Поэт от боли и любви…

Карта российской поэзии сокращается со зловещим постоянством. В конце ноября не стало Михаила Анищенко, проживавшего в деревне Шелехметь под Самарой. Поэты такого уровня мастерства встречаются не часто и предпочитают любить Россию издалека – из Америки, из Канады, из Германии… Отчего-то государственное устройство нашей страны отторгает их решительно, последовательно и бездумно. А стоило бы задуматься, почему талантливый поэт на прощание признаётся: «Я любил свою родину, да, но страну бы я выбрал другую»…

Поэт, наделённый Божьим даром, живущий литературным трудом в заброшенной, вымирающей деревне обречён по определению. Михаил это чувствовал, ощущал, просто знал. Строчку «землю попашет – попишет стихи» мог сочинить только бездумный рифмоплёт, не представляющий, что значит труд на земле. Тем не менее, Михаил несколько лет пытался прокормиться огородом. Хотя его единственным предназначением было – писать стихи. Писать, страдая и мучаясь от тоски по распадающейся стране, все трещины которой неминуемо проходили через его сердце. Стихи его исповедальны и трагичны, исполнены предчувствием конца любви, родины, а значит, всего мироздания.

К сожалению, я не знал его лично. Познакомился через почту. Когда готовил в начале года подборку стихов Михаила для «Релги».  Он откликнулся сразу: «Вы люди серьёзные», прислал несколько стихов, ранее не публиковавшихся. Тогда же прочитал в «45-й параллели» и мои стихотворные опыты и высоко оценил, назвав поэтом «от боли и любви».

Теперь возвращаю ему это звание. Поэта такого уровня накала любви и боли среди российских, а тем более, среди иноземных писателей не знаю. Может быть, Марина Цветаева. Но там всё профессиональнее и виртуознее. Михаил же искренен и непосредственен, какими бывают только дети. Или истинные поэты, напрямую подключённые к вселенской ноосфере. Он сам писал, что зачастую строчки приходят как бы извне, остаётся только записывать. Под общим заголовком «Стихи одной ночи» приводит четыре стихотворения, почти безупречных по исполнению. Я абсолютно уверен в его искренности, у меня тоже бывали моменты, когда строчки идут навалом и приходится сокращать слова, чтобы карандаш успевал, пока длится это состояние, обозначаемое для себя как «Господь диктует».

Судя по всему, для Михаила такое ощущение было нормой. Оттого и говорит он с Богом на равных, как творец с Творцом.  Не нуждаясь в посредничестве церкви, к тому же в последнее время запятнавшей себя флиртом с властью. (Ах, власть, власть… Состояние её демонстрируют последние «коррупционные скандалы». Где ни тронь скальпелем – везде нарыв. Да и можно ли исцелить микрохирургией реанимированный Путиным организм феодальной государственности с метастазами во всех клетках?) Поэт отторгает такую государственность гневно и однозначно, причём порой гнев пересиливает поэзию.

Нимало не сомневаясь, он героизирует прошлое, убегая «из России – в Советский Союз», Хотя корни сегодняшнего древа идут оттуда – из вчера и позавчера. Что ж, когда болит, причины не анализируешь. Тем боле, что у истинного поэта болевой порог очень низок. А в дополнение к этому, у Михаила Анищенко был Бог в душе, который даровал ему много. Но спросится тоже много. Пред судом небесным каждый предстаёт в одиночку. А здесь, на Земле поэт Михаил Всеволодович Анищенко со временем займёт место, уготованное ему его талантом.

 Впрочем, это всего лишь слова, что понапрасну пророчить, надо чуток подождать. Совсем немного – лет пятьдесят. И если к тому времени будет жить язык русский, а значит, и страна Россия, то ответ известен заранее и предопределён. Судьбой, Богом, музой Каллиопой. Да и её сестрой  Эрато – тоже.

Валерий Рыльцов

Родине

Я ступаю по тонкому льду

Над твоею холодной водою.

Только чувствую – эту беду

Не утянешь на дно за собою.

Впереди – беспросветная ночь,

За спиною – полоска разлада.

Дорогая, хорошая! Прочь!

Ничего от тебя мне не надо!

Я прощаюсь с твоей красотой,

С незадачей твоей избяною...

Я не знаю, что стало с тобой,

Ты не знаешь, что будет со мною.

Не жалей, не зови, не кричи.

Никуда возвращаться не надо.

В тихом омуте стынут ключи

От небесного рая и ада.

Мне теперь что назад, что вперёд,

Спотыкаться, скользить и кружиться...

Но на веру твою, как на лёд,

Я уже не могу положиться.

Оглянусь – ты стоишь у плетня,

Ожидая, что все-таки струшу...

И жалеешь, и любишь меня,

Как свою уходящую душу.

*     *     *

Не зря мы ждали у причала.
Река, почти что не дыша,
Как поезд, дёрнулась сначала,
Потом вздохнула, и пошла.

Скрутились змеями потоки,
Стряхнули синие горбы…

И были льдины одиноки
В расколе жизни и судьбы.

Вздымая к небу тучи пыли,
Под очарованной луной,
Они ещё все вместе плыли,
Но умирали по одной.

Они скрипели, голосили,
Но уносились в море тьмы…

И так же ты, моя Россия,
И так же мы, и так же мы.

Луна

Теперь не имеет значенья,
Что память стоит на крови…

Ложатся снега отреченья

В долину прошедшей любви.

Сегодня один на земле я,
Мне дальше идти ни к чему…

Как будто лицо Галилея,
Луна пропадает в дыму.

Краснеет корона над тучей,
Созвездья – не ярче монет…
Надежда бывает, как случай,
Вдыхаешь, а воздуха нет.

Я знаю, что снег не растает,
Что искры не вспыхнут в золе;
Я знаю все то, что не знает
Никто о тебе на земле.

Стучит за деревней дрезина,
Поземка становится злей;
Луна выплывает из дыма,
Как будто прощен Галилей.

Она мне тропу освещает,
За нею – болото и гать…

Как будто бы мне обещает

Всё то, что нельзя обещать.

Переправа

Три дороги до парома, под одной лежат луной.
Только слышится из дома: «Что с тобою? Что со мной?»
Нет ни молнии, ни грома, тучи в небе ни одной,
Но летит из патефона, из ушедшего вагона,
Из мелодии блатной:  «Что с тобою? Что со мной?»

Ни надежды, ни иллюзий, ни бельмеса, ни шиша…

Три дороги в мертвый узел вяжет заживо душа.
Не дойти мне до парома… Что там, Боже, за спиной?
Кто кричит из бурелома, из Гоморры и Содома,
Из полона и притона: «Что с тобою? Что со мной?»

Боже правый, переправа пахнет сеном и войной!
Что мне Родина и слава, переправа, переправа,
Если хлещет кровь и гной, кружит ворон надо мной?
Если в Питере облава проливается, как лава,
И стоит над всей страной: «Что с тобою? Что со мной?»

Что там слева? Что там справа? Что за голос за спиной?
Нет  дороги до парома, нет ни родины, ни грома,
Нет дороги – ни одной… Только голос за спиной
Из ревкома, из дурдома, из разрыва, из разлома,
Что зияет вместо дома, из-под крышки медальона:
Только голос за спиной: «Что с тобою? Что со мной?»

Не дойду я до парома, стану памятью, виной,
И замру у волнолома под разорванной луной.
Боже, правый, переправа, переправа, Боже мой…

Нет ни молнии, ни грома, тучи в небе ни одной…

Только сабли эскадрона, мельтешение планктона,
Только крики из вагона:  «Что с тобою? Что со мной?» 

Бегство

Пробираюсь к ночному Бресту, по болотам в былое бреду,
Потерял я свою невесту в девятьсот роковом году.

Я меняю лицо и походку, давний воздух вдыхаю вольно.
Вижу речку и старую лодку, вижу дом на окраине. Но…

Полыхнуло огнем по детству, полетел с головы картуз.
Я убит при попытке к бегству… Из России – в Советский Союз. 

*     *     *

  Сергею Сутулову-Катереничу

Платон, Орфей, наяда, нимфа -

Темнее самых тайных троп…

Не знаю я, что значит рифма,

Чем пахнет дактиль или троп.

Звучит «любовь», потом «разлука»,

И «дым, встающий без огня».

Я повторяю слово «мука»,

И мука мучает меня.

Брожу по лесу до рассвета,

Тону в тумане золотом.

Но всё, что есть, уже не это,

И всё, что помнится, не то.

Летят над просекой деревья,

Дрожит над ивами луна,

Я прихожу тайком к деревне,

И долго плачу у окна.

А там, за тоненькою шторкой, 

Сидит красавица швея…

И снова кажется прогорклой

Вся жизнь бродячая моя. 

Я вою. Холодно и звёздно.

Почти неслышно тает мрак.

И почему-то слово «поздно»

Сжимает сердце, как кулак.

Овраг и сад, и хата с краю,

Ночные окна в серебре…

И я когтями раздираю

Чужие раны на себе.

Я бомж, скиталец и калека,

Я вою в небо и во мхи; 

Я волк, убивший человека,

Всю жизнь писавшего стихи.

Мне эта боль дана на вырост,

Как будто страшное родство;

И небо полностью открылось

Уже для воя моего.

Для малого стада

Больше тайна не скрыта печатями. Прочитай до конца, и держись.
Приговор утвержден окончательно: «Мир погибнет. Останется жизнь».

Не спасутся артисты и зрители, все свершается ныне и днесь.
Это нам предстоит упоительно потерять все, что было и есть.

Скоро с бледной усмешкою гения, словно в строчках босого Басё,
Из туманного лона  знамения выйдет месяц, решающий все.

Вот и жди, умирая от нежности, разводя разноцветный туман,
Тридцать дней и ночей неизбежности, что предсказывал нам Иоанн.

Засияют небесные лезвия, станут пылью земной торгаши;
И откроется (после возмездия) невозможная тайна души. 

Есенину

Пора в последнюю дорогу.
Пришла повестка – не порвёшь.
И мы уходим понемногу,
Туда, где ты теперь живёшь.

Глаза прищурены до рези…
Во тьме, за линией судьбы,
Мы тоже жили в «Марсельезе»,
И Русь вздымали на дыбы.

Мы тоже видели с пригорка
Погосты, храмы и кресты,
И золотой закат Нью-Йорка
Мы ненавидели, как ты.

Но снова сумрак над землёю,
Народец холоден и сер;
И свято место под петлёю
Свободным держит «Англетер».

Давай, Серёжа, громко свистнем,
И, в ожидании весны,
В одной петле с тобой повиснем,
Как герб утраченной страны.

*     *     *

Наклонилась вишенка.
Смотрит и сопит.
Михаил Анищенко
Спит себе и спит.

День уже кончается.
Сына ищет мать.
А над ним качается
Божья благодать.

И звучит над кручами
Голос неземной:
«Это сын мой мученик,
Пьяный и босой».

И заходит солнышко
За гнилой умёт.
И всё так же матушка
Сына не найдёт.

Даром эта лишенка
Бродит по Руси.
Михаил Анищенко,
Господи, спаси…

Вдохновение

Я к тебе заглянул на проруху,
Но следов не увидел нигде.
Ты пропала. Ни слуху, ни духу,
Ни петли, ни кругов на воде.

В темной комнате тихо и снуло,
Только чайник открытый зевал.
Никого! Как корова слизнула!
Словно дьявол в гостях побывал.

Твои кошки за двери просились,
Под накидкой кричал какаду.
А в тетради слова шевелились,
Словно волосы русских в аду.

Строки выли от злости и боли,
Не желали жалеть и любить

И в тетрадь, как на минное поле
Мне уже не хотелось входить.

Я отпрянул и выдохнул: «Боги!
Это строки пропащей страны!»
Подкосились усталые ноги,
И я долго сидел у стены.

Но стена надо мной зашаталась,
И страна зашаталась за ней,

Это ты из стихов выбиралась,
Как гадюка из кожи своей.

И дрожа нагишом под луною,
Прошептала ты с детской виной:
«Я не помню, что было со мною,
Ты не знаешь, что было со мной?»

Песочные часы

Враждебны ангелы и черти. Не помнит устье про исток.
Из колбы жизни в колбу смерти перетекает мой песок.

Любовь и ненависть, и слезы,  мои объятья, чувства, речь,
Моя жара, мои морозы – перетекают. Не сберечь.

Сижу на пошлой вечеринке, но вижу я, обречено,
Как больно, в этой вот песчинке, мой август падает на дно!

Часы не ведают страданья, и каждый день, в любую ночь –
Летят на дно мои свиданья, стихи и проза… Не помочь.

И трудно мне, с моей тоскою, поверить в нечет, словно в чёт – 
Что кто-то властною рукою часы, как мир, перевернет.

И в стародавнем анимизме, чтоб жить, любить и умирать,
Из колбы смерти в колбу жизни песок посыплется опять.

Опять я буду плавать в маме, крутить по комнате волчок

И станут ангелы чертями, и устье вспомнит про исток. 

*     *     *

Не напрасно дорога по свету металась,
Неразгаданной тайною душу маня…
Ни врагов, ни друзей на земле не осталось…
Ничего! никого! – кто бы вспомнил меня!

Я пытался хвататься за тень и за отзвук,
Я прошел этот мир от креста до гурта…
В беспросветных людей я входил, словно воздух,
И назад вырывался, как пар изо рта.

Переполненный зал… Приближенье развязки…
Запах клея, бумаги и хохот гвоздей…
Никого на земле! Только слепки и маски,
Только точные копии с мёртвых людей.

Только горькая суть рокового подлога
И безумная вера – от мира сего.
Подменили мне Русь, подменили мне Бога,
Подменили мне мать и меня самого.

Никого на земле…  Лишь одни квартирьеры…
Только чуткая дрожь бесконечных сетей…
И глядят на меня из огня староверы,
Прижимая к груди не рождённых детей.

*     *     *

Опять проигран бой за «это»,
За радость честного труда;
И ужас Ветхого Завета
Заносит наши города.

Плывёт по Родине зараза,
И, вытирая пот с лица,
Мечтает Ваня Карамазов
Убить уснувшего отца.

Я по ночам стою у порта,
Где корабли страшнее плах,
Где вся икра второго сорта
Уже у рыбы в животах.

*     *     *

Побродив деревнею по-лисьи,
В старый дом шагнула через мрак –
Женщина, промокшая, как листья,
Свежая, как утренний сквозняк.

Он забыл тоску свою и горе.
Всё вернулось – вера и она,
И луна, тонувшая в кагоре,
Совершенно пьяная луна.

И от слёз, от холода избушки,
Бросились найдёныши в постель:
Головою в снежные подушки,
Грешным телом в белую метель.

И в ночи, без свечки Пастернака,
Без скрещенья судеб и теней,
Два лица, как два овала мрака,
Озарились юностью своей,

Так они с планетою вращались,
Возвращаясь в прежнюю судьбу…
А с восходом солнца распрощались,
Он вернулся в старую избу.

Сбросил с губ последнюю улыбку,
Постирал постельное бельё;
И убил в аквариуме рыбку,
На заре узнавшую её.

*     *     *

Скучно скитаться по датам,
Позднюю славу блюсти…
Есть куда тучам податься,
Некуда небу пойти.

Лошадь по улице скачет,
Девочка машет рукой.
Но не смеется, не плачет,
Домик над черной Окой.

Скоро запечье остынет,
Тени в ночи загалдят,
Пол превратится в пустыню,
Стены листвой зашумят.

Выйдет луна из тумана,
Даль на пороге зевнет.
Спросит прохожая дама:
– Кто в этом доме живет?

Скажет река на закате:
– Глупая птица! Лети!
Небо лежит на кровати,
Некуда небу пойти!

*     *     *

Я глупым был. Но ты ведь знала.
Что «ох» ничтожно, как и «ах»,
Что поцелуи у вокзала
Смешны, как крошки на губах.

Летела ночь вороньим граем,
Ты не шептала: «Подождём».
Мы целовались за сараем,
Где пахло сеном и дождём.

Мы путь прошли наполовину,
Когда, под небом, под звездой,
Ты жизнь мою, как пуповину
Стянула ниткой золотой.

И капли крови, как волчиха,
С меня слизала, чтобы жил…
И я не знал, какое лихо
К себе навек приворожил.

Ударил гром, споткнулось время,
Иконы крикнули: «Забудь!»
Но, как извергнутое семя,
Я ничего не смог вернуть.

Душа

По улицам дура гуляет.
Опавшей листвою шурша,
Танцует, поёт и не знает
О том, как она хороша.

Не знаю, что будет в итоге,
Но вижу чудесный пролог:
Какой-то дурак на дороге
Целует следы её ног.

Целует и след пропадает,
С дороги ведет в облака.
Смешно вам? А дура летает
По небу того дурака.

*     *     *

Разбит мой мир, растоптан и подавлен,

И, в ожиданье Божьего суда,

Я, как свеча, над родиной поставлен,

Чтобы сгореть от вечного стыда.

*     *     *

Опускай меня в землю, товарищ,

Заноси над бессмертием лом.

Словно искорка русских пожарищ,

Я лечу над сгоревшим селом.

Вот и кончились думы о хлебе,

О добре и немереном зле…

Дым отечества сладок на небе,

Но дышать не даёт на земле.

*     *     *

Я выпью ужас из стакана,

Уйду туда, где нет ни зги.

И волки выйдут из тумана,

Узнав мой запах и шаги.

Я закурю. Захорошею.

И на лугу, где зябнет стог, 

Сниму пальто. Открою шею

С татуировкой «С нами Бог!» 

И там, у рощицы, у Волги,

Перешагнув через ружьё,

Пойдут ко мне седые волки,

Как люди, знающие всё.

Всё будет выглядеть достойно.

Какая жизнь – такой итог.

Они убьют меня не больно,

Разрезав плоть под словом «Бог».

И в поле, в снежной мешанине,

В сырой, как залежи газет,

Меня в дырявой мешковине

Потащит к зимнику сосед.

Потащит труп к нелепой славе,

Благодаря меня под нос

За то, что я ему оставил

Пальто и пачку папирос.

*     *     *

Я умру – и сожгите дотла

Всё моё – в голубом или в белом,
Чтобы эта страна не могла

Стать душою моей или телом.
 
Вот такая случилась беда.
Тетиву отпускаю тугую.
Я любил свою родину, да,
Но страну бы я выбрал другую.

Поэзия

Рассветы и ночи прогоркли,
Я жалок и чёрен, как тать.
За месяц, от корки до корки,
Исписана мною тетрадь.

Под богом, под яростным сводом,
Поэзия, свет в парандже…
Я всё тебе, милая, отдал,
Я всё тебе отдал уже.

Свалившись под стол и под лавку,
В дорожной пыли и в крови,
Лежат, как солдаты, вповалку

Все лучше чувства мои.

Пилотка, письмо-треугольник,
Остывшая печка, зола…
Я раб, яремник и невольник,
Во тьме своего ремесла.

Душа моя плачет солдаткой,
Стареет… А в небе ночном
Летит Каллиопа над схваткой,
Как будто она ни при чём. 

После…

Холодно. Топится баня.

Полоз ползёт под лопух.

Словно кричащее пламя,

В небо взлетает петух.

Это под Суздалью? Или

Где-то в рязанском селе?

Как же мы это любили

В прошлом году. На земле.

____________________________

PS от Алексея Ивантера:

Мои дорогие! У любимого нами замечательного поэта Михаила Анищенко, литературное наследие которого ещё предстоит оценить по достоинству широкой читающей публике, была муза, ангел-хранитель – Татьяна Анатольевна Пашкова. В последние годы жизни Михаил провёл в разваливающейся избе в деревне Шелехметь, другого жилья у него не было. Жил редкими литературными заработками, которых, как правило, на жизнь не хватало. В последние годы свои Михаил выжил благодаря редкой помощи немногочисленных друзей и жертвенной женщине, которая сохранила его для всех нас настолько, насколько это было возможно. Сегодня она тяжело больна, и ей негде жить. Последнее время в Самаре Михаил и Татьяна снимали квартиру на стипендию фонда «Сибирские огни». Стипендию получал Михаил, больше она выплачиваться не будет. Если в память о поэте, кто-то хочет сказать музе Михаила Анищенко спасибо, будет уместно поддержать её первое время финансово в необременительном для вас размере. Кстати, все желающие могут приобрести в офисе сайта «Стихи.ру» последнюю прижизненную книгу поэта «Песни слепого дождя». Все вырученные деньги будут переданы Татьяне.

Алекcей Ивантер  

Пашкова Татьяна Анатольевна тел. 9372337971, Самара. Переводить деньги можно «Блиц» или «Золотой Короной». Надо сообщать Татьяне пароль перевода. Или через банк: Номер счёта: 40817810517975414963 Наименование Банка получателя: Ф. «Самара» ЗАО «Банк Русский стандарт» БИК: 043601745 ИНН: 7707056547 Получатель платежа - Пашкова Татьяна Анатольевна