Этих людей я встретил по жизни случайно, был знаком недолгое время, но встреча эта сразу и навсегда вошла в мою память. В ту пору я, молодой инженер, регулярно ездил по делам строительного проектирования по Северному Кавказу, бывал и в глухих аулах, и в столицах, как тогда называли, автономных республик – Владикавказе, Нальчике, Грозном, но был период, когда  чаще всего бывал в Махачкале. Как только однажды у родителей в Краснодаре обмолвился о поездках в Махачкалу, они стали меня уговаривать при ближайшей поездке посетить там их друзей молодости, еще довоенной, когда отец, работая врачом, помогал создавать дагестанский курорт Талги. Я тогда не слишком прислушался к их советам: всегда в командировке нет времени, коллеги, гостиница, ну что я пойду к неизвестным мне старикам? Но однажды, как раз в момент затруднений с устройством, решил зайти по записанному адресу, благо это было в самом центре тогда тихого, спокойного, небольшого провинциального восточного городка. И сразу, с первых минут знакомства, встретил такое радушие, такую искреннюю доброту и сердечие, что затем уже всегда, в течение последующих нескольких встреч, которые подарила судьба, останавливался только у них, ощущая такую радость и душевное равновесие, которые словами не описать. Боящийся всегда причинить хоть малейшее беспокойство людям, у Ивана Яковлевича и Анаиды Сергеевны, так их звали, я чувствовал себя лучше, чем у себя дома, буквально растворяясь в умиротворении, разлитом по всей их квартире.    

 Я фактически ничего не знал о них тогда, кроме краткого родительского рассказа, но уже после первого знакомства и с каждой новой встречей стал узнавать всё больше. Иван Яковлевич оказался энергичным человеком очень маленького роста, худощавый, с живыми черными блестящими глазами, всем активно интересующийся. При этом говорил он высоким женским голосом, что совсем не вязалось с его ярко выраженной мужской натурой. Несмотря на хилую внешность, он постоянно следил за собой, чтобы находиться в физической форме: делал по утрам и вечерам упражнения с гантелями и эспандером, чем меня немало удивил. Анаида Сергеевна – очень красивая, стройная женщина – была выше своего мужа на голову и на пол-головы выше меня, так что, когда мы обнимались, а я стоял посредине, получалось немного комично, как бы строго по росту…

       Она излучала такую доброту и такое обаяние, что это распространялось и на пространство вокруг неё. Вместе они представляли собой такую неразлучную супружескую чету, такое редкое единение, слияние, что это бросалось в глаза каждому, кто хоть раз их видел.

        Это были первые впечатления. Но я даже не подозревал тогда, сколько я ещё не знаю о них… Однажды, когда Иван Яковлевич ушел на работу, а моя служебная встреча была назначена на вторую половину дня, Анаида Сергеевна вдруг предложила мне сходить с ней на рынок, чему я очень обрадовался: наконец, представился случай хоть чем-то помочь хорошим людям. Она предложила взять её под руку, и до самого рынка я даже не заметил, пока она не отпустила мою руку, что сама она ходит (при всей своей стройной фигуре!) согнувшись под прямым углом, с трудом поднимая и поворачивая направо-налево голову, чтобы посмотреть на товары и с кем-то поздороваться. Лишь между более длинными переходами я вновь брал её под руку и, придерживая, поднимал её вертикально, тогда она шла, опираясь на мою руку, и только тогда внешне выглядела нормально. Видя моё потрясение, Анаида Сергеевна объяснила: «да вот, пользуясь случаем, что ты тут, не стала брать костыли, они такие неудобные, устаю от них и натираю руки, обещают сделать лучше, но пока не получается. Это позвоночник: там позвонок давно выпал, нужна операция сложная, здесь не могут, говорят, в Москву нужно ехать, боюсь…» Но во время похода Анаида Сергеевна не только не была расстроена, тем, что знакомые её увидят как инвалида, а, напротив, как бы рада, что людей повидала. С ней здоровались постоянно, и она отвечала направо-налево нежными приветствиями, обращаясь ласково-уменьшительно, не иначе, как: «Мадиночка», «Азизочка», «Дилярочка», «Заурчик». Будучи уже в пожилом возрасте, и, прожив всю жизнь в Махачкале, не считая временных отъездов, она знала не только массу людей, встречавшихся постоянно на пути, но и их семьи, не меньше, чем в  трех поколениях. При этом хоть на мгновение успевала спросить о близких: «Гюльнарочка, дорогая, как там мама себя чувствует?», «Фатимочка, милая, как ты?, как там мой Асланчик?», «Рустамчик, не забудь, забеги ко мне, я мамочке передам мумиё, мне дочка привезла»… Поразительная благожелательность Анаиды Сергеевны получала неизменный отклик. «Анаидочка», – внимали ей старшие, «Тетя Анаидочка», – отвечали на её приветствие молодые…   Поразительно, но спустя лет семь или восемь после того, как я в последний раз был у этих замечательных людей, едучи из Москвы в поезде, я встретил в купе пожилую женщину из Махачкалы, возвращающуюся домой, и поспешил сказать: «знаю Ваш город, был период, ездил туда в командировки, там и друзья были, близкие люди»... Когда та спросила, кто это, я отнекивался – «так, откуда вы знаете, город как-никак большой». К тому же они ведь и тогда были пенсионерами, Анаида Сергеевна и Иван Яковлевич. Но не успел я назвать их, женщина потеплела сразу: «Анаидочка? Так, кто же её не знает!..»

   Иван Яковлевич во время ужина, как всегда дождавшись моего прихода, а открутиться было невозможно, так что приходилось спешить, чтобы не так поздно придти, – всё равно ждут, постепенно рассказал о себе. О том, что работает в симфоническом республиканском оркестре, играет на скрипке и одновременно выполняет обязанности бухгалтера Союза композиторов Дагестана. На следующий день пригласил забежать к нему в кабинет, что я и сделал между своими делами. Открыв дверь своим ключом, он сел в кресло и стал перебирать бумаги, как тут же в комнату зашел молодой симпатичный человек, оказавшийся в то время уже известным композитором Мурадом Кажлаевым. Мне стало неудобно, я попытался уйти, но Кажлаев меня остановил: ничего, мол, секрета нет, побудьте. И стал просить Ивана Яковлевича проконсультировать его, каким образом ему получить помощь от Союза композиторов на ремонт квартиры. Он смотрел на Ивана Яковлевича с таким искренним уважением, ловя каждое его слово и принимая его советы как истину в последней инстанции, что я удивился. Кажлаев, уже обратившись ко мне, объяснил с элементом самоиронии: «да, я написал оперу «Горянка», вроде как в классики вошел, но денег на ремонт квартиры мне не хватило. Хотел справиться сам, не вышло: слишком строители много потребовали в процессе работы». И добавил между прочим, к слову: «мне 35 лет», видимо, намекая на молодость. Но на меня это не произвело впечатление, поскольку я был, как тогда казалось, намного моложе. Именно эти слова теперь, когда я пишу эти строки, позволили мне установить время события. Зная, что Мурад Кажлаев, как классик, отличившийся соединением национальных ритмов с современной музыкой, да еще автор музыки к известному дагестанскому эпосу на текст Расула Гамзатова, не может не быть в Википедии, я заглянул туда и установил точную дату его рождения – 1931 год, следовательно, описываемые мною события приходятся на 1966-й. И тогда я вспомнил больше: Иван Яковлевич настаивал: «давай, я еще познакомлю тебя с Расулом Гамзатовым». Я отказывался – неудобно, а он – «да вот же, дверь Союза писателей напротив, я же и там бухгалтером теперь». Я объяснил, что уже случилось познакомиться с ним недавно, когда в вестибюле махачкалинской гостиницы он пришел и поблагодарил приехавших из разных мест инженеров, в том числе группу ростовских, за помощь в ликвидации последствий землетрясения, разрушивших горные поселки Каякент и Касумкент в Дербентском районе. Все на следующий день, после посещения властных органов, должны были ехать в Дербент, где была организована база для работы проектировщиков и изыскателей. Оставалось переночевать, но гостиничные сотрудники выжимали взятки, что было в порядке вещей по всей стране, но давать не хотелось (мы к ним на помощь приехали, сами же просили), а чиновники давно ушли по домам и к тому же были в этом смысле всё равно беспомощны. Деловые ростовчане уже решили собрать со всех дань на взятку, но ленинградцы, а затем и москвичи, были возмущены этим предложением и оставались принципиальными (в другой ситуации ладно, а тут, мол, мы к ним помощь оказывать приехали, а они…). И тут пришел великий Расул, пожал всем руки в вестибюле, произнес слова благодарности, и нас поселили мгновенно, даже не заполняя всех бумаг… Это было за несколько месяцев до описываемых событий. Но, несмотря на мои возражения, встреча с Расулом Гамзатовым произошла также случайно, как и с Кажлаевым, просто при выходе из кабинета Ивана Яковлевича столкнулись в дверях. Потом, уже в 70-е годы, с Р. Гамзатовым я виделся по делам Северо-Кавказского научного центра в связи с планами его руководителя Ю.А. Жданова создать коллективную историю народов Северного Кавказа. И в последний раз видел его на видеоконференции в Ростове, проводимой Соросом и директором института «Открытое общество» в России Еленой Крепковой примерно, если не соврать, в 2001-м году. Тогда видеоконференция по интернету, да еще с Махачкалой, воспринималась вновинку.

     Однако мне не всё было ясно с Иваном Яковлевичем. Причем тут творческие союзы, его работа? Объяснение пришло в его рассказе в следующую встречу.

     – Понимаешь, мне же уже 70 лет, и хотя я работаю хорошо, много лет играю первую скрипку, не было претензий никогда, но с некоторого времени стали придираться без причины: мол, старый уже, уходи на пенсию. А пенсия у меня маленькая, как и у жены, зарплаты же всегда маленькие были у нас, но не в этом дело – вообще, представь, что я буду без работы делать? Я не хочу уходить, ни одной претензии нет, по конституции уволить не имеют права, а придирается руководитель оркестра, видно, хочет своего человека на моё место пристроить. И вдруг меня спрашивает один известный композитор: а не пошел бы ты, Иван Яковлевич, к нам, в Союз композиторов, в бухгалтеры? Я посмотрел, что за работа, вижу, справлюсь легко – и согласился. Зарплата, правда, маленькая, 60 рублей, на полставки – 30, но я не из-за зарплаты согласился, а из-за того, что теперь сколько захочу, столько работать буду в оркестре, не посмеют выжить, пока хорошо играю. Ведь начальник мой – председатель Союза композиторов! А суть в том, что до меня, как мне объяснили, на этой работе 4 человека за два года сменилось, я не знаю, что и как было, но говорят, что злоупотребляли… Ну, ты понимаешь… Меня это не интересовало, что и как было, но когда я вник в дела, то понял: система так построена, что я могу брать денег себе, сколько захочу. Но мне же не надо. Ну, разобрался я в делах, изучил все положения и правила, работу наладил, её не много. Все оказались очень довольны. А потом еще и из Союза писателей попросили – и у нас, мол, наведи порядок. Примерно работа такая же, работы тоже немного. Ну, я посмотрел – согласился. Люди хорошие – и там, и там, в обоих Союзах, работать можно. К тому же и там стали платить 30 рублей: я отказывался, нельзя совмещать дважды, но потом они сами как-то утрясли, узаконили. Так что я теперь к своей зарплате в оркестре ещё 60 рублей получаю, и спокоен, и все уважают».

В Союзе композиторов Дагестана. В ряду сидящих второй слева - Иван Яковлевич

     Зарплата в оркестре – цифру уже не помню, но тоже нищенская была. Я в это время как инженер получал в разы больше, потому цифры эти – 60, 70 – мне казались такими маленькими, что вызывали сочувствие. Тут Иван Яковлевич гордо добавлял: «но у меня же еще и пенсия!» Ну, Крез натуральный. Хотя и пенсия, и две его зарплаты вместе были меньше моего заработка – с надбавками и премиями. Однако Иван Яковлевич был такой довольный своим положением, в том числе материальным, таким счастливым, что я понял: на фоне постоянных разговоров в нашей среде о том, что мало платят, он для меня стал примером нетребовательности к материальному и – умиротворения. На чём же оно у него и у нее, в её трудном положении инвалида, основывалось?

      Историю их жизни я узнал уже из рассказа Анаиды Сергеевны в один из приездов. Её рассказ, конечно, и является главным в моем повествовании. Значение этой истории читатель поймет и оценит без труда.

       Я же запомнил её рассказ в деталях, слышу её голос, её интонации и сейчас. И передаю его  точно так, как запомнил, ничего не изменяя и не добавляя.

      – Мы провели в Дагестане всю жизнь. Работали много и в Махачкале, и по аулам, много чего полезного сделали и до встречи друг с другом, и потом, уже имея двоих детей, получили эту квартиру. Она и сейчас, как видишь, отличная, а тогда была такой роскошью… Ванечка работал в то время на стройке прорабом, а я – медсестрой в больнице. Но зарабатывали хорошо, дети были обуты-одеты, питались нормально. И всё было отлично. До того, как нагрянула на нас эта беда. Однажды пришли люди в штатском, как оказалось, из НКВД, и увели Ванечку, арестовали. Ничего не объясняли, с ним только поговорили и увели. Произошло это внезапно, ночью, дети спали. Ванечка был спокоен: тогда многих арестовывали, что тут удивляться было. Ну, могли и ошибиться. Несмотря на волнение, я уверена была абсолютно в том, что это случайное недоразумение. Жили мы с моей мамой и с двумя детьми – девочке было два годика, мальчику шесть. Конечно, мы не могли уснуть, а на следующий день я стала ходить, узнавать о муже. Меня успокаивали: мол, разберутся, подожди. Друзья и сослуживцы тоже успокаивали: господи, так он же беспартийный и никогда не был в партии, строил жилые дома на окраине города, ни в каких организациях не состоял, никаких разговоров о политике никогда нигде не вёл… Ну, конечно, разберутся…

      Но проходили дни, затем недели, а ничего не изменялось, меня не принимали, не объясняли, где он, свидания не разрешали. Я была в отчаянии. Начала писать жалобы, меня вызывали в НКВД, показывали эти жалобы, в том числе мои письма в Москву, и смеялись. Пиши, пиши, мол, а все письма твои у нас. И только позднее объявили, что он осужден за антисоветскую пропаганду, получил 20 лет лагерей и отправлен в Сибирь, куда точно, неизвестно. В это время к нам пришли энкаведешники и сказали, что мы подлежим уплотнению, и в одной нашей комнате устроили свое служебное помещение, потом нас выселили на кухню, а затем вообще во двор, в сарай. В бывшей нашей квартире всю ночь раздавались крики, мат, топот сапог, сильный запах пота и табака. Мама на нервной почве оглохла и ослепла.

      Писать было уже некуда и жаловаться некому. Отчаяние моё дошло до такого состояния, что я решила покончить с собой: бросилась под проезжающую машину. Но водитель легковой машины, марки и тогда, и сейчас не знаю, хотя тогда их ведь мало было, резко затормозил и успел только ударить. Я перевернулась несколько раз и, вскочив, быстро убежала в полусознательном состоянии, очень боясь, что начнется разбирательство. Потом пришлось два дня приходить в себя, но я на работе не сказала о происшествии, а только о головных болях на нервной почве. Отчаяние моё не уменьшалось: мама прекратила говорить, потом принимать пищу, таяла на глазах и, в конце концов, умерла. Спасибо сослуживцам, они помогли похоронить – и материально, и физически, нянчили девочку.

     Но моё отчаяние не уменьшилось, а, напротив, росло. От Ванечки вестей так и не было… И тогда однажды я снова решила покончить собой. После долгих сомнений о том, как это сделать наверняка, пришла к выводу, что проще и быстрее опять броситься под машину. Я вспомнила первый случай, мне показалось, что тот водитель догадался и начал тормозить до того, как я бросилась, и решила действовать быстрее, и выбрала для надежности грузовик. Я написала записку друзьям с просьбой устроить детей, по возможности самим взять на воспитание, а не получится, так сдать в хороший детдом и как-то следить, пока вырастут. Конечно, каялась и просила прощения у всех, но объяснила: нет никаких сил! Однако и на этот раз попытка оказалась неудачной: я получила серьезное сотрясение мозга и легла в больницу, скрыть на этот раз не удалось, сослуживцы ухаживали за мной и детьми, родственников в городе уже не осталось.

     Уже в больнице, а затем сразу после выхода оттуда, меня окружили вниманием и провели несколько, как я понимаю, психологических установок, а затем и консилиум с моим участием, где обсуждали не только медицинские проблемы, но и главное – что делать, как поступить мне дальше? Общее решение свелось к тому, что раз жалобы не достигают цели, мне нужно ехать в Москву и добиться приема у Генерального прокурора СССР Вышинского. Как это сделать практически – никто не знал. Предполагалось пойти, например, в приемную Президиума Верховного Совета СССР М.И. Калинина (куда попасть можно было, выстояв очередь с раннего утра, сам видел в детстве) или в другое учреждение, просить у рядовых сотрудников совета, как попасть, или, например, напрямую – узнать, где находится Прокуратура СССР и просить приема… Дочке моей, Анжелочке, было два годика, она была худенькой и болезненной, её нельзя было оставить, я решила ехать с ней на руках, а сына взяли друзья-сослуживцы, которые и собрали мне денег на поездку.

      И я поехала… Не буду уже подробности описывать, как добиралась, что было в поезде и прочее, но, так или иначе, приехала в Москву. Был уже вечер. Я шла с дочкой на руках в одной руке и старым, перевязанным веревкой, чемоданом в другой – квартал за кварталом, спрашивая гостиницу, где можно было бы переночевать. Сначала я думала пересидеть на вокзале, но дочке требовалась помощь: наступал жар от того, что в поезде продуло, нужно было её искупать, полечить, покормить и прочее. Естественно, ничего подобного на вокзале тогда не было. В конце концов, добралась до гостиницы, где сразу получила решительный отказ. Уговорить оказать помощь ребенку тоже не удалось. Девочка плакала, никаких сил уже осталось. Я села на крыльце гостиницы и стала убаюкивать хныкающую дочку, безуспешно пытаясь как-то ее покормить. Так я просидела, бубня убаюкивающие звуки, часа полтора, наверное, может, и больше. Было ближе к полуночи, ну, примерно в пол-двенадцатого, ко мне неожиданно подошел вышедший из гостиницы человек в штатском, мне показалось, с военной выправкой, и спросил вежливо, но сухо: «Что вы здесь делаете? Кто вы и откуда?» Я объяснила всё как есть: мол, случилось несчастье с мужем, приехала добиваться правды и хочу попасть к Генеральному прокурору. Мне показалось, что он не удивился и мимоходом бросил, что я не попаду к прокурору. «Но прежде пойдемте в гостиницу, – сказал он решительно, – вам надо привести себя в порядок и заняться ребенком». Я пошла за ним, бормоча, что не устроят, я была, просила. «Устроят», - ответил он, не оборачиваясь. Зайдя в вестибюль, незнакомец быстро подошел к администратору и что-то сказал. Неприступная и отчужденная прежде женщина сразу позвала двух девушек, которые стали бегом заниматься мной и моей доченькой. Понесли мои пожитки, вызвали медсестру, устроили нас в номер, покормили обеих и даже устроили ванну. Пока эти чудеса только начинались, мужчина, которого я так внимательно и не разглядела, сказал мне: утром, в 9 утра, подойдете к этой женщине, показав на администратора, и она соединит вас по телефону, вы скажете такие слова...  А вот слова я забыла, но что-то совсем неважное, просто фраза, видимо, условный знак. – «После этого вам объяснят, что делать дальше», – заключил он и ушел. Я сразу поняла, что задавать вопросы не нужно, и занялась устройством…

        На утро я поступила, как советовал мой неизвестный спаситель, после чего в трубке очень вежливо и четко объяснили мне, как доехать до Генпрокуратуры, пройти в приемную и что говорить при этом. Я подумала: «Как всё просто и понятно, когда знаешь…». Анжелочка моя еще спала. Администратор сказала строго: «Девочку оставьте, не беспокойтесь, за ней поухаживают, у нее ничего опасного нет, но нужно немного еще подлечить». Не без тревоги, но как-то уверенная, что ничего не случится, и защита надежная, я оставила спящую дочку и  поехала по адресу, продиктованному по таинственному телефону…»

    Тут, в напряженном ожидании, я не вытерпел и спросил, опережая её рассказ: «Неужели вы попали к самому Вышинскому?! Не может быть!»

         – Попала, попала, Алинька, представь, чудо свершилось! Когда я зашла в кабинет с заявлением в руках, которое вчерашний незнакомец предложил написать и взять с собой, мне он показался бесконечно длинным; очень далеко за огромным столом сидел человек, перебирая бумаги. Увидев меня, громко пригласил приблизиться к нему. Я подошла и боковым зрением почувствовала, что по ту сторону стола, от хозяина кабинета влево, поодаль стоял вчерашний мой спаситель. Но полностью уверенной я не была, поскольку и вчера не успела его как следует рассмотреть, и сегодня не могла поднять глаз. Генеральный прокурор Вышинский, а это был именно он, человек с многих фотографий в газетах, сомнений быть не могло, – предложил мне сесть и рассказать всю историю подробно. Взяв заявление в руки, он сказал: «Говорите, не торопитесь, всё, как было…».

      Вначале сильно волнуясь, подавляя учащенное сердцебиение, я постепенно справилась с волнением, успокоилась и стала рассказывать… Никакого страха не было: я поняла, что говорю с самым главным и всемогущим человеком, поэтому и про арест, и про поведение энкаведешников, и задержки всех моих жалоб – рассказала всё. При этом постоянно бормотала, что ни к кому претензий не имею, но уверена, что это ошибка, недоразумение, и я прошу исправить…

       Реакция Вышинского меня удивила. За время всего моего рассказа он ни разу меня не перебил и слушал внимательно, а когда я закончила, потупился и долго смотрел вниз, на стол с бумагами. Он так смотрел молча минут пять, потом встал и подошел к окну, я тоже встала. Вышинский смотрел в окно с глубокой печалью и как бы отстраненно… Это продолжалось, как мне казалось, очень долго, я продолжала стоять. Потом он подошел к столу, молча взял ручку и на моём заявлении крупными буквами размашисто написал: «Немедленно освободить!» – и также размашисто расписался. Потом протянул бумагу ко мне и сказал: «Это отдадите в ваше НКВД, его выпустят» и жестом показал, что вопрос исчерпан. Я взяла своё заявление, поблагодарила и вышла из кабинета. Бегом побежала в гостиницу, застала свою дочку в хорошем состоянии, около нее возились две женщины. Я поблагодарила, собрала вещи и пошла с Анжелочкой на руках к выходу. Всё та же администратор спросила: «У Вас деньги есть на обратный путь?», я сказала – «Да!». За гостиницу с меня не взяли ни копейки и попрощались, не провожая. Я уехала домой в приподнятом, радостном настроении. Отдавая заявление с визой Вышинского в дагестанское НКВД кому-то из местных начальников, я была уверена, что скоро вопрос с освобождением Вани решится. Мне сказали: «подождите», а через несколько дней вызвали и сказали так: «Мы не можем выпустить вашего мужа, так как сейчас все дела пересматриваются. Те, кто его арестовывал, оказались врагами народа, арестованы, и требуется новое расследование, о чем мы вам сообщим»...   

         И начался долгий период ожидания. Безнадежного и бессмысленного. Однажды один из соседей-энкаведешников сказал: «Нам твоя квартира понравилась, мы для конторы ее взяли, но раз ты жалуешься, начальство решило тебе другую дать квартиру, взамен».

         Через день пришли утром ко мне двое в форме и приказали идти за ними. Во дворе стоял грузовик, мне велели залезть в кузов и стать между двумя неизвестными мужчинами. На мой вопрос, в чём дело, сказали: «Квартиру будем тебе подыскивать». Тут я поняла, что эти молчащие мужчины и есть хозяева квартир, которые мне предлагаются на выбор. И я сказала: «Не поеду я никуда. Вы хотите отнять у людей квартиру и отдать мне, а человека невинного посадить. Я отказываюсь». – Ну, как знаешь, - сказали они. И потом предложили комнату в общежитии, где я продолжала жить, ожидая и надеясь, что Ваню выпустят… Но это продолжалось недолго: поняв, что вопрос с освобождением не решится, предстоит долгий период ожидания, редкой и ненадежной переписки, очень редких свиданий, я взяла себя в руки, бросила Махачкалу и выехала на постоянное проживание в один из аулов, где жил кто-то из дальних родственников мужа. Устроилась там медсестрой в местном медпункте, а потом  по скорой помощи, чтобы кормить и растить детей до тех пор, пока этот кошмар кончится…»

    Она от волнения отхлебнула вина и замолчала со слезами на глазах. Иван Яковлевич взял от нее эстафету рассказа и продолжил его уже со своей стороны. От себя. Тем более, что я начал его уже спрашивать:

     – Иван Яковлевич, а как всё случилось? Почему Вас арестовали? Как они объясняли?

     – Они никак не объясняли: пришли двое, сказали – поедешь с нами, ненадолго, есть вопросы. От неожиданности я обомлел, но зная и видя, что это происходит каждый день с кем-то, не удивился. Спросил: вещи брать? – Нет, мы недолго, ты вернешься. Анаида разволновалась, говорит, «наверное, это недоразумение», они сказали: «ничего, разберутся».  И всё, я вернулся домой через 10 лет.

       – Вам дали 10 лет? Нет, дали 20, через 10 разрешили вернуться, но без права жить в городе и под наблюдением милиции. И так ещё 10.

        – А как допросы проходили?

        – Об этом говорить не хочу, сказали, что на меня материалы есть, что я занимался антисоветской пропагандой. Я спрашивал: когда, где? Они кричали и меня не слушали. Я работал тогда прорабом на стройке. Тихий такой участок, дома строили для рабочих. Ни с кем не общался, кроме как по работе. Спрашивали, кто, как, о чём говорил на перекурах, во время работы – о политике партии. Я отвечал, что никто никогда о политике не говорил вообще. Но всё было заранее заготовлено, бумаги заполнены, мне дали подписать и через несколько дней я уже ехал в товарном вагоне в Сибирь. Об этом тоже не хочу говорить, в каких условиях ехал и как вели себя конвоиры. Всё произошло так быстро, что я долго еще думал, что мне это приснилось, сон пройдет, всё восстановится…

         – Подождите, но вы же музыкант, почему вы прорабом работали?

         – А у меня же два образования – строительный институт и консерватория по классу скрипки. Но музыкантом я бы семью не прокормил, потому и пошел на стройку.

          – Но как же Вы со своим хилым здоровьем там выдержали, в тайге? Наверное, заставляли работать?

           – Ну, конечно, никого не спрашивали – хочешь-не хочешь. В нашем лагере рубили лес на заготовки. Надо было пилить двуручной пилой огромные сосны, потом топором обрезать ветки и рубить по размерам, какие дадут. Ну, землю копать тоже.

     Вот, привел меня бригадир, поставил пилить, а я рукоятку удержать не могу, выскакивает, притом совместные действия – ни с каким напарником не выходят. Я же маленький, худой, руки короткие, притом, пока ехали, совсем осунулся, не мог пищу эту есть в вагоне, видя, что там происходило… Сильно ругался и кричал бригадир. Но, поняв, что это бесполезно, повел меня землю копать. Отмерил два метра в длину и метр в ширину, сказал: «Копай, глубиной 2 метра». Это тебе на сегодня. Отойдя на несколько шагов, оглянулся и добавил: вот, как раз тебя туда и положим. И засмеялся… Мне было сказано, что если я не буду выполнять норму, последует наказание. Правда, один заключенный мне шепнул, что я привыкну, втянусь, а вообще никто норму не выполняет. Но я не мог и 10-й части нормы вытянуть. Через три дня я попал в лазарет: давящие боли в сердце… 

     Я понял, что долго не выдержу. И подумал: а может это хорошо – придет конец мучениям.

     Но тут пришло спасение. Лагерные начальники получили, наконец, мои документы в полном объеме, узнали больше обо мне, вызвали, подробно расспросили, могу ли я составлять отчеты по строительству и всякую сопутствующую документацию – наряды, сметы, процентовки и всякое такое. Я сказал, что могу, меня отвезли в поселок, в более лучшие условия, посадили в комнату с письменным столом и шкафами с документами, и я с утра до вечера занимался этими делами. Таким образом, я сильно помог и начальнику лагеря, и начальнику строительства, и их прорабам. До этого они мучались, да и грамоты некоторым не хватало, образования. Увидели во мне палочку-выручалочку, обрадовались и дали такую работу, которая спасла мне жизнь. После этого я так весь срок и проработал нормально, физически пришел в норму и не голодал… 

       Дальше вновь Анаида Сергеевна продолжила рассказ о десятилетии без мужа. Ей тоже удалось приспособиться к жизни в ауле с детьми. Работала, хотя и тяжело, но дети не голодали, потому что крестьяне лечились у неё, стремясь что-то из еды детям принести. Врача на большую округу не было, она выполняла много работы, предназначенной для врача, потому что отвозить больного в райцентр, а уж тем более, в Махачкалу было сложно, да и люди не хотели. Приходилось заниматься всем, что придется. Научилась принимать роды, например. Ездила на лошади к больным, чтобы оказать скорую помощь. Так однажды ночью пришел срочный вызов: женщина в ауле рожать должна, но возникли сложности, опасная для роженицы ситуация, просят приехать. Отговаривала помощница-санитарка: куда ты поедешь? – ночь, погода неважная и сопроводить некому. Но молодая мать двоих детей (ей не было и 28-ми) Анаида решила: надо, что делать? – люди ждут. Села на коня, привязала сзади седла аптечку и поехала. Ничего, не в первый раз. Дорога горная, часто переходящая в тропу, проходила по окраине скалы, но физически сильная и опытная к этому времени наездница справлялась. Но на этот раз сложнее получилось: вдруг ветер усилился, пошел дождь, перешедший в бурю. Он хлестал в лицо вместе с листьями, прилипающими иногда к глазам. Фонарик, привязанный к шее, был единственным спасением в кромешной тьме черной кавказской ночи. Пришла мысль остановиться и переждать, но тут же: стоит ли, что изменится, если это надолго, а ехать всё равно надо? Там, в родах, девочка-роженица может и умереть. Наверняка случай сложный, иначе не просили бы ночью, не дергали парня-односельчанина передавать радиограмму своему товарищу в ауле, где жила не просто медсестра, – доктор Анаида, так её называли, мастер на все руки, спасительница… Но на этот раз несчастье с ней приключилось. До этого Бог берег. А тут случилось: конь на одной из круч поскользнулся и упал, отбросив наездницу далеко. Пролетев несколько метров, она упала на спину, и острый камень выбил позвонок в районе поясницы. От болевого шока она потеряла сознание, ее тело, перевернувшись несколько раз, осталось лежать на склоне горы. В нескольких метрах впереди  конь безуспешно пытался подняться на ноги, отчаянно скользя копытами по мокрым камням.  Фонарик разбился…

       Горцы людей не бросают в беде. Увидев, что творится с погодой, что прошло много времени, почувствовав неладное, двое местных парней приехали навстречу. Подняли ее и коня, отвезли к себе в аул. Анаида не только пришла в себя, но, превозмогая боль, успела оказать помощь принять роды, благодарные родственники которой отвезли ее в райцентр в больницу. Полежав три дня, она снова вернулась к своим детям и своей работе. Молодой, сильный организм преодолел серьезный недуг. Кости позвоночника благодаря местному костоправу-самоучке как-то сложились, и только периодические боли в спине, особенно от нагрузки и в плохую погоду давали знать о себе нудными тягучими болями. И только спустя многие годы, уже в Махачкале, от долгих лет трудной работы и душевных страданий, болезнь позвоночника превратилась в это жуткое сгибание красивого гибкого тела пополам…

      Я продолжил расспрашивать Ивана Яковлевича.

      – Вы сказали, что отбыли 10 лет. Анаида Сергеевна к Вам приезжала?

      – Да, но только один раз. Увидев ее мучения – и добираться очень тяжело, долго и трудно, с пересадками и на перекладных, ну, у черта на куличках, и унижения ей испытывать, она не привыкла, я сам мучился, не хотел, чтобы она испытывала это, и дети брошенные – сам настоял: не приезжай. Жди. Я вернусь...

      А потом, уже после войны (я, как и другие, просился на фронт, но не пустили вследствие хилого здоровья, а главное – потому здесь нужен был, дела вести по их огромному хозяйству), в 1947-м мои начальники сами стали хлопотать, точнее, помогали мне составить документы, писали хорошие характеристики с просьбой об освобождении. Надежда была, потому что в моих делах настолько всё было пусто, шито белыми нитками, что следователи по окончательной реабилитации диву давались, как это столько лет держали в заключении, не позаботясь о каких-то доказательствах липового обвинения.

        Меня не освободили, но после 10 лет лагерей, в 1947 году, я вернулся домой. Это не было освобождением. Мне было предписано отбывать вторую половину срока условно. При этом запрещено было работать по профессии строителя (ну, враг же, опасная специальность, навредить мог!) и жить в больших городах, куда отнесена была и наша родная Махачкала. Со мной провели соответствующую работу – собеседование, где объяснили моё положение. «Но как же семья моя, дети?» – спрашивал я у начальника милиции. – Ты сможешь бывать дома, но не более 12 часов, и тебе снова надо будет выезжать из города. Найди работу в сельской местности.

      И тут на помощь пришли друзья, товарищи, знакомые. Общими усилиями нашли мне работу. Поскольку мне нельзя было работать строителем, я вспомнил свою вторую профессию музыканта и поступил в ансамбль народных инструментов Дагестана, где стал играть на нескольких инструментах. Работа состояла как раз в разъездах по республике, после каждой командировки оркестр возвращался в Махачкалу. Всякий раз, когда я приезжал домой, я отдыхал, обедал, занимался с детьми и купался. Я не успевал выйти из ванны, как неизменно приходил участковый Магомед и напоминал мне, показывая на часы: ты помнишь, сколько еще можешь быть в городе? Тебе уезжать в такое-то время – и называл час. Я приду – проверю. – «Знаю, знаю, Магомед, отвечал я всякий раз, помню, иди». И он уходил, появляясь на следующий день, но стараясь как бы случайно опаздывать, чтобы дать мне больше времени на очередной отъезд. Участковому о моем приезде всегда сообщал сосед – обязательно, в течение первого часа моего приезда. Магомед мог бы не заметить моего приезда, да и потом не замечать моего пребывания, но боялся соседа, который, стуча на меня, мог также настучать и на него.

Репетиция национального оркестра. Первый справа сидит Иван Яковлевич

      И это продолжалось еще долгих 10 лет, пока, уже накануне окончания срока, пришла окончательная реабилитация. Меня вызвали в прокуратуру, объяснили, что я полностью оправдан по всем пунктам обвинения ввиду отсутствия события преступления. А потом прокурор показал мне заявление Анаиды Вышинскому, то самое, с его резолюцией: «Немедленно освободить!». Я крутил бумагу в руках и задумался. Анаидочка же мне всё давно рассказала о своих мытарствах и поездке к генеральному прокурору. Тем временем следователь, сделав паузу, сказал: «…вообще-то вы можете теперь подать в суд жалобу на действия местных органов, но правда, помните, что мало кто из конкретных лиц остался в живых, большинство из них были расстреляны как враги народа во время очередной чистки…» Я хотел спросить: «а что, теперь их тоже реабилитируют, посмертно?» Но промолчал.

        С бумагой о полной реабилитации я теперь стал свободен полностью и мог устроиться на любую работу… Но меня через несколько дней снова вызвали в прокуратуру. Следователь дал мне прочитать два доноса на меня, написанные перед арестом, в 1937 году. Я с удивлением узнал, что один был прорабом из нашего треста на каком-то отдаленном участке, мы виделись всего дважды на строительстве, мимоходом, не будучи знакомы, а второго вообще никогда не знал. Следователь сказал: «Вы можете написать на них заявление в суд за ложный донос. Они оба сейчас не живут в Махачкале, но мы знаем, где – и назвал два города, где эти люди сейчас проживают. Один я запомнил - Одесса». – Нет, - сказал я спокойно, - ничего я писать не буду. Их наверняка это вынудили писать, заставили. И теперь поднимать это дело я не стану.

       – Ладно, - сказал следователь, - тогда распишитесь здесь о том, что отказываетесь. Я расписался и ушел из этой организации навсегда…

        И тогда я спросил – и его, и её: ну, город же маленький, всё на виду, да место такое у вас – центральная площадь города. Неужели вы не встречали кого-то из этих мерзавцев, которые над вами издевались? – Нет, - сказали они дружно. – Да это нам и не нужно теперь.

      – Ну, а сосед через стену, который 10 лет на вас стучал, куда он делся?

      – Он не в нашем доме живет, но иногда встречается в городе, да вот, как раз увидел я его вчера на улице.

       – И как?

       – Да никак. Прошел мимо – и всё. И он меня помнит, и я. Но всё прошло… 

     Этот рассказ с воспоминанием о несчастье в их жизни был единственным. Больше ни они, ни я на эту тему не говорили. Я понял, что им это неприятно, но просто, чтобы не было недомолвок, рассказали то, о чём родители мне не говорили, – не хотели, но многое наверняка  и не знали.

     А уже в годы после реабилитации жизнь сложилась, можно сказать, успешно. И дочери, и сыну дали высшее образование. Женили сына, замуж дочь выдали, внуков дождались. Квартиру им вернули в хорошем состоянии. У него своя комната, у нее – своя. В своей комнате Иван Яковлевич устраивал всё сам, придавая значение каждому предмету – статуэтке, вазону, стаканчику для карандашей на письменном столе. И много места занимали книжные полки, устроенные от пола до потолка. Когда я проявил интерес к библиотеке и подошел к полкам, то удивился, увидев много книг на французском и английском языках. Я сильно удивился, поскольку он показал несколько недавно приобретенных, и спросил: как, вы эти книги читаете? Он сказал: ну конечно, читаю, я зачем бы тогда покупать? И особенно его беспокоили плохие переводы известных романов, в чём он убедился, увы, недавно, а то раньше у нас не издавали и за границей не покупали… 

Симфонический оркестр Радио и телевидения Дагестана. Первый слева от дирижера - Иван Яковлевич

    Иван Яковлевич работал еще много лет в двух оркестрах – в национальном и симфоническом. Был в них ведущим музыкантом, пользовался большим уважением и любовью среди сослуживцев. В симфоническом играл на скрипке, в национальном – на кеманче.

     Анаида Сергеевна не работала, занималась домашней работой и всеми силами старалась помочь мужу и детям, живущим в других городах, но, слава Богу, недалеко. Боролась со своим ужасным недугом, как могла, но на операцию так не решилась, поскольку гарантии удачного исхода врачи не давали. А когда Иван Яковлевич умер, она затосковала, заболела тяжело и угасла – вслед за ним.

    Так и закончилась жизнь этих прекрасных людей, всегда и всюду делающих людям только добро…

      Светлая им память!

Постскриптум. В 2013-м нашел-таки я дочь Анаиды Сергеевны и Ивана Яковлевича. Был у неё дома, дважды с ней подолгу разговаривал. Она и дала мне из семейного альбома выбрать фотографии, которые я здесь поместил. Анжела Ивановна, та самая девочка из этого рассказа,  живет в одном старых микрорайонов Краснодара. Она когда-то окончила медицинский институт, стала хорошим врачом-психотерапевтом. На курсах повышения квалификации в Ленинграде встретила свою любовь – Федечку, вышла за него замуж, переехала из родительского дома в Краснодар и прожила с ним всю жизнь сначала в общежитии института, где он учился в аспирантуре, а потом в этой квартире, которую когда-то им, двоим врачам высокой квалификации, кандидатам наук, дал исполком в порядке очереди, после 10-летнего ожидания. У них родились и выросли двое детей, теперь есть и внуки. В последние годы родители жили у неё, она очень помогала им по медицинской части, как могла, с помощью Феди и товарищей-врачей. Будучи человеком по жизни общительным и весёлым, неунывающим оптимистом, лидером, Анжела Ивановна имела много друзей. Она настояла на переезде родителей в Краснодар, чтобы им помогать. Безусловно, она и Федечка продлили им жизнь, как могли. Потом родители умерли – один за другим: папа, а через два года и мама. Оба тяжело и долго болели: у него последствия лагерного периода вызвали хронические заболевания, переросшие в рак внутренних органов, у неё болезнь позвоночника прогрессировала и приковала её к креслу, где она и провела последний год жизни в жестоких физических страданиях, спасаясь от них уколами сильнодействующих наркотиков. Здесь же, в тоске и замкнутости, перестав говорить, сидя у камина, она постепенно сожгла все личные документы – письма и документы всей своей и Ванечкиной жизни… Так что ничего, кроме фотографий, для данного рассказа я не получил. К своему удивлению, не получил также и воспоминания. Анжела почти ничего не знала об истории родительской жизни, только смутно и в общем виде. Потому что родители очень не хотели вспоминать о прошлом и своим детям ничего не рассказывали. Эту больную тему в семье фактически закрыли.

      Так что только один эпизод она вспомнила, как встречали отца в 1947 году на железнодорожном вокзале. «Когда мама узнала, что папа приезжает, она собиралась его встретить, но на нервной почве у неё случился паралич – отказали все конечности и позвоночник. И она послала нас с братом. Мне еще не было 12-ти, но я была такая худая и маленькая, что мне и восьми не давали. Мы не знали же, как он выглядит, поэтому мама дала нам его фотографию. Естественно, что и он изменился, и мы вообще его не помнили, как он выглядит, и он нас, конечно, не мог представить. Поэтому мы поискали-поискали, не смогли найти и приехали домой. А он уже был дома. И это всё, что я помню из их прошлого. Больше они почти ничего не рассказывали. То есть, нам, детям, – совсем ничего, иногда какие-то отрывки слышала в их разговорах с их друзьями, но очень мало, почти ничего».

        Любила она очень своего Федечку, но и он умер. Вот, осталась в одиночестве. Дети живут отдельно. Одна радость, когда внуки приедут. Но нечасто случается: работают же, некогда. Только в выходной: ведь почти час ехать на трамвае, такой большой стал город.

© Акопов Александр Иванович