я всюду действовал как совершеннолетний (т.е. 21 год), беспрепятственно.

Отец, хотя и стал чаще наезжать в лавку, но видно было, что он скучает в одиночестве. Мы, дети его, намекали при случае о том, что лучше было бы, если бы он женился. Время от времени он к рюмочке прикладывался, и это явно подрывало его здоровье.  Наконец, 20 февраля 1872 года он повенчался вторым браком на бедной вдове  Каяне Мерчьяновне Сариевой с 2-мя детьми, девочкой Ольгой 14 лет, и мальчиком 12 лет Лукьяном, которые с матерью перешли к нам в дом, и семья наша сразу возросла.  Каяне оказалась хорошей хозяйкой, работницей в доме, видевшей много горя и испытавшей нужду. Держала себя дома скромно, корректно в отношении нас, и мы все вошли в нормальные отношения, и семейная жизнь наша потекла своим чередом более спокойно. Через год у них родилась дочь Варвара (23 февраля 1873 г.), а еще через полтора года (10 августа 1874 г.) родилась вторая дочь Анна, которая 3 марта 1877 года умерла от круппа и похоронена на Армянском кладбище. С приходом в наш дом Каяне началась другая жизнь. Она любила бывать в гостях и принимать их к себе. Братья и другая родня стали часто бывать у нас и, в свою очередь, мы бывали у них, так что началось новое семейное общение - вечера, именины и прочие приемы семейного характера. Дети ее учились: Ольга в женской прогимназии, Лукаш - в семинарии. Сестра же Лиза осталась внизу на попечении старшей, сестры Натальи. Мать, которая  перешла на более обширное помещение напротив нас в дом Карапет-Оглы Черкесова, я же проживал в Ростове, имея особую квартиру с приказчиками. Отец стал посещать магазин еще чаще и даже, когда я ездил в Москву или на Нижегородскую ярмарку за товаром, то по просьбе моей, он уже все время моего отсутствия безотлучно сидел в магазине и вел все дела в том неизменном духе, как оно было поставлено мною и через день писал подробно мне о деле.

В это время приказчиком был взят Макар Семенович Кагельницкий, очень усердный к делу продавец, но неграмотный. Мне пришлось учить его русской грамоте, которая ему трудно давалась. Отцу в новой обстановке дела возвратилась былая охота к торговле и он, по возвращении моем из поездки стал продолжать ежедневно приезжать в Ростов. Устроил нам самостоятельно квартиру, нанял близ магазина квартиру по Темерницкой улице, рядом с домом Титрова, нашел армянку (джиджа) кухарку, стал каждый день привозить провизию из Нахичевани, заказывать, что готовить, мы вместе с ним ходили обедать у себя, а для вечернего чая привозил из Нахичевани сухари, целые мешки, которые служащие очень охотно ели, словом, завелось в Ростове особое хозяйство при деле. Я ночевал, как и прежде, в Ростове, ездил 1-2 раза в неделю.

Торговля у нас в последние годы расширилась значительно, что веселило и прибавляло энергии у обоих. Одно только мне хотелось - перейти из корпусного помещения куда-нибудь по Московской улице под дом, куда покупатели охотнее шли, чем в корпусные лавки, но подходящего помещения не было, однако, тут подвернулся случай, которым я и воспользовался.

ОТКРЫТИЕ  ВТОРОГО  МАГАЗИНА

Наша торговля в последнее время была исключительно розничная. Хорошим подбором товаров я добился известного и реноме в ряду своих конкурентов, между которыми взял силу новый торговец Сергей Матвеевич Шапошников, под вновь выстроенным домом на Московской улице в доме Балиева. Шапошников, хотя и развил дело, но не выдержал, обанкротился и умер. Дело было в это время переведено на имя его шурина Якова Афанасьевича Авакова, суконщика, ничего не понимающего в галантерейном деле, и потому, он, желая разделаться с этой торговлей, искал покупателя. Я, узнав об этом, по поручению отца осмотрел магазин, товар и повел переговоры с Аваковым, которые закончились соглашением купить все товары с полной обстановкой на выплату на срок 5 лет, платя через каждые 6 месяцев по 1/10 от суммы товаров по векселям отца, за обстановку - шкафы, полки и прочее - не считать, с передачей арендного договора за магазин на имя отца. Последнее условие - иметь хорошее помещение под домом - было для меня самое заманчивое, более, чем купить на 5 лет на выплату, не затрачивая ни копейки наличного капитала, войти в готовое дело на ходу. Сойдясь в условиях, мы сейчас же приступили к переписке товаров, начали составлять инвентарь. Это было в феврале, но в первый день был такой лютый мороз, свыше 20^о, печи не было, чернила замерзли, начали писать карандашом, чтобы дома писать чернилами чистовую.

Сам Аваков параллельно со мной писал в своей тетради. На второй день, явившись, заявил, что в переписке он участвовать не будет, ибо все равно он ничего в этом деле не знает, и только будет задерживать в работе. "Я вижу, что ты за человек, Иван Матвеевич, верю тебе, как самому себе, перепиши, братец, подсчитай, сведи итог, тогда мне скажешь. Я заранее согласен". Уехал и больше не показался. Товару вышло на 14000 рублей с каким то хвостиком, около 200-300 руб. Он сам предложил отбросить этот хвостик и написать десять векселей по 1400 руб. на сроки на 6 месяцев, 12, 18 и т.д. Отец подписал эти векселя, передал ему, он расписался в книге о получении валюты и тем кончилось. Мы все 10 векселей без затруднений выплатили в сроки, без затруднений все сполна и с 25 февраля 1874 года у нас образовался магазин № 2 на Московской улице и старый № 1 остался на своем месте.

Вместе с товаром мы приняли и служащих Бурназова Манука Лазаревича и Минаса Минасова и перевели из магазина № 1 Захара Яковлевича Юрьева, а затем Минаса Галаджева - мальчиком. Отец же теперь неотступно засел в магазине № 1 вместе с Кагальницким, куда мне заглядывать редко приходилось, так как в новом помещении было мне много работы, чтобы поставить дело так, как надо было. Дела пошли у нас бойко, оба магазина торговали хорошо. В сентябрьскую ярмарку 1874 года выехала лавка № 2, 1-я осталась с отцом на месте. На ярмарке торговали хорошо, переехали обратно в город, не успели еще устроиться, как с 23 на 24 сентября, ночью, со стороны двора, воры прорубили ставню, вошли в магазин и с витрин забрали все серебренные и золотые вещи, оставив одни порожние футляры, забрав на 6000 руб. Это был страшный удар для меня. Целая недели поисков с полицией была безуспешной. Поиски полицией велись так, что отводились, дабы за товаром укрыться. Я, потеряв надежду, приуныл, но отец подбодрил меня и уговорил сейчас же ехать в Москву, купить вновь что нужно, предварительно купив и отправив в оба магазина по железной несгораемой кассе. Я так и сделал, и в первый же год, торгуя хорошо, оправдал всю нашу потерю, все пошло своим ходом.

ОБРАЗОВАНИЕ  ТОРГОВОГО  ДОМА

Я раньше говорил, что в 1865 году отец мне назначил жалованье 50 рублей, на второй год он назначил 200 рублей, затем в 1871 году отец из годовых отчетов, увидев, как дело у него подвинулось при моем сотрудничестве, - вместо убытка  последние три года получались барыши в деле, и имеющийся у него капитал в 8000 уже возрос до 12000, - он сделал резолюцию, чтоб его капитал в деле считать 9000, а остальные 3000 считать моим капиталом в деле, а прибыль по делу делить нам обоим пополам. Так продолжалось дело, фирма была отца, я официально считался доверенным лицом, фактически же негласным компаньоном теперь уже 2-х магазинов. В 1875 году, после поездки в Вену и возвращения из Нижегородской ярмарки, когда мне предстояла женитьба, отец предложил мне учредить торговый дом, для чего составить проект договора, что я составил и отец одобрил. Договор нотариальным порядком мы составили и разослали по банкам и по купечеству циркуляр о том, что фирма отца с 1 октября 1875 года со всем активом и пассивом переходит Торговому Дому на правах полного товарищества под фирмой "Т. Келле-Шагинов с сыном". Подписали Т. Келле-Шагинов, Иван Келле-Шагинов и с этого времени я уже векселя и чеки подписывал не по доверенности, а как полномочный член Торгового Дома. С образованием Торгового Дома, я прежде всего, бухгалтерию поставил на образцовую ногу. Завел главную книгу, журнал и мемориал и кассовую, согласно требованию двойной итальянской бухгалтерии. Срочную вексельную книгу, Ресконтро дебиторов и кредиторов отдельно, расходную, товарную. Разработал специальную книгу для золотых и серебренных вещей, где каждый предмет получал определенный порядковый номер, указывалось название предмета, вес, цена и пр. и каждая продажа отмечалась числом и месяцем. И ежемесячно вся наличность остатка золотых и серебреных вещей проверялась мною. Ежегодно на 1 января в магазине № 2 и на 1 июля  в магазине № 1 составлялся инвентарь и выводился баланс, каковой вносился в особую балансовую книгу, удостоверенный за нашими общими подписями. С образованием Торгового Дома дела фирмы пошли еще лучше, кредит упрочился, с Москвой имели возможность от многих иметь открытые счета, без выдачи векселей, которые покрывались нами в 3-хмесячный срок наличными, за скидкой известных специальных процентов, как за наличный расчет.

ЮНОШЕСКИЙ ПЕРИОД

Весь период отроческой, а затем юношеской жизни моей прошел в заботах о лучшей постановке нашего торгового дела. Опыт жизни научил меня правильному ведению торговых книг, изучению бухгалтерии, без какого либо руководителя. Я рано распознал, что прогресс всякого дела во многом находится в острой зависимости от знания. Знание есть тот рычаг, который облегчает усилие человека в достижении известной цели. Следовательно, приобретение знания есть ближайшая задача молодого человека. Школа, дающая знания, для меня была закрыта, по причинам, указанным выше. Оставался для меня путь к самообразованию. Наука так обширна и многогранна, что обнять ее во всем ее разнообразии не по силам одному человеку. Мой удел для развития самообразования выяснился в той атмосфере, в которую жизнь меня втолкнула - это торговля галантерейными товарами. Вот в этой сфере я был вынужден развить свои познания. В целях общего самообразования постарался читать, между прочим, знакомиться с начальными понятиями физики, прикладной механики, позже, политической экономии, наряду с бухгалтерией. Торговая практика указывала на необходимость знания французского языка, изучение всеобщей и русской истории и прочее, следить за новейшими открытиями по газетам и журналам. Словом, все свое время вне торговли, вплоть до женитьбы, я посвящал самообразованию. Для меня не существовали общественные увеселения, клубы, танцевальные вечера, маскарады, театры, цирки, трактиры, биллиардные и пр. Я был затворником. Молодежь-ровесники не находили меня своим компаньоном по кутежам, я с ними не водился. Единственное, с кем дружили, так это с Федором Карповичем Чугаевым, торговавшим сукном через лавку. Мы с ним сошлись с того момента, как он, заразившись от меня, в одну из своих поездок в Харьков за товаром, накупил массу книг, учебников и классических книг и стал систематически учиться вроде меня. Мы обменивались книгами, своими знаниями и во всем открывали друг другу душу. Это продолжалось до открытия магазина № 2, куда перешедши, мы реже виделись. Он особенно пристрастился к русской грамматике, которую гораздо позже сдал в возрасте 50 лет на экзамене и получил звание народного учителя. Одно время стал писать из Ростова корреспонденции в "Сын Отечества".

ПОЕЗДКА В ВЕНУ

В 1875 году я задумал поехать в Вену за товаром. К этому меня подманивали приезжающие оттуда к нам вояжеры: Шерешевский, Мармарош, Яновицер и др., с которыми мы уже имели дела. Эти господа приезжали с образцами тамошних производств, принимали заказы, а затем высылали оттуда. У нас было уже два магазина, оба торговали хорошо, деньги свободные имелись, отец постоянно бывал в магазине и мог свободно заменить меня. Занимаясь делом, ему удалось заменить свою болезнь бодрым духом, человек преобразился. Приказчики в обоих магазинах были надежными парнями, ничто мне не препятствовало, и я решил ехать. Запаслись от местной полиции нужными бумагами, я поехал в Таганрог для получения заграничного паспорта. Я остановился у Тащиева и пробыл 3 дня, пока удалось из канцелярии градоначальника получить паспорт, что, несмотря на то, что все бумаги у меня были в порядке, произошло после 3-х дней хождений, после взятки, вырванной у меня. На 4-й день я выехал, Тащиевы проводили меня на вокзал. Сыновья Тащиевы Яков и Ваня и дочь Маня сопровождали меня всюду. Яков, студент художественной Академии, приехал на каникулы, имел хорошие способности и привез уже 3-4 картины масляными красками, прекрасно исполненные, картины известных художников, копии: "Перед свадьбой", "Овечки (перед бурей)", "Мельница в Голландии", "Пожар на море" и многие другие, карандашом. Ваня еще учился в гимназии и начинал играть на скрипке. Дочь же Маня (впоследствии моя жена) училась в гимназии, ей было тогда 18 лет, она кончала 8-й класс.

По вечерам ходили мы с ней в Городской сад на музыку, и тут, гуляя с ней, спорили по всякому поводу. И она, и я спорить очень любили. Годом раньше она приезжала летом на каникулах в Нахичевань к сестре Наталье. Тащиева была родная сестра зятя нашего, Михаила Гавриловича. Она провела лето у нас. Я через день приезжал домой, с ней встречался и по воскресениям мы ездили все вместе в Армянский сад. Она по-армянски плохо говорила. Это давало мне повод трунить над ней. За то, что я подражал ее произношению, она с сердцем называла меня perrogal /попугай/, я ей отвечал perruche и т.д. Вечно спорили, полемизировали, незаметно для нас создалась симпатия, вроде дружбы. Из Таганрога через Харьков и Волочиск я впервые переехал русскую границу, и сразу вся панорама изменилась. Вагоны, кондукторы, порядки другие, окружающие виды, наружности пассажиров, все другое. В особенности забавными казались типы евреев в Галиции. Таких у нас не бывало. Длиннополые, лоснящиеся, грязные лапсердаки, аршинные пейсахи, висящие кольцами по обеим щекам. Помятые цилиндры, громадные дырявые парусинные зонтики в руках, целые горы мешков, саквояжей, все грязное, набитое до отказа, все поношенное. На каждой станции целые грузы перетаскивали в вагоны (конечно, 3 кл.) и из вагонов. Женщины, дети до ужаса грязные, диссонирующие с остальным населением, например, поляками или немцами, всегда чисто и щегольски одетыми и вежливыми в обращении.

В Вене я остановился в Hotel National, пробыл 7 дней, за это время у многих оптовиков купил: обувь, папиросную бумагу в книжках, Габлонцские товары: бусы, стеклярусы, запонки, пуговицы, гребни, кожаный товар, масляные картины, картон и другие товары. Был в соборе св. Стефания, в палате коронных драгоценностей, на Бирже, в Пратере, ездил по городу и окрестностям, был в Шенбрунне, любовался чудным парком, цветниками, ездил по Дунаю на пароходе. Слушал концерты оркестра Иоганна Штрауса, любовался грандиозной архитектурой домов, чистотой улиц, экипажами и пр. В общем, Вена своей чистотой и красотой произвела на меня впечатление восхищения, не виданное мною до того нигде и под свежим впечатлением все, виденное мною было подробно описано в тетради, которую Ваня по моем возвращении взял, чтобы показать редактору местной газеты и не возвратил, след потерялся… Из Вены я поехал в Варшаву, в Москву и на Нижегородскую ярмарку, совершив во всех этих местах покупки. В половине августа вернулся домой и все нашел в полном порядке. Здесь уместно прибавить, что отец, заведуя магазином № 1, вообще держал себя удивительно корректно. Во всем деле у нас на все установлен был мной известный порядок и дисциплина. Отец строго следил, чтобы этот порядок и дисциплина никем не нарушались, несмотря на то, что я, не советовавшись с ним, как с более опытным ничего не делал. Он никакого моего распоряжения не отменял.

МОЯ ЖЕНИТЬБА

По возвращении моем из Вены и Нижнего, сестра Наталья и зять наш Михаил Гаврилович стали приставать ко мне, чтобы я наметил и указал бы, кто из имеющихся налицо барышень мне нравится и что мне пора уже жениться и отец им сделал поручение уговорить меня сделать выбор и жениться. Это было в августе 1875 года, мне было 22 года, шел 23-й год. Ведя вообще очень скромную, замкнутую жизнь, всецело предаваясь своему делу, я далек был вообще от всяких романтических похождений и увлечений или ухаживаний за барышнями и потому никаких указаний дать не мог на категорически поставленный ими вопрос. Со дня на день приставания их на этот счет стали учащаться и, видя, что у меня своего нет, то стали предлагать целый ряд красавиц, богатых, хороших семей, умниц, скромниц и пр. Но на все перечисленные имена у меня находился отпор, критика или отказ. Словом, сердце ни к кому не лежало. Ни одна из имевшихся налицо в городе невест меня не удовлетворяла. Параллельно с этим шли постоянные разговоры и заботы за кого бы выдать Маню, называли многих женихов, делавших ей предложение, но не имевших успеха у нее. Обо мне, как о возможном для нее женихе, не могло быть речи, считая, что мы находимся в родстве, следовательно, и разговора не может быть. Раз, когда все усилия моих оказались бесплодными и обратились уже ко мне с вопросом: "Скажи же, наконец, если все перечисленные тебе не нравятся, ни богатство, ни красота тебя не прельщают, каков же твой идеал? Поищем подходящую, не будем отчаиваться".

После некоторого препирательства, я выразился наконец: "Найдете мне девушку, как Маня по уму, и я женюсь! На ней, как на родне, мне не позволяют, - вот мой идеал!" Это их поставило в тупик, хотя у них в сущности две задачи разом разрешались. Михаил Гаврилович поговорил с местными священниками, они сказали, что по особому ходатайству разрешение на такой брак от верховного католикоса получить возможно и указали ряд случаев. Заручившись таким пояснением, Михаил Гаврилович, написал к сестре об этом, чтоб узнать мнение Мани, как она, согласна или нет? Но и мать, и отец, и братья по несколько дней тщетно добивались от нее ответа: да или нет. Хотя в других случаях она категорически заявляла отказ, а тут - ни да, ни нет...

Здесь сделаю маленькое отступление для полноты рассказа. В ноябре 1874 года в Нахичевани впервые была введена всеобщая воинская повинность. И я попал в этот первый набор в Нахичевани. Вынул жребий № 203, но имея льготу первого разряда, как единственный сын у родителей был освобожден и зачислен в ополчение.

Продолжаю прерванный рассказ. Дочь моей мачехи Ольга недавно была засватана за Мартына Захаровича Захарова и на 28 августа 1875 г. была назначена свадьба их, я же, как брат невесты, был приглашен шафером. Свадьба должна быть из нашего дома, а бал у сестры Мании Матвеевны Серебряковой, так как у нее было более обширное помещение. Мачеха любила хорошо принимать гостей, и свадьба обещала быть шикарной. Родни у нее много было, пригласили всех, в числе прочих пригласили и Тащиевых. Пославши приглашение, я с нетерпением ждал, приедут или нет, с чем связывал согласие на мое предложение. Накануне свадьбы я был дома, когда, стоя у окна, я увидел, что Тащиевы подъехали к квартире сестры Натальи, которые уже теперь квартировали у Баронов, на нашей улице, кварталом дальше. Радости моей не было границ и, хотя я старался не выдавать себя, все окружающие заметили мою радость.

Наконец наступил день свадьбы. Венчание шло обычным порядком. Вечером на бал явилась масса гостей, я в качестве шафера распоряжение балом взял в свои руки и, по обыкновению, угощение гостей, распоряжение оркестром и танцами, все происходило по моему указанию и выработанной программе. Начались танцы, я более всего танцевал с Маней, болтали с ней много, обоим было очень весело, но главной темы не коснулись, даже отдаленными намеками. Гуляли до утра, танцевали, всем было весело и хорошо и только! На следующий день я не показался, а в третий день утром я зашел к сестре. Маня вышла в халате дяди, что казалось как-то странно для жениха. На мои вопросы сестре, та мне ответила, что вчера целый день добивалась ответа от нее, но ничего не добилась. Нужно сказать, что в этот период у нас еще не было принято жениху с невестой непосредственно объясняться и я, хотя был далек от предрассудков, но по излишней ли застенчивости или не знаю чего, не решался обращаться к ней непосредственно со своим предложением, хотя сердце чуяло взаимность с ее стороны. Она же, по-видимому, ожидала лично от меня услышать предложение. Наконец, после дружных усилий окружающих, согласие свое она дала, и 4 сентября состоялось наше обручение в самом скромном виде. Я поднес роскошный букет, и мы обменялись обручальными кольцами. Дня через три они уехали в Таганрог. Затем я каждую субботу с вечерним поездом ездил в Таганрог, а в понедельник утром возвращался домой. В течение недели мы с ней переписывались, всегда по-французски, и при встречах мы условились всегда говорить по-французски.

Тащиевы начали готовить приданное, для чего отец, Сергей Акимович поехал в Москву за бриллиантами и серебром, а мы готовили помещение, но в доме у нас было тесно, пришлось поместиться в маленьком кабинете отца (4 x 4 ар.) с одним окном во двор, и использовать зал как будуар и гостиную нашу. Но самое главное, надо было исходатайствовать разрешение у католикоса. Отец написал от своего имени прошение католикосу, перечислив свои заслуги по церкви св. Тороса, писал просьбу о поддержке его ходатайства своему старому знакомому Архиепископу Каприему Айвазовскому, (как ректору Академии), не раз в прежние годы бывавшему у нас и меня мальчиком ласкавшему. Писал всевластному тогда епископу Мангуни, послав ему в подарок серебряный кубок и послав пожертвование в пользу Эчмиадзинской Академии деньгами 300 руб., но все было тщетно. Пришел ответ частным образом, через священника Зарифьяна, что "для очищения греха и избежания дурного примера Келле-Шагинову пожертвовать в пользу Академии 3000 руб.", каковую сумму сбавили до 1000 руб.

К Тащиеву поехал священник Тер Гия Шапошников и заявил даже о 10000, но таких денег мы не могли жертвовать. Время тянулось, переговоры с местными духовными ни к чему не привели, я волновался, наступил декабрь, послали еще 300 руб. с просьбой разрешить. Ответа нет. Наконец, я написал телеграмму и с разрешения отца послал, следующего содержания: "Еще раз почтительно прошу, телеграфно разрешить брак моего сына, не допустите искать венца вне Армянской церкви". 14 декабря пришло телеграфное разрешение, и 18 декабря сыграли свадьбу. Венчал нас в Соборной Св. Григория церкви священник Илья Шапошников, Посаженным отцом был Иван Маркович Попов. Это было в четверг при ясной морозной погоде днем, а вечером был бал опять у сестры Серебрякова. Шаферами моими были Семен Степанович Тусузов и Яков Сергеевич Черчопов. Свадьба была многолюдная, прошла шумно и весело. После женитьбы жизнь у нас потекла своим чередом. Через год бабушка по отцу "Гаджи-мама" Гадеринэ, после недолгой болезни умерла на 84-м году жизни. Похоронили на Армянском кладбище в ограде отведенного нам участка, близ церкви. 

Мы опять занялись нашим делом, причем отец чтобы облегчить меня, предложил чередоваться: один день он остается ночевать в Ростове, а на другой день – я. Лавки запирались поздно, а в сумерки лошадь приезжала за нами.

ЖИЗНЬ  ПОСЛЕ  ЖЕНИТЬБЫ

Несколько выше я рассказал об учреждении у нас Торгового Дома. Я рассказал вкратце о тактике отца в деле, о том, что он себя вел так, как бы он был моим помощником, считал меня руководителем дела, хотя во всем я придерживался его опыта и совета. При всем том нужно было иметь с его стороны большую выдержку, такт и достоинство, чтобы ни в чем не проявлять своего главенства и дать мне возможность вести дело без помех. Нанимать и увольнять приказчиков он предоставил всецело мне, назначать им жалованье, наградные или отпуск. Относительно увольнений через мои руки прошло более сотни мальчиков и приказчиков, но, ни одного случая, я не помню, чтобы уволил. У меня и мальчиков и приказчиков конкуренты переманивали, давая в полтора раза больше жалованья. Школа моя, дисциплина получили реноме. За короткое время служащие преобразовались, порядку в деле научились.   Каждый вновь поступающий, через неделю по испытании его, на что он годен, получал свое место. Ему указывалось, что он должен делать и что должен знать, каждый имел свой участок, отвечал за порядок, прибран ли товар, соблюдена ли чистота, обращение с покупателем, должен понять, что спрашивают и, найдя, удовлетворить желание покупателя, никаких грубостей, абсолютная вежливость и предупредительность. Постановка была такая, что покупатель, войдя в магазин, не должен выйти, ничего не купив. Слова "нет" не должно быть, найди, что ему нужно, не то, так другое. «Сумей продать», - было лозунгом. При запирании магазина, пока не навешен последний замок и не передан хозяину, никто отходить не смел. Все идут на квартиру вместе, утром также являлись. Служащие были все молодежь, холостые. Шататься по ночам в будни не разрешалось, для этого были праздники, когда все уходили домой. Перед запиранием, все товары убирались на место, пыль сметали, всюду подметали, везде чисто и тогда запирали. Одни запирают, а дежурный проверяет замки. Столовались все у меня, своя кухарка была, особая квартира для приказчиков, провизию привозил отец из Нахичевани. На всех товарах были открытые цены. Продажа была без торгу, ни на какую сумму покупки не давалось никакой скидки. Оптовые цены были одни для торговцев, розничные цены - другие. Строго следилось за тем, чтобы подбор товара был всегда полный. Все цвета, все оттенки, все должно было быть налицо. Ежедневно выписывалось все, чего нет и продано, и пополнялось. Это был порядок в торговле, т.е. мой департамент. Что же касается дома, тут отец всецело распоряжался - сарай, лошади, кучер, дворник, ремонт дома, покупка провизии, топлива и все по хозяйству дома он вел. Все расходы производил он, я же платил за свою долю расходов 100 р. в месяц и больше ни во что не вмешивался.

Теперь третий департамент – мачеха. Кухня, кухарка, горничная, корова, приготовление обеда, стирка белья, приемы гостей, словом, все домашнее хозяйство было ее непосредственной частью. Опять никто не вмешивался. Четвертый департамент - Маня. Вначале, кроме своей спальни и моего белья и костюмов или ее туалетов ничего не было,
но когда пошли дети, появились няни, горничная своя, бонны и вообще вся забота о детях, воспитание их, уход за детьми - тут уже была ее власть, никто другой не вмешивался. Так сначала поставили мы наше семейное общежитие и все время этот порядок строго соблюдали до самой смерти отца, после чего все распалось по причинам, которые в дальнейшем будут видны.

Эта постановка сглаживала все неизбежные в семье шероховатости и возможные конфликты и поэтому с 1875 по 1886 год - 11 лет мы прожили в полном в доме согласии, мирно и красиво. Каждый знал свое место и делал то, что ему надлежало делать, независимо. Мы жили тогда в полном достатке, ни в чём не отказывая себе, имели выезды, две лошади, две коровы, две пролетки, линейку, дроги, шарабан, тарантас, на котором утром и вечером, поочередно, ездили в Ростов и обратно. Были кучер, дворник, 2 горничные, кухарка, няня или бонна, обширная квартира, сарай, конюшня, погреб, ледник, садик во дворе, постоянные приемы и разъезды по гостям.  И при всем том, весь наш бюджет с отцом не превышал 4000 руб. в год. Кучер получал 8 руб., дворник - 5 руб., кухарка - 6, горничная - 5 и т.д., все это теперь сказочная дешевизна. Обувь, дамские ботинки - от 3 до 6 руб. самые дорогие, мужские – 4 -7 руб., ситец - 12 коп., сукно - 4 - 7 руб. аршин, самое тонкое, трико костюмное – 3 р. 50 к. до 5 р. зимнее, драп пальтовый 7 - 8 руб. аршин. Работа мужского костюма – 12 - 14 руб., шерстяная материя 75 - 150 за ар., бархат – 3 - 5 р., холст льняной 40 - 60 коп. ар. Яйца – 12 - 15 коп. десяток, баранина – 8 - 10 коп. фунт, обрезки – 150 - 2 пуд. Осетрина – 20 - 30 коп. фунт.

Поместившись на первое время после женитьбы в кабинете отца, ясно стало, что тут надолго оставаться нельзя, пришлось подумать о помещении. Ввиду того, что дело наше было в Ростове и мое постоянное присутствие при деле было необходимо, я заговорил с отцом о том, не переехать ли нам в Ростов, на что получил категорический ответ: "Пока я жив, я из своего дома никуда не съеду", а на мое предложение выделиться на особое хозяйство, сказал: "Ты лучше дай мне пощечину, если хочешь меня оскорбить, но не заикайся об отдельном хозяйстве, я все готов доставить тебе, дать всякое удобство, но желаю, чтобы дети мои жили со мной. Когда меня не будет, что хотите делайте, а пока я это приму за самую тяжкую дли меня обиду". Я слишком любил отца и уважал, чтобы дальше вступать в пререкания и больше уже вопроса этого никогда не поднимал. Мирясь с положением, после смерти бабушки мы перешли в столовую, где и устроились со спальней, а столовую пока перенесли в переднюю, где в последнее время помещалась бабушка и составили себе план весной сделать пристройку  к дому, чем я и занялся зимой.

23 октября 1876 года родился у нас первый ребенок - дочь Евгения, которую окрестили в Федоровской церкви, Священником был отец Саркис Махсумаджиян, а воспреемником - Иван Маркович Попов. Роды произошли сравнительно для первого ребенка легко, но в начале кормления оказались соски недостаточно подготовлены, молока много, не высасывалось достаточно, началось воспаление и нарывы. Это причиняло ужасную боль. Ткачев сделал надрезы, эту операцию Маня героически переносила, стиснув зубы. Нужно было брать кормилицу, но она ни за что не соглашалась, говоря: "Я - мать, следовательно, своего ребенка и должна кормить, никому дела нет, тяжело ли, больно ли мне". Но, в конце концов, пришлось взять кормилицу по требованию доктора.

Я занялся составлением плана будущей пристройки, размерял фасад дома по переулку и выходило так, что надо пристроить, согласно фасаду, еще как раз такого же размера, т.е. 5 окон, затем согласовать комнаты, существующие кухню и баню сломать, кухню зимнюю разгородить, преобразовать в длинную столовую в 10 ар. длиной с 1 окном на улицу, поставить дверь, а в навой пристройке 3 окна в 6 ар. глубиной будет наша спальня и гостиная, 2 - окна - детская. Сзади этого, с выходом во двор - кухня, дальше предбанник, баня и клозет.

Наметив такой план городскому архитектору для чертежа и оформления, я занялся составлением сметы, сосчитав количество кирпича, балок, досок, железа листового, собрал цены на существующие материалы, работы, при помощи отца, который был всегда в курсе цен, и высчитал приблизительно во что обойдется, причем оказалось, что расчеты мои немного разошлись с действительностью и с весны 1878 г. начали ломать старое и пристраивать новое.

ПРИСТРОЙКА К ДОМУ

Пока я с подготовкой плана возился, отец стал закупать, готовить материалы, количество коих уже приблизительно у меня было выведено, нанимать подрядчиков на каменные и плотничные работы, заказал заготовку колод, рам оконных и дверных, чтобы дать время им сделать из сухого дерева и проч. приготовления и, как только весной наступило тепло, накупил лесу, досок, загородили место постройки, сломали подлежащие сносу кухню и баню, спланировали место и начали строить. Песок был навезен зимой, бутовый камень заготовлен, кирпич и известка подвозится. Стройка пошла полным ходом, в августе уже крыша покрыта, полы вымощены, начали окраску грунта и в октябре 1879 года мы уже вошли в помещение.

С переходом в нашу новую половину, освободилась зала, которая предназначена для приема гостей, которых теперь у нас бывало немало, потому что у мачехи братья - Егор, Авдей и Христофор Емельяновичи, сестра Каяне, Мария, старик Меросьян Хазизов очень часто бывали у нас. Новой родней обзавелись Сариевы, Чугаевы, Захаровы и пр. Наши свои родственники приходили на "Новоселье", всех интересовало, как устроились мы. Мы тоже в своей половине накупили гостиную мебель, стулья, устроили в одном углу альков, за которым были кровати. К нам приходили гости, и с нашей стороны приходилось отвечать на визиты. Мачеха любила устраивать пары, с легкой руки выдав дочь за Захарова, после моей женитьбы пошел целый ряд свадеб. Кузина Марфа Павловна вышла за Якова Амираева, выдали сестру Марию за Якова Павловича Миганджиеза - приказчика Михаила Гавриловича, потом женился брат ее Егор Емельянович Хазизов на Чепрастовой, дальше другой брат Авдей, а позже Христофор Емельянович на Софии Степановне Тусузовой. Словом, год за годом, то обручение, то свадьба, то приемы новобрачных, бесконечной лентой шли вечера, именины, словом, приемы, угощения, визиты, все хотя и по одному шаблону шло, но дни проходили не скучно.

А тут купили пианино. Маня стала, играть с Лизой в 4 руки.

ДЕТИ  И  ВОСПИТАНИЕ  ИХ

Февраля 19 1878 года в 3 часа утра родился у нас второй ребенок сын, которого 23-го февраля окрестили и дали ему имя Александр в Федоровской церкви. Крестил священник Тер Оганес Тер-Семеньянц, восприемником был Ив. М. Попов.

20 февраля утром отец, в присутствии всей семьи, взяв из моих рук новорожденного сына моего, подошел к иконе и произнес следующее: "Подобно тому, как старец Семион благословлял внука своего, благословляю и я тебя, чадо наше, и прошу Бога тебя наградить хорошим здоровьем и счастьем. До рождения твоего я имел обет назвать первого внука моего моим именем, но день и час твоего рождения совпал с таким высокознаменательным днем, в который взошел на престол Империи наш Державный Государь Император Александр II. Наступил день, в который 22 миллиона крестьян получили свободу от рабства, день, в который Россия получила гласный, правый и равный для всех суд, день подписания Сан-Стефанского мира, прекратившего войну с турками, следовательно, день этот не может не быть священным для памяти каждого из нас, живущих в России свидетелей этой замечательной эпохи русской истории. И совпадение дня твоего рождения с днем этих событий, заставило изменить мое намерение и назвать тебя именем того, кто был виновником этих событий, т.е. именем Александра. Будь ты добрым гражданином, мудрым в своих делах, будь здоров, мужайся. Благослови тебя Господь".

Итак, уже у нас двое детей. Сашу удалось кормить самой. После первого опыта соски были подготовлены, и все прошло благополучно. Мая 14-го 1880 года в 4 часа 30 минут утра родился у нас третий ребенок, сын, после тяжелых родов. Принимала акушерка Наталья Николаевна Молоцкая. Окрестили ребенка 24-го мая в Федоровской церкви. Священник  Саркис Махсумаджиян, совместно со священником Тер-Мовсес Зарифьяном. Воспреемником был Им. Мар. Попов. Нарекли мальчика именем отца - Татиос. В 1881 году июня 3-го я проводил Маню вместе с детьми Женей, Сашей и Татиосон по пути в Феодосию до Таганрога, откуда они сели вместе с тещей Устиньей Гавриловной и шурином Иваном Сергеевичем, на пароход, прямо в Феодосию 7-го июня. Через месяц, т.е. июля 7-го выехал и я в Феодосию к семье, где, пробыв один месяц, 7-го августа выехал и 10-го августа был дома.

В бытность мою там, мы с Маней на пароходе "Пушкин" ездили в Ялту, где прожив 3-е суток, вернулись обратно. В Ялте мы перебывали во всех окрестностях, в Алупке, Гурзуфе, Арианде, Массандре и пр., в Никитском саду, на водопаде Учан-Су, в Мисхоре. Стояли в гостинице "Россия", были в городском саду, восхищались всюду богатой растительностью. В Феодосии наши сняли квартиру в 3 комнаты с кухней. Из дома повезли две прислуги, одна готовила обед, другая, наша, смотрела за детьми. Жене шел 6-й год, Саше - 4-й год, Фоде было I год и 2 мес. Обед готовили дома, я и тесть ходили на базар за провизией, которая там была дешева. Торговцы и жители все татары. Баранина очень хорошая. Все продается на "ока", т.е. 3 фунта - это "ока". Все овощи, даже арбузы, дыни, капуста, все продается на "ока". Мы там жили как раз на берегу моря, против нас были купальни, все ходили утром и вечером на море купаться. Купанье чудное. Пароходы приходили и отходили, картина моря, в особенности, когда подходили пароходы, делая поворот, нередко с музыкой, была очень интересной. Часто с детьми ходили на пляж, к морскому прибою, собирали ракушки. Были в галерее Айвазовского, восхищались коллекцией морских видов. Каждое утро я просыпался и любовался восходом солнца, которое тут сказочно красиво всплывает из морской дали, переливаясь всеми цветами радуги, играя по гребням морских волн тысячами лучей. Не менее красиво море во время заката. Когда я был там, Ваня уже был в Таганроге на смену отца. 15-го сентября все вместе вернулись, я ездил, в Таганрог, встретил своих и привез домой благополучно.

Апреля 19-го 1882 года в 3 часа дня (в понедельник) родился 4-й ребенок, сын, которого окрестили 22-го апреля в Федоровской церкви. Священник Саркис Махсумаджьян, воспреемником был Иван Маркович Попов. Нарекли его именем Якова. В это время я сидел в магазине и занимался. Как раз в эти часы в дверь откуда-то влетел белый голубь, повертелся и вылетел в другие двери, точно весть принес. Случайное совпадение!... В августе этого же 1882 года я был в Нижегородской ярмарке, где происходила Всероссийская мануфактурная выставка, которую я очень подробно осматривал в течение недели. Между прочим, на выставке демонстрировали впервые электрические скамейки, прототипы будущего  электрического трамвая, которому ток давался по проводам, проложенным по земле. Вместо вагонеток были скамьи, открытые, которые катились по рельсам. В июне 1883 года я с Маней и Сашей поехали в Кисловодск и вернулись 28-го августа домой. В этот промежуток я приезжал домой, а в августе я поехал за ними. Саша на велосипеде катался по парку, мы остановились в доме Очаковского, с Маней была и прислуга, из дома взятая как няня. Тогда железной дороги не было. Мы брали со станции Минеральные Воды коляску с четверкой лошадей, за 4,5 часа привозили до Кисловодска. Маня лечилась тогда: сердца и легкие были слабые.

С появлением детей у нас началась новая эпоха в семье нашей. Сперва, при первом ребенке, это была забава, но когда уже их стало три, четыре, то с годами она превратилась в сложную заботу. Забота о сохранении их здоровья, забота о воспитании вообще. Тут для родителей возникает целый ряд вопросов. Эту заботу жена моя Маня всецело взяла на себя. Тут она явилась именно тем четвертым департаментом, о котором раньше говорилось. Права своего она никому не уступала, и все время несла эту тяжелую обязанность безропотно и безраздельно. Женя, как первая дочь, все носились с ней и она заметно развивалась, например, видя, что я и Маня всегда читаем, стала расспрашивать, как это читают, ну и показали ей букву, она находит букву "а" тоже таким образом, на 4-м году стала незаметно для нас читать. Мало того, дошло до того, что, не понимая значения слов, стала повторять прочитанное, как попугай. Сперва казалось что забавно, но мы поняли, что так рано допускать чтение вредно, не стали давать ей читать и отвлекали. Эта быстрота усвоения прочитанного у нее и впоследствии оказалась отличительной способностью во всех школьных занятиях, училась она хорошо, и ей легко давалось учение, в особенности, под руководством матери.

Маня, до замужества иголки не бравшая в руки, увидела, что при детях мать сама должна уметь шить и обшивала их, и с самого начала взялась детское белье готовить сама, и впоследствии все белье и костюмы детские не давала в чужие руки. Кроить только не знала, а в этом ей помогала сестра Наталья, а иногда, что полегче - мачеха. Я помню, с каким усердием Маня сшила бальное платье для Жени, когда ей был 4-й год, для детского вечера, который был устроен у Сергея Николаевича Кистова. Белое платье, весь подол она вышила цветным шелком букетами. Платье вышло очень удачное, и Маня была очень довольна своей работой. Женя училась сперва дома, занималась мать сама, а потом в Нахичеванской Женской гимназии до 1888 года, а потом, когда переселились в Ростов, то один год училась в ростовской гимназии, окончила же все 8 классов в Таганрогской Женской Гимназии куда она, после смерти матери была отвезена к бабушке, вместе с Яшей.

Сашу сперва мать подготовляла дома, а потом отдали в Петровское Ростовские  Реальное Училище в 1887 году августа 17-го в приготовительный класс, где он и окончил курс по коммерческому отделению. Саша с детства был очень живым мальчиком, любил очень возиться с молотком, веревками, собирать коллекций марок, имел хороший слух, который он развивал самостоятельно. Бывало, как только мать сядет за пианино играть, он подойдет к пианино, сядет сбоку, приложит ухо к стенке пианино, и как пригвожденный будет слушать во все время игры, сосредоточивая свой слух, он незаметно развивал его. Игра перестала, он начинал напевать прослушанное. Способность воспроизводить слышанные звука осталась у него навсегда, он легко усваивал всякий напев или музыку, равно у него росла способность ко всякого рода ремеслу. Я никак не забуду причиненную мной одну горькую обиду. Дело было так. Когда получались золотые вещи, мелкие кольца, кресты и прочие весовые вещи, требовалось заранее развесить, зарегистрировать номер изделия в книге и навесить на них ярлычки. Эту работу я совершал дома вечерами, как кропотливую, чтобы никто не мешал мне. Саша, балуясь, перемешал у меня развешанные вещи с заготовленными для них ярлычками и сильно раздосадовал меня тем, что на замечания моего не шалить, не послушался, и оно не помогло. Я избегал вообще наказания. В сердцах я схватил его коробку с собранными марками, высыпал их в ведро с помоями, желая его наказать чем-нибудь. Но это наказание оказалось для него настолько сильный, что всякие побои он перенес бы легче, чем это. Он так плакал, с такой горечью, нервно, что, мне стало жаль его, что я нанес ему такую обиду. Учился Саша при жизни матери удовлетворительно, пока она следила за его уроками, но после ее смерти стал слабее готовить уроки, ленился и манкировал учением, но с 5-го класса у него появился интерес к учению и 5-й и 6-й класс прошли хорошо и он окончил Коммерческое отделение при отличных отметках. Первыми уроками политической экономии я вечерами занимался дома с ним. И эти занятия, хотя его иногда утомляли, потому что проходили мы устно, я рассказывал, в чем суть, но оказалось, что уроки эти были не без пользы для него. Он сразу стал по политэкономии получать пятерки и по коммерческой географии и арифметике тоже выдвинулся в первые ряды, получая пятерки. Также по бухгалтерии он выдвинулся. Еще с 4-го класса я его в свободные от уроков часы сажал в лавке за работу по переписке счетов, подсчеты на счетах. Постепенно он стал вести книги под моим руководством, и в 5-м классе, когда стали преподавать бухгалтерию, он не только знал, как вести ту или другую книгу и считать на счетах, но он понимал главное, на практике познал, для чего нужна бухгалтерия в жизни не только в торговле, но и для всякого хозяйства, в чем ее суть и польза его знаний. Тут он шел первым в классе по бухгалтерии и почерк у него исправился, усвоив коммерческий характер письма. Еще в дошкольном возрасте он заболел брюшным тифом, который без особых последствий прошел, благодаря доктору Ткачеву. Но с 13-ти лет у него стали показываться золотушные опухоли в области шеи. Ткачев лечил его, резал язвы несколько раз и, по окончании учения, пришлось его отправить в Пятигорск, где он за 1,5 месяца лечения получил облегчение. Позже он ездил в Одессу и Киев, провел два лета подряд на даче под Киевом.

Фадей, после домашней подготовки, учился сперва в пансионе Пашкова, а затем поступил в Реальное училище, где кончил 6 классов по коммерческому отделению. Он также до 4-го класса шел на тройках, а с 5-го класса по коммерческим наукам окончил на пятерки. С ним тоже я занимался по вечерам, также в магазине в свободные часы сажал за дневную кассовую, сводил кассу, вел отчетность. На третьем году он, гостя с матерью у бабушки в Таганроге, споткнулся, упал лицом на каменную ступеньку и поломал передние зубы. Это было в том возрасте, когда у ребенка начинает вырабатываться речь, чистота произношения. При отсутствии передних зубов буквы "р" и "л" не выходили у него, шепелявость осталась за ним навсегда. После Реального училища поступил у меня в лавку. Яков, после смерти матери 2 года  учился в Таганрогской гимназии и когда Женя, окончив гимназию, переехала из Таганрога в Ростов, то и Яшу взяли домой и отдали в Реальное училище, где он окончил также 6-й класс Реального училища по коммерческому отделению с таким же успехом по коммерческим наукам и бухгалтерии, как и старшие братья. Июня 19-го 1884 года во вторник утром, в 7 часов родился 5-й ребенок, которого окрестил в Федоровской церкви священник Тер-Мгрдич Канцаборьян, нарекли его Саркис, восприемником был Иван Сергеевич Тащиев (дядя его). Июля 25-го 1885 года в 8 часов вечера родился 6-й ребенок или 5-й сын, окрестил его в Федоровской церкви священник Оваген Степанасьян, нарекли его именем Карабет, восприемником был мой отец, Татиос Келле-Шагинов (его дед). Саркис и Карабет оба в свое время тоже поступили в Реальное училище и пошли оба по основному, и все время проходили на тройках и окончили 7-й класс с трудом.

Сережа долго не ходил и только на 3-м году пошел, тогда Копа стал ходить, а то все не решался идти. Детство их обоих прошло в период болезни матери, и все дальнейшее воспитание, как и остальных старших братьев и сестры, после смерти жены Марии Сергеевны, через год перешло в руки Юлии Васильевны Киселевой, моей настоящей жены по второму браку. Благодаря ее попечениям и заботам они все выросли здоровыми и нравственно выдержанными молодыми людьми. За все время до окончания курса она всем шила и обучила их  чистоте и порядку во всем.

_________________________

© Келле-Шагинов Сергей Карпович 

Начало см. в №245. Продолжение следует