Привет, Бесси! Ты не представляешь, как я рад снова оказаться дома! Нет, по-настоящему – дома! Там, в командировке? Нормально было, весело, классно. Палыч сутками рядом, работка хорошая, кормежка отличная. Я там был нужен, и уважаем, как настоящий боевой пес! Как вы-то тут, новенькие вместо нас не появились? У меня в вольере все в порядке, ты присматривала? Спасибо! У тебя пожрать нечего, а то я и перехватить чего-то хочу, и с ног валюсь, голова с дороги кружится, устал. Уф-ф!

Когда мы кольцо проехали (по наклону кузова почувствовал), я знакомый запах уловил – просроченного анальгина, и еще карболки, ф-ф-у! Это ты помнишь, тут склад медицинский? Нас туда с Палычем вызывали. Я там все обработал как надо, но башка потом дня три болела – там же не запахи, а химия сплошная, аж нос высох. Запомнил этот складик, в общем. А тут едем – он, родной! Ну, думаю, если сейчас две волны солярки (это автобусный гараж и другой автопарк), а потом уже и запах нашей управленческой столовки, то все, значит, по-настоящему дома. Чую, так и есть! А потом уже наш запах, и ты, Бесси, как я рад! Вон Палыч, овсянку мою любимую несет, молодец! Ай да хозяин! Ну, я похаваю маненько и на боковую, ладно, ты не обижайся, Бесси.

Что? Говоришь, у меня бока ввалились, и Палыч тоже мордой исхудал? Как ты внимание-то обратила, да и сам теперь вижу, а то не замечал. Ну, все-все…


Ну, Бе-е-сси, ну, отстань! А-а-эх! Чего ты так взволновалась?

Да? Я вчера тебе не сказал? Нет, не все. Из наших одного взрывника – правда не с нашего отдела – в клочья разнесло и нашу Ульму – тоже зацепило. Ее вольер отсюда не видно. Ну, спокойно, спокойно, я тебе расскажу все по порядку. Как приехали на станцию, то…

…Ну, ладно, чего ты орешь? Не по порядку – значит, не по порядку, чего разошлась, убери лапы, говорю!

Люк, Люк. Я уже десять лет, как Люк…

…Прости, я не знал, что вы с ней одного помета. Не реви. Она просто неосторожна была. Ну, слушай! Только не перебивай, и кость вон ту спрячь, а то мысли все сбивает. Да не хочу я жрать!

Ну, вот. Было это с нами недели через две после того, как прибыли. Нас было четырнадцать, а весь временный отдел человек семьсот, что ли. Стали хорошим биваком, как на соревнованиях бывало. Почистили все вокруг на полкилометра, заминировали, растяжечки поставили свои. А в тот день поднимают и говорят: дорожку проверить надо Урюпинскому ОМОНу, они на брониках передислоцироваться собрались в другой район.

Мы пошли как всегда: я посредине дороги с Палычем, а Ульма и Гром по обочинам. Идем, работаем. Мне Палыч ичиги соорудил, на лапы одевал, когда по каменистой дороге шли. А там все дороги каменистые. Ну, да ты знаешь Палыча, он вообще душа-человек, для своего пса в лепешку разобьется. Оно и понятно: Гром и Ульма – они европейцы, у них лапы вон какие, когти, подушечки твердые, а кто я против них: спаниель, охотник, не боец. Это по носу они мне в подметки не годятся, пацанва! А в драке или вот в таких случаях, где нужны вес, масть, клык, шкура, когти: тут я пас.

Ну вот, они метрах в двадцати впереди по обочинам идут, потом мы, за нами взрывник метрах в десяти идет, дальше – еще двое наших с начальством, а потом уже и техника. Это хорошо, что техника далеко от нас ходит, работать не мешает, а то знаешь ведь, как эти бэтээры воняют. А тут удачно было, ветерок – от нас. Чую – вот он, посреди дороги – заряд! Хороший такой, мощный. Фугас стодвадцатимиллиметровый. Я Палычу сразу – посадку, не доходя до самого фугаса с полметра, и мордой показываю, где он установлен. Палыч заметил, за поводок меня оттягивает, взрывнику тихонечко говорит – закладка, мол. Взрывник орет – всем залечь! Ну, мы с Палычем в кювет. Он меня, как всегда, собой прикрывает. Я стеснялся поначалу, а потом он мне рассказал, что на нем под разгрузкой бронежилет какой-никакой, а я-то – голый. Поэтому он меня и прикрывает, хоть я по рангу ниже. За нос меня ценит. Говорит, без меня ему, да и всем им двуногим – хана!

И тут, представляешь, Ульма с поводка срывается и к этому взрывнику во все лопатки бежит. Я подумал, что не поняла его команды, что ли? Рванулась на перехват? От кого? Непонятно.

А фугас-то радиоуправляемый был, взрывник над ним только нагнулся, рассматривал, Ульма подбегала, ей еще метра четыре оставалось. Тут чехи и взорвали фугас. Взрывника – парня бедного – в клочья. А Ульме осколок все брюхо, как ножиком, разрезал. Все кишки на землю выпали, и умерла она тут же. Нас с Палычем только землей обсыпало. Я подскочил к Ульме, обнюхал ее, и понял то, о чем люди никогда так и не узнали. Она же беременная была, не только нюхом, но и сердцем опасность ощутила. И не взрывчатку – смерть она почуяла, рванулась тело свое под взрыв подставлять, что еще надо от псины? Вот и нарвалась.

Остатки от взрывника в нашу машину на плащ-палатке погрузили. А Ульмин вожак Саня-покемон – в полный ступор впал, идти не может, стоять не может. Его в броник затащили, спиртом напоили и втроем держали, он все похоронить Ульму рвался. А ему не дали.

Почему-почему?! Да потому, что опасно! Если было кому фугас по радио взорвать, то почему бы из калаша очередью не пройтись?


А зауважали нас после того фугаса. Поняли наконец-то, что от моей работы их жизнь зависит. Поначалу за шавок считали. В Ханкале на продовольственный учет решили не ставить. Мол, объедки будут – вот и покормите. И две недели Палыч на рынок ходил и мне мяса покупал, а сам на тушеной капусте и концентратах сидел. Ну, кому объяснять, чем пса кормить надо, чтобы работа была? Палыч-то знает, а вот начальники его… Они ничего в жизни не понимают, что ли? Или совести вовсе нет? Коты помойные! Ладно, ладно, не буду. Ну, все, все, успокоился…


А-а! Тебя это интересует. Ну-ну! Мне тоже любопытно было. Первое время я прислушивался, может, они там лают не так или подзывают их по-особому. Как приехали мы, там много бродяжек было. Ну, наши сторожевики причесали их. Язык наш собачий оказался всем понятен. Собаки там, конечно, не отборные: полно дурных, бакланов всяких, лизоблюдов, горлопанов, наглецов; но есть и нормальные: служаки, серьезные, достойные. Да ведь и у нас так же. Это мы отобраны по самому строгому конкурсу и обучены. В общем, они – обыкновенные псы. Как мы. Служить смогут не хуже нашего.

Если я иду на задание, то сосредоточился на работе, отвлекаться некогда, на окружающих внимания не обращаю. И что интересно, они не тупые, тоже понимают, что я на службе, с глупостями не пристают.

Приходим как-то на зачистку. Палыч сразу через забор говорит хозяину: «Собаку убери!» Тот закрыл будку ящиком, но я же чую, что там серьезный пес. Вошли мы во двор, я вокруг обошел, пометил по-своему, и в будку глядь, а там – в три раза больше меня сидит морда, кавказская овчарка. Глаза злые, ненавистью так и пышут! Ему же меня поперек холки перекусить ничего не стоит. Но я ему один клык только показал, и даже не рыкнул, а так, простонал, что не шучу, я на службе. И главное, с вожаком, а он очень серьезное дело делает, раз за три тысячи километров нас вызвали, понял? Если попробуешь тронуть меня, он свой АКМС с плеча рванет так, что ты и моргнуть не успеешь, а уже простроченный, как на швейной машинке, лежать будешь. Причем с твоим хозяином-вожаком рядом. Понял? И он все понял. Отвернулся, мол, ясное дело, служба!

Пока мы все их домашние уголки, постройки, сарайки, зинданы проверили, назад к входным воротам возвратились, этого пса-кавказца уже в будке не было. Стыдно ему стало перед хозяином, что не может свою службу исполнить и оборонить его, грудью встать на защиту от врага. Убежал он через задние дворы, в лес. Ну, что я, не понимаю что ли? Я даже пометку свою оставлять не стал. Ему же возвращаться. Это его служба, уважать надо.

В общем, мы там дружней людей жили. Чего нам делить? А без службы там только отдыхать хочется, местность хорошая, воздух чистый. Травки полезные, даже вкусней наших. Курорт, да и только!


Бесси! Ты чего там дрыхнешь? Да, настроение – отличное! В командировке настоящая собака просто жизненной энергии набирается. Понимаешь, хозяин-то всегда рядом! Ты разве не слышала, почему у собаки такая короткая жизнь? Это потому, что каждый раз, прощаясь с хозяином хоть на минутку, хоть на день – собаки прощаются навсегда, навек! Понимаешь, какая трагедия? И так каждый раз. Какое же сердце долго выдержит? Я по тебе так скучал, Беська!

А вообще в лагере жить – это же такая лафа! С Палычем утром на зарядку выскочим, разомнемся и к речке. Там под горой такая чудная речушка была. Вода холодная, мутная, это оттого, что с гор бежит, кислородом насыщена. Попьешь, искупаешься, бодрости на целый день. Палыч – на завтрак, а нам, если работы не ожидалось, разрешали побегать, порезвиться.

Нас там было четырнадцать, потом уж тринадцать стало. Без Ульмы. Но все равно – весело! Местные прибегали, непородистые, дворняги, иногда бесхозные, но поиграть – заводные. Блохастые, правда. И еще, не понимают, куда можно забегать, а куда нет. Ведь объясняешь им – так, мол, и так. Сам туда – ни ногой, а они – нет, бегут куда глаза глядят, куда ноги несут. Вот и рвутся там на наших растяжках. Ладно, если сразу и насмерть. А то потом косые, безногие, безхвостые долго мучаются. Кому они такие нужны? Калеку ведь никто во двор не пустит. И разве убежишь от опасности, на трех-то ногах?

А люди чужие – они везде злые – и у нас бы в калеку камнем кинули. Правда, потом и пожалели бы, и накормили. А у них народ другой, с камнями не балуются. Даже у пацанов другие игрушки: ножи да калаши. И жалости никакой.

Их люди – только себя ценят. А с нашими хитрят, притворяются и все время обмануть хотят. Но меня никто и никогда не обманет. Я ведь собака!

Вот идем с Палычем на рынок. Я любого торговца насквозь чую. У человека же разный пот выделяется, когда он спокойно свое дело делает или когда он обманывает, лукавит, врет. Чую еще до того, как он рот откроет, чтобы обмануть. Рыкну Палычу, мол, не бери. Или за штанину тихонечко трону. Палыч у меня научился, чует все. Слушается. Может, поэтому мы и целы до сих пор. Его ведь два раза пытались отравить там. Один раз машина у них стояла, приготовленная, чтобы выкрасть нас. Надо было только лопухнуться, в палатку войти примерить рубашку. Но я не дал…


А чего это к твоей вольере Саня-покемон сегодня подходил, молчал, приглядывался? Может, он тебя в напарники взять хочет? Он вообще-то мне до командировки не нравился, какой-то несерьезный, неосновательный был. А там, после гибели Ульмы – изменился, о жизни и смерти, может, впервые задумался. Ну, и потом, в самоволку сходил, с Николашей и Громом. Мне потом Гром рассказывал, как они Ульму похоронили, две стопки за помин души выпили – за Ульму и взрывника, и назад в лагерь по-пластунски приползли. Мы с Громом посидели, я только поскулил, а Гром завыл, хотя и нельзя было. Но как не взвыть ему – детей своих и Ульминых, не родившихся еще, но убитых уже не оплакать? Понимаешь?

И Покемона зауважали после этого.

Так что, ты смотри. Может его еще можно выдрессировать, до нормального положения инструктора. Его только немного поддержать надо, достоинство и ответственность развить. Берись, я тебе помогу, ну Палыча попрошу. Сколько этому Сане в Покемонах ходить…

***

Да ладно тебе! Брось. Да брось ты. Пустяки это все. Ну, не смущай меня этими дурацкими поздравлениями. Если бы Палыч не заартачился, то никого не взяли бы. А он уперся и говорит, что не пойдет на награждение без товарища, с которым под пули лез, рисковал на минах подорваться. А самый главный аргумент был, знаешь какой? Даже обидно. Он, говорит, что я у него маленький, не то, что все другие – овчары бестолковые. Тихий, но больше генерала понимаю, и потому с достоинством английского лорда в зале посижу. Ну, тогда они согласились. Это, наверное, потому, что папаньку моего – Лорда – вспомнили. Светлая ему память!

Да, гордый Палыч был, что медальку получил. Только он, по-моему, все испортил, когда генералу о «боевых» прямо там, на сцене, стал говорить. Тот ему ответил, что разберется, лапу жал, а от самого – такой лживый запах пошел, как от торгаша того, в командировке. Я тогда Палыча за штанину тронул, ну, как всегда в таких случаях: мол, пойдем, обман это все. А Палыч не поверил, думал, что я перепутал. Когда сели на место, он друганам говорил, что самому генералу замолвил словечко. Они благодарили, по плечам хлопали. Потом они обмыли ордена-медальки. Портвейн, три семерки. Запах был, у-у!

А потом он на меня посмотрел, и понял все. Сник, расстроился. Отошел и спрашивает: «Что, зря я нарисовался, обманут?» Он такой доверчивый, наивный! Ему медальку дали, он и поверил. Это потому, что нюх у него не собачий. Я голову опустил, что расстраивать инструктора…

…Ну, что он, не понимает, что его начальников нельзя на голос воспринимать? Да ты понюхай, и все ясно! От них же все время страхом, гордыней и обманом пахнет, а еще завистью, даже алчностью, и женщиной грязной. Такой вот, характерный букет.

Поэтому у нас с Палычем одни цели в жизни, а у них другие: или жлобские, или настолько возвышенные, что даже бесчеловечные, бессобачные. Как они живут? Трудно им, наверное…


Ну, как это не соскучился? Да не было там у меня никого. Там столько забот, что не до этого. Я вот тебе о чем лучше расскажу.

Пошли мы с Палычем и еще с двумя его друзьями получать со склада сухпаек – ну, там тушенку, галеты, концентраты всякие. Склад в палатке был в углу крепости нашей. Зашли в палатку, там сержант, наш же милицейский. Шустро так бегает и выдает, говорит, дополнительный, говорит, усиленный(!) паек, и за каждую позицию заставляет расписаться. А в глазах чертенята бегают. Наши стоят, как лохи последние, радуются. А я же чую, что облапошивает их сержант. Я тогда Палыча в сторону отозвал, в подсобку завел. А там, Беська, какой там сыр висел! Я же никогда такого не чуял, не видел, не пробовал. Его мыши в двух местах тронули. Но аромат все равно – о-бал-ден-ный! Тут сержант нас догнал. А Палыч повернулся к нему и говорит: «Что же ты, гнида, нас заставляешь за «чеддер» расписаться, а сам нам «костромской» подсовываешь? А этот – кому притырил? Кто еще опасную задачу выполнять пойдет, под пули ложиться, а?» Сержант отвечает: «Это, мол, начальству, старшему офицерскому составу, или вдруг кто с проверкой приедет». В общем, сцепились они за тот сыр, как мы иногда за косточку сахарную, смех и грех. Не гляди, что сержант с капитаном. Но наш победил! Выдал нам этот сержант половину сырной головы. Ну, ту, какую мыши потратили. Кусочек и мне дали. Вот это я понимаю, награда! А не то, что медальки эти.

…Опять ты за свое. А если… Ну, старый я стал кобель, никудышный. Нанюхался за свою жизнь наркотиков, пластитов всяких. Ни на что не годным стал. Вот и выгони меня к чертовой матери…

…я всегда знал, что ты самая лучшая сука в мире, Беська!


Нет, ты видела? Палыч-то мой, что учудил! Никогда же не пил эту гадость до такой неприличной степени. Ну, бывало понемножечку, за приезд или там за праздник. И то – вонища такая! А тут, я же вижу – с горя. Я чую все! Я же собака – спаниель Люк. Лючок, как меня ласково называет Палыч.

Вместе с Сашкой-покемоном затащили его в мой вольер, чтобы никто из проверяющих не увидел. Я в предбаннике лежал и думал, если они сунутся, то пусть не смотрят, что я не восточно-европеец или немец, я, когда свое дело делаю, я же и кавказцу, и бассетхаунду хвост оторву и голым в Африку пущу. Только сунься! Я так рыкнул, чихнул и оскалился, что они сразу ушли…


…Тоже вот, вспомнилось. Мы с Палычем в командировке, пошли день на второй или третий за оружием. А ему калаш с прикладом дают. Ну, где ты видела у кинолога АКМ с прикладом. Он же то на броняшку, то с броняшки, то в машину, то из машины. А если быстро этого не сделаешь, то ведь боевую задачу сорвешь. Кому ты нужен такой – неуклюжий? И чего бы спорить, стоят же в арсенале такие, короткие. А кинологам выдали АК-47 с деревянным прикладом. Тогда Палыч такой хай поднял, до штаба дошел, докладную написал. Только, кажется, зря.

Короткие автоматы им дали только после смерти Ульмы и взрывника. Ну, когда петух жареный в задницу клюнул. Когда понятно стало, что без собаки и кинолога – они никто.

…Слушай, Беси, может какой-то очень большой начальник им такие команды дает? Ну, на самом верху, вожак?

А-а! Это ты правильно сказала! Слушай, Беська, какая ты умная! Большой вожак так только думает, а все эти холуи сами стараются выслужиться перед ним и предугадать его желания. Такую дурь несут, такие безобразия творят! Но разве он не понимает, что это лесть, подхалимство, а не настоящее дело, ради которого мы проживаем жизнь нашу, собачью? На этих холуев надеяться совершенно нельзя. От них же предательством и угодничеством за версту воняет.

Он что, совсем нюх потерял? За косточками сахарными, ошейниками позолоченными всю цель нашего существования забыл? Мы ему напомним, мы ему скажем…

Ах, вон ты как говоришь, что это уже не наше собачье дело? А страну от преступности защищать наше дело, собачье? А под пули, на мины – собачье? Когда инструктор со мной в бой идет, то мой нос на взводе, его мозги аж плавятся от важной работы. Мы боевые товарищи, не дворняги бестолковые. Мы ценим и доверяем друг другу. Чего же они, двуногие, порядка в своей стае, в своей жизни навести не могут, хвосты поджали, уши приложили? Кого ни попадя, им назначают, куда ни думали – ведут без выбора. Несъедобным – кормят. И они хавают?!

Если мне скажут, что это не мое собачье дело, то пусть сами ВВ ищут, со своими никуда негодными носами. Я им не Бобик. Я – Люк!


Да ничего я не понурый, Беська. А просто… просто, жить не хочется.

Палыч уже и пить бросил. Третий день ходит наутюженный, дезодорантом пахнет, а сам молчит. Глаза в себя опрокинул, не мысли в голове – судьба!

Знаешь, я давно тебе хотел рассказать правду о том, как мы в командировку приехали. Но сомневался, думал, не поймешь, да еще и раззвонишь всему питомнику. Сейчас я тебе расскажу, только не перебивай, ладно?

Когда в вагоне ехали, то везли с собой все, но оружие и взрывчатку отдельно от собак и личного состава. Приехали на станцию. Там еще креозотом так противно воняет! Стали разгружаться. А сменяли мы новониколаевский ОМОН. Они там три месяца откомандировались, троих потеряли совсем, а еще пять человек «трехсотые» были, ну, раненые то есть. Собак они не брали. Ну, а без собак, какая командировка?

Наши высадились и стояли, ждали, когда арсенал разгрузят. А новониколаевские прибыли загружаться в наши вагоны. Пьянющие все – в умат. Я никогда столько пьяных ментов не видел. Оно, конечно, понятно, живы остались, празднуют. Палыч держит меня на поводке, а я рвусь к рюкзакам новониколаевским, там же моей работы полно. Он решил, что я пометку большую хочу сделать, ну и отпустил поводок. Я рванул к вещмешкам омоновцев этих, и посадку сделал. Говорю, мол, Палыч, – здесь взрывчатка. И здесь, говорю, и здесь. Палыч, да у них в каждом вещмешке то тротил, то пластит, то гранаты! Они же, как банда последняя, затарилась оружием. Может, они свой Новониколаевск на воздух поднять хотят? Только пьяные все, им же нельзя ВВ доверять! Показываю, даже подскуливаю. Палыч понял меня, спросил у отъезжающих: «Что, ребята, у вас боекомплект с собой, что ли?» Они хоть и пьяные, но не признавали сначала. А Палыч на меня показывает и говорит: «Вы нас – не проведете. У нас нос не коррумпированный, взяток не берет, самый честный в милиции». Они заржали, прапор один колбаски мне подсунул. Но какая тут колбаса, так, запах отвлекающий, и все. Я отвернулся и около его рюкзака посадку сделал. И всем видом своим кричу: «Атас, брать их надо! Ты куда, хозяин, а служба? Да как же так? Да ты что?»

А прапор, он потрезвее остальных был, отвел Палыча в сторону и говорит ему: «Вот ты на девяносто два дня приехал? Все эти денечки будешь под пулями ходить, письма детишкам, жене – как с фронта писать. Прощаться с ними – в каждом письме будешь. Потому что война здесь, до смерти четыре шага. Из утроенного оклада твоего – утроенную налоговую пайку государство оторвет, как с куста. Кормить тебя будет, как попало и втридорога. А когда ты высохнешь от ежесекундного риска, потеряешь верных боевых друзей, поседеешь наполовину, вот тогда тебе скажут падлы – начальники наши, что боевых дней тебе закрывают всего недельку, от силы – дней десять, это чтобы по девятьсот рублей в день не платить. А остальное время, вроде, ты нежился на турбазе «Волна». И все надежды: чтобы дочке учебу в институте оплатить, жене шубу нормальную купить, дачку твою задрипанную достроить на эти «боевые» деньги – это все медным тазом накроется. Понял? И тогда ты соберешь пластит в вещмешок и поедешь своим новониколаевским бандюгам продавать. Чтобы они тебя же еще и рвали этим пластитом (но это потом!), а пока что, только они тебе деньжат на дачку-дочку и дадут. Вот это и будет твоя зарплата за командировку.

А если в суд обратишься за заслуженной зарплатой, то сначала тебя хапугой выставят, а потом уволят, как элемент, порочащий ряды рабоче-крестьянской милиции».

Вот так он моего Палыча благословил на верную службу в командировке. А сам уехал со взрывчаткой и пьяной, но честной мордой в свой Новониколаевск. Держать его и шмонать – совесть уже не позволила.

И только, когда уже нас меняли, через три месяца службы пополам с боями, а Палычу шесть дней боевых закрыли, остальные – так «прогулочные», то он тоже все понял и не возмущался. Зубами лишь скрипнул, когда сержанту, который на сыр «чеддер» нас обманывал, пятнадцать дней «боевых» дали, хотя из склада он носа не высовывал.


…А вчера Палыч снова напился, но счастливый, довольный был. Двадцать календарных лет выслуги у него закончились. Сказал мне, что из милиции он уходит, пойдет в охранное предприятие, продавщиц молоденьких во время дежурства обжимать. Веселый, руки потирает, ржет.

А я чую – врет. Меня не обманешь. Это он так свою обиду прячет, маскирует. И в глазах – такая грусть…

Слушай, Бесь, ну скажи мне, дураку набитому, как же они со злом бороться будут, кого в новую командировку пошлют? Палыч мог бы еще служить и служить, он же ас, и ему только сорок два! Его просить остаться надо, на коленях стоять! Но никто этого не делает.

А унижаться, напрашиваться он не бу-удет. У нас и так в жизни нет ничего – честь одна!

Это в командировке мы себе цену узнали, да и все остальные поняли ценность настоящего профессионала, солдата правопорядка. За меня, как за бронетранспортер – шестьдесят тысяч баксов чехи давали! Мы же врагам нашим поперек горла были! Все закладки находили, а потому и потерь у нас мало было.

А теперь, оказывается, и начальству мы поперек горла встали...

…Сказал, что и меня спишет, с собой возьмет.

Вместо боевой службы буду Палыча по утренней нужде в тихий дворик выводить. Начистим медали – мои – за выслугу, трех степеней, да его – «За отвагу», и айда пометки на урнах делать. Ха-ха!.. И-э-хе-хе!

А вся служба на тебя да на Саню-покемона ляжет. Смотрите тут!

Береги себя, Беся…

__________________________
© Аллилуев Михаил