Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
ПОД БРЕМЕНЕМ ВРЕМЕНИ. Рефлексии в разных жанрах
(№17 [255] 16.11.2012)
Автор: Николай Скрёбов
Николай Скрёбов

1. Прошедшее будущее

 Зависимость пишущего человека от своего времени непреодолима. Как бы ни был прозорлив писатель, он в предчувствиях и предначертаниях всегда опирается на опыт – свой собственный, современников и предшественников, – а значит, на время, совпавшее с накоплением этого опыта. Фантаст, футуролог, просто мечтатель строит некую модель, исходя из присущих его современности представлений о мире и населяющих его людях. Вне времени, реально осмысленного, невозможно проникновение во время вымышленное.

Гоголь уничтожил второй том «Мёртвых душ», не добившись убедительного перевоплощения своих персонажей в условиях николаевской эпохи, с которой был неразделим с шестнадцати лет. Весь его опыт воспротивился идиллии очищения Чичикова и иже с ним от скверны, неподражаемо воссозданной в первом томе поэмы.

Возьму грех на душу, поставлю рядом с этим классическим примером другой, малоизвестный. В 1938 году была издана повесть Николая Шпанова «Первый удар». В ней немецкие фашисты нагло нарушают советскую границу, в ответ получают сокрушительный удар, эхо которого воспламеняет социалистическую революцию в Германии. Падение фашистской диктатуры обусловлено превосходством нашей военной техники и коминтерновских идей. Книга была исторически обречена на очень краткую жизнь, тем не менее, успела внести лепту в шапкозакидательские настроения молодёжи. Шпанов, написавший после войны пространные антиамериканские романы «Поджигатели», «Заговорщики», немало приключенческой беллетристики, умер в октябре 1961 года.

В том же октябре открылся XXII съезд КПСС, принявший программу партии с известной кодой: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»

За два года до этого в Детгизе вышла книжка замечательного писателя Льва Кассиля «Про жизнь совсем хорошую», в которой очень увлекательно рассказывалось о приближающемся коммунистическом будущем. Писатель умер в 1970 году, за десять лет до предначертанного партийной программой начала «жизни совсем хорошей».

В будущем, которого у меня практически нет, я намеревался подробно, месяц за месяцем, рассказать о своей «не совсем хорошей жизни» с конца 80-го до осени 81 года, то есть двадцать лет спустя после провозглашения манящих перспектив. Но всё та же зависимость пишущего человека от… 

Ну, словом, не хочется писать о давно пережитом с той злободневной страстью, которая сейчас кажется неизбежной. Возможно, ещё удастся написать о том времени достаточно беспристрастно, чтобы не краснеть перед читателем… 

А пока вернусь к приведённым примерам. В отличие от Белинского, завидовавшего «внукам и правнукам нашим, которым суждено увидеть Россию в 1940 году, стоящую во главе образованного мира, дающую законы и науке и искусству и принимающую благоговейную дань уважения от всего просвещённого человечества», Гоголь в своей поэме утверждал, что «смеётся текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми потом посмеются потомки». На одной из последних сохранившихся страниц второго тома он вложил в уста губернатора фразу, которой могут позавидовать нынешние ревнители борьбы с коррупцией: «Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными». Не прорыв ли в будущее? Да нет же, всё о ней, о России в царствование Николая Павловича. Недаром Гоголь сетовал в предисловии ко второму изданию поэмы: «мало жизни человека на то, чтобы узнать одному и сотую часть того, что делается в нашей земле». Где уж тут заглядывать на сто лет вперёд! Даже то, что через девять лет после его смерти отменят крепостное право, не находило места в просторах воображения автора «Мёртвых душ».

Шпанову был ближе «неистовый Виссарион». А ещё ближе (и по духу, и по времени) Николай Островский с его известным призывом: «Только вперёд, только на линию огня, только через трудности к победе и только к победе!». Опыт учёбы в Высшей офицерской воздухоплавательной школе, участия в первой мировой и гражданской войнах подсказывал Шпанову, что мощный авиаудар по нацистам послужит детонатором если не мировой, то уж во всяком случае германской революции. И хотя удар этот наносился в повести отнюдь не реактивными сверхзвуковыми машинами, а винтовой бомбардировочной и десантной авиацией, эффективность усиливалась перевесом в идейном противоборстве. Но война была совсем иной, ни к каким революциям не привела, Коминтерн был распущен в 1943 году. Через 18 лет  возвели берлинскую стену, символизировавшую «железный занавес» до 1989 года.

В случае с Кассилем над всем писательским опытом возобладала чисто идеологическая установка – формирование нового человека.

Впрочем, этой цели, вернее, процессу служило и всё творчество Льва Кассиля, занимавшего видное место в ряду самых читаемых подростками советских писателей – Аркадия Гайдара, Вениамина Каверина, Валентина Катаева, Рувима Фраермана и других. Помню, какое сильное впечатление производили на меня и моих одноклассников повести Кассиля «Черемыш – брат героя», «Великое противостояние», «Дорогие мои мальчишки»… Но воздействие художественного произведения на внутренний мир юного читателя долговременно и во многом зависит от двух феноменов – гармонии и контраста с окружающей действительностью. В одном случае – подтверждение уже сложившихся ребячьих взглядов на жизнь, в другом – игра воображения, погоня за мечтой. 

Публицистическую книгу «Про жизнь совсем хорошую» я читал в том возрасте, который располагал к некоторому скепсису. В том лермонтовском возрасте, когда был написан «Парус». И у меня в судьбе уже складывалось то самое «счастия не ищет и не от счастия бежит», потому что оказался на распутье между журналистикой, преподавательской работой и поэзией. Сказка о коммунизме, талантливо написанная любимым с детства писателем, вызвала во мне полное доверие и (пусть меня заподозрят в инфантильности, но не лукавстве) желание заниматься литературно-художественным трудом, то есть пытаться своими способностями содействовать «формированию нового человека». Это сейчас легко берётся в кавычки, а тогда вполне соответствовало моему мировоззрению.

«Время работает на нас» – такова была максима, духовно сплотившая моё поколение с детства. Испанские республиканцы, интербригадовцы, боровшиеся против фашизма, не вытесняли из детского воображения Чапаева, Щорса, Пархоменко и других героев гражданской войны, а вставали рядом с ними, оставляя в героической шеренге место и тем, кто сражался на сопке Заозёрной, у озера Хасан и в монгольской пустыне за рекой Халхин-Гол. Мы в своих играх воспроизводили ту борьбу за правое дело, справедливость которой никем не ставилась под сомнение. Естественно, и присоединение к Советскому Союзу новых территорий в 1939 и 1940 годах мы воспринимали как торжество той же справедливости. И как могло быть иначе, если, к примеру, мне, как и другим умевшим читать дошкольникам, достаточно было заглянуть в географический ежегодник для детей «Глобус» (1939), чтобы разделить гордость составителей этой объёмистой книги:

«География Советского Союза (как, впрочем, и остальной Европы) вступила в полосу скорых и существенных изменений. Эти перемены так быстры, что многие наши книги не могут поспеть за ними. В самом деле: когда набирались статьи этого выпуска «Глобуса», самой западной точкой СССР был район возле маленького пограничного городка Волочиска на старой польской границе. А к тому времени, когда пришли корректуры этих статей, самым западным пунктом Советского Союза стали места возле Остроленки на Нареве, – разница составляет более четырех градусов долготы. В тот момент, когда эти корректуры читались, население СССР составляло 170 миллионов человек, а две недели спустя оно выросло сразу на тринадцать миллионов свободных и счастливых граждан!» 

Война, резко изменив многие детские представления о географии, вопреки лишениям, выпавшим на долю и оккупированных, и эвакуированных, сохранила в сознании людей моего поколения веру в победу, в неминуемое возвращение к мирной жизни. И военные события, по крайней мере начиная с капитуляции армии Паулюса, с нарастающей безальтернативностью эту веру подтверждали и укрепляли.

Здесь необходима оговорка: поколение «детей войны» было не таким однородным, каким представлялось мне в школьные годы. Уже тогда, пусть в латентной форме, были и раннее прозрение, и скептицизм, и обида на обездоленность… Среди моих, к примеру, сверстников и погодков были не только ставшие позже известными яркие индивидуальности, такие как Анатолий Жигулин, Василий Аксёнов или Станислав Рассадин, но и учившиеся со мной в Харькове и Киеве хлопцы из украинских сёл, устремлённые к высшему образованию преимущественно ради того, чтобы избавиться от колхозной нищеты.

И всё-таки преобладающим мотивом наших настроений в 50-х годах была фантастически упрямая вера в будущее. Голодно? Потуже затянем пояса, воплотим в жизнь решения сентябрьского 1953-го, февральского 1954-го (и т. д.) Пленумов ЦК КПСС – и вот уже маячат впереди новая поднятая целина, «изобилие в ближайшие три-четыре года»… Борьба за мир? Конечно, в нашу пользу – Московский фестиваль молодёжи и студентов подтвердит это эйфорией 1957 года. «Холодная война»? Да где им угнаться за нашими спутниками и мегатоннами!

В «Кратком философском словаре», изданном Госполитиздатом в 1954 году под редакцией М. Розенталя и П. Юдина, кибернетика определялась как «реакционная лженаука, возникшая в США после второй мировой войны и получившая широкое распространение и в других капиталистических странах; форма современного механицизма» (с. 236).  

Сорок лет спустя появился Рунет – новшество, немыслимое без преодоления не только взглядов на «лженауку», но и догматического мировоззрения в целом. И люди в России, пользующиеся всемирной паутиной, отличаются от тех советских людей, что пользовались процитированным словарём, не меньше, чем профессор от младенца. 

А слово «генетика» в этом словаре отсутствует вообще. Чтобы узнать хоть что-то о наследственности, читателю приходилось углубиться в статью «Клетка» и довольствоваться следующим перлом: «В вопросе о наследственности в противоположность последователям Вирхова, Вейсмана, Менделя и Моргана, которые считают, что наследственность передаётся неизменными генами, или веществом так называемых хромосом, т. е. частей ядра, учёные, стоящие на позиции диалектического материализма, доказали, что наследственностью обладает любая частица организма, а в клетке – все её части» (с. 244).

Во что обошлась позиция диамата отечественной биологии, самым убедительным образом показал Владимир Дудинцев. Его роман «Белые одежды» воссоздаёт чудовищную атмосферу гонения на генетику в конце сороковых годов. А чем это обернулось для современной науки, недавно напомнила «Литературная газета», опубликовав интервью директора Центра «Биоинженерия» РАН академика Константина Скрябина. Реагируя на слова интервьюера о том, что «России действительно никак нельзя допустить отставания в этой области (генной инженерии. – Н. С.)», академик заметил: «Есть такая статистика: сколько приборов для чтения генетической информации имеется в той или иной стране. Конечно, это всё очень быстро меняется. Но сейчас в Америке их тысяча. В Китае – 500. В Англии – 200. А в России – 25» («Литературная газета», 4 – 10 июля 2012 г. № 27 (6375).

Если же от инженерии генной вернуться к «инженерии человеческих душ», то придётся вспомнить, что весь отпущенный историей период в несколько десятилетий советская литература противопоставляла альтруизм эгоизму, положительного героя – шкурнику, стяжателю, захребетнику, разгильдяю. Порицались «родимые пятна капитализма»: мещанство, накопительство, бюрократическая волокита, приспособленчество, карьеризм. От литературной критики особенно доставалось мелкобуржуазным взглядам на жизнь, низкопоклонству перед Западом, а заодно – и пацифизму, абстрактному гуманизму, внеклассовым ценностям бытия. Соцреализм как метод настаивал на изображении действительности в революционном развитии. То есть будущее должно было превалировать над настоящим, а прошлому отводилась роль «пути пройдённого», из которого надлежало черпать опыт  преодоления трудностей. Правда жизни по этой схеме приобретала ценность не абсолютную, а лишь относительную – в зависимости от её, правды, соответствия целевым установкам – принципам идеологически обусловленного будущего.

В том же 1954 году, накануне II Всесоюзного съезда писателей, в печати шло обсуждение итогов двадцатилетия, минувшего после первого писательского съезда. Один из руководителей СП СССР Алексей Сурков на страницах «Правды» высказался недвусмысленно:

«Решающей чертой развития литературы в годы между съездами можно считать победу ленинского принципа партийности в лучших произведениях, созданных писателями Советского Союза. Огромную роль в этом сыграли исторические решения партии, обнародованные в послевоенные годы, такие как постановления ЦК ВКП (б) о журналах "Звезда″ и "Ленинград″, о репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению, о кинофильме "Большая жизнь″, об опере "Великая дружба″ В. Мурадели» («Правда», 25 мая 1954 г.).

Только последнее из перечисленных постановлений было отменено решением  ЦК КПСС в 1958 году (возвращение депортированных горцев к своим очагам и авторитет Шостаковича побудили Хрущёва к этому шагу), а  разгром журналов и причастных к ним писателей дожидался отмены ещё целых тридцать лет. Да и как его можно было отменить даже решением горбачёвского политбюро в 1988 году, если «огромная роль» партийных установок сохранялась и при хрущёвской «оттепели», и при брежневском «застое», порождая всё новые проработки, разносы, разгромы и т. п.!

Метод соцреализма, принципы партийности, народности отошли в прошлое. Как и сверхзадача формирования нового человека. Наконец, как и само коммунистическое будущее, ради которого требовалось этого человека формировать. Предотвращение третьей мировой войны далось нашей стране дорогой ценой, и остаётся надеяться, что изнурившая нас «холодная война» не возобновится. Но во что преобразуется идеологическая составляющая многолетнего противостояния Западу?

В середине 50-х мне было столько же лет, сколько сегодня людям, родившимся в начале 90-х. Их будущее станет прошедшим нескоро. Очень хочется, чтобы тогда им не пришлось, как мне сейчас, поёживаться перед воображаемой репликой рыцаря Ланцелота из пьесы Евгения Шварца: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?»

Впрочем, это всё та же зависимость от времени, в котором живёшь. Ведь у стариков будущего могут сформироваться совсем другие опасения.

 

 

2. Уходящая натура

 

*  *  *

Простите, впадаю в детство – 

в такое светлое, мягкое, 

манящее нежной свежестью 

левкоев и резеды…

Впадаю в ту бессловесность, 

которой не знаю имени, 

впадаю в то позабытое, 

что вспомнится в этот миг.

Вот луч отразился в зеркале 

и пляшет весёлым пятнышком 

по коврику над кроватью, 

по чайнику на плите…

А я этих слов не знаю, 

и слова «зайчик» не знаю, 

и снова живу надеждой 

по-своему всё назвать.

 

*  *  *

Поэты, воспевающие Русь

В лучах величья, красоты и силы!

Вы сами величавы и красивы,

Я состязаться с вами не берусь.

 

Мне ближе те, что выразили грусть

Моей Отчизны, сроду несчастливой,

Хотя порой казавшейся спесивой,

Но стоит ей всплакнуть – и я утрусь.

 

Из глубины, из дали стародавней

Всю ношу ей доставшихся страданий

Она приносит в этот новый век.

 

И пышному внимая славословью,

Негромкой, сострадательной любовью

Люблю Россию, грешный человек.

  

*  *  *

Хочется или не хочется –

Всё это скоро закончится.

Нравится или не нравится –

Сделанное не исправится.

Верится или не верится –

По ветру прахом развеется.

Сбудется или не сбудется – 

Вспомнится, если забудется.

  

*  *  *

До эпитафий не успев созреть,

Советские писатели-расстриги,

Должны мы обречённо лицезреть

Агонию традиционной книги.

 

Осталось нам, былые сняв вериги,

Пегаса виртуальной плетью взгреть

И, рукописям разрешив сгореть,

Жевать ломоть компьютерной ковриги.

 

А где же гонорары, тиражи?

Уже карман пошире не держи,

Бог даст, издашься, чтобы след оставить.

 

Глядишь, освободятся стеллажи,

Где соизволят правнуки расставить

Тома, освобождённые от лжи.

 

 

*  *  *

Склоняю главу перед муками,

Терзавшими давность мою.

Я их ни с какими науками

В одном не поставлю строю.

Под бременем времени быстрого

Мой опыт неспешный – со мной.

Нельзя сострадание выстрадать

Какой-то полегче ценой.

 

 

*  *  *

Как чудо, неподвластное перу,

Развеялась мечта об изобилье.

Заморские спешат автомобили

По адресу: Россия – точка – ру.

 

А сказки те, что делали мы былью,

Грядущему пришлись не ко двору.

Они сверкают серебристой пылью

На хмуром историческом ветру.

 

И всё же в уходящем поколенье

Осталось, молодым на удивленье,

Упрямство веры в торжество добра.

 

Как знать, быть может, в будущих былинах

Бесчисленное множество пылинок

Преобразится в горы серебра.

 

 

*  *  *

Болезненная белизна

цветка в минуты увяданья,

снежинки, тающей к излёту

при нулевой температуре…

Постели гладкой белизна, 

не потревоженная страстью, 

не ждущая ни мук, ни ласки, 

ни вздоха, ни мольбы, ни бреда 

и равнодушная ко снам…

Бессмысленная белизна

листа нетронутой бумаги,

где карандаш не очинённый 

ни чёрной точки не поставит, 

ни ложью мысль не изречёт… 

О белизна, ты безысходна, 

как белокровие младенца, 

и нет надежд на исцеленье, 

и втуне прозябает память 

о том, что ты была началом 

всему низвергнувшему тьму

 

 

*  *  *

                                                 Эдуарду Холодному

 

В ростовской земле упокоен твой прах,

А дух обитает в степях и горах,

Он вольно витает над невской волной,

Он кров обретает, спалённый войной.

 

Твой дух устремляется к той вышине,

Где звёзды мерцают в ночной тишине,

Потом возвращается, чтобы сейчас

Присутствием духа порадовать нас.

 

И каждый к стихам обратится твоим,

Кто жаждой духовной поныне томим,

Кто тихо вздыхает, скорбя и любя,

Когда вспоминает живого тебя.

 

Кавказ ли, Тригорское, Питер, звезда ль

От нас тебя манят в нездешнюю даль –

Мы верим: тебе повстречаются там

Твой Пушкин, твой Лермонтов, твой Мандельштам.

 

 

*  *  *

Лето приносит в жертву

солнцу и суховею 

всю свою красоту.

Жухнет листва до срока, 

травам сквозь пыль не видно, 

что там ещё в цвету.

Трещины, как морщины, 

избороздили землю, 

и пересох ручей.

Солнце возликовало, 

вновь испытав избыток 

силы своих лучей.

 

*  *  *

Старею раньше, чем понять могу,

Что и она – та, юная, – стареет,

Что на её далёком берегу

Теченье долгих лет ещё быстрее.

 

Полвека с лишним не видался с нею.

И вдруг её не стало… Берегу

Тот снимок старый, снятый на бегу,

Где медленно черты её тускнеют.

 

И вот она, былая красота

На снимке новом, на цветном, недавнем.

Как изменилась! Нет, совсем не та.

 

И постигаю, горечью снедаем:

Она стара, как давняя мечта,

Которой даже счастье – не чета.

 

 

*  *  *

                               Леониду Григорьяну

 

Уже мои воспоминанья хлипки,

Но в памяти хранятся до конца

Твои необычайные улыбки

С лукавством озорного мудреца.

 

Свидетель твоего эпикурейства,

Не позабуду, по тебе скорбя,

Подробности автобусного рейса

Туда с тобой, оттуда без тебя…

 

Причудливо слова переплетались

В сознании как будто невзначай –

Ad patres или exitus letalis

Вонзались в неизбежное «прощай».

 

Паникадило ладан источало,

Сквозняк во храме свечи задувал,

И сердце ныло, и в висках стучало,

И кто-то поминанье раздавал…

 

Достался нам на долю век жестокий,

Но дару твоему он по плечу –

«Одиннадцатой заповеди» строки 

Я про себя молитвенно шепчу.

 

*  *  *

Та девочка, сразившая мальчишку

невинно голубым прозрачным взором

из-под кудряшек, издали заметных

на утреннике школьном (или раньше,

на ёлке в детсаду – и не припомнить,

что окружало сказочную тайну,

так было ею всё поглощено!), –

 

та девочка внезапно растворилась,

исчезла в передрягах лихолетья…

Мальчишка вырос, далеко уехал,

скитался по углам, по общежитьям,

просиживал в тиши библиотечной

и как-то раз, подняв глаза от книги,

в упор увидел тот прозрачный взор.

 

Та девушка, со лба откинув локон,

небрежно вскинув длинные ресницы,

на бедного студента посмотрела

и встала (как стройна, как величава

осанка в независимом движенье!),

и, наскоро собрав журнал, тетрадку

и стопку книг, стремительно ушла.

 

Та женщина осталась незнакомкой

для медленно старевшего мужчины.

она ему встречалась то в трамвае,

то в суете подземных переходов,

то в очереди (вот заговорить бы!),

но неприступен этот взор прозрачный –

он отрезвляет изумлённый взгляд.

 

Тот мальчик, тот студент и тот мужчина,

хранящие несбыточные грёзы,

живут во мне, теряющем надежду

на сказочную встречу со старушкой,

чей взор не замутнён житейской прозой,

а лирикой голубизны прозрачен

и непреклонен вопреки всему.

 

*  *  *

Увидеть и забыть. На год, на два

В покое отгоревшее оставить,

Не мучить остывающую память

Наперекор законам естества.

 

Лишь искорка мелькнёт едва-едва,

Но перед тем, как угасать и таять,

Вдруг начинает воск забвенья плавить,

И, как в угаре, – кругом голова.

 

Всё, что забыл, причудливым узором

Внезапно возникает перед взором,

Потупленным в сознании вины.

 

О том, что всё случилось бы иначе,

Заходится душа в безмолвном плаче,

Но эти слёзы миру не видны.

 

*  *  *

 

Я люблю городскую природу.

Отзывается сердце моё

На её подчинённую воду,

Несвободную зелень её…

                  Владимир Сидоров

 

Птичье приглушив многоголосье,

Ведренные дни укоротив,

В городе владычествует осень

И не признаёт альтернатив.

Тополя и клёны всё смиренней

При шуршанье дворницкой метлы,

Вот и обнажённый куст сирени

За стеклом троллейбуса проплыл,

Вот сверкнула вертикаль фонтана

Подневольных струй голубизной,

И струится в памяти спонтанно

Тень былого, как сюжет сквозной.

Грустно. Бабье лето на исходе…

Но ещё грустнее оттого,

Что не выйдет Сидоров Володя

К Дону из подъезда своего,

И не залюбуется рекою,

И не выдаст больше ни строки,

Пригвождённый к вечному покою

Собственным движением руки.

Старые каштаны оробело

Сникли, разорение терпя…

Ах, Володя, что же ты наделал!

Что в Ростове осень без тебя!

 

*  *  *

Ещё не вся листва обнесена 

студёной волей ноября и ветра, 

и небеса, чреватые дождями, 

ещё приемлют синеву и солнце, 

хотя и в скуповатой дозировке, 

как, впрочем, укорочены и дни.

Всё как всегда. И птицы улетели.

И звон в ушах – меняется давленье.

И дышится, как в гору, неспокойно.

Но почему-то хочется, чтоб осень 

ещё не торопилась уходить…

 

*  *  *

                 Когда пролетает пора эйфории,

                    А время свою оставляет печать…

                                                  Игорь Антонов

 

Когда утихают бравурные марши

И сердце, пуская тоску на постой,

Не ждёт от судьбы благосклонных отмашек,

Смирившись до срока с морокой пустой,

Когда притупляется чувство потери

Всего, что считал достояньем души, –

Припомни те дни, что давно улетели,

И с ними обратный полёт соверши.

Пусть будут нелепы холсты декораций,

И сам ты смешон, и банален сюжет,

И рядом паяцы пусть будут кривляться,

Шурша кружевами жабо и манжет.

И пусть водевилем покажется драма,

А давняя грусть обернётся игрой,

И станут фальшивы Прекрасная Дама

И некий отвергнутый напрочь герой…

Но даже в отыгранной роли спектакля

Есть нечто, чему не уйти без следа,–

Так первой любви затаённая капля

Останется в сердце уже навсегда.

 

*  *  *

День весенний. Небо хмуро.

Опадает первоцвет.

Уходящая натура.

Нынче есть, а завтра нет.

 

Летний полдень. Дуновенье

Ветерка 

              даёт дышать,

Но и этого мгновенья

Невозможно задержать.

 

Знает кинорежиссура

Цену съёмочным денькам.

Уходящая натура –

Ноль внимания деньгам. 

 

Вся она – как настроенье,

Ей ничем не угодить,

У неё одно стремленье –

Непременно уходить.

 

С юных лет, стрелой Амура

Мимолётно целя в грудь,

Уходящая натура

Обрекла меня на грусть.

 

И от грусти той щемящей,

Минусом сменяя плюс,

Сам натурой уходящей

Постепенно становлюсь.

 

Но меня в залог оставив,

Улетают день за днём

Неустанно, словно стаи

За далёкий окоём.

 

Осень. Тускло и понуро

Сквозь дожди плывут огни…

Уходящая натура,

Погоди, повремени.

______________________

© Скрёбов Николай Михайлович

 

Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum