|
|
|
1. Прошедшее будущее Зависимость пишущего человека от своего времени непреодолима. Как бы ни был прозорлив писатель, он в предчувствиях и предначертаниях всегда опирается на опыт – свой собственный, современников и предшественников, – а значит, на время, совпавшее с накоплением этого опыта. Фантаст, футуролог, просто мечтатель строит некую модель, исходя из присущих его современности представлений о мире и населяющих его людях. Вне времени, реально осмысленного, невозможно проникновение во время вымышленное. Гоголь уничтожил второй том «Мёртвых душ», не добившись убедительного перевоплощения своих персонажей в условиях николаевской эпохи, с которой был неразделим с шестнадцати лет. Весь его опыт воспротивился идиллии очищения Чичикова и иже с ним от скверны, неподражаемо воссозданной в первом томе поэмы. Возьму грех на душу, поставлю рядом с этим классическим примером другой, малоизвестный. В 1938 году была издана повесть Николая Шпанова «Первый удар». В ней немецкие фашисты нагло нарушают советскую границу, в ответ получают сокрушительный удар, эхо которого воспламеняет социалистическую революцию в Германии. Падение фашистской диктатуры обусловлено превосходством нашей военной техники и коминтерновских идей. Книга была исторически обречена на очень краткую жизнь, тем не менее, успела внести лепту в шапкозакидательские настроения молодёжи. Шпанов, написавший после войны пространные антиамериканские романы «Поджигатели», «Заговорщики», немало приключенческой беллетристики, умер в октябре 1961 года. В том же октябре открылся XXII съезд КПСС, принявший программу партии с известной кодой: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» За два года до этого в Детгизе вышла книжка замечательного писателя Льва Кассиля «Про жизнь совсем хорошую», в которой очень увлекательно рассказывалось о приближающемся коммунистическом будущем. Писатель умер в 1970 году, за десять лет до предначертанного партийной программой начала «жизни совсем хорошей». В будущем, которого у меня практически нет, я намеревался подробно, месяц за месяцем, рассказать о своей «не совсем хорошей жизни» с конца 80-го до осени 81 года, то есть двадцать лет спустя после провозглашения манящих перспектив. Но всё та же зависимость пишущего человека от… Ну, словом, не хочется писать о давно пережитом с той злободневной страстью, которая сейчас кажется неизбежной. Возможно, ещё удастся написать о том времени достаточно беспристрастно, чтобы не краснеть перед читателем… А пока вернусь к приведённым примерам. В отличие от Белинского, завидовавшего «внукам и правнукам нашим, которым суждено увидеть Россию в 1940 году, стоящую во главе образованного мира, дающую законы и науке и искусству и принимающую благоговейную дань уважения от всего просвещённого человечества», Гоголь в своей поэме утверждал, что «смеётся текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми потом посмеются потомки». На одной из последних сохранившихся страниц второго тома он вложил в уста губернатора фразу, которой могут позавидовать нынешние ревнители борьбы с коррупцией: «Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными». Не прорыв ли в будущее? Да нет же, всё о ней, о России в царствование Николая Павловича. Недаром Гоголь сетовал в предисловии ко второму изданию поэмы: «мало жизни человека на то, чтобы узнать одному и сотую часть того, что делается в нашей земле». Где уж тут заглядывать на сто лет вперёд! Даже то, что через девять лет после его смерти отменят крепостное право, не находило места в просторах воображения автора «Мёртвых душ». Шпанову был ближе «неистовый Виссарион». А ещё ближе (и по духу, и по времени) Николай Островский с его известным призывом: «Только вперёд, только на линию огня, только через трудности к победе и только к победе!». Опыт учёбы в Высшей офицерской воздухоплавательной школе, участия в первой мировой и гражданской войнах подсказывал Шпанову, что мощный авиаудар по нацистам послужит детонатором если не мировой, то уж во всяком случае германской революции. И хотя удар этот наносился в повести отнюдь не реактивными сверхзвуковыми машинами, а винтовой бомбардировочной и десантной авиацией, эффективность усиливалась перевесом в идейном противоборстве. Но война была совсем иной, ни к каким революциям не привела, Коминтерн был распущен в 1943 году. Через 18 лет возвели берлинскую стену, символизировавшую «железный занавес» до 1989 года. В случае с Кассилем над всем писательским опытом возобладала чисто идеологическая установка – формирование нового человека. Впрочем, этой цели, вернее, процессу служило и всё творчество Льва Кассиля, занимавшего видное место в ряду самых читаемых подростками советских писателей – Аркадия Гайдара, Вениамина Каверина, Валентина Катаева, Рувима Фраермана и других. Помню, какое сильное впечатление производили на меня и моих одноклассников повести Кассиля «Черемыш – брат героя», «Великое противостояние», «Дорогие мои мальчишки»… Но воздействие художественного произведения на внутренний мир юного читателя долговременно и во многом зависит от двух феноменов – гармонии и контраста с окружающей действительностью. В одном случае – подтверждение уже сложившихся ребячьих взглядов на жизнь, в другом – игра воображения, погоня за мечтой. Публицистическую книгу «Про жизнь совсем хорошую» я читал в том возрасте, который располагал к некоторому скепсису. В том лермонтовском возрасте, когда был написан «Парус». И у меня в судьбе уже складывалось то самое «счастия не ищет и не от счастия бежит», потому что оказался на распутье между журналистикой, преподавательской работой и поэзией. Сказка о коммунизме, талантливо написанная любимым с детства писателем, вызвала во мне полное доверие и (пусть меня заподозрят в инфантильности, но не лукавстве) желание заниматься литературно-художественным трудом, то есть пытаться своими способностями содействовать «формированию нового человека». Это сейчас легко берётся в кавычки, а тогда вполне соответствовало моему мировоззрению. «Время работает на нас» – такова была максима, духовно сплотившая моё поколение с детства. Испанские республиканцы, интербригадовцы, боровшиеся против фашизма, не вытесняли из детского воображения Чапаева, Щорса, Пархоменко и других героев гражданской войны, а вставали рядом с ними, оставляя в героической шеренге место и тем, кто сражался на сопке Заозёрной, у озера Хасан и в монгольской пустыне за рекой Халхин-Гол. Мы в своих играх воспроизводили ту борьбу за правое дело, справедливость которой никем не ставилась под сомнение. Естественно, и присоединение к Советскому Союзу новых территорий в 1939 и 1940 годах мы воспринимали как торжество той же справедливости. И как могло быть иначе, если, к примеру, мне, как и другим умевшим читать дошкольникам, достаточно было заглянуть в географический ежегодник для детей «Глобус» (1939), чтобы разделить гордость составителей этой объёмистой книги: «География Советского Союза (как, впрочем, и остальной Европы) вступила в полосу скорых и существенных изменений. Эти перемены так быстры, что многие наши книги не могут поспеть за ними. В самом деле: когда набирались статьи этого выпуска «Глобуса», самой западной точкой СССР был район возле маленького пограничного городка Волочиска на старой польской границе. А к тому времени, когда пришли корректуры этих статей, самым западным пунктом Советского Союза стали места возле Остроленки на Нареве, – разница составляет более четырех градусов долготы. В тот момент, когда эти корректуры читались, население СССР составляло 170 миллионов человек, а две недели спустя оно выросло сразу на тринадцать миллионов свободных и счастливых граждан!» Война, резко изменив многие детские представления о географии, вопреки лишениям, выпавшим на долю и оккупированных, и эвакуированных, сохранила в сознании людей моего поколения веру в победу, в неминуемое возвращение к мирной жизни. И военные события, по крайней мере начиная с капитуляции армии Паулюса, с нарастающей безальтернативностью эту веру подтверждали и укрепляли. Здесь необходима оговорка: поколение «детей войны» было не таким однородным, каким представлялось мне в школьные годы. Уже тогда, пусть в латентной форме, были и раннее прозрение, и скептицизм, и обида на обездоленность… Среди моих, к примеру, сверстников и погодков были не только ставшие позже известными яркие индивидуальности, такие как Анатолий Жигулин, Василий Аксёнов или Станислав Рассадин, но и учившиеся со мной в Харькове и Киеве хлопцы из украинских сёл, устремлённые к высшему образованию преимущественно ради того, чтобы избавиться от колхозной нищеты. И всё-таки преобладающим мотивом наших настроений в 50-х годах была фантастически упрямая вера в будущее. Голодно? Потуже затянем пояса, воплотим в жизнь решения сентябрьского 1953-го, февральского 1954-го (и т. д.) Пленумов ЦК КПСС – и вот уже маячат впереди новая поднятая целина, «изобилие в ближайшие три-четыре года»… Борьба за мир? Конечно, в нашу пользу – Московский фестиваль молодёжи и студентов подтвердит это эйфорией 1957 года. «Холодная война»? Да где им угнаться за нашими спутниками и мегатоннами! В «Кратком философском словаре», изданном Госполитиздатом в 1954 году под редакцией М. Розенталя и П. Юдина, кибернетика определялась как «реакционная лженаука, возникшая в США после второй мировой войны и получившая широкое распространение и в других капиталистических странах; форма современного механицизма» (с. 236). Сорок лет спустя появился Рунет – новшество, немыслимое без преодоления не только взглядов на «лженауку», но и догматического мировоззрения в целом. И люди в России, пользующиеся всемирной паутиной, отличаются от тех советских людей, что пользовались процитированным словарём, не меньше, чем профессор от младенца. А слово «генетика» в этом словаре отсутствует вообще. Чтобы узнать хоть что-то о наследственности, читателю приходилось углубиться в статью «Клетка» и довольствоваться следующим перлом: «В вопросе о наследственности в противоположность последователям Вирхова, Вейсмана, Менделя и Моргана, которые считают, что наследственность передаётся неизменными генами, или веществом так называемых хромосом, т. е. частей ядра, учёные, стоящие на позиции диалектического материализма, доказали, что наследственностью обладает любая частица организма, а в клетке – все её части» (с. 244). Во что обошлась позиция диамата отечественной биологии, самым убедительным образом показал Владимир Дудинцев. Его роман «Белые одежды» воссоздаёт чудовищную атмосферу гонения на генетику в конце сороковых годов. А чем это обернулось для современной науки, недавно напомнила «Литературная газета», опубликовав интервью директора Центра «Биоинженерия» РАН академика Константина Скрябина. Реагируя на слова интервьюера о том, что «России действительно никак нельзя допустить отставания в этой области (генной инженерии. – Н. С.)», академик заметил: «Есть такая статистика: сколько приборов для чтения генетической информации имеется в той или иной стране. Конечно, это всё очень быстро меняется. Но сейчас в Америке их тысяча. В Китае – 500. В Англии – 200. А в России – 25» («Литературная газета», 4 – 10 июля 2012 г. № 27 (6375). Если же от инженерии генной вернуться к «инженерии человеческих душ», то придётся вспомнить, что весь отпущенный историей период в несколько десятилетий советская литература противопоставляла альтруизм эгоизму, положительного героя – шкурнику, стяжателю, захребетнику, разгильдяю. Порицались «родимые пятна капитализма»: мещанство, накопительство, бюрократическая волокита, приспособленчество, карьеризм. От литературной критики особенно доставалось мелкобуржуазным взглядам на жизнь, низкопоклонству перед Западом, а заодно – и пацифизму, абстрактному гуманизму, внеклассовым ценностям бытия. Соцреализм как метод настаивал на изображении действительности в революционном развитии. То есть будущее должно было превалировать над настоящим, а прошлому отводилась роль «пути пройдённого», из которого надлежало черпать опыт преодоления трудностей. Правда жизни по этой схеме приобретала ценность не абсолютную, а лишь относительную – в зависимости от её, правды, соответствия целевым установкам – принципам идеологически обусловленного будущего. В том же 1954 году, накануне II Всесоюзного съезда писателей, в печати шло обсуждение итогов двадцатилетия, минувшего после первого писательского съезда. Один из руководителей СП СССР Алексей Сурков на страницах «Правды» высказался недвусмысленно: «Решающей чертой развития литературы в годы между съездами можно считать победу ленинского принципа партийности в лучших произведениях, созданных писателями Советского Союза. Огромную роль в этом сыграли исторические решения партии, обнародованные в послевоенные годы, такие как постановления ЦК ВКП (б) о журналах "Звезда″ и "Ленинград″, о репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению, о кинофильме "Большая жизнь″, об опере "Великая дружба″ В. Мурадели» («Правда», 25 мая 1954 г.). Только последнее из перечисленных постановлений было отменено решением ЦК КПСС в 1958 году (возвращение депортированных горцев к своим очагам и авторитет Шостаковича побудили Хрущёва к этому шагу), а разгром журналов и причастных к ним писателей дожидался отмены ещё целых тридцать лет. Да и как его можно было отменить даже решением горбачёвского политбюро в 1988 году, если «огромная роль» партийных установок сохранялась и при хрущёвской «оттепели», и при брежневском «застое», порождая всё новые проработки, разносы, разгромы и т. п.! Метод соцреализма, принципы партийности, народности отошли в прошлое. Как и сверхзадача формирования нового человека. Наконец, как и само коммунистическое будущее, ради которого требовалось этого человека формировать. Предотвращение третьей мировой войны далось нашей стране дорогой ценой, и остаётся надеяться, что изнурившая нас «холодная война» не возобновится. Но во что преобразуется идеологическая составляющая многолетнего противостояния Западу? В середине 50-х мне было столько же лет, сколько сегодня людям, родившимся в начале 90-х. Их будущее станет прошедшим нескоро. Очень хочется, чтобы тогда им не пришлось, как мне сейчас, поёживаться перед воображаемой репликой рыцаря Ланцелота из пьесы Евгения Шварца: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?» Впрочем, это всё та же зависимость от времени, в котором живёшь. Ведь у стариков будущего могут сформироваться совсем другие опасения.
2. Уходящая натура
* * * Простите, впадаю в детство – в такое светлое, мягкое, манящее нежной свежестью левкоев и резеды… Впадаю в ту бессловесность, которой не знаю имени, впадаю в то позабытое, что вспомнится в этот миг. Вот луч отразился в зеркале и пляшет весёлым пятнышком по коврику над кроватью, по чайнику на плите… А я этих слов не знаю, и слова «зайчик» не знаю, и снова живу надеждой по-своему всё назвать.
* * * Поэты, воспевающие Русь В лучах величья, красоты и силы! Вы сами величавы и красивы, Я состязаться с вами не берусь.
Мне ближе те, что выразили грусть Моей Отчизны, сроду несчастливой, Хотя порой казавшейся спесивой, Но стоит ей всплакнуть – и я утрусь.
Из глубины, из дали стародавней Всю ношу ей доставшихся страданий Она приносит в этот новый век.
И пышному внимая славословью, Негромкой, сострадательной любовью Люблю Россию, грешный человек.
* * * Хочется или не хочется – Всё это скоро закончится. Нравится или не нравится – Сделанное не исправится. Верится или не верится – По ветру прахом развеется. Сбудется или не сбудется – Вспомнится, если забудется.
* * * До эпитафий не успев созреть, Советские писатели-расстриги, Должны мы обречённо лицезреть Агонию традиционной книги.
Осталось нам, былые сняв вериги, Пегаса виртуальной плетью взгреть И, рукописям разрешив сгореть, Жевать ломоть компьютерной ковриги.
А где же гонорары, тиражи? Уже карман пошире не держи, Бог даст, издашься, чтобы след оставить.
Глядишь, освободятся стеллажи, Где соизволят правнуки расставить Тома, освобождённые от лжи.
* * * Склоняю главу перед муками, Терзавшими давность мою. Я их ни с какими науками В одном не поставлю строю. Под бременем времени быстрого Мой опыт неспешный – со мной. Нельзя сострадание выстрадать Какой-то полегче ценой.
* * * Как чудо, неподвластное перу, Развеялась мечта об изобилье. Заморские спешат автомобили По адресу: Россия – точка – ру.
А сказки те, что делали мы былью, Грядущему пришлись не ко двору. Они сверкают серебристой пылью На хмуром историческом ветру.
И всё же в уходящем поколенье Осталось, молодым на удивленье, Упрямство веры в торжество добра.
Как знать, быть может, в будущих былинах Бесчисленное множество пылинок Преобразится в горы серебра.
* * * Болезненная белизна цветка в минуты увяданья, снежинки, тающей к излёту при нулевой температуре… Постели гладкой белизна, не потревоженная страстью, не ждущая ни мук, ни ласки, ни вздоха, ни мольбы, ни бреда и равнодушная ко снам… Бессмысленная белизна листа нетронутой бумаги, где карандаш не очинённый ни чёрной точки не поставит, ни ложью мысль не изречёт… О белизна, ты безысходна, как белокровие младенца, и нет надежд на исцеленье, и втуне прозябает память о том, что ты была началом всему низвергнувшему тьму
* * * Эдуарду Холодному
В ростовской земле упокоен твой прах, А дух обитает в степях и горах, Он вольно витает над невской волной, Он кров обретает, спалённый войной.
Твой дух устремляется к той вышине, Где звёзды мерцают в ночной тишине, Потом возвращается, чтобы сейчас Присутствием духа порадовать нас.
И каждый к стихам обратится твоим, Кто жаждой духовной поныне томим, Кто тихо вздыхает, скорбя и любя, Когда вспоминает живого тебя.
Кавказ ли, Тригорское, Питер, звезда ль От нас тебя манят в нездешнюю даль – Мы верим: тебе повстречаются там Твой Пушкин, твой Лермонтов, твой Мандельштам.
* * * Лето приносит в жертву солнцу и суховею всю свою красоту. Жухнет листва до срока, травам сквозь пыль не видно, что там ещё в цвету. Трещины, как морщины, избороздили землю, и пересох ручей. Солнце возликовало, вновь испытав избыток силы своих лучей.
* * * Старею раньше, чем понять могу, Что и она – та, юная, – стареет, Что на её далёком берегу Теченье долгих лет ещё быстрее.
Полвека с лишним не видался с нею. И вдруг её не стало… Берегу Тот снимок старый, снятый на бегу, Где медленно черты её тускнеют.
И вот она, былая красота На снимке новом, на цветном, недавнем. Как изменилась! Нет, совсем не та.
И постигаю, горечью снедаем: Она стара, как давняя мечта, Которой даже счастье – не чета.
* * * Леониду Григорьяну
Уже мои воспоминанья хлипки, Но в памяти хранятся до конца Твои необычайные улыбки С лукавством озорного мудреца.
Свидетель твоего эпикурейства, Не позабуду, по тебе скорбя, Подробности автобусного рейса Туда с тобой, оттуда без тебя…
Причудливо слова переплетались В сознании как будто невзначай – Ad patres или exitus letalis Вонзались в неизбежное «прощай».
Паникадило ладан источало, Сквозняк во храме свечи задувал, И сердце ныло, и в висках стучало, И кто-то поминанье раздавал…
Достался нам на долю век жестокий, Но дару твоему он по плечу – «Одиннадцатой заповеди» строки Я про себя молитвенно шепчу.
* * * Та девочка, сразившая мальчишку невинно голубым прозрачным взором из-под кудряшек, издали заметных на утреннике школьном (или раньше, на ёлке в детсаду – и не припомнить, что окружало сказочную тайну, так было ею всё поглощено!), –
та девочка внезапно растворилась, исчезла в передрягах лихолетья… Мальчишка вырос, далеко уехал, скитался по углам, по общежитьям, просиживал в тиши библиотечной и как-то раз, подняв глаза от книги, в упор увидел тот прозрачный взор.
Та девушка, со лба откинув локон, небрежно вскинув длинные ресницы, на бедного студента посмотрела и встала (как стройна, как величава осанка в независимом движенье!), и, наскоро собрав журнал, тетрадку и стопку книг, стремительно ушла.
Та женщина осталась незнакомкой для медленно старевшего мужчины. она ему встречалась то в трамвае, то в суете подземных переходов, то в очереди (вот заговорить бы!), но неприступен этот взор прозрачный – он отрезвляет изумлённый взгляд.
Тот мальчик, тот студент и тот мужчина, хранящие несбыточные грёзы, живут во мне, теряющем надежду на сказочную встречу со старушкой, чей взор не замутнён житейской прозой, а лирикой голубизны прозрачен и непреклонен вопреки всему.
* * * Увидеть и забыть. На год, на два В покое отгоревшее оставить, Не мучить остывающую память Наперекор законам естества.
Лишь искорка мелькнёт едва-едва, Но перед тем, как угасать и таять, Вдруг начинает воск забвенья плавить, И, как в угаре, – кругом голова.
Всё, что забыл, причудливым узором Внезапно возникает перед взором, Потупленным в сознании вины.
О том, что всё случилось бы иначе, Заходится душа в безмолвном плаче, Но эти слёзы миру не видны.
* * *
Я люблю городскую природу. Отзывается сердце моё На её подчинённую воду, Несвободную зелень её… Владимир Сидоров
Птичье приглушив многоголосье, Ведренные дни укоротив, В городе владычествует осень И не признаёт альтернатив. Тополя и клёны всё смиренней При шуршанье дворницкой метлы, Вот и обнажённый куст сирени За стеклом троллейбуса проплыл, Вот сверкнула вертикаль фонтана Подневольных струй голубизной, И струится в памяти спонтанно Тень былого, как сюжет сквозной. Грустно. Бабье лето на исходе… Но ещё грустнее оттого, Что не выйдет Сидоров Володя К Дону из подъезда своего, И не залюбуется рекою, И не выдаст больше ни строки, Пригвождённый к вечному покою Собственным движением руки. Старые каштаны оробело Сникли, разорение терпя… Ах, Володя, что же ты наделал! Что в Ростове осень без тебя!
* * * Ещё не вся листва обнесена студёной волей ноября и ветра, и небеса, чреватые дождями, ещё приемлют синеву и солнце, хотя и в скуповатой дозировке, как, впрочем, укорочены и дни. Всё как всегда. И птицы улетели. И звон в ушах – меняется давленье. И дышится, как в гору, неспокойно. Но почему-то хочется, чтоб осень ещё не торопилась уходить…
* * * Когда пролетает пора эйфории, А время свою оставляет печать… Игорь Антонов
Когда утихают бравурные марши И сердце, пуская тоску на постой, Не ждёт от судьбы благосклонных отмашек, Смирившись до срока с морокой пустой, Когда притупляется чувство потери Всего, что считал достояньем души, – Припомни те дни, что давно улетели, И с ними обратный полёт соверши. Пусть будут нелепы холсты декораций, И сам ты смешон, и банален сюжет, И рядом паяцы пусть будут кривляться, Шурша кружевами жабо и манжет. И пусть водевилем покажется драма, А давняя грусть обернётся игрой, И станут фальшивы Прекрасная Дама И некий отвергнутый напрочь герой… Но даже в отыгранной роли спектакля Есть нечто, чему не уйти без следа,– Так первой любви затаённая капля Останется в сердце уже навсегда.
* * * День весенний. Небо хмуро. Опадает первоцвет. Уходящая натура. Нынче есть, а завтра нет.
Летний полдень. Дуновенье Ветерка даёт дышать, Но и этого мгновенья Невозможно задержать.
Знает кинорежиссура Цену съёмочным денькам. Уходящая натура – Ноль внимания деньгам.
Вся она – как настроенье, Ей ничем не угодить, У неё одно стремленье – Непременно уходить.
С юных лет, стрелой Амура Мимолётно целя в грудь, Уходящая натура Обрекла меня на грусть.
И от грусти той щемящей, Минусом сменяя плюс, Сам натурой уходящей Постепенно становлюсь.
Но меня в залог оставив, Улетают день за днём Неустанно, словно стаи За далёкий окоём.
Осень. Тускло и понуро Сквозь дожди плывут огни… Уходящая натура, Погоди, повремени. ______________________ © Скрёбов Николай Михайлович
|
|