Христианство стало основой для распространения грамотности в Киевской Руси. Первыми памятниками письменности на русском языке были переведенные с греческого языка богослужебные и другие церковные тексты. Главной задачей тех, кто брался за перевод этих произведений на русский и другие славянские языки, было распространение христианской мысли. Таким образом, публицистическая направленность была обусловлена  необходимостью распространения религиозных представлений христианства в Древней Руси, что содействовало решению важнейших проблем, стоявших в тот период перед молодым славянским государством: консолидации общества на основе христианских идей. Византийские источники повлияли не только на формирование письменности в древней Руси, но и на мировоззрение древнерусских книжников и первых читателей. Во первых, в период Киевской Руси складывается понимание исторической роли русского народа как преемника христианской культуры, впоследствии переродившееся в идею России как «третьего Рима» и отразившееся в идее «особости русского пути» [1].

Приняв христианство, Киевская Русь последовательно обращала «чужое» в «свое», идя от подражания каноническим образцам к созданию оригинальной культуры (в том числе и литературы). Этот процесс был напрямую связан с решением тех задач, которые стояли перед Киевской Русью, как уникальным государственным устройством: создание единого управления огромной территорией требовало скорейшего утверждения национальной идентификации племен, проживающих в пределах молодого государства. Единая вера, единые законы, единая книжность активно способствовали формированию единой идеологии, единой культуры. Этот процесс предопределил и появление публицистических элементов в литературных и религиозных произведениях той поры. Древнерусская литература с момента своего возникновения в XI веке встала на службу государству и вследствие этого носила ярко выраженный публицистический характер. [2] В отличие от других видов литературного творчества, которые возникли еще в догосударственный период развития общества (эпос, отчасти драма), публицистика возникает только вместе с государством, хотя произведения этого периода  еще не знают деления на публицистику и художественную литературу. Д. С. Лихачев подчеркивает особое «учительное» начало древнерусских текстов. Литература периода средневековья должна была, указывал он, «касаться только наиболее значительного, важного — важного и в религиозно-нравственном, и в историческом смысле. Литература была училищем благочестия и училищем патриотизма» [3]. Учительством, назидательностью, высоким патриотическим и религиозным пафосом и стремлением принести непосредственную пользу душе читателя проникнуты все произведения древнерусской литературы этого периода.  Этот настрой древнерусской литературы и публицистики сохранялся до XVIII в. и выражался в высокой нравственной и гражданской проблематике средневековой письменности. Это представление об учительском и возвышенном характере литературы сохранилось в сознании нации и по сей день, хотя ему пришлось пережить несколько периодов испытания на прочность, связанных с постоянным расширением читательской аудитории, привносившей наряду  со своим искренним интересом и другие информационные потребности, в частности, снижающие и обмирщающие  систему высоких духовных ценностей.

Немало фактов свидетельствует о том, что третье сословие испытывало интерес к книге даже в допетровскую пору, но, будучи разнообразным как по своему правовому, так и по имущественному статусу, читательские группы внутри самого многочисленного и непривилегированного сословия по-разному проявляли свое влечение к чтению. Посадские люди покупали книги для себя и не жалели для этого личных небогатых сбережений. Доля светской литературы в круге их чтения была больше, чем у привилегированных групп. По мнению исследователей [4], именно у них сосредоточилась основная масса светской книги того времени. Именно эти читатели: купцы, мещане, мелкие служащие приказов - были той социальной группой, интересами и запросами которой совершалась постепенная секуляризация русской культуры. И хотя их читательский выбор пренебрежительно характеризовался представителями привилегированных слоев, как проявление «подлого вкуса»,  запросы многочисленного податного населения постепенно оказывали воздействие на общих характер литературы, которая все более принимала светский оттенок и интересовалась самой жизнью, а не только героями и подвигами. Крестьяне же, если и были грамотными, то преимущественное внимание уделяли религиозной литературе, и этот их выбор оставался низменным вплоть до начала XX века.

Цивилизующее значение распространения грамотности, а вслед за ним и словесного творчества, волновало русских писателей и публицистов. Одним из тех, кто много сделал для этого в XVIII в. был Н.И. Новиков, он проницательно отметил влияние социально-политического устройства на потребность в духовном развитии. Рассуждая о причинах успешного развития гуманитарных наук в Англии, Новиков недвусмысленно связал тип общественно-политического строя с успехами просвещения: «Англичане оказали великие успехи в философии; причина тому гордая вольность их мыслей и сочинений». Итожит эту  неявную параллель с Россией точный и емкий вывод: «Нигде, где только рабство, хотя бы оно было и законно, связывает душу как бы оковами, не должно ожидать, чтоб оно могло произвести что-нибудь великое». [5] Новиков также предугадал и другое социальное явление, фактическое подтверждение которого сам он вряд ли еще мог видеть: «Народ есть первый собиратель плодов, науками приносимых, к знатным же они приходят весьма поздно». [6]

Для Карамзина эти пророческие высказывания Новикова стали аксиомой. Проехав пол-Европы, увидев бушующую в огне революции Францию,  деловитую Англию, спокойную Швейцарию и сосредоточенную в философском поиске Германию, Карамзин воочию убедился, насколько взаимосвязаны уровень гражданских свобод и уровень образованности общества. Чем последний выше, тем более требовательными в отстаивании своих природных прав делаются люди, и в то же время у них появляется больше шансов на цивилизованное разрешение конфликта. 

Во всем и всегда Карамзин хоть на шаг, но опережал свое время. Берясь за осуществление нового журнала «Вестник Европы» в самом начале XIX в., редактор стремился не только подвести итоги недавно ушедшего XVIII в., но и предугадать пути развития нового века, а, следовательно, грядущую роль того дела, которому он посвятил жизнь – русской культуры и русского просвещения.  Формулируя свое редакторское кредо и подводя итоги веку русского просвещения, будущий историк отмечает принципиальные изменения, которые произошли в сознании людей и в их отношении к образованию: «Уже прошли те времена, когда чтение книг было исключительным правом нескольких людей; уже деятельный разум во всех состояниях, во всех землях чувствует нужду в познаниях и требует новых, лучших идей… Одним словом, если вкус к литературе может быть назван модою, то теперь она общая и главная в Европе. Чтобы удостовериться в этой истине, нужно счесть типографии и книжные лавки в Европе. Отечество наше не будет исключением. Спроси московских книгопродавцев – и узнаешь, что с некоторого времени торговля их беспрестанно возрастает и что хорошее сочинение кажется им теперь золотом». [7] Развивая эту мысль далее, Карамзин приводит примеры того, как продавцы книг добрались уже до границы Европы с Азией и «продают множество книг нашим дворянам». В другой статье «О развитии книжной торговли и любви к чтению в России» публицист показывает, как книги постепенно входят в быт русского общества: книжные лавки появляются в губернских городах, а на ярмарках наряду с другим товаром обязательно продаются книги. Выбрав форму повествования от первого лица, Карамзин делает следующее свидетельство еще более достоверным: «Я знаю дворян, которые имеют ежегодного дохода не более 500 рублей, но собирают, по их словам, библиотечки, и между тем, как мы бросаем куда попало богатые тома Вольтера или Бюффона, они не дают упасть и пылинке на самого «Мирамонда», читают каждую книгу несколько раз и перечитывают с новым удовольствием.» [8] Отмечая очевидные успехи просвещения в России, Карамзин остается реалистом и понимает, насколько далеко по пути просвещения ушла Европа, но в то же время он с гордостью отмечает, что ни одна из современных европейских стран не знает таких темпов прироста читателей. В отличие от многих собратьев по перу и в прошлом, и в будущем, Карамзин как истинный гуманист не склонен упрекать публику за ее невнимание к твореньям литераторов (этим он отличался от многих собратьев по перу), наоборот, он склонен упрекать писательский цех, что тот дает мало качественного чтения, богатого познавательными возможностями. В нескольких своих статьях, например, «Что нужно автору?» или «Отчего в России мало авторских талантов?» он самой вопросительной формой заголовков как бы приглашает читателей к совместному размышлению, предлагает более осознанно вырабатывать свою читательскую позицию.  Он с сожалением пишет о том, что в обществе еще не созрело должное уважение ни к творческому труду, ни к самому творцу, из-за чего многие подающие надежды юноши устремляются на поприще государственной службы, подавляя природные творческие способности. А те авторы, которые все-таки выбрали писательскую стезю, часто «во зло употребляют любопытство читателей, потому что их перо «незаманчиво» пишет, а самим «артистам словесности недостает таланта и вкуса». [9] 

Карамзин, оставаясь сторонником дворянских привилегий, радовался, встречая в жизни приметы пробуждения интереса народа к чтению, а значит, и пробуждения его мыслительной деятельности. В статье «О книжной торговле и любви к чтению в России» он отмечает рост любознательности простого народа: «Правда, что еще многие дворяне и даже в хорошем звании не берут газет, зато купцы, мещане любят уже читать их. И самые бедные подписываются, и самые неграмотные желают знать, что пишут из чужих земель! Одному моему знакомому случилось наблюдать несколько пирожников, которые, окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоты, но пятый разбирает буквы, а другие слушают». [10]  

В приведенной цитате внимание современного исследователя не может не привлечь тема статьи, которую читают крестьяне – война, разгорающаяся в Европе. Очевидно, что не только аудитория должна вырасти для чтения, но и журналистика должна настолько развиться, чтобы понять, какой тип информации отвечает насущным интересам народа, а не руководствоваться собственными информационными предпочтениями, навязывая их остальным. Чуть выше Карамзин говорил о росте тиражей московских газет, и в этом месте он подчеркивает интерес простого народа к чтению периодических изданий. Очевидно, что далеко не личные причины, а именно его журналистское настоящее заставляет Карамзина подчеркивать интерес к прессе. Его как профессионального литератора радует свидетельство того, что русская журналистика за XVIII век стала заметным социальным явлением,  значение которого отчетливо обозначились и для простого народа.

Необходимость распространения знаний, приобщения к ним возможно большего числа населения стала общим девизом для Европы начала XIX века, из которого были сделаны выводы не только о праве, но и об обязанности каждого  члена общества учиться. Об устоявшейся социальной доктрине свидетельствует мнение английского публициста Лекки о причинах роста в Англии расходов на народное образование: «Англия действовала в том предположении, что при современной международной конкуренции невежественный народ не может удержать своего положения ни в отношении своей промышленности, ни политической роли» [11]. Этот тезис о связи международного положения страны с уровнем образования народа к началу XIX века стал аксиомой для европейских государств. Сила знания была высока оценена еще в XVIII веке просветителями, но они трактовали о его пользе, скорее, в философском ключе; XIX век сделал из теории практические выводы, связав воедино роль образования и науки с местом страны  в международном соревновании за первенство. Россия должна была принять на веру европейские аксиомы, так как времени на их проверку уже не было. Однако правительство России не было заинтересовано в далеко идущих выводах из названного выше закона, который все остальные страны приняли как неизбежность: чтобы произошли преобразования, нужно образование. Именно в этом пункте и заключалась двусмысленность положения русской верховной власти, так как, желая укрепления своего внешнего положения, она не хотела внутренних преобразований, стремясь сохранить status quo. Высшая администрация отчетливо сознавала, что образование невозможно ограничить только приобретением знаний, оно стимулирует развитие личности, меняет ее взгляды на окружающую действительность и на свое социальное положение, следствием этого является изменение потребностей не только в материальном плане, но и в духовном. Полученные знания не могут быть применены исключительно в сфере профессиональной деятельности, они ищут выхода  в стремлении к социальным преобразованиям. Позиция власти по вопросу народного просвещения в стране базировалась не только на классовых эгоистических интересах, но исходила из концепции сохранения России в качестве патриархальной страны. Это распространенное в высшем круге убеждение хорошо иллюстрирует высказывание высокопоставленного чиновника К. Шильдера: «С самой смерти Людовика XIV французская нация, более испорченная, чем образованная, опередила своих королей в намерениях и потребности улучшений и перемен; не слабые Бурбоны шли во главе народа, а сам он влачил их за собою. Россию наиболее ограждает от бедствий революций то обстоятельство, что у нас со времен Петра Великого всегда впереди нации стояли монархи, но по этому самому не должно торопиться с просвещением, чтобы народ не встал по кругу своих понятий в уровень с монархами, не посягнул бы тогда на ослабление их власти». [12] Однако не только правящая верхушка боялась  последствий народного просвещения. Такие же опасения высказывали и либерально настроенные дворяне, о чем свидетельствуют размышления писателя и публициста В. Измайлова о вредности плодов преждевременного знания, опубликованные в 1814 году, когда едва прошло двадцать лет со времени якобинского террора во Франции. [13]  Показательным является распоряжение Николая I от 19 августа 1827 года, которое приводит М. К. Лемке: «Необходимо, чтобы повсюду предметы учения и сами способы преподавания были по возможности соображаемы с будущим предназначением обучающихся, чтобы каждый вместе со здравыми для всех общими понятиями о вере, законах и нравственности приобретали познания, наиболее для него нужные, могущие служить для улучшения его участи; и не быв ниже своего состояния, также не стремился через меру возвыситься над тем, в коем по обыкновенному течению дел ему суждено оставаться». В этом же распоряжении Николай I отмечает, что есть факты обучения крепостных в гимназиях, что, по его мнению, «есть вред двоякий».  «Грамотность и образование в классовом обществе - всегда орудие господства. Там приобщение широких слоев населения к грамотности и образованию совершается постольку, поскольку это соответствует интересам господствующего класса и обеспечивает возможность повышения эксплуатации чужого труда в условиях развития промышленной техники, требующей известного минимума знаний». [14]

Половинчатость позиции, проистекающая из представлений о роли монархии в исторической судьбе России, неизбежно приводила к необходимости лавирования между поощрительными и запретительными мерами в деле народного образования, в результате чего комплексные и системные преобразований  в стране не произошли. Следствием этого оказался сильнейший социально-политический дисбаланс, обусловивший неравномерность развития России в XIX веке. Общество осталось не только расколотым, но и чрезвычайно пассивным, некритически относящимся к кругу чтения, если только его мысль не была увлечена примером выдающейся личности, например, В. Белинского, А. Герцена или Д. Писарева. Эти свойства сохранялись на протяжении XIX века, мешая обществу целенаправленно и постепенно  совершенствоваться.

Русская журналистика как посредник между средоточием национальной духовной элиты и широкими общественными кругами на протяжении XIX века исполняла сразу несколько ролей: во-первых, она медленно, но настойчиво выводила из интеллектуальной бессознательности один читательский слой за другим, во-вторых, она воспитывала и развивала самое себя, несмотря на отсутствие ощутимой общественной поддержки; в - третьих, она приучала  сначала власть, а потом и общество, к ведению общественно значимого диалога, в котором сила власти постепенно заменялась властью мысли и умением учитывать общие интересы, приучала к неизбежности взаимных уступок. И, наконец, журналистика учила страну говорить, а, следовательно, и мыслить не только на примитивно бытовые темы, но расширяя умственные горизонты и разрушая социальные перегородки. Сначала журналистика учила человека, как стать личностью, а затем простирала интересы и потребности личности до проблем общества в целом. Таким образом, создавая и развивая институт общественного мнения, журналистика морально готовила общество  к политическим структурным преобразованиям,  в ходе которых прежде послушное большинство сознает свою силу и создает новые социальные институты, призванные согласовывать политические и экономические планы верховной власти с интересами народа. Если сравнить степень напряжения духовного чувства в процессе чтения на ранних стадиях русской письменности и в «золотой век» русской литературы, то нельзя увидеть большой разницы, несмотря на смену тематики. Литература как бы продолжает осуществлять свой генетический год, заданный высокой духовностью, устремленностью к максиме древнерусской литературы. Только таким образом она отвечает внутренним потребностям русского читателя, устойчиво закрепившимся в его сознании и подсознании на всех витках предыдущего развития культуры.

К концу XIX в. совокупные действия всех общественных структур, начиная от министерства народного просвещения и кончая земскими деятелями и свободными представителями русской интеллигенции, привели к изменению отношения к образованию в народной среде. Привилегированное положение грамотных побуждающе действовало на остальных. В сельском хозяйстве, хотя выгоды образования были не столь заметны, все же давали себя знать некоторым повышением качества жизни. Установлено, что зажиточные крестьяне чаще учились сами и учили своих детей в школе, что, вероятно, являлось и причиной, и следствием их более благополучного состояния. [15]

Изменение конъюнктуры сразу почувствовали предприниматели и внесли свой вклад не без пользы для себя. Попытки расширить рынок продаж предпринимали многие русские книгопродавцы, но настоящий успех пришел к одному из них - И.Д. Сытину. Будучи плоть от плоти крестьянской Руси, он знал, что предложить крестьянам, потому что помнил, с какой радостью встречали в деревнях коробейников-офеней, разносивших по России наряду с разным товаром и книжки, пока еще примитивные лубочные картинки со сказочной тематикой, про того самого «милорда глупого», об интересе к которому так сожалел народный поэт Некрасов.  Сытин уловил момент, когда у мужика появился интерес, если еще и не к «Белинскому и Гоголю», то к современности, а не сказкам. Книгоиздатель из народа предложил начинающему читателю чтение не чрезмерно сложное, но полезное и занимательное, причем за время своей издательской деятельности он из года в год усложнял содержание печатаемых им книг, и, начав с календарей, он  предложит вскоре собрание сочинений Пушкина, сборники рассказов Чехова. Когда же просветительскую деятельность Сытина заметил Л. Толстой, то их сотрудничество по изданию книжной серии «Посредник» дало результат в 4 миллиона книг лучших русских писателей, затрагивающих в своих произведениях жизнь русского народа: Д. Григоровича, В. Гаршина, В. Короленко, Гл. Успенского. Главный принцип Сытина – низкая цена и высокие тиражи - принес не только прибыль предпринимателю, но и пользу народу, чьи умственные интересы стали непрерывно развиваться.   При этом на протяжении XIXв. сохранялась установка на серьезное содержание литературы и журналистики, в обществе господствовал стереотип, поддерживающий именно развивающее, а не развлекательное назначение чтения, под девизом: от грамотности  к образованию. Чтение способствовало разрушению социальных перегородок как в прямом, так и в переносном смысле, приводя к перемещению личности из одной страты в другую,  чаще всего – более высшую. 

Хотя не всегда университеты в те времена давали молодому поколению полноценную умственную и духовную пищу, они будили мысль и приучали к самостоятельной работе с печатной продукцией, будь то книга, журнал или газета. Чтение становилось нормой жизни. Повсюду открывались публичные библиотеки, в том числе и в глухой провинции. В публицистическом наследии Герцена сохранилась его речь, произнесенная на церемонии открытия публичной библиотеки в захолустной Вятке: «Вся жизнь человечества последовательно оседала в книге: племена, люди, государства исчезали, а книга оставалась. Она росла вместе с человечеством, в нее кристаллизовались все учения, потрясшие умы, и все страсти, потрясшие сердце… Но в книге не одно прошедшее, она составляет документ, по которому мы вводимся во владение настоящим, во владение всей суммы истин и усилий, найденных стараниями, облитых иногда кровавым потом; она – программа будущего!» [16]

Наряду с интересом к книге формировалась привычка регулярного чтения прессы, потребность следить за ходом событий, потребность в споре и дискуссии, что одновременно воспитывало сознание необходимости соизмерять свою точку зрения  с другими, принадлежащими остальным членам общества. Сходство или, наоборот, множественность подходов приучала человека по-новому осознавать свое положение в обществе, расширяла его социальный кругозор, то есть исподволь шел процесс  не только социализации личности, но и  кристаллизации в ней  сознания гражданских прав и обязанностей, без которых был бы невозможен переход на новые ступени общественного развития. И на протяжении последующего времени непреложным оставался принцип служения печатного слова высоким истинам и социально значимым целям, независимо от наименования политического строя. Только отказ самих литераторов и журналистов от честного, общественно значимого служения способен нарушить веру народа в святость печатного слова.

Литература: 

1. Успенский Б.А. Борис и Глеб. Восприятие истории в Древней Руси/ Б. А. Успенский – М.: Языки славянской культуры, 2000. — 128 с. 

2. Ельникова О. Публицистичность древнерусской литературы: автореферат дисс. … канд. филологич. наук: 10.01.10/О.Ельникова; Воронежский государственный университет. — Воронеж.,2009. — 23 с.

3. Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе/ Д. С. Лихачев. – Л.: Наука, 1986. — C. 97.

4. История книги/Под ред. А.А.Говорова и Т.Г. Куприяновой М., 2001; МилюковП.Н. Очерки истории русской культуры. В 3т. / П.Н. Милюков. - М., 1994. Т.1; Пыпин А.Н. История русской литературы. В 4т. Т.3./ А.Н. Пыпин. - СПб., 1904. 

5. Московское ежемесячное издание.1781. Т.1. С. 286.

6. Там же. С. 282.

7.  Карамзин Н.М. Соч.: в 2 т. Т.2. –М.-Л.,1964.- С.115.

8.  Там же. С. 118.

9.  Там же. С. 116.

10. Карамзин Н.М. Сочинения: в 2 т. Т 2 .- С.118.

11. Генкель Г. Народное образование на Западе и у нас. - СПб. 1906.- С.3.

12. Цит по: Лемке М.К. Николаевские жандармы и литература 1826-1855гг. По подлинным делам III отделения собственной Е.В. канцелярии.- СПб., 1909.-С.51.

13. Измайлов В. Уроки французского просвещения и революции// Вестник Европы.!814. №11.

14. Богданов И.М. Грамотность и образование в дореволюционной России и в СССР: Историко-статистические очерки. - М., 1964.- С.8.

15. Этот сюжет неоднократно был предметом художественного исследования в очерках Гл. Успенского и других демократически настроенных писателей конца XIX в. 

16. Герцен А.И. Письма издалека: Избранные литературно-критические статьи. - М., 1982.- С.56-57.

___________________________

© Щербакова Галина Ивановна