Новый сезон в Театре сатиры начнется с вечера памяти Георгия Менглета. В этом году исполняется сто лет со дня рождения выдающегося артиста. Его супруга Нина Архипова недавно начала писать мемуары, в которых расскажет об их совместной жизни о времени и о судьбе, преподносившей так много парадоксальных «сюрпризов». О том, с какими парадоксами ей приходилось сталкиваться и почему ее пугает сегодня любое проявление несвободы, - Нина АРХИПОВА рассказала в интервью «НИ».

– Нина Николаевна, все-таки не каждой жене доведется отметить столетие мужа. Вы вообще как эту дату расцениваете? 

– Поверить в это, конечно, нелегко, поскольку когда мы познакомились, Жорик был молод. И до самой его смерти (в мае 2001 года. – «НИ») я не замечала особых перемен, ведь на склоне лет он оставался таким же легким, жизнерадостным человеком. Приходил в театр – молодежь не давала ему прохода, все хотели общаться. Я вам больше скажу: в Театре сатиры нет ни одного человека, который когда-либо видел Менглета брюзжащим или чем-то недовольным. Он легко переносил даже роковые удары судьбы. Например, однажды на сборе труппы Валентин Плучек объявил, что с этого сезона на роль Менглета вводится другой артист. У меня в душе все оборвалось. По сути, слова Плучека означали, что кто-то может сыграть лучше Жорика. Думала, теперь у него начнутся переживания и бессонные ночи.

– Начались?

– Ну что вы! Жорик даже бровью не повел. Сняли и сняли. Он всегда говорил, что артист должен быть готов к любым переменам. И это была настолько взвешенная позиция, что даже на пенсии, когда количество ролей заметно снизилось, – не терял своего жизнелюбия, хотя и было видно, как он скучает по сцене.

Это все к вопросу о возрасте. С каких-то пор цифры меня не пугают. Я и сама перешагнула недавно девяностолетний рубеж. Испугаться могу лишь тому, если по телевизору, например, произнесут фамилию, а я не пойму, о ком идет речь. Поэтому когда телевизор выключен, я слушаю «Эхо Москвы» или «Бизнес ФМ» – держу себя в напряжении, не дай бог потерять ощущение времени. 

– Сегодня многие сетуют: дескать, в поступках наших властей все чаще проступает стилистика советской эпохи. А какие ощущения у вас?

– Такие же. Смотрю по телевидению репортаж из Крымска – ну, полная милота. Все, оказывается, давно восстановлено, люди получили компенсации, вовремя оказана медицинская помощь. От подобных репортажей меня просто тошнит. Если канал федеральный, почему он не может рассказать о ситуации объективно – так, как на самом деле? Даже я, сидя в квартире, вижу, что мне пытаются навязать некую официальную позицию – намеренно замалчивают проблемы. Почему никто не говорит о том, что люди сутками стоят в очереди в надежде восстановить свои права и получить компенсацию? От жертв наводнения требуют бесконечные справки. Люди пережили горе, но должны при этом доказать, что не являются мошенниками и действительно потеряли жилье, имущество, не говоря уже о том, что погибли их родные, друзья и соседи. По-моему, это верх неуважения к человеческому горю. И для меня это очень тревожный знак – я помню, как в советское время мы страдали от несвободы. Потому что несвобода (даже элементарная боязнь выразить собственное мнение) делает человека рабом.

– А лично вы как-то чувствовали несвободу в те годы?

– Чувствовала и потому еще больше удивляюсь, когда слышу сегодня: «Ах, как нам нужны сталинские меры. Ах, как не хватает железной руки». Побойтесь бога! Как было при Сталине – я вам сейчас расскажу. 

В 1952 году меня вместе с Павлом Кадочниковым, Верой Марецкой и Борисом Чирковым отправили на международный кинофестиваль в Индию, куда впервые был приглашен Советский Союз. И каждый из нас представлял ту картину, в которой снимался. Вера Марецкая – «Член правительства», Павел Кадочников – «Повесть о настоящем человеке», я – «Щедрое лето». Все имели большой успех и даже мой фильм про доярок встретили в Индии с восторгом, поскольку у них корова священное животное. И то, с какой любовью была показана жизнь советских людей, не могло не подкупать зарубежных зрителей…

В той поездке была одна проблема: перед отъездом нам прочли целую лекцию о том, как надо выглядеть советской актрисе. Никакой бижутерии не надевать, должны быть только настоящие драгоценности. Но главное, что платья надо было пошить из дорогущего бархата. И вот когда мы приехали в Индию и на торжественный прием нацепили наши вечерние наряды, оказалось, что в них ужасно жарко. У Марецкой к волосам был приколот шиньон. Но она его сняла и танцевала с ним в руках. Какой-то иностранец у нее спросил: «Вам, наверное, жарко?» Вера Петровна ответила: «Ну что вы, мы так привыкли к морозу, что любая жара для нас – счастье». В общем, выкручивались, как могли. 

На другой день мы пошли искать себе открытые, легкие туалеты. Но мне ничего не подходило по размеру. А вскоре я простудилась и с температурой осталась в гостиничном номере. Наша делегация пришла меня навестить и вдруг – стук в дверь. Мне на подносе передают какое-то письмо. Врач немного знал язык и тихо перевел, что в соседнем магазине готовы перекроить платье, если оно не подходит мне по размеру. Я отложила бумагу на столик, Марецкая спросила: «Что за письмо?» Я пошутила: «А это местный миллионер дарит мне туалет». Все посмеялись. 

Но после этой шутки руководитель нашей группы стал заметно отделять меня от других – чаще бывать, задавать вопросы. Он поверил в эту остроту. А я не могла понять, почему он так меня отличает и спросила, к чему все эти расспросы. «А вы со мной не откровенны, - ответил он. - Не рассказываете, кто вам прислал платье». И тут я озверела – побежала в гостиничный номер, схватила это письмо: «Вы решили меня заподозрить, а я всего лишь шутила. Как вы могли поверить в такое!» И стала его ругать.

– Рисковали…

– Ни о каких рисках я даже не думала, ведь мы жили с совсем другим ощущением жизни. Я верила в то, что правда на свете есть. И когда человек выразил свое недоверие ко мне, я по-настоящему оскорбилась. Мне было неприятно – с какой стати он меня подозревает… 

И долгое время думала, что он все правильно понял и, наверное, в какой-то мере жалеет о своем поступке.

Но не тут-то было. Прошло лет пятнадцать. Я уже работала в Театре сатиры, в моей жизни появился Менглет, мы собирались на гастроли в Париж, где мне предстояло сыграть Фосфорическую женщину в «Бане» и Зою Березкину в «Клопе». Меня, как и полагалось, вызвали на беседу, поздравили, сказали какие-то комплименты, но при этом спросили: «В вашем деле была история с миллионером, с которым вы познакомились в 1952 году в Индии». 

Конечно, я сразу вспомнила о своей шутке, но удивилась, что это попало в личное дело, сохранилось и лежит до сих пор, хотя прошло столько лет. Я сказала: уничтожьте этот пасквиль, иначе никуда не поеду. 

– Наверное, это было невозможно?

– Вы знаете, наступило все же другое время – период реабилитаций. И человек меня выслушал, а потом я узнала, что донос он все-таки достал из личного дела и уничтожил. Я ведь рассказала ему все, как было на самом деле и как некрасиво индовед обращался с нами. Например, когда мы переезжали через границу, он накинул мне на плечи лису: «Ниночка, везу подарок жене, но меня с ним остановят – провезите, как будто это ваше». 

– Интересно, как много общего у вас с Георгием Менглетом, ведь он тоже, сколько я знаю, никому ни в чем не отказывал –был добрым, веселым человеком…

– Да, и когда мы познакомились, я была счастлива, что рядом со мной такой человек. Чистый, искренний, а главное – он до безумия любил театр. Перед началом спектакля всегда шел к закрытому занавесу и через щелочку смотрел в зал. Нужно было видеть, что с ним делала природа в это время! Менглет сразу оживал, на щеках появлялся румянец… И потому он в кино почти не играл - просто не любил камеру. Режиссеры его постоянно уговаривали, даже по ночам звонили нам домой, но Жорик был неприступен: не хотел играть перед машиной. 

Он и жизнь свою продлил исключительно благодаря театру. Когда в «Сатире» у него уже не было ролей, к нам домой вдруг пришел человек из Театра на Беговой и предложил сыграть Барона в «Скупом рыцаре». Я замерла и подумала: «С ума сойти, он ведь столько времени ничего не играл. Какой еще спектакль! Конечно, Жорик откажется». Но он согласился. И все возрастные недуги словно отступили. Как в молодости, он сел в свое рабочее кресло, всю семью разогнал по другим комнатам, а сам склонился над ролью. Работал молча – мне порой казалось, что он лепит образ, как скульптор. Конечно, тот режиссер очень милый человек, но вылепил образ Жорик. На премьеру приехало телевидение – был невероятный успех.

Просто к нему вновь пришла удача. Ведь в нашей профессии критерий такой: удача – это когда тебе не стыдно за сыгранную роль. И ему не было стыдно: на щеках появился румянец, глаза засверкали. Таким счастливым я его видела в двух случаях: когда удачная роль или когда побеждала в футболе его любимая команда. 

– А если проигрывала?

– Это было такое горе, что я и передать вам не могу. Со своим приятелем артистом Евгением Кравинским они рыдали в трубку, причем не притворялись, а переживали настоящее горе. 

– В этом, кстати, Георгий Павлович был похож на своего педагога – выдающегося режиссера Алексея Дикого, который мало отличал сценическую жизнь от закулисной и если видел, например, понравившуюся женщину, у него краснели глаза. Сыграть это невозможно. Артист может побледнеть, покраснеть, но чтобы глаза…

– Совершенно верно. Таких театральных деятелей, как Алексей Денисович, сегодня вы вряд ли найдете. Была другая эпоха и совершенно иное отношение к театру. Главное, что они артистами оставались вне сцены. И эту закалку перенял, конечно, Менглет. Например, Жорик рассказывал, как Дикий позвонил ему однажды среди ночи из телефонного автомата: «Жора, приходи в сквер возле Пушкинской площади». Жорик понял, что случилось неладное и помчался спасать своего педагога. В сквере он увидел Дикого с поцарапанным лицом. А рядом сидел здоровенный пес и приветливо вилял хвостом. «Менглет, – сказал Дикий. – Сейчас мы пойдем ко мне. И ты скажешь жене, что три дня я репетировал с тобой и меня поцарапала собака». Менглет ответил: «Так ведь царапина совсем не похожа на собачий след» – «А ты убеди. Заодно и посмотрим, какой ты артист». И они пошли. Но едва отворилась дверь, Жорик не успел сказать ни слова, поскольку жена тут же врезала Дикому пощечину. «Менглет, ты свободен», – громко сказал Алексей Денисович и уселся на ступеньках.

У Жорика было невероятно серьезное отношение к профессии, которое проявлялось буквально во всем – даже на гастролях после спектакля он не бежал в гостиницу, а общался со зрителями, которые подошли к служебному входу. В автобусе я на него сердилась: «Жорик, ну почему так долго, артисты устали после спектакля – всем в гостиницу надо». А он разворачивал многочисленные свертки и говорил: «Да ты понимаешь, я не могу им отказать, они ведь специально пришли».

Однажды ему подарили старинную фарфоровую чашечку, которая была с трещиной. «Ну что это за подарок, разве можно старые вещи дарить», – сказал кто-то из наших артистов. Но Менглет рассердился: «Что хотят, то пусть и дарят. Для зрителей это очень важно».

______________________

© Борзенко Виктор Витальевич