Представим себе, что Лев Толстой дожил до девяноста лет, как Солженицын. Самым тяжким для него стал бы, наверное, 1914 год. Если бы возвысил голос великий писатель против мировой войны, русское, да и все европейское общество, от него отвернулось бы:

- Тут немцы рвутся к Парижу, идут грандиозные сражения в Восточной Пруссии, а этот занудный старикашка лезет поучать. Никак не откажется от замашек властителя дум и провозвестника нового учения, даже неловко за него.

- Что ж вы хотите – 86 лет, отстал от времени, живет идеями и представлениями XIX века, а на дворе-то уже давно новый век! 

  Но можно вообразить (чисто теоретически) куда более пагубную для славы Толстого ситуацию: царящий вокруг патриотический угар охватил бы и его. И он с присущей ему страстностью и мощью убеждения принялся бы обличать кровожадных тевтонов, они же гунны, и звать Народ Русский к войне - великой, священной, второй отечественной. И остался бы навечно в памяти Толстой не как смелый протестант-обличитель, пацифист, величайший христианский гуманист, а как ярый шовинист и милитарист.

   Пофантазируем еще. Автору «Анны Карениной» девяносто лет, его приглашают вести еженедельную телепрограмму «Встречи со Львом Толстым» (в нашей фантазии телевидение уже к 1918 году получило широкое распространение). Он одобряет большевиков за решение вывести Россию из войны. Он осуждает большевиков за чинимые насилия. Он хвалит большевиков за раздачу земли крестьянам. Он ругает большевиков за безбожие.... И всё бубнит насчет вегетарианства и полового воздержания, вечного мира и дружбы между народами. Как быстро надоел бы великий писатель аудитории! Как низко пал бы рейтинг «Встреч с Львом Толстым!». Телевидение быстро творит идолов, но и разрушает их еще быстрее.

    …Приезда Солженицына в России ждали, почти как пришествия Мессии. Но вскоре народ с удивлением и разочарованием понял, что у великого старца нет в запасе чего-то новенького, одни лишь прежние, прямо скажем, надоевшие идеи и поучения. Даже неловко за него… Но что ж вы хотите, в его-то возрасте. Отстал от времени, живет идеями XX века, а на дворе-то уже давно новый век! Что может быть незавиднее судьбы осмеянного пророка? Только судьба пророка, переставшего вызывать интерес. А еще более жалкий вид у пророка, изменившего самому себе. Раньше он предлагал отменить всеобщую воинскую повинность. Вернувшись в Россию, уже не настаивал на этом. Живя в штате Вермонт, он называл США всемирным защитником. Вернувшись в Россию, увидел, до какой степени это определение несозвучно настроениям масс, – и перешел на критику США.

    Посетив бывший секретный бункер Сталина, он оставляет в книге почетных посетителей такую запись: «Потрясает и воля державной мысли, (…) и бесконечная, безоглядная жертвенность нашего народа». А в свое время он проклинал «волевую мысль» именно за то, что она привела к бесконечным жертвам народа. И провозглашал, что цели великой империи и нравственное здоровье народа несовместимы. Солженицын - смертный враг коммунистического режима, ненавидящий чекистов и ненавидимый ими, – и Солженицын, одобрительно отзывающийся о бывшем подполковнике КГБ, дающий понять, что сей подполковник чем-то напомнил ему Столыпина (мудростью? Мужеством? Бескорыстием?)… «Внешние» службы ни в какой стране не порицаемы, а то и хвалимы»,- это говорит тот же самый Солженицын, который гневно осудил А.Галича за то, что тот, сценарист фильма о розыске военного преступника, некогда принял награду КГБ. 

  Что же случилось с великим писателем, великим борцом, обличителем, пророком? «Укатали сивку крутые горки» - устал бороться, плыть против течения? Вернувшись на Родину, попав в незнакомую обстановку, растерялся и утратил ориентиры? Осознал, подобно Александру Зиновьеву, что, метя в коммунизм, попал в Россию? Новое, консервативно-державно-почвенное окружение на него плохо повлияло?

      Сбылась мечта Александра Исаевича: Россия снова стала страной православной! Тем не менее, значительная часть русских людей по-прежнему не верят, что святая вода отгоняет бесов. И что свечка «за здравие» непосредственно способствовует скорейшему выздоровлению.

  Теперь представим себе, что Некто призывает всех неверующих или маловерующих не кривить душой, не лицемерить, не лгать самим себе, своим детям и близким, всем окружающим и прямо с сегодняшнего дня… Нет, не надо публично выражать свои сомнения, пропагандировать атеизм или агностицизм, осуждать деятельность православных иерархов. Достаточно всего лишь не принимать участия, допустим, в освящении нового офиса вашей фирмы. Просто – уйти. Если ваш шеф или даже не шеф, а всего лишь добрый приятель предложит стать крестным отцом вашего ребенка - вежливо уклониться от этой чести. Если кто-то в вашем присутствии произнесет: «Все мы – люди верующие»,- поправьте: «Простите, не все! Я, например, в Бога не верую»…

... Российская Федерация, согласно Конституции, государство светское. Уволить, наказать, каким-то другим образом ущемить за нерелигиозность, или недостаточную религиозность, или «неправильную» религиозность – противозаконно. Тем не менее, четко, прямо, открыто заявить о своем неверии – как-то не очень принято. Как-то некомфортно. Как-то вызывающе.

Теперь представьте себе, как был воспринят советскими людьми в 1974 году призыв Солженицына «Жить не по лжи!».

Во-первых, большинство советских людей не считали, что живут по лжи. Так же как неверующие или маловерующие не считают себя циниками-лицемерами, участвуя (хотя бы в качестве свидетелей, присутствующих) в православных обрядах. «Все так делают! Я – как все! Не отрываться же от коллектива! Не противопоставлять же себя обществу! Что я, самый умный? К чему идти против всех?».

Страшно неприятно, даже мучительно голосовать «против», когда все – «за». Страшно неприятно стоять, когда все вокруг опустились на колени, - в этом признавался Федор Шаляпин - человек отнюдь не слабовольный и не склонный поддаваться чужому влиянию.

Во-вторых, чтобы побудить советских людей жить не по лжи, Солженицын пугал и грозил: «Уже до донышка доходит, уже всеобщая духовная гибель насунулась на всех нас, и физическая вот-вот запылает и сожжет и нас, и наших детей». А советские люди в эти страшилки не очень верили. Отчасти потому, что в плохое вообще не хочется верить, отчасти потому, что привыкли, притерпелись существовать в обстановке «насунувшейся гибели».

В-третьих, жить не по лжи во времена «развитого социализма» означало как минимум отказ от профессии. 

Солженицын требовал не ссылаться на классиков марксизма и решения съездов КПСС. Но это было невозможно для ученого, даже если он писал диссертацию о коагуляции дисперсных аэрозолей. 

Солженицын требовал отказаться от публикации, изображения на холсте или на сцене, эстраде, от воспроизведения в любой форме лживой коммунистической пропаганды. Но это было невозможно для большинства творческих работников.
Солженицын требовал не идти на демонстрацию или митинг, если это против твоего желания и воли; не брать в руки, не поднимать лозунга, которого не разделяешь полностью. Но это было невозможно для руководителя любого ранга (хотя бы сменного мастера), для подавляющего большинства инженерно-технических работников, педагогов всех уровней.
Солженицын требовал: не голосовать за предложение, которому не сочувствуешь искренне, за лицо, которое считаешь недостойным или сомнительным; не участвовать в собрании, где ожидается принудительное, искаженное обсуждение вопроса. Но так вести себя могли только «простые рабочие и колхозники», чье благополучие мало зависело от отношения начальства. 

Солженицын требовал тотчас покидать заседание, собрание, лекцию, спектакль, киносеанс, как только услышишь от оратора ложь, идеологический вздор или беззастенчивую пропаганду». Но на практике это означало либо вообще отказаться от посещения учреждений культуры и искусства (кроме симфонических концертов и музеев), либо при каждом (почти) посещении бросать вызов остальным зрителям и вести себя «некультурно».
Солженицын требовал не подписываться и не покупать в рознице газеты и журналы, где «информация искажается, первосущные факты скрываются». Но это означало читать только «Веселые картинки» и «Вестник офтальмологии».
И этот путь Александр Исаевич называл «самым легким и доступным при нашей проросшей органической трусости»?!

Признаюсь, меня до сих пор раздражает та небрежность, легкость, с которой великий писатель упоминает о возможном увольнении тех, кто решил последовать его призывам. И о том, что молодых людей ждут «осложнения». Ему-то, бывшему зэку, Нобелевскому лауреату, западному жителю, легко поучать, походя оскорблять читателей: «Нам только бы не оторваться от стада, не сделать шага в одиночку - и вдруг оказаться без белых батонов, без газовой колонки, без московской прописки»! Будто не знает, что не об отказе от белых батонов речь идет, а, вполне возможно, лишении куска хлеба.

Сам же Солженицын говорил: «Нельзя вымогать жертв из других, можно звать к ним, но прежде того и самим же показать, как это делается».

Пророки и мученики склонны преувеличивать силу своего собственного примера. Люди и видят, «как это делается», и восхищаются, а может, и боготворят того, кто жертвует собой, но следовать его примеру не торопятся. Пока не доведены до крайности.

Лев Толстой тоже учил жить не по лжи. Но в ту эпоху толстовцы могли найти работу, не зависящую от государства и государственной церкви. А здесь и сейчас - куда примут выгнанного с волчьим билетом научного сотрудника (старшего инженера-технолога, учителя русского языка)? А семью его кто будет кормить?

Правда, Солженицын уверял, что недолго придется ходить без работы. СтОит только всем, да хотя бы большинству, да и не большинству, а просто многим начать жить не по лжи - и все будут поражены, как быстро и беспомощно ложь коммунистического режима «опадет, и чему надлежит быть голым - то явится миру голым».

В семидесятые годы поверить в это было невозможно. Представлялось, что Солженицын так же преуменьшает трудность разрушения коммунизма, как вожди СССР преуменьшали трудности его построения. Однако, как оказалось, писатель был прав. С огромными усилиями далось начало, а там дубинушка сама пошла крушить и ломать. Да так лихо, что бывшие диссиденты-отщепенцы растерялись, потом испугались и стали открещиваться: «Нет, ТАКОГО мы не хотели!»

Видимо, Солженицыну, как и Александру Зиновьеву, хотелось оправдаться перед соотечественниками, которые считали их, наряду с Горбачевым, Ельциным, Гайдаром, Чубайсом, ЦРУ и Моссадом, виновными в том, что случилось. Можно проследить, как быстро русские антикоммунисты перестроились и вместо тоталитарного режима принялись критиковать гниющий Запад и тамошних либералов. Раньше Солженицын осуждал их как трусливых и ненадежных союзников - за слабость, за отступление перед брутальной мощью Советской власти и беспринципные компромиссы с ней. Потом стал осуждать – как врагов России. 

Раньше Солженицын считал гибельным «пресечение информации между частями планеты: «физически сжатому стесненному миру не дают слиться духовно, не дают

молекулам знания и сочувствия перескакивать из одной половины в другую». 

Позже он пришел к выводу, что молекулы знания и сочувствия стали слишком активно перескакивать с Запада в Евразию, а среди этих молекул слишком много опасных, несущих инфекцию бездуховности. Надо бы все же отгородиться!

    Многие люди не задумываются, по лжи они живут или не по лжи. Просто – живут. Тот, кто об этом размышляет,- тот интеллигент, не по роду занятий, а по складу личности. Русский писатель должен любить русского интеллигента. Не укорять его за то, что он не герой. Не ставить перед дилеммой: либо ты диссидент – либо жалкий трус и ничтожество. Не принижать смельчаков, объявляя их лементарно порядочными людьми. Что ж поделаешь, во времена, когда «простую честность называют смелостью», жить не по лжи становится привилегией, роскошью, которую не многие могут себе позволить.

     Матрена – одна из тех праведников, без которых не стоит Русская земля. Она отзывчива до самопожертвования, полного забвения собственных интересов, бескорыстна, трудолюбива. Даже ее нечистоплотность как-то связывается с традиционными представлениями о святости (обычный признак средневековых католических святых - вшивость, в жизнеописаниях особо отмечалось, что они не мылись десятилетиями). Пренебрежение к телесному и высочайшая духовность находит наиболее полное выражение в равнодушии к чистоте и уюту, к гигиеническим процедурам.

    Между тем, героиня, которой любуется и восхищается автор, поставляет - правда, в разовом порядке - сырье (сахар) и тару (бутылки) для изготовления самогона. Хуже того, она нарушает заповедь «Не укради!», она, страшно сказать, уголовная преступница: систематически совершает хищения социалистической собственности – торфа, добытого госпредприятием. Ворует мешками в корыстных целях, для обогрева личного жилища.

Неважно, что этим промыслом занимаются все жители села и что приобрести топливо нормальным образом нет никакой возможности, и если не воровать, то – замерзать.

Высочайший идеал православной этики, идеал аскетизма и самоограничения не допускает нравственных компромиссов: «Да, умри от переохлаждения, но чужой крошки не бери».

«Все воруют – а ты не воруй»,- говорит старуха у Валентина Распутина. Такой ригоризм, судя по всему, Солженицыну был близок. Почему же рассказчик-моралист прощает Матрене воровство, даже не оценивает его в качестве не очень хорошего поступка. А еще точнее, жалеет Матрену и кражи торфа ставит ей в зачет со знаком плюс: трудолюбка, страдалица, в такую даль таскает такую тяжесть!

А: в том и дело, что похищает Матрена социалистическую собственность, т.е. реквизирует вражескую собственность. Ибо государство, без сомнения, враг, и сколько у него ни реквизируй, все равно не вернешь того, что он у тебя уже конфисковал. 

Государство (и колхозно-поселковая власть) – требует, отбирает, принуждает, при этом почти ничего Матрене не дает. Лечить не лечит, не продает топлива, самых необходимых продовольственных продуктов и товаров широкого потребления, не платит за тяжкий труд, не дает пенсии да четвертьвековой колхозный стаж (только после долгих мытарств и хождений и не в сталинскую эпоху, а только в хрущевскую оттепель Матрена стала получать пенсию за пропавшего на войне мужа). 

Воровать казенное, как воровать у барина, вовсе не аморально. Таким было общенародное отношение к социалистической собственности. Прихватывать домой с производства связку сосисок, банку краски, инструмент, моток пряжи, хотя бы пачку писчей бумаги – было иногда рискованно, но нисколько не позорно.

«Общенародное – значит бесхозное». Воспитанные в этом духе и на таких примерах бывшие советские люди, когда открылись новые возможности, принялись воровать не банками, пачками и мотками, а – заводами, шахтами, пароходами. Основная же масса не сразу сообразила, что собственно происходит, т.е. что воруют У НИХ, а не у безличного государства.

Кстати, сам рассказчик, школьный учитель Игнатич, для травли тараканов «берет» из кабинета химии буру. Использует школьное имущество в личных целях (для травли тараканов) и не видит этом ничего особенного, не говоря уже о предосудительном. Возможно, немецкий, английский, французский учитель тоже прихватили бы домой что-нибудь из школьного инвентаря, но вряд ли стали бы об этом рассказывать, сознавая, что интеллектуала-просветителя, с его высокими этическими идеалами, такие поступки не красят.

В русской системе координат понятия «преступление» («проступок») и «грех» не совпадают, а иногда сильно расходятся. 

   Принято считать, что командир должен поднимать солдат в атаку, крича не «Вперед!», а «За мной!» Пример увлекает куда больше поучения. Солженицына упрекали в том, что сам он поступал не так, как призывал. Мало того, что заискивал перед Хрущевым, так еще сотрудничал с КГБ. Но можно вспомнить многих проповедников, внушавших своей пастве: «Делайте не так, как я делаю, а так, как я учу». 

Библейским пророкам и евангельским апостолам случалось трусить, лгать, хитрить, препираться с Богом, грешить по линии нетоварищеского отношения к женщине. Праведность не означает безупречности. Праведник, установив для себя нравственную планку на высочайшем уровне, всеми силами СТРЕМИТСЯ достичь вершины. Даже если не достиг, изменил мир: другие начинают подражать ему в СТРЕМЛЕНИИ к идеалу.

   Истово верующие, сознающие свое высокое предназначение и высоко оценивающие масштаб собственной личности люди, обычно не бывают остроумцами и мало склонны к шуткам. У них есть занятия поважнее.

Когда Солженицын, приехав в родной Ростов, нанес визит писателю Виталию Семину, тот обратил внимание на серьезность, неулыбчивость Александра Исаевича. Некоторые авторы даже отказывали Солженицыну в чувстве юмора. Мол, обладай он этим благословенным чувством, не стал бы молиться: «Господи, просвети меня, как помочь Западу просветиться, он так явно и быстро рушится. Дай мне средства для этого». То есть молиться об этом – можно, но рассказывать об этом – нельзя. Если, конечно, не хочешь показаться смешным.

Льва Толстого тоже обвиняли – несправедливо! – в отсутствии чувства юмора. Что касается Солженицына, ирония ему была действительно несвойственна. Однако он, как и Толстой, умел выдать блистательную пародию. Например, обвинительное заключение по делу изменника Родины князя Игоря, которое на потеху товарищам сходу сочиняет Рубин («В круге первом»). 

В «Матренином дворе» один персонаж патриотично бьет себя в грудь и провозглашает: «Да если б я знал, что меня на родине даже повесят, – все равно б я вернулся!» Другой персонаж согласно кивает. «Он был дезертир и вовсе не расставался с родиной: всю войну прятался у матери в подполье», – комментирует рассказчик с убийственным сарказмом.

А кто, кроме Солженицына, изобразил Вождя Народов, Корифея Языкознания палачом не только безжалостным, но и туповатым, а в чем-то и комичным...

   «Портрет на фоне мифа» Владимира Войновича – это портрет не художественный. Солженицын предстает в не слишком привлекательном свете: мелочный, самовлюбленный, высокомерный, лицемерный… Но, похоже, серьезно задел Солженицына другой портрет кисти Войновича – Сим Симыч Карнавалов в «Москве 2042».

Хотя нет, Карнавалов – это не портрет, а карикатура. Она, конечно, имеет общие черты с Солженицыным, это «немножко» Солженицын (мессианизм, желание властвовать, хотя бы над умами, тяга к странному словотворчеству), но без его огромного таланта, мученического венца, гражданского мужества. Это так же не Солженицын, как Базаров не Добролюбов, Кармазинов из «Бесов» не Тургенев, а Никифор Ляпис из «Двенадцати стульев» не Маяковский.

Либеральная интеллигенция укоряла Войновича: как он посмел, как мог кощунственно замахнуться на Святое, на Самого, на Великого!?

Солженицын умер, а Войнович, дай ему Бог здоровья, недавно отметил свое восьмидесятилетие. Живой писатель стал как бы еще более виноватым перед писателем покойным. Но образ Сим Симыча Карнавалова когда-нибудь попадет в тот же пантеон, что и образ Иван Денисовича Шухова, и будет существовать совершенно независимо от того, кто был его прототипом. В пантеоне клаччики комические герои занимают такое же почетное место, как и трагические, Хлестаков так же бессмертен, как и Акакий Акакиевич 

    «Дон-Кихот», «Тристрам Шенди», «Вильгельм Мейстер» и «Новая Элоиза» – эти четыре романа Шопенгауэр считал самыми великими, но при этом - скучными. Разумеется, эта скука не имеет ничего общего с ощущением, производимым глупостью автора, бездарностью, отсутствием фантазии, принципиальным нежеланием быть хоть немного занимательным. Нет, скука классических романов – высокая. Правильнее было бы назвать ее серьезностью, перенасыщенностью содержания, которая требует от читателя усилий. И не все читатели чувствуют себя за эти усилия вознагражденными.

Я чувствую себя в долгу перед двумя величайшими романами XX века – «Улисс» Джойса и «Красное колесо» Солженицына.

За «Улисса» я принимался раза три или четыре. И бросал, не осилив и сотни страниц. Что-то мешало погрузиться в мир этого произведения. Впрочем, если многие прекрасные писатели называют «Улисс» гениальной вещью, значит, она гениальна, а если у меня находились более важные дела, чем чтение Джойса, – это моя проблема (чтобы не сказать «моя вина»), штрих к моей биографии.

Что касается «Красного колеса», я прочитал один его «узел» целиком, а другой – больше чем наполовину. Этого хватило, чтобы понять грандиозность замысла, необъятную эрудицию, психологическую глубину, удивительный русский язык, редкую искренность автора и еще более редкую его способность «всех понять, всех простить», не забывая в то же время, что «все виноваты» перед историей, перед Россией.

Признаюсь, величие этого романа меня несколько подавляет, как готический собор, когда стоишь с ним рядом. Жить по соседству с таким собором – тяжело. Вот примерно так же приходилось заставлять себя, преодолевать «Красное колесо»:

- Скучно пишет!

Такие произведения должны печататься в одном журнале, тянуться из номера в номер, может быть, не один год, чтобы народ медленно осваивал, вгрызался, обсуждал каждый кусок, спорил. Вместо этого колоссальный текст появился одновременно в нескольких журналах. Народ жадно набросился – и быстро охладел, разочаровался:

- Скучно пишет!

И вот самое главное, заветное произведение Солженицына постигла самая ужасная судьба. Никто его не читал, но все знают что:

- Скучно написано!

Есть даже анекдот: «Такой-то критик пять раз прочитал «Красное колесо». Мол, извращение… 

    В 1979 году Солженицын уверял: нет никаких оснований опасаться, что религиозное возрождение русского народа может привести к возрождению великодержавного шовинизма и ксенофобии (в частности — антисемитизма). И разъяснял, как он сам и его единомышленники это возрождение понимают: пройти свой путь раскаяния, самоограничения, внести свой вклад в добрые отношения между народами.

Он искренне удивлялся: кому и какую угрозу может представлять рост русского национального самосознания, скромный русский патриотизм – любовь-служение своей нации и стране с откровенным раскаянием в ее грехах? Что общего у него с империализмом, нетерпимым шовинизмом, надменным национализмом? Почему русский человек, любящий свой народ, подозревается в ненависти к другим? 

А еще он был твердо убежден: «Здоровый русский национализм нисколько не противостоит Западу: напротив, он направлен на самосохранение измученного, изможденного народа, а не на внешнее распространение, чем заняты правители СССР».

Репутация Солженицына подтверждала его право выступать с такими заявлениями. Его патриотизм не имел ничего общего с шовинизмом. Он не Америку, не Западную Европу называл мировым центром зла и насилия, а свою страну, которую всем сердцем любил. 

Он провозглашает: «если ошибиться в раскаянии, то верней — в сторону бóльшую, в пользу других. Принять заранее так: что нет таких соседей, перед которыми мы невиновны».

Владимир Соловьев считал лакмусовой бумажкой шовинизма во всех его разновидностях, общим его знаменателем – антисемитизм. С этой стороны Солженицын выглядел безупречной.

Противопоставлял «отважный Израиль, насмерть защищавшийся вкруговую» трусливым западноевропейцам. Говорил, что «лучшие из арабов прекрасно понимают, что Израиль по справедливости имеет право жить и быть». Подчеркивал, что не осуждает и тех евреев, которые эмигрировали из СССР в поисках «где лучше», а убежденных сионистов – просто уважает. (Есть в России люди, которые твердо убеждены: уважение к сионистам несовместимо с высоким званием патриота).

Как известно, ксенофоб не способен ощутить внутренний мир «чужого», влезть в его шкуру, признать его (хотя бы частичную) правоту. Ксенофоб, если он писатель, изобразит инородца мерзким и противным – таким он его видит, чувствует. А писатель-ксенофоб осторожный, чтобы избежать упреков в ксенофобии, образ гадкого инородца компенсирует образом инородца-ангелочка (как Чарльз Диккенс) либо, еще лучше, противопоставит отвратительному мужчине очаровательную девушку той же национальности (как Вальтер Скотт и Бальзак).

Антисемит никогда не сумел бы создать такой живой, полнокровный, убедительный образ еврея, каким вышел Рубин в романе «В круге первом».

Так имелись ли у Андрея Дмитриевича Сахарова и его единомышленников-западников основания не верить уверениям Солженицына? Полагаю, сам по себе набор слов – «устои», «православные корни духовности», «возрождение русского национального самосознания» - вызывал в памяти неприятные исторические аналогии. Имеется опыт: здоровый, скромный, хороший добрый патриотизм вдруг незаметно смыкается с патриотизмом «плохим», и лексикон у них во многом совпадает (разве что без «раскаяния» и «самоограничения»). В призыве к национальному возрождению кому-то слышится «Бей жидов!». Ведь и за красивыми словами о либеральных ценностях, правах человека, развитии демократии многим нашим соотечественникам слышится «распил бабла», «прихватизация», «откат»... 

«В истории человеческой не раз бывало, что из самых естественных порывов людей - потом вдруг да вырастали неестественные чудовища». (А.Солженицын).

Кстати, к великому проповеднику скромного и доброго патриотизма были идейно близки Игорь Шафаревич и Владимир Солоухин – патриоты куда менее скромные: им-то шовинизм и ксенофобия если и чужды, то не так уж глубоко.

Так что для некоторой настороженности были некоторые основания. 

А иные скептики прямо говорили, что Солженицын хитрит, скрывает свои настоящие чувства, желая соблюсти приличия. На самом-то деле он, как всякий «истинный» русский патриот, евреев не любит. Но, живя в Америке, должен был сдерживаться. Он не мог прямо сказать всё, что «о них» думает, ведь евреями были многие его помощники и соратники в СССР и в Вермонте. У него был общий с еврейским национальным движением главный враг – коммунизм. Его кормил, хвалил, покупал его книги политкорректный Запад. Солженицын прекрасно понимал, что даже намек на антисемитизм был бы использован советской пропагандой для дискредитации автора «Архипелага». 

- А вот посмотрим, чтО он будет говорить, освободившись от либеральной цензуры! – недоверчиво качали головами скептики.

На размышления наводили страницы эпопеи «Красное колесо»: дьявольским евреям и врагам России Парвусу-Гельфанду и Богрову в лучших традициях противопоставлен горячо любящий Россию еврей с говорящей фамилией Архангородский.

Тот, кто знает некоторые подробности биографии Солженицына и его взгляды во всей их полноте, не найдет ничего странного в том, что он евреев недолюбливал. Лично мне нет дела до того, что там Солженицын «в глубине души» думал и какие чувства к инородцам испытывал. Над своими симпатиями-антипатиями мы не властны и за них не отвечаем, пока не проявляем их публично. Собственно, и публичные проявления нелюбви, на мой взгляд, не могут осуждаться, если остаются в границах общих моральных норм: не содержат оскорблений, заведомой лжи, призывов к насилию. И, конечно, если за оппонентом, за представителями критикуемой нации признается такое же право на проявление своих антипатий.

Автор выражает свои чувства и мысли в корректной форме, не передергивает, не переходит на личности? Тем больше ему чести, если при этом он умеет сдержать обуревающую его изнутри неприязнь!

Но судить о другом народе совсем не то, что судить другой народ, то есть выступать не стороной в споре, а арбитром. Ибо: «Ни одной нации и вере не дано судить других». Так говорил Солженицын.

Затеяв писать большую книгу на русско-еврейскую тему, должен же он был предусмотреть, что ни чести себе не приобретет, ни славы не прибавит, разве что скандальной?! Должен же был подумать о том, что запоминается последняя фраза, последняя книга, и о том, какая книга станет его «лебединой песней». Предвидеть, что будущая книга разворошит муравейник (осиное гнездо?), что обостренно чувствительные к национальному вопросу евреи закричат возмущенно: «Он такой же, как ОНИ, он антисемит!»,- а обостренно чувствительные к национальному вопросу «истинно русские» закричат восторженно: «Он наш!».

Так что же подвигло великого человека предпринять этот злосчастный труд?

Есть такая версия: оказавшись в России в лихие девяностые, Солженицын ощутил, как усилились в обществе ксенофобские настроения, и поддался этим настроениям. Увы, в известном возрасте у людей, даже самых великих, при сохранении воли, интеллекта, трудоспособности слабеет функция самоконтроля, они перестают сдерживать темные, подспудные эмоции.

Много было сказано о недобросовестном цитировании, передергивании, тенденциозном подборе фактов и умалчивании или произвольном объявлении недостоверными тех свидетельств, что противоречат стройной концепции и т.д. Я не специалист, эти вопросы вне моей компетенции. В качестве читателя я был несколько обескуражен тем, что Солженицын повторяет упреки: «спаивали православных» и «не захотели воспользоваться благодеяниями русского правительства и заняться сельским трудом в Новороссии». Но Николай Лесков больше века назад камня на камне от этих обвинений не оставил! Не мог же Солженицын не знать большой и важной статьи Лескова на эту интересную тему!?

Трудно спорить с тем, что двухтомник «200 лет вместе» способствовал скорее разобщению, чем дружбе народов. Но мне хотелось бы думать, что, оказавшись в России в лихие девяностые и увидев, как нарастают ксенофобские настроения, Солженицын решил этим настроениям – противостоять! Совершенно объективно и беспристрастно рассказать о сложных взаимоотношениях народов и объяснить, в чем они друг перед другом виноваты, развеять мифы и взаимные предубеждения, раздать всем сестрам по серьгам:

– О чужих правду-матку выложу, но и своих не пощажу!

Намерения, наверное, были благими: всех примирить, всё сгладить.

Но – не получилось… 

В конце концов, так естественно, что за одинаковые грехи Солженицын строже судит чужака, чем своего, и что для своих всегда старается найти оправдания и смягчающие обстоятельства. В высшей степени возвышенной, но и в высшей степени трудно осуществимой была главная идея, основной посыл: мягко, ненавязчиво подвести народы к взаимному покаянию. 

Увы, один народ посчитал, что если титульная нация, как настаивает Солженицын, есть главный виновник своих бед, то не к чему доказывать, что евреи ТОЖЕ виноваты.

Читатели же из титульной нации, и это опять же совершенно естественно, все упоминания о вине собственного народа постарались не заметить, зато все упоминания о вине инородцев приняли близко к сердцу.

Результат оказался совсем не таким, как ожидалось. Обе стороны оказались не готовы к осознанию и переживанию грехов своих отцов и дедов. Одни восприняли «200 лет вместе» как авторитетнейшее подтверждение права требовать от другой стороны покаяния. Другие возражали:

- Покайтесь сперва сами, покажите пример!

Известно, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. Но хочется надеяться, что на Страшном Суде будет учтено не только то, что получилось из благих намерений, но и то, что намерения были благими… 

________________________

© Хавчин Александр Викторович