 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Главным творением Н.Г. Гарина-Михайловского по праву считается автобиографическая тетралогия – «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры». Размышляя над замыслом произведения, исследователи по-разному формулируют художественные цели автора. И.М. Юдина видит их в том, чтобы «восстановить характерные черты эпохи, воссоздать процесс образования и воспитания, идейных и нравственных исканий целого поколения интеллигентской молодежи». [12;82] К.Д. Гордович считает, что цель – в раскрытии «эволюции характера под влиянием разных воздействий». [4;50] Г.М. Миронов и Л.Г. Миронов полагают, что она – в попытке воплотить «вечное стремление к идеалу». [10;6] Обращает на себя внимание не просто разное видение авторских целей, что, безусловно, объяснимо не столько субъективностью ученых, сколько в первую очередь широтой авторского замысла, но и степень их «универсальности», вневременной ценности. К сожалению, во всех исследованиях доминирует «социально-педагогический» аспект анализа и почти полностью отсутствует духовный, христианский. Актуализация «социально-педагогического» пласта, в особенности первых двух произведений тетралогии, вполне понятна. Она во многом инициирована самим автором, превратившим страницы повестей в арену борьбы за гуманистическую педагогику, за беззащитную душу ребенка. Не случайно Ф.Д. Батюшков писал, что «Детство Темы» «стоит целого трактата по педагогии». [12;88] Тем не менее, со многими трактовками, утвердившимися в отечественном литературоведении, никак нельзя согласиться, поскольку они вступают в противоречие с первоисточником. Общая мысль большинства исследований сводится к тому, что Н.Г. Гариным-Михайловским резко противопоставлена и категорически осуждена система домашнего и школьного воспитания, основанная на жестоком подавлении человеческой личности, готовящая для общества духовных монстров. Система эта порождена самим укладом монархического государства, унизительной необходимостью чинопочитания. Однако, на наш взгляд, в данном вопросе не все так уж однозначно, если учесть не выявленный до сих пор христианский смысловой пласт тетралогии. Всячески заостряя внимание на увлечении писателя идеями марксизма, литературоведы тщательно старались обойти весьма каверзное для их концепции высказывание прозаика о том, что дороги ему в данном учении «старые истины, которые во всех нас с детства воспитывают учением Христа». (3;V,676) Алгоритм судьбы главного героя тетралогии Артемия Карташева – это непрерывная череда страданий, тяжелых потрясений, до основания переворачивающих душу героя. Сюжетно-композиционная структура произведений построена таким образом, что он в каждом новом эпизоде вновь и вновь должен пройти «крестные муки» очередного морально-нравственного испытания. Причем ситуации, подбираемые автором, не оставляют места для маневров и компромиссов. Герой должен пасть, чтобы затем подняться на новую духовную высоту. Особенно остро это чувствуется в первой повести цикла. Теме всего восемь лет, и он делает первые шаги по изучению окружающего и (что самое главное!) своего внутреннего мира. Чтобы воссоздать сложный процесс интуитивного постижения тайн бытия ребенком, автор опирается на разные источники: личную духовную память, богатые жизненные наблюдения, глубокое знание диалектики. Именно поэтому «Детство Темы» по праву считается образцом тончайшего психологического письма в творчестве Гарина-Михайловского. Душа Темы изображается писателем как поле битвы добра и зла. При этом автор подчеркивает обнаженность и беззащитность мальчика перед темными силами. Повествование о становлении детской души построено на контрастах. Ее жизнь во времени – главный источник драматизма в сознании Темы. Вот судьба подарила ребенку счастливое утро, позволила приблизиться к одной из величайших тайн бытия, и тут же «резкой, острой чертой», «страшной, неумолимой, беспощадной силой оторвало его вдруг сразу от всего». (3;I,56) Таков неумолимый закон жизни. С мастерством большого художника показывает Гарин внутреннее состояние ребенка с богатой, поэтически одаренной натурой, успевшего уже сделать важный вывод из первого жизненного опыта: чтобы добраться до нового счастья, «надо пережить что-то страшное, ужасное». Эмоциональное напряжение Темы усиливается страхом перед наказанием и выражается комплексом вины, возникающим у всякого, чья свобода жестко контролируется или подавляется. Страх толкает мальчика на совершение целой серии необдуманных и опасных поступков, усугубляющих его положение. Происходит как будто бы раздвоение героя. Один – необузданный хулиган и повеса, другой – чистый мальчик, способный преданно любить и сострадать. В структуре первого драматического эпизода из жизни Темы важнейшее место занимает глава «Прощение». Ее название полисемантично. Но главный оттенок в спектре ее значений, конечно, христианский, доказательством чему служит откровенный разговор матери с сыном, позволивший поставить точку в повести печального дня. Почему Аглаида Васильевна обратилась к образу Христа, пытаясь библейскими истинами уврачевать душу ребенка, хотя была категорически не согласна с «методами воспитания мальчиков», продемонстрированными мужем? Потому что, будучи глубоко верующим человеком, она прекрасно понимала, насколько опасно для детской души разъедающее чувство ненависти к ближнему, даже если оно вызвано жестокостью отца. Не о сохранении незыблемых основ патриархальной семьи думала она, а о необходимом умении прощать. Примечательно, что образ Христа перекликается в рассказе Аглаиды Васильевны с образом отца-героя войны. Несмотря на краткость, данная аналогия занимает сильную позицию в разговоре, позволяя четко обозначить объект, куда в первую очередь должно быть направлено первое движение преображенной души. Невозможно обойти и еще одной любопытной аналогии. Речь идет об эпизоде, где Тема признается в любви Иоське и в доказательство собственной правоты предлагает другу плюнуть на него.[1] Этот поступок доказывает, что образ Христа давно поселен матерью в его сердце, и многие чистые порывы ребенка так или иначе соотносятся им с необходимостью принесения себя в жертву ради любимых и близких людей. Не менее важно осознание постоянно присутствующей в тексте оппозиции «Тема – Зина». Старшая сестра Карташева выглядит всегда правой и непогрешимой. «…требовательный к себе и другим, суровый, жгучий исполнитель воли», - характеризует ее писатель. (3;I,81) Но, невзирая на всю свою «праведность», Зина – источник неприятностей для Темы. Истинную причину этого понимаешь лишь в последней сцене главы «Прощение». Слушая убедительную проповедь матери, Зина искренне недоумевает, почему в ее устах те же самые слова («если тебе не жаль, значит, ты не любишь маму и папу») не остановили брата, не дошли до сердца «грешника». А все дело в том, как воспринята истина, насколько глубоко проникает она в душу ее носителя. Зина легко подчиняется должному, быстро усваивает нравоучения. Но душа ее холодна. Она не откликается на живую энергию истин. Подобное восприятие очень опасно, потому что воспитывает фанатиков и ханжей, и тем страшнее, если это происходит неосознанно. Такой перекос в душевном развитии в дальнейшем лишит Зинаиду Николаевну женского счастья, радостей материнства, заставит уйти от мира. Тема не таков. Он все воспринимает сердцем. Опыт его жизни чувственный, эмоциональный, поэтому слова для него значимы лишь в том случае, когда они являются выражением остро пережитого. Ему всегда важно понять, фальшивы они или нет. Кстати, Зина нередко кажется ему фальшивой. Вспомним хотя бы эпизод с ее падением (глава I). Важнейшим ключевым символом тетралогии, связанным с образом главного героя и выражающим христианский подтекст, является старый заброшенный колодец, откуда маленький Тема спасает Жучку. С целью идейно и психологически укрепить позиции символа в тексте писатель предваряет эпизод спасения описанием вещего сна, где перемешиваются реалистические и символические элементы. Однако многие детали реальных событий как бы дополняют условную картину сновидения и впоследствии будут обыграны автором уже в символическом плане. Обращают на себя особое внимание три элемента: море, сад, колодец. Причем последний элемент структурно более сложен, так как включает в себя семантически значимые компоненты. Символы моря (морской волны) и сада, исходя из контекста (и метатекста, что мы увидим впоследствии) прочитываются как жизнь (в поэтическо-философском плане) [2] и душа человека. Мальчик, только что переживший крушение гармонии, которую он так остро и глубоко ощущал, видит во сне морскую волну, несущую ему страдание вместо ожидаемого облегчения. Так на подсознательном уровне рождается истина о закономерной повторяемости дисгармоничных состояний. Композиционно сюжет первого сна служит прологом к дальнейшим испытаниям. Символы сада и колодца неразрывно связаны друг с другом как целое и часть. Согласно художественной логике текста, в цветущем саду каждой души есть заброшенный колодец, куда человек в любой момент может упасть, и никакие духовные или материальные заслуги спасти от этого не смогут. Верующий понимает необходимость таких падений, видя в них способ очищения, совершенствования духа. Идущий по утреннему саду Тема впервые переживает сладость примирительного конца, делающую его сильнее и богаче внутренне. И так будет всякий раз, после каждого падения. Художественный эффект эпизода значительно усиливается в результате использования автором приема психологического параллелизма. В эмоционально-образном строе картины утреннего сада, просыпающегося после грозы, заметны явные переклички с душевным состоянием мальчика после печального дня: тот же беспорядок, прибитые к грязной земле цветы, деревья с опрокинутой ветром листвой и сладкий предрассветный сон, царящий повсюду. Писатель намеренно совместил в символике детали из сна и яви. Для него важна не только условность, но и натуралистичность, способная вызвать у читателя чувство физического отвращения. В описании колодезного дна удачно использован оксюморон, подчеркивающий гибельную притягательность зла, активизирующий христианский подтекст эпизода: «прозрачная, точно зеркальная гладь вонючей поверхности» «мягко сверкнула», «ужасом смерти пахнуло на него со дна этой далекой, нежно светившейся, страшной глади». (3;I,91-92) С христианским подтекстом связана также тема смерти, лейтмотивом звучащая на протяжении всего повествования. Каролина фон Гейдебранд, рассуждая о душевной сущности ребенка, заметила, что «сознание развивается только на основе смерти». (8;41) Понять, как страх смерти воздействует на душу ребенка и взрослого, в какой степени влияет на формирование человеческой личности – задача непростая и для искусства и литературы одна из основных. Гарин-Михайловский подошел к ее решению с мастерством тонкого психолога и большого художника, сумев показать посредством развития данной темы незримые нюансы душевной жизни главного героя. В сознание Артемия Карташева тема смерти входит постепенно как естественное следствие изучения им окружающего мира, приводя к важному выводу: за каждым явлением действительности стоит смерть, которая заключена уже в непоправимости свершившегося факта (эпизод с цветком). Собственную причастность к столь неумолимому закону ребенок понимает не сразу, но дисгармония подобного положения вещей рождает в нем не всегда внешне объяснимый страх, способный вылиться в неожиданный бунт или привести к подавленному состоянию. Борьба со страхом перед смертью (в широком понимании) становится катализатором сюжетного движения в тетралогии. Особенно наглядно это представлено в первой повести, где Тема выступает в роли героя, сражающегося с темными силами (в собственной душе, конечно). Способы борьбы со страхом различны. Один из самых традиционных – рассказывание быличек или бессюжетные разговоры о мертвецах, являющиеся обязательным элементом в общении детей из простонародья. В них образ смерти гиперболизируется, приобретая черты карнавальности, в результате чего энергия страха реального переплавляется в безобидный «управляемый» художественный образ. Народная поэзия ужаса увлекает Тему присущим ей правдоподобием, силой вымысла, однако полностью отдаться во власть суевериям ему не позволяет аналитический ум, привыкший все и вся подвергать сомнению. Приобретенный посредством фольклора духовный опыт помогает глубже осмыслить реальные события. Так, смерть жены еврея Абрумки (а с ней, так же как и со смертью Пульчихи, связаны «страшные рассказы») подталкивает мальчика к сознательному формулированию понятия о смерти: «Да, это все пройдет. Не будет ни Абрумки, ни всех, ни его, Темы, ни этой лавочки, - все, все когда-нибудь исчезнет. И все равно когда-нибудь смерть придет, и никуда нельзя от нее уйти, никуда…» (3;I,105) Но это лишь часть открывшейся истины. Главное же заключается в том, что Тема сумел понять: победить смерть можно только жизнью, а жизнь продолжается до тех пор, пока в душе человека живет любовь. Не случайно, что история души маленького Артемия слагается на фоне череды смертей: умирает Пульчиха, жена Абрумки, учитель Кноп, наконец, Карташев-старший. Уход каждого из них – новый этап в развитии внутреннего мира Темы. Нельзя не отметить и еще одной существенной особенности. Люди, так или иначе входящие в жизнь Артемия, как правило, несчастны. Писатель намеренно подчеркивает драматизм человеческого существования, чтобы преподать своему герою уроки сострадания и любви. Излюбленный для Артемия способ преодоления страха смерти – проигрывание в воображении ситуаций умирания. Причем акцент делается на эмоциональной реакции зрителей – матери, отца, родных и знакомых. Обычно склонность к такого рода играм проявляется у детей, избалованных родительской лаской и вниманием окружающих. Кроме того, она может свидетельствовать о ярком художественном даровании ребенка. Что касается Темы, то здесь имеет место и то и другое. Однако мы хотели бы обратить внимание не на психологический, а на духовный аспект проблемы. К концу первого года обучения в сознании Артемия назревает серьезный мировоззренческий кризис, обусловленный особенностями переходного возраста и влиянием гимназии с ее рационалистическим отношением к жизни. Вера утрачивает для мальчика искренний, глубоко личностный характер, связанный с образом матери и отчего дома, превращаясь в ритуал. Вместе с ней утрачивают былой ореол святости многие вещи и понятия, в том числе страх перед смертью. Поэтому, когда Тема решается на самоубийство, он думает в первую очередь не о греховности такого поступка, а о том эффекте, какой он произведет на окружающих. Писатель очень точен в изображении мгновенных резких эмоциональных переходов во внутреннем состоянии мальчика, колеблющихся от ненависти к родителям до горячей любви и острой жалости к ним. Главной причиной его раздвоенности («Он, если можно так сказать, перестал чувствовать себя, как будто был кто-то другой, а не он», - замечает писатель. (3;I,180)), на наш взгляд, является гордыня, исподволь, неосознанно взлелеянная в нем родителями. Приведем два характерных примера. Когда Аглаида Васильевна впервые столкнулась с педагогикой «убийственного равнодушия», царившей в гимназии, она выдвинула против нее главный аргумент, положенный ею в основу семейного воспитания: необходимо щадить собственное достоинство ребенка, бережно относиться к маленькому самолюбию. (3;I,146) Без сомнения, этот принцип гуманистической педагогики разделял сам автор. Вместе с тем не следует забывать о зыбкости грани между самолюбием и себялюбием, между гордостью и гордыней, вспышки которой нередко проявляются в поведении Темы. Так и попытка самоубийства подогревается сознанием унизительности положения жалкого обманщика. Вторым примером может служить реакция отца на поступок Артемия в истории с мясником. Христианская идея непротивления злу насилием обнажает важные противоречия в мировоззрении обоих родителей. Мальчик, не умея логически сформулировать причину разлада взрослых, интуитивно ощущает близость материнской позиции («лучше было бы, если бы отец его выругал, а мать похвалила» (3;I,109)). Но мысль Гарина значительно сложнее. Пытаясь, объяснить сыну неправильность его поведения, Аглаида Васильевна прибегает к помощи библейской притчи о талантах, трактуя ее в узко сословном плане: «Ты, всегда ты будешь виноват, потому что им ничего не дано, а тебе дано; с тебя и спросится». (3;I,109) Именно поэтому ее педагогическая задача – выработать в ребенке умение быть благодарным и уметь прощать – остается нерешенной. Напротив, духовно преображенный рассказами матери, Тема, тем не менее, укрепляется в убеждении своей правоты: «А все-таки я хорошо сделал, что хватил мясника: теперь уж никто не захочет взять меня за ухо!». (3;I,110) Отдельно следует сказать о взаимодействии отцовского и материнского начал в воспитании души и сознания Артемия Карташева. Как мы уже видели, главенствующую роль в духовной жизни сына играет мать. Причем ее активная и деятельная любовь всячески вытесняет влияние отца. Образ Карташева-старшего изначально предстает в ореоле сгущенных темных красок. Он кажется тираном, холодным, погруженным в себя человеком. На протяжении первых одиннадцати глав Карташев появляется эпизодически с одной – двумя репликами, и только в последней главе автор раскрывает подлинную глубину и трагическую дисгармоничность его личности. Смысл данного композиционного приема видится нам в стремлении прозаика точнее изобразить закономерности духовного развития, связанные с взрослением и изменением социального и психологического статуса героя. Если раньше Тема смотрел на отца глазами матери, любил отголоском ее любви, основанной, что очень существенно, на долге и христианских добродетелях, а не на личном чувстве, то теперь он как бы пытается войти с отцом в непосредственный контакт. Слушая рассказы старого генерала о былых сражениях, а также последнюю исповедальную речь умирающего, Артемий узнает важную истину: пройдя через войну, отец преодолел страх смерти, но смысла жизни постигнуть не смог. Поэтому он не говорит с сыном о боге, а говорит о царе: административный порядок и иерархическая структура общества заменяют ему вселенскую гармонию. Несмотря на искреннюю попытку понять отца, образ Карташева-старшего так и останется в Темином сознании своеобразной иконой, сотворенной Аглаидой Васильевной. Об этом свидетельствует, в частности, абстрактность чувств, испытываемых им на похоронах. В эмоциональных размышлениях подростка образ отца не более чем отправная точка. Даже жалость и вызванные ей слезы не полностью принадлежат дорогому и близкому сердцу. Артемий скорбит о скоротечности бытия и неизбежности смертного часа. В то же время многочисленные столкновения со смертью научили мальчика «любить мир со всем его хорошим и дурным».(3;I,198) В этом, как нам кажется, и воплотился идеал автора. Игнорирование духовного подтекста тетралогии и одновременно актуализация социально-педагогического аспекта привели к неправильной оценке системы образов в целом и в особенности – Артемия и Аглаиды Васильевны. Так, Феликс Кузнецов увидел в Карташеве-гимназисте и студенте одну только духовную ущербность, которую объяснил отгороженностью героя от «идеи общественного служения».(6;18) Г.М. Миронов отметил слабодушие как душевную сущность персонажа и порожденную им «маниловскую, бесплодную, мертворожденную мечту ради мечты».(9;38) В таком же ключе дается характеристика образа Аглаиды Васильевны. В ней видят барыню-помещицу, находящуюся во власти сословных предрассудков. В действительности повести о гимназических и студенческих годах следует рассматривать как две важнейшие вехи в истории духовного взросления главного героя. Гимназический период особенно показателен в этом плане. Писатель вводит Тему в подростковый мирок, где царит Логос, а привычное для него с детства художественно-эмоциональное мировосприятие категорически отрицается. Карташев постоянно ощущает чужеродность такого типа мироощущения, однако гордыня, уязвленное самолюбие не позволяют ему оставаться в стороне. Сказывается и власть идеалов подростковой среды, намеренно противопоставляемых семейным и национальным традициям. Одним из центральных моментов антагонизма становится религиозность, рассматриваемая подростками в качестве мерила человеческой личности, синонима косности и неразвитости. Данная психологическая установка зиждется на подростковом максимализме, делящем мир на черное и белое, на своих и чужих и не оставляющем возможности для компромисса. Было бы крайне опрометчиво обвинять Тему в трусости и непрямодушии за то, что он не нашел в себе сил отречься от веры. Его уклончивость всего лишь тактический прием в перманентном словесном противостоянии с компанией Корнева. Гарин-Михайловский психологически очень точно сумел воссоздать смутное, противоречивое внутреннее состояние Карташева-гимназиста, пытающегося логически доказать или опровергнуть существование бога. «Я верю.., - говорит Тема, - но не могу же я, например, представить себе небо иначе, как оно есть, то есть не простым воздухом». (3;I,209) Но при этом поверхностный характер подобных умствований более чем очевиден. Целым рядом эпизодов автор подчеркивает, что Артемий живет подлинной жизнью сердца, и она обогащает и углубляет его личностные качества в гораздо большей степени, чем интеллектуальные упражнения корневского кружка. Ему, в отличие от сверстников, дано замечать тончайшие душевные движения, видеть и ценить человека выше красивой и оригинальной мысли. Ярким примером может служить эпизод знакомства корневской компании с пропойцами – Петром Семеновичем и Василием Ивановичем, когда Тема, смущенный инстинктивно возникшим брезгливым чувством, пережил настоящий катарсис, позволивший преодолеть барьер непонимания и отчужденности: «Ему вспомнилась Жучка в тот момент, когда, вытащенная из колодца, она с размаху бросилась и лизнула его, грязная, прямо в губы. И это воспоминание, невольная параллель Жучки с этим оборванцем смутила его укором совести и прогнала все неприятное. Он, как мог, ласково кивнул Василию Ивановичу головой. Василий Иванович напряженно, точно ожидавший этого, вспыхнул, и его лицо осветилось таким мягким светом счастья, от которого весело и легко стало Карташеву». (3;I,291) Заслуживает внимания еще одна любопытная черта Темы в гимназические годы – инфантилизм, проявляющийся в суждениях и поступках, существенно влияющий на душевное состояние героя. С одной стороны, инфантилизм является следствием жесткого контроля всех душевных движений Карташева со стороны матери, с другой – более сложного развития художественного дарования, созревающего медленнее в силу того, что оно основывается не на готовых идеях, а на собственном опыте. Остановимся подробнее на первом аспекте, тем более, как мы уже упоминали, он стал причиной необоснованных негативных оценок образа Аглаиды Васильевны, выведенного во второй повести тетралогии. Действительно, мать Темы, представшая поначалу поборницей демократичных методов воспитания, неожиданно во второй повести превратилась в консерватора. То и дело мы слышим ее окрики в адрес сына с требованием замолчать. В чем суть частых споров и усиливающегося разлада сына и матери? Одной из важнейших причин видится нам изменение психологической ситуации, связанной с перераспределением ролей в семье Карташевых после смерти отца. Если раньше Аглаида Васильевна выстраивала линию поведения с детьми в оппозиции главе семейства, уверенная в то же время в сбалансированности отцовского (традиционно жесткого) и материнского (традиционно мягкого) начал, то после смерти мужа ей пришлось взять на себя функции обоих родителей, совместив в себе оба начала. Однако жесткость новой линии поведения Карташевой не следует преувеличивать. Ее споры с Темой по мировоззренческим вопросам отличаются и умом, и тактом, и, что важнее всего, вдохновенной искренней верой. Вот только подросток в силу своего возраста не всегда способен понять и принять выстраданных матерью истин. Для него важнее победа любой ценой, потому что в ней заключена психологически обусловленная претензия на самостоятельность и свободу. Нельзя не заметить воспитательного аспекта в подобных дискуссиях. Всякий раз Аглаида Васильевна незаметно для сына переводит разговор в религиозную плоскость, подводя Тему к осознанию универсальности заложенных в христианском учении истин. Связующим звеном рационального и духовного начал в гимназические годы служит первая юношеская любовь, изображаемая Гариным-Михайловским талантливо и поэтично, в лучших традициях классической русской литературы. Писатель выстраивает цельный лирический сюжет, разворачивая картину пробуждающегося чувства на фоне величественной украинской природы. Каждый из героев, переживая первую влюбленность, раскрывается по-новому, преображается духовно. Для Темы состояние влюбленности становится выходом за пределы ставшего тесным и неуютным семейного микрокосма, давая ощущение свободы, не сравнимое с дружбой, идейными исканиями, родственными отношениями. На какое-то время любовь к человеку как долг христианина перерастает в нем в любовь к Женщине, чувство рыцарское, платоническое и вместе с тем плотское, стихийное. Особенно выразительно писателю удалось передать эту мысль в сцене церковной службы, где присутствуют почти все главные герои повести. Несмотря на то, что поход в церковь для большинства из молодых людей – уступка родителям, соблюдение традиций, во время службы всех захватывает любовь к миру, к жизни, то ощущение душевной полноты, которое является результатом внутренней гармонии. Сцена проникнута пафосом счастья, осознающего жизнь как праздник. Но источник всего этого не в молодом, бьющем через край оптимизме, не в романтическом мироощущении. Он в вере, живущей в душе каждого из героев. Это может показаться парадоксальным. Тем не менее, все здесь вполне закономерно. Молодые люди ищут эквивалент религии, не осознавая, что формируют новые идеалы из того же библейского материала, адаптируемого к новому времени. Примером может служить монолог Моисеенко, разъясняющего гимназистам смысл подлинно человеческой жизни (глава «Пропойцы»). В нем звучит очень важная для писателя мысль, согласующаяся с его собственным пониманием передовых общественных движений: «Способность жертвовать собой для блага других присуща натуре человека: не глуши ее, и она явится таким источником счастья, с которым разве сравнится то эфемерное, которое под своей красивой скорлупой таит постоянную необходимость заглушать в себе гордость сознания своего человеческого чувства». (3;I,288) Примечательно, что автор не описывает внутреннего состояния участников церковной службы, не анализирует мотивов общего эмоционального подъема и душевного просветления. Мы видим их глазами Артемия, остро переживающего неразделенную любовь к Мане Корневой. И все-таки писатель сумел одним лишь штрихом в описании определить подлинный источник переживаемого героями состояния: «В раскрытые окна заглядывал веселый, праздничный день, тихий, неподвижный, точно заглянул и притих, проникнутый торжественной службой». (3;I,310) Настоящим пейзажем юных душ является эпизод поездки к Анне Горенко. В нем особенно много пейзажных зарисовок, выражающих душевное состояние персонажей, позволяющих заглянуть в зазеркалье их внутреннего мира. Так, использование данного композиционного приема дает возможность автору раскрыть с неожиданной стороны образ Корнева. Этот герой, производящий впечатление цельного, прагматичного человека, признанного лидера, не знающего слабостей, оказывается мягким и мечтательным юношей, которому не чуждо поэтическое воображение. Ключевыми образами картин природы Гарин-Михайловский сделал уже знакомые нам по «Детству Темы» море и сад, сохранив их прежнее символическое значение как подтекстовое. Море жизни пленило молодую компанию необузданной силой, завораживающей красотой, способностью исцелять душевные раны. К примеру, говоря о душевном состоянии Карташева, страдающего от неразделенной любви, автор замечает: «аромат берега, огни в саду, глухой шум моря, блеск луны, музыка – вытесняли оттуда всю будничную прозу действительности, внеся взамен жгучее очарование волшебного вечера». (3;I,337) Писателю удалось сочетать реалистически точное природоописание во всей его сложнейшей динамике и детальной проработанности со свойственным романтизму одухотворением окружающего мира, сохранить и передать в поэтическом образе очарование величайшей тайны мироздания – гармоничного слияния природного и человеческого. Именно в этом выразилась квинтэссенция художественного мастерства прозаика. Особенно удачной творческой находкой следует считать кульминацию данной сцены, когда молодые люди заблудились в очарованном саду юной души. Для того чтобы усилить подтекстовый символический смысл образа сада, Гарин-Михайловский несколько раз на протяжении главы использовал его в различных контекстах. Семантически ближе всего к исходному символу оказался образ из вечерней грезы Корнева, как бы взятый из хронотопа первой повести цикла: «Прильнув к стеклу окна своей детской, он, опять мальчик, смотрит на это заходящее солнце, смотрит на сад, на целый лес других садов». (3;I,328) Подводя итоги нашим наблюдениям, отметим, что актуализация духовного подтекста позволяет по-новому оценить вклад писателя в художественное исследование человеческой природы. Обладая всеми характерными чертами героев времени, персонажи Гарина-Михайловского вместе с тем могут рассматриваться как универсальные национально-психологические типы. Что же касается образа главного героя, то в рисунке его судьбы явно просматривается архетип жизненного пути христианина, принимаемого автором в морально-нравственном и философском плане за идеал. Именно поэтому мы можем говорить здесь о расширении границ жанра автобиографической прозы. Об этом уже писала И.М. Юдина, справедливо считавшая, что тетралогия – это «как бы своеобразный роман о воспитании человека, возникший на автобиографической основе» и написанный в русле мировых литературных традиций. (12;83) Однако, как нам видится, главной целью автора следует считать не изображение процесса «духовного и нравственного уродования личности всей системой домашнего и школьного воспитания, воздействием социальной среды» (12;84), а как раз, напротив, процесс духовного и нравственного роста героя, проходящего тернистый путь земной жизни.
Примечания:
Литература:
________________________________ © Фолимонов Сергей Станиславович |
       
|
