*  *  *

В аварийном режиме

бросала листву

перезревшая осень,

и нещадно шуршала

под лапами и под ногами,

заливалась в экстазе

воронье-и-галочьим голосом,

и пила леденяще-тревожный

коктейль из туманов,

по-синичьи стучала в окно

по утрам темно-серым,

и ждала у подъезда

шагов из весны невозможных...

 

Я, укрывшись пледом надежд,

оправданий искала

для себя, не принявшей

от бабьего лета даров.

  

 

День согласия 

 

Вдруг возвращаюсь к себе –

рваную душу прощаю 

и ублажаюсь борщами 

с верой, что я не плебей. 

Не покоряясь судьбе, 

вдруг поступаю резонно –

скорбь разливаю в вазоны 

и убыстряю свой бег 

на обветшалый второй 

вверх по замшелым ступеням, 

где доморощенный гений 

точит на ближних перо. 

Тешу себя в стороне 

от маеты несотканной. 

Включенный памятью сканер 

что-то приносит  извне, -

путая ряд или род 

скудных времен неудачи, 

где ни начать и ни начать 

телодвиженье вперед…

где шутовство не в чести 

и от ударов не плачут…

где нет важнее задачи –

не расплескав, донести 

хрупкий сосуд бытия 

по бездорожной дороге, 

ставшей уделом немногих, 

строивших дом на паях...

 

На распутье

 

Кто-то манну с песком 

ел, твердя: «Аллилуйя!», 

стылый крестик целуя, 

мерил утро тоской; 

кто-то взглядами жалил 

и стонал: «Не солги!», 

но не видел ни зги 

и не верил скрижалям; 

убегал в райский сад 

кто-то с криком: «О, Боже!»

 

Ты, не ставший дороже, 

чем чеширский аббат, –

в блеске злата мерцал,

недоступнейший самый…

Я ж, заслышав: «Осанна!», 

шла в рассвет... без венца.

 

 

*  *  *

Не отрывай меня от пьедестала                            

шальных иллюзий, потакая утру. 

Свои права я понимаю смутно,

и пониманье от меня устало.

 

Мое молчанье вовсе не в фаворе –

и я вздыхаю, вместо слов безликих... 

А на паркете зоревые блики 

с мерцаньем одинокой люстры спорят.

 

Надев лицо обветренного мима, 

блуждаю по распятому рассвету, –

на краски чувств накладывая вето, 

ищу уютный домик с мезонином,

 

где можно мыслям шутовским отдаться, 

наполнив смыслом бытие до края... 

Но ты, иллюзий утра не стирая, 

мне предлагаешь свод аккомодаций.

 

 

*  *  *

Ну что, Пегас, молчишь, лишившись права 

быть званым на пиры скупых вельмож? 

Иль не в чести ты у богатых рож,

живущих против всяких нужных правил?

 

Облит дурной молвой, но не похож 

ты на изгоя всуе  (или равви –

того, кто так бездарно миром правил 

и сослан был с почетом). Отчего ж

 

струится до земли густая грива,

и бьешь копытом страстно и игриво?

Как видно, ты плюешь на склоку слов…

 

И не горчит трава от нелюбови 

каких-нибудь мужланов высшей крови, 

но той же группы, что и у ослов.

 

 

*  *  *

Заглушаю каскады сердечных ударов, 

охлаждающим душу молчаньем листвы. 

Принимаю бессонниц коллаж, как подарок 

от созревшего лета... Теряя - увы! -

причитанья травы и небес увяданье… 

И, стараясь за чьим-то величьем поспеть, 

получаю свободу тяжелую данью 

за фальшивую блажь и фатальный успех... 

Догоняю сиянье оборванных мыслей, 

и стою на распутье холодных дорог 

собачонкой-дворнягою с ухом обвислым... 

И бросаю на ветер картинки Торо...

 

 

*  *  *

И мысли не цепляются за слово, 

и слово не желает быть покорным, 

и нет сердечных мук – одна полова, 

и день не услаждается попкорном, 

и лай собачий из чужой квартиры 

не терпится послать куда бы надо... 

Хочу с тобой вражды, а ты о Лире 

твердишь, не веря козням листопада.

 

Зарисовка

 

Служаки лже-прогнозов от Изиды 

опять пугают смогом и тоской, 

гнусавя по утрам «за упокой» 

теплу шальному... И с почтенным видом

 

в манишке серой с рванью на трико 

сползает туча. А октябрь –  подкидыш, 

но не зимы, что скоро станет гидом 

по снежной мгле и по молве людской,

 

охапки снов июльских жжет лучами, 

и фото дней угрюмых не сличая, 

в альбоме лета красит новый лист…

 

И, не ища в траве тепла объятий,

без страха рвутся из замшелых платьев

надежды. И блефует дождь-стилист.

 

 

Отголоски лета

 

Ну, нет эмоций! – Хоть качай из пальца, 

хоть бейся головой о мысли вслух, 

натягивай лоскут любви на пяльцы, 

лови губами холод белых мух.

 

Не пишется о чем-то запредельном, 

что начинало новую главу – 

ту, где глаза апрелево глядели 

на молодую в пятнах слез листву.

 

Эмоций нет. Так стоит ли стремиться 

у летам бабам попросить взаймы, 

когда вокруг мордашки, рожи, лица 

несут надежды полные сумы?

 

Бросаю вызов всем! С хандрой на пару 

брожу за теплым утром по пятам, 

прошу у лета бабьего гитару... 

Сыграю в пику мартовским котам.

 

 

*  *  *

Ноябрь – в окно:

не то, чтоб незаметно

ему ко мне прокрасться удалось;

не то, чтобы ворвался тучей, ветром,

касаясь снежным холодом волос.

Не то, чтоб я тотчас окаменела

и на паркет слетел иллюзий лоск;

не то, чтобы слова, белее мела,

замерзли. И не то, чтоб сонный мозг

пульсары выдавал попеременно,

зловеще, точно руганью с плеча...

Не то, чтобы ты стал пятой Вселенной,

но где-то рядом в унисон молчал.

 

 

Ностальгия

 

Прогноз: мороз и двадцать раз мороз. 

Наотмашь солнце бьет, слепя нещадно,

и каждой нервной стрункой ощущаю 

зубную боль, оледененье слез.

 

Не греет душу пламень слов площадных, 

по снежной тропке не спасает кросс

и никакого проку от берез... 

Но снежный саван февралю прощаю.

 

Не зря спешу навстречу неврагу, 

(а может другу?) На чужом шагу 

учу замерзший ум за ум цепляться...

 

И шарфа два – почти двойной редут... 

Но вновь хочу назад – туда, где ждут 

слова любви – слова любви без глянца.

 

 

Утро

 

«Мур-ра, весна-а!» – ликует кот бродячий, 

заметив иероглиф на песке…

Моя весна приходит налегке, 

нисколько не мечтая ни о даче,

 

ни о цветах на клумбе… В том курьез,

что жду опять хандру весне впридачу,

и в полусне фантазий вздохи прячу – 

не о тебе любимом невсерьез…

 

Ведь ты не кот, что блики солнца ловит…

Не разбудить во мне ответно страсть – 

боюсь опять мордашкой в грязь упасть…

Зачем же блеск в глазах твоих лиловых

 

в душе и пятках вызывает дрожь?

Ведь лишь коты достойны умиленья…

Избавит кто от вездесущей лени

смурной  рассвет, что на меня похож?

 

Снег накануне апреля

/диптих/

1

Ты был не тем, кто мог в объятьях

сломать зимующую боль;

не тем, кто мог измерить в ятях

моей разлуки плоть и соль…

Не тем, кто искушеньем дразнит –

и по любви и по злобе…

Не тем, кто мог казаться праздным…

Но, кем же я была тебе?

 

2

Напрасно утро светофорит

и дождь со снегом  жжет лицо…

Пускай мартовье не в фаворе – 

хочу держаться храбрецом…

 

Промокли страсть и обаянье

и самомненье не в чести,

но суть овенова (баранья)

назло зиме зовет брести…

 

Куда? Зачем? Пока неясно…

Но, в степень чувства возведя,

пойду… сомненья подпоясав

колючим поясом дождя.

 

Ослепну от слезы прогорклой,

войду в себя, как в чуждый мир,

скачусь: с гордыни или  с горки…

А ветер в уши – мил? Не мил?

 

*  *  *

Дряхлеет страсть и чахнет плод иллюзий, 

но нет причины сонный день хулить 

и обрубать судьбы стальную нить, -

уж лучше разрывать объятий узы.

 

И нет нужды ветра любви мирить 

из разных лет. Нелепей нет союза. 

Равно – мешать осколки танго с блюзом, 

и обличать при том танцоров прыть. 

 

И пусть о плоти стылой мямлит критик, 

надрывно вслед ему твержу: «Не врите,

что страх потери загоняет в дрожь!»

 

Нещадно утро дарит мне прохладу 

и скука тихо бродит где-то рядом…

И снова не скупится дождь на ложь.

 

Майский диптих

 

1. Перед праздником

 

Сначала  утоплю тоску в какао,

потом разлуку смою каплей «FAIRY»

и по закону кошек «Вискас» – мяу!

начну овраги парковые мерить

 

и всех жалеть: пичуг и просто странных,

бродящих вдоль тропинок под часами.

Потом собачьей своре крикну бранно,

нарушив все параграфы писаний.

 

А после всех пошлю навстречу ветру 

и выверну все души наизнанку,

и замурую злобу в чашках Петри.

И поспешу по встречной и под знаки,

 

чтоб скрыться от погони пошлых строчек

всех рангов и мастей. С меня довольно!

 

И, став бродягой, в пику разным прочим,

отправлю SMS: «Осталась вольной».

 

2. Праздник

 

С кем солидариться пойду

во имя сирых и убогих,

зашедших на чужие блоги

в пивном угаре и в бреду?

 

Кому я руку протяну

в ответ на вопли: «помогите!» -

из тех, кто, переплюнув ГИТИС,

меня потянет вниз ко дну?

 

Кого оставлю в стороне

от суеты гнилых иллюзий

из тех, кто набивает пузо

и топит истину в вине?

 

О, риторический вопрос –

«зачем?» -  в эпоху без предела!

Махну сирени веткой белой –

ты до свободы не дорос…

 

 

*  *  *

Развязка ясна: бескорыстное лето

и топлес-обида в слезах,

и вопли хмельного под вечер поэта,

и болью набитый вокзал,

где даже нет места словам не от скуки

и сил бытие изменять.

И пальцы невольно слагаются в кукиш.

И нет ни тебя, ни меня…

 

 

Лето 2010

 

На розовом пергаменте рассвета -

тревожный вензель...

И скорбь, согласно Ветхому завету,

не тонет в Темзе.

И дым плывет в моих глухих селеньях,

сгоревших разом,

где стон зубами сжат военнопленным,

и тлеет разум.

А кто-то в стороне неподалеку

считает «мани».

И не крюшон печали синеокой

оплачен нами.

А мы с тобой свисаем, словно плети,

с галерки душной,

беззлобно обличая козни лета

и... равнодушье.

 

 

*  *  *

Бездомна,

как рыжий котяра с ободранным ухом,

поющий рулады и оды

звезде полуночной...

Бездомна, как бродник,

чей дом не сгорел и не рухнул

под гнетом стихии исчезнув,

как тысячи прочих.

Бездомна

в пределах строений с названием Город,

где птица,

оглохнув от шума и сжавшись в комочек,

боится пораниться

в парковых мусорных горах...

Но я не пытаюсь завыть на луну,

что есть мочи

и выплеснуть крик

в междузвездье молчащей Вселенной,

когда одиночества путь

начинается с «если»...

Не быть мне троянкой,

сбежавшей из райского плена,

свободно скользящей

по призрачной глади небесной.

 

 

*  *  *

Иссяк источник дружбы и объятий, 

вчерне закончен передел добра –

бумагу лестью незачем марать 

и подгонять формат лица и платья...

 

Почти не жаль, что росчерком пера 

ушли на свалку века ферти, яти –

вчерашнее мерило, как понятье 

«вокзальный друг»... Указа нет карать

 

за жажду к правоте и за упрямство, 

в защиту бранных слов, равно – идей... 

Но даже ушлый маг и чародей,

 

хмельной поэт,

             бродяга с жаждой странствий, 

не в силах, время переворошив, 

найти себя под схожестью плешин.

 

 

*  *  *

Растворяться в тумане печали, 

множа жалость к своей правоте, 

и корить вероломство, не чая, 

не пытаясь желать и хотеть 

насладиться мелодией слова, 

долготканного гаснущим днем, 

и, дождавшись дыханья второго, 

сделать ход непременно конем... 

Над проигранной партией злиться, 

проклиная риторики марш, 

и, увидев радушные лица, 

не найти лицемерную фальшь.

 

*  *  *

Восседала на троне своих обид, 

ударяла властно клюкой рабов... 

Только тот, кто трижды разлукой бит, 

не осудит гнев мой... Но вновь и вновь 

проклинала страх вчерашнего дня 

и недельной давности суету 

и пыталась тщетно себя понять, 

передвинув маркер на строчку ту, 

где среди других многоточий глаз 

примостились взгляды чужих ночей, 

что меня пленяли сто тысяч раз, 

но не стали ближе... Скажи, зачем? 

Ведь меня с престола скинул не ты, 

словоблудьем теша толпу зевак, 

а седой бродяга, чей след простыл, 

чья ладонь сжимала чужой пятак.

 

 

*  *  *

Лижет щеки усталость,

дрема гладит мне веки,

мысли тают в тумане 

света лампы настольной…

Скрип шагов домового

стих на лунном диване.

Лишь полночная вьюга

заливается песней

о заблудшем апреле,

что со мной разминулся.

 

 

*  *  *

Зря притворялся апрель январем... 

Холод глаз обжигал камин; 

пар из чайника холодил 

в снежных ромашках чашку; 

лед отчужденья лежал на окне, 

на полумгле и на пальцах твоих. 

И рисовал на стене закат 

стрелки часов на башне весны –

той, что родится полночь спустя 

в мыслях твоих и в глазах цветов, 

что задрожат поутру в хрустале 

от дуновенья любви...

 

 

МАЛОМАЙСКИЙ СОНЕТ

 

Опять банальный фрейдовский сюжет: 

измятый плед скрывает сна смущенье, 

в окно сочится утро смачно, щедро, 

а у меня желаний нет как нет.

 

А гром речист, как полковой священник, 

твердящей пастве то, что людовед... 

Консенсус невозможен. Тет-а-тет 

искрится злобой и готовит мщенье

 

за крах надежд, за безответный май, 

за дом, где никаких небесных манн... 

Ты видишь – свет зовет вкусивших рая

 

отдать долги за леность и вольяж? 

Но мне не светит брачных уз вояж: 

ведь я – в рулетку с вечностью играю.

 

 

 

*  *  *

Забавно

забавы ради

забавляться до безобразья.

 

Потешно,

в потеху глядя,

потешаться, комкая праздник.

 

Смешно,

смеясь без причины,

смешить тебя клоунадой.

 

Но как

бесслёзно и чинно 

ступать не с тобою рядом?

 

*  *  *

Какофония неудачи 

чуть тревожней, чем лай собачий 

в похотливом окрасе утра, 

где познания в камасутре –

ерунда, пустые забавы, 

как желанье казаться правой 

и вопить на чьей-то сиесте, 

рядом быть, но, увы, не вместе. 

И притом пожимать плечами –

мол, не так уж вы измельчали, 

уверяя, что все в порядке. 

Но в пучок собираю прядки, 

не желая быть всем угодной, 

ухожу чужой, но свободной!

 

*  *  *

Восхождение на пик прощания 

по ступеням хмельной бравады –

без пальбы из кривых пищалей 

и без слов, окропленных ядом... 

В полуночье брести осеннем, 

не жалея любви усопшей, 

невозможно... Но слезы сеять, 

в суете распуская сопли, 

и спешить за разлукой дальше 

(как безликий мытарь за данью), 

затыкая пустоты фальшью, 

находя себе оправданье –

вряд ли горше... Не зря маячит 

высота, где подъем пологий: 

я судьбу бросаю, как мячик, 

попадая в чужие блоги.

 

 

*  *  *

Ждать раболепно в преддверии ада 

плач покаянный, затмение чувств

и спешить к соловью-палачу 

от новобрачной кошачьей рулады?

 

Мне б в апогее сгореть без огня 

или без удержу жить нараспашку! 

Только навряд ли я стану монашкой, 

если Амуры лелеют меня.

 

Может, опять рассмеявшись украдкой, 

буду баюкать любовную блажь, 

втиснув в апрель предосенний пейзаж, 

спрятав разлуку в белесые прядки.

 

БАБЬЕ ЛЕТО

(цикл стихов)

 

Понедельник

 

Висела ночь над разумом моим, 

над сорванною ветвью винограда, 

над летом бабьим, приносящим радость 

хмельным поэтам и еще двоим...

 

Но, зная цену ледяным решеньям, 

я торговалась с осенью опять, 

стремясь по столбовой дороге вспять... 

И вырывались из объятий тени –

 

мои или жирафа-фонаря

в промокшей мгле, где бесноватый август

искал Геракла, как элладский Авгий...

Стекали капли лжи на октября

наряд.

 

Вторник

 

Развешивает утро торопливо 

лохмотья облаков и хрупкий иней 

на розовой веревке горизонта. 

И гонит ветер бабье лето к югу –

туда, где гальку обнимают волны, 

где мысли не теснятся на пороге 

чужого дома в городе пустынном, 

где дремлет холод на перилах лестниц, 

а тишина дрожит во тьме прихожей, 

давно уже готовая пролиться 

искристым смехом и теплом былым.

 

Среда

 

Истончилась любви материя –

жалко бросить, и жить с потерею,

но не ткани для платья алого,

а надежд, что зазря питала я.

И еще того, недоданного, –

права быть бесшабашной дамою,

возжелавшей красок веселия…

Оттого в октябре весенняя

я стою в заплатах и вьюжинах,

окликая весну. А нужно ли?

 

Четверг

 

Обрушит листопад сорочьи сплетни 

о бабьем лете... Ложь приму, прощу. 

Не побегу к пройдохе и хлыщу 

с наветом или просьбою нелепой.

 

Зачем просить о мести, что взращу 

на благодатной почве? Как ни сетуй, 

я гимн рябине, петый-перепетый, 

сменю на оду зонту и плащу.

 

А что еще в дождливый день важнее? 

Позволю возвеличить, что имею, 

а что имею – холить не резон...

 

И тотчас отодвину край печали, 

чтоб недруги в экстазе обличали 

не желчь моих речей, а драный зонт.

 

Пятница

 

Желто-красный пасьянс распластав

по законам осеннего ретро,

разухабистый ветер-простак, 

антипод прирученного ветра,

 

в кураже извивался, круша 

зоревые кисти рябины... 

И вставлял октябрёвый левша 

в потрясенные клены рубины...

 

Ветер выл шакалом в кустах, 

осаждал виноградные плети 

и ветвями вербы хлестал 

непокорное бабье лето.

 

Суббота

 

На модный ботинок садилась 

       промокшим листом –

               отряхнул;

назойливой мухой кружилась 

          над шляпой твоей –

                       отогнал;

дождинкой сползала 

        с лица твоего –

            промолчал;

снежинкой ласкала

мохнатые брови твои –

            растопил;

колючею веткой цеплялась

         за кожаный плащ –

            оттолкнул;

Травинкой тонула

       в бокале вина –

             закусил...

 

Воскресенье

 

Вовсю хмельная надежда

в потертой драной одежде 

лежала у ног заката,

и небо синим плакатом

свисало над грудой хлама,

и розовый облик храмов

октябрь рисовал, не зная,

что бязь куполов резная

оценится оком зорким,

и облако рваным зонтом

прикроет бликов веселье,

и краскою невесенней

ноябрь картину напишет,

и вьюга обнимет крышу.

 

 

ЭПИЛОГ

 

Размыта житейской рутиной надежда... 

И ранний звонок твой,

                           как трепета неждаль 

в сезоне дождей безотрадно-тягучих, 

когда облаков синеватые кучи 

скользят по перилам небесных ступеней 

под ангельский взмах и ветровое пенье, 

и кажется тьма нескончаемой пыткой... 

Но солнца потоки развязно и прытко 

стекают на плечи, на ветви акаций, 

плывут по ложбинам и крышам покатым... 

Поет дифирамбы цветистое утро 

тебе в благодарность...

                                И лодочкой утлой

в «туманность» уносит привычка рябая 

развязку в пол-шага, в пол-капле от рая.