Главы из книги:

Szkudliarek Tomasz. Media. Szkic z filozofii i pedagogiki dystansu. Kraków. 2009. – 151 s.

Cz??? druga. Jednostka i spolecze?stwo we wspó?czesnym pejza?u medialnym: ku teorii intermedialnej edukacji

Поднятая в этой книжке проблематика имеет образовательные следствия. С одной стороны, они связаны с использованием технических средств коммуникации в обучении (не существующем без передачи значений), с другой, медиальная культура (устная, литературная, визуальная) сама по себе создает образовательный универсум, включающий в публичный оборот смыслы, определенные видения мира, специфические способы аргументации и обоснования, неконтролируемо проникающие в сознание потребителей не только в виде специфической репрезентации реальности, но и как «просто реальность». Медиа становятся мощным образовательным институтом, определяющим целостность человеческого опыта. И именно поэтому они, ввиду эффективности их влияния, нуждаются в педагогической рефлексии. 

Идущая сегодня дискуссия об образовательных следствиях современных медиа инспирирована стремительным развитием телевидения шестидесятых-семидесятых годов. В те годы в школах появились первые проекты медиаобразования, возникли значимые и сегодня социальные «медиальные утопии», поспешающие за Маклюэном (McLuhan). Я не могу все же отделаться от впечатления, что мы не пережили опыт McLuhan(а) так, как пережили его, например, американцы; что мы еще не осознали то, что написано о виртуальном мире в семидесятые годы, что мы не в полной мере понимаем глубину и интенсивность культуры виртуальной действительности. Доходящие до нас отголоски западных дискуссий о средствах массовой коммуникации сделали нас некоторым образом нечувствительными к их грозному и захватывающему присутствию, сформировали выжидательную позицию: коль скоро «там» об этом пишут, то, наверное, «что-то» с этим сделают. Критические высказывания приходят к нам с явным опозданием, а также (хоть и не всегда) с технологическим отставанием. Факт временной отсрочки привел к тому, что мы оказались в меньшей степени втянуты в это публичное обсуждение.

В тот момент, когда мы только входили в пространство Интернет, мир уже пережил и восхищение, и катастрофическое поражение «глобальной сетью». Мы читали о том, что можем послать e-mail или создать собственную страницу WWW. Это чтение создало опыт дистанции, стоического спокойствия и ожидания чего-то готового, сделанного кем-то. Еще заметней это на примере телевидения. Горячая дискуссия шестидесятых-семидесятых годов прошла мимо Польши [1], не была нами осмыслена и не повлияла ни на осознание угроз, ни на какие-либо практические шаги в области информационной политики или образования. Подозреваю, что мы вновь сталкиваемся здесь с эффектом эстетической анестезии, бесчувственностью к культурной избыточности. Упомянутая дискуссия происходила в те времена, когда польское телевидение полностью находилось под контролем государства. Оно было под колпаком цензуры Радиокомитета, т.е. было наблюдаемым, отслеживаемым и контролируемым. Глобальная деревня? Пожалуйста, покажем что-нибудь про Кубу или Анголу. Невозмутимый медиум (medium cool) или ангажированное средство сообщения? Воспользуемся телевизионным театром. Интересы личности, обращение к комплексу сенсорных модальностей? Нет ничего проще – вот вам и «стерео», и «цвет»… Безумные гипотезы McLuhan(а) были подвергнуты чуть ли не лабораторному испытанию и приобрели жалкий вид. Однако в конце восьмидесятых телевидение сбежало из лабораторной камеры…

Чтение текстов McLuhan(а) обнаруживает его крайнюю увлеченность феноменом телевидения. Захватывать, как известно, может то, что ускользает от контроля, что непонятно, что завораживает и угрожает одновременно. Наше телевидение лишь теперь начинает жить собственной жизнью, оказываясь под влиянием противоречивых экономических и политических факторов. Для того чтобы реализовать публичную телевизионную миссию, чтобы создавать социально значимые и художественно амбициозные программы, оно должно иметь деньги; а это значит – искать рекламодателей, соответствовать или угождать массовым вкусам. Прежняя политическая зависимость была стремительно замещена рыночными обстоятельствами, влиянием мира рекламы. Нашли ли мы теперь время, чтобы задуматься над проблемой социальной функции публичного телевидения? В основном, к сожалению, в виде «телевизионной проблематики» в социальных науках, которые свой интерес к медиа свели к утверждению о том, что медиа в Польше хорошо развиты. Необходимо вновь вернуться к этой дискуссии, по-новому ее понять и ввести новые контексты.

Прежний анализ отношений между оральностью, письмом и визуальной культурой касались в основном логоцентрического мифа о непосредственности контакта человека и мира. Медиа в этом описании присутствовали в виде истории деградации человека, угрозы индивидуализации и стремления к свободе. Это мифически-философское измерение посредничества не исчерпывает проблематики, существенной для образовательных интерпретаций. Они требуют иного отношения, отличного от мифического погружения в реальность. Медиа функционируют как институт, связанный с определенными социальными структурами, идеологиями и интересами; их публичность, сконструированная в реальных конкретных дискурсивных практиках, реализуется как политика «программирования», создающая публичность, а с демографической точки зрения, как определенного типа рекламная продукция. Медиа к тому же являются средством образовательного и политического убеждения. Все это требует анализа не только в языке мифологики, но и социологии, политологии, психоанализа и литературоведения, а также некоторых перспектив, появившихся в новой литературе, прежде чем станет возможным формулирование хотя бы простейших постулатов в адрес медиального образования.

В этой части работы я попытаюсь сделать что-то вроде «горизонтального» описания современного «медиального пейзажа», сконцентрированного, прежде всего, в феномене телевидения (но также и в других электронных визуальных медиа). Этот ключевой медиум современности требует сосредоточения на деталях, в отличие от первой части книжки. В ней моя интенция, подобно прежним аналитическим исследованиям, в большей степени имела критический характер. Он формировался достаточно простой интуицией, состоящей в том, что всякие средства коммуникации – язык, письмо, визуальные медиа –  являются выражением и инструментом посредничества, указывают на невозможность иного как опосредованного обращения к Бытию. В этом контексте история борьбы между культурными реестрами оральности, литературности и визуальности являлась отчасти ложной историей, узурпацией репрезентации посредниками, создающими, например, такие феномены как «аутентичность субъекта» или «объективная реальность». Думается, что это и сегодня важный контекст для понимания современных проблем, связанных с медиальной культурой. Описанный Бодрийяром феномен симуляции в этой перспективе выглядит значительно более универсальным, несводимым к однородной современности. Масштаб этого явления не имеет прецедентов в прошлом. 

В прежней части своих размышлений, как помнится, мне хотелось более обстоятельно описать феномен телевидения. Мое намерение, прежде всего, было связано с интересом к его сложности. Мне кажется, что мне удалось в достаточно конденсированной форме указать несколько измерений визуальной электронной культуры, к которым оказались нечувствительны педагогические исследования. Как я уже отмечал, педагогов телевидение интересует главным образом в качестве потенциального или реального дидактического средства, а также как источник социальной патологии (порнографии, насилия и т.п.). Просмотр более широкого спектра литературы показывает распространенность и значительность такого образа этого явления. Обсуждая педагогический аспект, мы, во-первых, не должны забывать о специфике «познавательного аппарата» телевидения, связанного изначально с навязанными ему институциональными функциями. С самого начала своего существования телевидение в большей или меньшей степени выступало коммерческим или политическим представителем, исполняющим в целом немаловажные роли в процессе конструирования общего мира для охваченных подвижной сетью сообществ. При помощи сети социальные институты погружаются в идеологический контекст. Я пробую доказать это, привлекая историю телевидения. Вспомним в связи с этим, что задача конструирования общего мира является одной из основных для публичного образования. Вот почему институт телевидения становится областью компетенции школы, причем в целом, а не только как канал трансляции «образовательных» программ. Мною проанализировано то, как это может происходить в исследованиях культурного воспроизводства, символического насилия и социальной эмансипации. Во-вторых, анализ этого культурного явления, выходя за рамки обзорной статистики и изучения бюджета времени телезрителей, позволяет произвести достаточно интересную интерпретацию значений телепрограмм. Подобно тому, как школьные программы изучаются со стороны формирующих их идеологий, так и телевизионные сообщения могут иметь свою «скрытую программу». Как и в образовательных исследованиях, тщательный анализ процесса создания значений позволяет заметить, что мы не имеем дела с однозначным детерминистским «программированием публичности»: зрители являются активными создателями значений, творцами смысла наблюдаемого ими спектакля, и нередко эти значения противоположны тем, которые мы можем идентифицировать в ходе критики идеологии. Полагаю, что  упомянутый мною многомерный портрет телевидения может иметь определенный смысл.

Кроме отмеченных выше реконструкций и анализа, несколько слов я хочу посвятить «истории опосредования». Я займусь этим несколько иначе, чем раньше, без попыток реконструкции мифических и критических историй с позиции современности, а в контексте отношений телевизионной, письменной и устной культур. Телевидение, а шире – электронные средства, лучше всего вписывать в противопоставление речи, письма и образа, находя приверженцев в анализе структур культурных значений. В конце анализа я предложу несколько первичных постулатов медиального образования. Однако их определение не является главной задачей этих размышлений. Я думаю, что целостное представление проблематики в обеих частях книжки имеет педагогический характер настолько, насколько понимание культуры определяет смысл образования.

Как я уже говорил (это банально, но почему же не повторить), телевидение – явление сложное. Из его сложности, что также банально, следует множество исследовательских подходов к его описанию и концептуализации. Анализ медиа, предпринимаемый в области культурных исследований, происходит параллельно в нескольких конвенциональных планах. Так, исследования Ien Ang, осуществленные в рамках социологического количественного подхода, акцентируют демографические и классовые условия участия в массовой культуре, стратегии контроля, вписанные в медиа и т.п., противостоят исследованиям семиотическим, сконцентрированным на текстуальном анализе сообщения. Этот подход часто игнорирует социальные (классовые, политические и т.д.) значения текста. Оппозицию двум этим подходам составляют исследования Stuarta Halla, названные им кодирующе-декодирующей моделью (encoding-decoding model). В этой модели, инспирированной марксовой методологией экономических исследований (в которой производство становится элементом социального цикла, ведущего к воспроизводству производительных сил), ставится ударение как на процессе создания значений (что обусловлено самим материалом текста, а также политическими и экономическими факторами и т.п.), так и на процессе «декодирования», активной интерпретации значений потребителями, погруженными в определенные социальные отношения [2]. Ien Ang указала, что этот подход также имеет определенные ограничения. Он заключается в дуализме и ограничении роли потребителя в интерпретации текста теми значениями, которые навязываются ему структурой и контекстом отправителя (на это указывает идея «декодирования», предполагающая существование общего для адресата и адресанта кода текста). Сама Ang презентирует отличный исследовательский подход, который менее детерминистичен. Проведенные ею исследования телевидения направлены на акцентуацию роли потребителя популярной культуры в создании значений. Такая возможность следует из того, что телепрограммы весьма разнообразны внешне и не апеллируют к однородной конструкции субъекта. В ситуации децентрации сообщения существенное значение приобретают выбор и активное смыслопроизводство, осуществляемые зрителем [3].

В представленных ниже исследованиях указанные подходы найдут определенное отражение. Я попытаюсь представить эти данные в социологическом аспекте (вскрывающем экономические и политические условия развития телевидения), в аспекте семиотическом (связанном с характерными для визуальной культуры типами нарратива, определяющими диапазон возможных значений), а также в аспекте, выходящем за рамки этих интерпретаций популярной культуры как специфического «познавательного аппарата», ангажирующего своеобразную сконструированность субъективности, не теряющего при этом широкой автономии в процессе создания собственных смыслов.

ТЕЛЕВИДЕНИЕ, БИЗНЕС  И  ПОЛИТИКА

Первая телевизионная программа была выпущена в Англии в 1927 году, в США – в 1930 году. Регулярное телевещание началось в Англии в 1936, а в США – в 1939 году. На первый взгляд это может показаться парадоксальным, но первыми фирмами, инвестировавшими капитал в развитие телевидения, были радиокомпании: совершая финансовое самоубийство, они выводили на рынок своего мощнейшего конкурента. Они тонко почувствовали скрывающиеся в этой форме коммуникации финансовые возможности, с лихвой покрывающие расходы, связанные с выталкиванием радио с позиции лидера на рынке рекламы. Уже первые шаги в этом направлении показали, что «телевидение не мене чем в три раза более эффективно как посредник в рекламном деле, чем радио» [4]. В 1940 году в отчете NBC – радиокомпании, выходящей на телерынок, отмечалось, что

значительная часть исследований посвящена рекламным проблемам телевидения. Протестировано огромное количество программ, которые соответствовали рекламным целям. Множество промышленных и рекламных фирм сотрудничают [с нами] при производстве этих программ. Приложено много усилий для того, чтобы рекламодатели и рекламные агенты были хорошо проинформированы в этой области [5].

Заинтересованность оказалась двусторонней: «люди телевидения» изыскивали деньги на технические инвестиции, люди бизнеса – на поиск эффективных средств влияния на потребителей. Фантастические возможности нового медиума в области убеждения были оценены сразу, и они связывались с эмоциональным аспектом сообщения. В 1939 году David Sarnoff писал:

Вместе с появлением телевидения следует считаться с возникновением новых сил [воздействия]: эмоциональные аудиоэффекты связаны с видеорезультатами и сопутствующими событиями. И эти силы более значительны, чем те, которые приводились в движение с помощью слуха. Эмоциональная сила воздействия образа на массы достаточно очевидна [6].

Изначально отдавался отчет в политической роли этого средства социального воздействия – как позитивной, то есть предвидимой (усиление влияния избирательных компаний), так и той, эффекты которой с трудом подлежат определению: 

[…] когда усиливаемое живым образом слово оказывалось элементом социальной машинерии, способной тончайшим способом протаскивать идеи, убеждения, неприязнь и страсть […] [7] .

Уже тогда отдавался отчет в том, что много позже Marshall McLuhan представил как природу образа, его доминирующую «прозрачность», естественность репрезентации, что говорило одновременно как о силе, так и небезопасности нового медиума. Небезопасность была легко игнорирована, телевидение удачно вписалось в сильно укорененную в западной традиции «метафизику присутствия», созданную на основе метафор света и видения. В итоге, как заметил Paul Attallah, несмотря на распространенность зон риска, телевидение было оформлено как полезный (но, на всякий случай, однонаправленный) медиум сообщения, благодаря приписываемой ему полезности: страх уступил перспективе прибыли и надежде на возможность строгого политического контроля. Именно интерес к прибыли и контролю навязал технике телевидения идею трансляции. Уже в 1936 году AT&T начало инвестировать в создание трансмиссийной сети. Сегодня такая идея выглядит с технической и культурной точки зрения совершенно очевидной, хотя в то время это было не так. Телевидение могло развиваться в локальных, замкнутых областях, могло быть реализовано в двусторонней коммуникации… Сообщение тех самых содержаний для огромного количества потребителей оказалось с точки зрения бизнеса и политики «тем, что нужно».

Послевоенному «буму» телевидения в значительной степени способствовал ряд экономических, политических и культурных факторов. Paul Attallah их перечислил: послевоенный оптимизм, демографические изменения, политические интересы государства, а также интерес потребителей. Для первой группы в этом списке были существенны утопии политической гармонии, нового международного порядка, установленного благодаря победе антигитлеровской коалиции. Как отмечал Robert E. Lee, телевидение смогло поддержать «моду на идеализм».

Если глаза телевидения будут гореть энтузиазмом лучшего послевоенного мира, наши шансы на его достижение значительно возрастут. Видеосообщение может интегрировать наше мышление, успокоить его и ускорить реализацию счастливого, стабильного мирового сообщества [8].

Появились и идеи «горизонтального» демократического сообщества (проваленные, однако, в своих истоках созданием трансмиссийной сети унифицированных сообщений, подчиненных требованиям коммерции), говорилось об экзистенциальном измерении телевизионной культуры, о культурном потенциале «бытия вместе», о потребности совместного создания описания человеческой жизни, впервые возможного ее рассмотрения на расстоянии при помощи технических средств. Было и довольно много характерного американского «свободного национализма», о котором уже цитированный David Sarnoff говорил:

В конечном счете, заслуга телевидения заключается в сплочении народа и развитии индивидуальности. Мы те, кто работал над развитием этого многообещающего средства, мы горды этим и надеемся, что именно благодаря его использованию Америка как народ, состоящий из свободных людей с высокими идеалами, поднимется к новым вершинам [9].

При этом учитывалась и возможность стимулирования экономики посредством раздувания потребительских настроений.

Важным фактором развития американского телевидения оказались и демографические перемены. Baby boom послевоенных лет, связанный с ростом доходов сообщества, способствовал перемещению людей в предместья. Владение собственным домом стало в равной мере желаемым и впервые достижимым для широких кругов населения. Переезд в предместья, жизнь в комфорте собственного дома изменили структуру человеческих отношений. Появилась потребность в новом механизме интеграции, замещающем традиционные соседские отношения, которая была адресована телевидению, охватывающему своими сетями огромные области, и которое, как казалось, ответит этим ожиданиям. Новое домостроительство стало ориентироваться на такие схемы организации семейного быта, которые центрировали жизнь не вокруг стола или камина, а вокруг телевизионного приемника. Записки, посвященные проектированию интерьеров, стали полниться советами, касающимися специфического устройства освещения для просмотра телевизора, размещения приемника в больших и малых помещениях, соответствующего расположения мебели и т.д. В одном из номеров журнала “Interior” некий проектировщик писал:

Мебель следует располагать согласно театральному стилю, а комнату оснащать большим количеством [произвольно разбросанных] небольших столов с едой, обращение к которой не будет препятствовать просмотру телевизионных программ. В больших комнатах могут быть использованы флуоресцентные краски, что позволит двигаться в полумраке и безболезненно пользоваться тарелками и столовыми приборами [10].

Телевизор стал центральным объектом семейного ритуала. 

Я уже говорил об интересе к новому средству со стороны государства, связывающего свои экономические надежды с потребительским ростом, стимулированным рекламой и перспективами политики, обусловленным новыми возможностями формирования социальных связей. Возникновение новых программ и создание телесетей очень часто связывалось с политическими событиями (выступление президента или губернатора, лидеров политических партий и т.п.). Attallah пишет о том, что «присвоение» президентом первой страницы какой-либо газеты для презентации своей позиции было бы воспринято как посягательство на фундаментальные гражданские свободы и потому немыслимо. В то же время закон позволяет президенту прервать трансляцию телевизионной программы для важного сообщения, что свидетельствует о том, что телевидению изначально приписывалась политическая функция средства формирования национальной идентичности. Телевидение признавалось и средством международной политики. Очень быстро оно пригодилось для промоции The American Way of Life (американского образа жизни) в мире. У Attallah(а) мы читаем:

[…] прибавим к этому еще то, что американские телевизионные программы были немедленно экспортированы в зарубежные страны, как только там возникли телесети. Более того, они предлагались по ценам значительно более низким, чем в самих США. Правительство США оказывало помощь в создании телесетей. Правительство способствовало проникновению американской продукции в другие страны не только путем экспорта программ, но и посредством финансовых связей, а также за счет контроля над сетями американскими фирмами. […] Так АВС является собственником, или оператором телевизионных сетей в Коста Рике, Сальвадоре, Гватемале, Гондурасе, Никарагуа, Чили, Колумбии, Эквадоре, на Бермудах, в Ливане и на Филиппинах. Три [наиболее значительные] американские сети чрезвычайно активны в Европе и на Ближнем Востоке. Взаимообратные же действия не являются возможными, поскольку Коммуникативный Устав 1934 года запрещает зарубежным фирмам владение телесетями в США [11].

Прибавим к этому, что, согласно некоторым данным, с семидесятых годов 98% программ, реализуемых в США, производится и транслируется четырьмя телевизионными компаниями [12]. Уровень централизации огромен, а институт политического контроля вписан в медиа и это не только в тоталитарных государствах. 

Как так получается, что при формальной независимости института телевидения в демократическом обществе, можно легко, без явного (и более того – эффективного) сопротивления навязать доминирующую политическую перспективу? Вероятно, это происходит на основе дискурса власти, описанного М. Фуко, который становится одновременно и механизмом социального контроля, и конструированием субъекта. Телевидение достигло огромных успехов в создании общего мира. Это произошло в соответствующий момент – в ситуации атомизации американского общества, порожденной послевоенной мобильностью и тенденцией к замыканию в четырех стенах новых домов. Институт дома необходимо было включить в сеть социальной взаимозависимости («оплести сетью»), и телевидение, вместе с такими находками как центральное отопление, канализация, холодильники, ставящими семью в зависимость от супермаркетов, замечательно исполнило свою роль [13]. Телевидение эффективно вписалось в пространство, характерное для оральных культур (по которому тосковали критики идеологии доминирующего письма): «публичную сферу», сферу дебатов, сплетен и споров, формирующих и реконструирующих для определенных сообществ горизонт пониманий. Создается впечатление, что все это связано как с природой самого визуального сообщения, так и с открытием (или легализацией) познавательных структур и типов социальных связей, характерных для оральных культур, о чем мы поговорим позже; что же касается роли видения в функционировании публичной сферы, то, следуя за интерпретацией John(a) Hartley(a), приведем такую мысль Аристотеля:

Оптимальное число популяции государства определяется количеством людей, достаточным для его выживания, которое объединено общим взглядом на мир [14].

«Общее восприятие» есть инстанция социального контроля. Контроль, легко осуществляемый в границах полиса, города, государства, приспособленный к отправлению власти в условиях непосредственной коммуникации (рынок, агора, становятся прототипом всякого анализа публичной сферы в европейской философии политики), вместе с ростом численности популяции политических организмов должен быть поддержан институционально, посредством специфических инструментов надзора, моделью которого является беджаминовский Паноптикум, тщательно проанализированный М. Фуко [15]. Телевидение некоторым образом трансформирует власть непосредственного наблюдения, представляя его в смещенной и искаженной форме, однако и реализует его как тотальный тип надзора, характерный для социальности полис. Hartley пишет:

Как […] можно достичь [такого] единства сообщества чуждых друг другу людей? Думаю, что один из ответов содержится в […] восприятии власти «самой событийности» [чистого явления (mere appearance)] власти взгляда, взора, «первого впечатления», которое конститутивно для социальной общности, социальной тотальности в [сознании] отдельного индивида. Это взгляд, обращенный к внешности события, взгляд с расстояния, ведущий к некритическому поглощению неупорядоченной поверхности [события]. […] Такой взгляд является краеугольным камнем политики [16].

Все еще доминирующая, несмотря на прогресс в интерактивной технологии и распространенность «аудио-теле-шуток», однонаправленность телевизионных сообщений ведет к тому, что создаваемая таким образом сфера публичности оказывается приспособленной для молчащих: мы как бы участвуем в дебатах, прислушиваемся к ним, но нас никто не слышит. Внимательно следим за речью участников, находим среди них тех, кто, по нашему мнению, более всего соответствует нашему мышлению. Это избавляет нас от необходимости поддержания единства взглядов – мы пользуемся роскошью их смены в любой момент. Одновременно мы предоставляем право конструирования единства другим и с пониманием принимаем предложенные нам интерпретации, связывающие отдельные явления в смысловые целостности. Однонаправленность сообщения удерживает нас дома, во взаимной изоляции, в молчаливом отношении к делам публичным (кто-то уже все высказал, продискутировал прежде, чем мы отворили уста, у нас нет таких проблем, которыми бы уже кто-то не занялся). Телевидение – это мы, представленное нам мнение – это наше мнение, поскольку иных не имеем, видимый там мир – наш мир и иного не знаем. Однако он является таким, каким он отличен от других потенциальных миров, и таким, каким я улавливаю его специфику. Посмотрим на все это через некоторое время в контексте общепольского телевидения, а конкретно – в перспективе репрезентации социального мира в Wiadomo?ciach Programu I PVT.

ПОЛИТИКА  РЕПРЕЗЕНТАЦИИ : ПРОИЗВОДСТВО  ОЧЕВИДНОСТИ

В июне 1997 года я некоторым особым образом смотрел телевизор. В блоке вечерних Новостей Первой программы общественного телевидения я выбрал наиболее популярную передачу. Это был 35-минутный блок со всеми сопутствующими ему, предваряющими и прерывающими его рекламными роликами и прогнозами погоды. 

В анализах записей я не учитывал трансляций о поездке Яна Павла II по Польше, а также последующих материалов на эту тему в связи с их монотематичностью. В результате у меня сложился образ, составленный в течение 19 дней из 11-ти часовой трансляции 291 выпуска новостей и 185 рекламных роликов [17]. Мне было интересно наблюдать, как в этом информационно-потребительском спектакле представлен социальный мир. Каждая реклама и каждая новость была проанализирована мной с точки зрения презентируемого ею дискурса. Интересовали меня и субъектные позиции («кто говорит», а в случае рекламы – кого «выговаривают» или какая субъектность задается рекламой). Меня занимало и то, какие проблемы были затронуты, а какие – им сопутствовали, прямо или косвенно определяя их решение; какие ситуации отображались на экране телевизора, какие ценности они экспонировали. Этот анализ телевизионного дискурса должен был дать мне ответ на вопрос о принципах (полагаю, имплицитных) политики репрезентации в демократической Польше. Вот некоторые результаты. 

61,01% новостного времени (измеренного видеосчетчиком) посвящено Польше. Другие новостные сообщения касались стран Запада (Европейский Союз и США – 15,33%), а также Центральной и Восточной Европы (10,86%). На остальной мир оставалось 12,8%. Уже в этой пропорции достаточно очевидна политическая селекция информации, признаваемой значимой, отражающей польскую установку на ось Восток – Запад (точнее, Запад – Восток). Время, посвященное Польше, было более равномерно поделено на события «общенациональные» и «локальные», что первоначально показалось мне удивительным. Когда я смотрел новости без видеосчетчика, то особенности внимания к провинциальным событиям мне не были заметны. При тематическом анализе впечатление равенства презентаций исчезло. Около 30% времени, посвященного локальным событиям, было связано с происшествиями и преступлениями. На втором месте (26% времени) оказались культурные события, чаще всего представленные с позиции «высокой культуры», из перспективы элитарного ценителя. Это были события, происходящие в провинции, но не репрезентирующие провинцию. Из этого следовало, что 56% локальных событий есть спектакль, играемый для «общепольского» зрителя и презентирующего либо сенсации, либо локальные манифестации элитарной культуры, возведенные в ранг культуры национальной. Они не являются представлением тех дел, которыми обычно живет локальное сообщество. Локальные события из жизни локальных сообществ в новостных программах занимали не 50, а 22% времени. Способ презентации провинциальных событий, как кажется, исходит из предпосылки дискурсивной несамостоятельности локальных медиа. Культура этих мест представлена как народная культура и ее институты (театральные фестивали, обзоры, годовщины). Происшествия и преступления вызывают чувство страха, порождающего убеждение, что безопасность индивидов и локальных сообществ зависят от действий государственных институтов. При сравнительном анализе польских событий (локальных и государственных) главным дискурсивным предметом оказывается государство.

Совершенно иной образ мест и проблем мы находим в рекламах. Они разыгрываются в пространстве общностей, малой социальности (например, семьи), где доминируют сильные эмоциональные связи. Чаще всего это представлено рекламным спектаклем, занимающим 33% времени. Второе место занимает экспозиция тела (более 11%), как правило, атомизированная и фрагментированная в связи с потребностями определенного вида продукции. В значительно меньших пропорциях присутствуют области публичного пространства (например, аэродромы, улицы), природа, абстрактные знаки, лишенные локализации, а также «глобальное» пространство (мир как место обитания, например, бизнесмена). Рекламы чаще всего апеллируют к индивидуальным эгоцентрическим ценностям (около 70%), около 20% связано с ценностями функционирования социальной системы (ее продуктивностью, успешностью) и только 10% – с жизнью сообщества. Реклама, адресованная женщинам и детям, чаще использует мотив эгоцентризма, чем та, которая адресована мужчинам. 

Проблемы, которые вменяются «жителям мира реклам» имеют простое и универсальное решение – покупки. Как правило, проблемы, создаваемые новостями, сложнее проблем, представленных рекламой, и имеют решения, связанные с темой сообщения. Наиболее это заметно в случае информации о преступлениях (почти всегда связанных с вмешательством государственных спецагентов), а также о культуре (почти всегда показанной в контексте определенных специализированных институтов: фестивалей, конкурсов, смотров и т.п.). В трактовке различных проблем доминирующие позиции занимают разного рода интервенции (более 30%) в отличие от институциональных проблем (например, создание комиссий, организация дел, проведение мемориальных фестивалей – около 21%), кооперативных акций (около 13%), разрешения конфликтов посредством навязывания позиции одной из сторон (10% против 8%). Я уже упоминал, что проблемы, связанные с безопасностью, почти исключительно представлены как интервенции, а проблемы культуры – как разрешаемые институционально (это может указывать на тенденцию к этатизации).

Что из всего этого может следовать для понимания способов презентации окружающего мира? Во-первых, это очевидное ограничение пространства нашей жизни несколькими определенными областями: семьей, собственным телом (что особенно заметно в рекламах); демонстративностью (через повседневную презентацию постановок, делающих нас нечувствительными к неповседневному и инспирирующих чувство опасности), а также концентрацией внимания на политике государства в отношениях Восток – Запад. Разрешение социальных проблем представлено исключительно как вмешательство агентов государства. Общественная самоорганизация и саморегуляция играют заметно меньшую роль. В этом отображении сфера приватности и общества вытеснена из мира официальной информации проблемами государственной политики и «геополитики» и представлена в основном посредством потребления – как управляемая логикой удовольствия и связанной с ней фантазией, фикциями и иррациональными желаниями. Мир новостей – это мир административной рациональности, элитарной культуры, тревоги о безопасности, специальных институций, направленных на редукцию страха и профессионально поставленное вмешательство. Мир рекламы – это мир чувственных связей, приватности, удовлетворения и удовольствия. Я думаю, что следствий такой организации сообщения не придется долго ждать. С точки зрения индивидуального зрителя, рекламы несут более важное сообщение, чем новости, если только не учитывать щекотания нервов, которое связано с чувством опасности, которое не может быть представлено уютным жилищем и супермаркетом. Новости предоставляют их в большом количестве вкупе с готовыми механизмами редукции страха посредством специализированных агентов государства. 

*

Зависимость телевидения от политики и экономики – то, что мы могли видеть на заре телевидения в США – может иметь характер молчаливого общего одобрения определенных процедур, структурирования, организации производства и распределения программ и, наконец, непосредственных институциональных связей. Но это не исчерпывает всей проблемы, не проясняет даже того, что составляет наше ежедневное общение с телевидением. Это дополнительное измерение может быть дополнено анализом содержания сообщения, отвечающего стереотипным представлениям о мире и формирующего эти представления. Такова наиболее существенная черта телевизионного программирования. В этом случае данное понятие имеет двойную коннотацию. В первом отношении программирование означает очевидную политику установления «рамок» и способов презентации определенных тем, отбора презентеров и времени эмиссии… Во втором отношении она может быть понята в смысле «информационной конвенции», как программа, управляющая определенными процессами, опережающая события, обозначающая их рамки и формирующая активные матрицы восприятия. Эта двойная роль программ является отражением положения телевидения как института в социуме, в равной мере крайне этатизированного в социалистическом и рыночном духе. С одной стороны, оно «доставляет» информацию в определенной программной рамке как ответ на существующие потребности, а с другой – программирует, проектирует определенное поведение и даже социальное структурирование. Насколько для тоталитарной системы было характерно однонаправленное сообщение индоктринирующей информации, навязывающей определенную версию реальности (тем сильнее, чем дальше она отстояла от социальных ожиданий), настолько в ситуации экономической зависимости телевидения от рейтинга его программ (о чем отдельная речь) и способности привлечь рекламодателей [18] должна возникать своеобразная игра угадывания, часто поддерживаемая профессиональными маркетинговыми исследованиями. Авторы программ должны отвечать своими интерпретациями социальным ожиданиям, которые, получив авторитетные основания, подтверждаются и легализуются, приобретают вид объективности. Так можно понять специфику презентации насилия в Новостях TVP. Они подтверждают убеждение о большой опасности преступности, усиливают ее значение, указывая при этом, что главное средство противостояния ей – путь профессиональной политической интервенции, которая успокоит потребителя и усилит у него чувство безопасности. Нет необходимости в специальном социологическом знании, чтобы утверждать, что такой путь чаще подавляет, чем исключает проблему: он усиливает отчуждение, разрушает связи, обездвиживает локальные сообщества ожиданиями радикальных действий со стороны государства. Приобретая клиентов для рекламного блока, Новости оказывают хорошую услугу этатическим институтам: обосновывают их необходимость и усиливают социальную потребность в административной интервенции и политическом контроле. Это следует из того, что хорошая новость – это ожидаемая новость, приправленная неповседневностью настолько, чтобы быть новостью. Таковой может быть и экстатическая сенсация: лишь бы экстаз в ней был не только образцом репрезентации, как об этом пишет Baudrillard, но и сознательно примененной стратегией использования публичности с целью получения процентов от рекламы.

Baudrillard, наверное, прав. Сконструированное таким образом сообщение создает взаимоусиливающие отношения, которые могут отлично обходиться без контактов с реальностью. Несмотря на сделанный выше вывод, напрашивается нечто более традиционное, нежели бодрийяровская критическая стратегия, близкая к критике франкфуртской школой идеологии (экстаза как манипуляции), что ведет в конечном итоге к тезису об окончательном исчезновении реальности, о ее имплозии в фикцию, в гиперреальную самолегитимную «метареп» мира [19]. Одной сферой непосредственного ощущения реальности телевизионного сообщения является удовольствие, насаждаемое рекламой. 

Образ телевизионного сообщения, возникающий в этой интерпретации, напоминает тот, который презентирует John Ellis. В его подходе, определенном Ien Ang в методологическом плане как «институционализм», телевидение анализируется как специфическая форма социальной трансмиссии, приспосабливающая форму сообщения (в особенности под влиянием риторических практик) к социальным и техническим условиям функционирования. Факт просмотра программ в тиши дома, в состоянии расслабленности в кругу семьи (телевизор включен, но телевизор не смотрится постоянно) ведет к тому, что одной из ключевых проблем программы оказывается обращение внимания зрителя к ее содержанию. К зрителю необходимо апеллировать, удерживать перед приемником, привлекать к экрану при помощи звука или смены образа и т.д. Это все навязывается специальной динамикой. Если она применяется в новостных программах, то обычно создается эффект быстро изменяющихся, «разорванных» порядков, составленных так, чтобы максимально увлечь зрителя (и чаще на основании внезапных скачков, различий, а не связей, зависимостей и подобий). Это ставит зрителя в положение субъекта, определенного Ellis(ом) (несколько парадоксально) как положение «нормального обывателя»:

Зритель как обыватель не заинтересован в экспонируемом событии. […] «Быть обывателем» означает вступить в контакт с проблемами за рамками своего «я», за границей непосредственной ответственности и индивидуального действия. «Обывательство» формирует зрителя как кого-то неспособного влиять на представляемое событие, но способного к сочувствию или негодованию. Вся телевизионная аранжировка как институт, оперирующий эстетической формой в нашей квартире, вытекает из факта, что телевидение обладает всем необходимым для этого действия и существует только для него. «Обывательство», которое оно предлагает своим зрителям как позицию [ангажированную], есть позиция бессилия. Зрители могут смотреть «праздник жизни», прикрывшись ладонью, но ценой исключения себя из этого праздника [по крайней мере] на время просмотра программы [20]. 

Припомним к тому же, что рядом со стратегией «обывательского убеждения», подчиняющей нас, действует и риторика ангажирования непосредственной ответственностью и потенциальной виной. 

«Это ты ответственен за свою жизнь», – говорит каждому из нас телевидение и наиболее отчетливо – рекламой. 

Создается впечатление, что в телевизионном сообщении мы приближаемся к какому-то иному пониманию циркуляции знания, к более выразительному образу взаимозависимости повседневного знания и телевизионной креации социального мира. Ang замечает в одном из своих исследований, что телевидение ничего не может навязать: для эффективного воздействия оно должно быть вписано в существующие семиотические системы, в уже распознанные и известные реестры культурных практик. Можно сказать, что их институционализация в статусе телевизионного сообщения становится способом повышения их ранга, их «легализацией» (в смысле, приданным этому понятию П. Бурдье). Санкционированные таким образом практики могут играть роль дискурсивной власти/знания – так, как это трактует М. Фуко. Фуко подчеркивал, что «колониальный» механизм контроля не столько репрессирует сообщество путем навязывания определенных режимов господства, сколько использует культурные практики и их микронарративы для интересов социального контроля; такое их применение не исключает креативных эффектов, возникновения определенного типа субъектности вместе с определенного типа сопротивлением доминирующим дискурсам власти/знания [21]. Для придания прозрачности этим отношениям задержимся на минуту на проблеме  орального характера телевидения. В первой части книги я неоднократно вспоминал о том, что коды оральной культуры чаще интерпретируются как принадлежащие «низшему», а не «высшему» социальному слою. Телевидение между тем, оперируя образом, является к тому же нарративным посредником. В этой двойственности заключается в значительной мере как объяснение базы популистских стратегий соблазнения, сбыта людям (наряду с рекламными сюжетами) их чувств и мыслей, так и понимание оснований феноменов сопротивления (дистанцирования) медиальному и телевизионному образу мира.

Примечания и ссылки

1. См., например, монографию Haliny Rotkiewicz, посвященную педагогическим аспектам новой теории медиа (Pedagogiczne aspekty teoryi ?rodków masowego przekazu Marchalla McLuhana, Zaklad Narodowy im. Ossoli?skich, Wroclaw, 1983).

2. S. Hall Encoding/Decoding [w:] S. Hall, D. Hobson, A. Lowe, P. Willis, Culture, Media, Language. Working Papers in Cultural Studies 1972-79, Routledge, London - New Vork 1996. См. Также обсуждение этой стратегии интерпретации в цитируемом далее тексте I. Ang, а также в работе Z. Melosik(а), Postmodernistyczne kontrowersje..., op. cif., в частности, раздел VIII. 

3. I. Ang, The Battle between Television and Its Audiences [w:] eadem, Living Room Wars. Re-thinking Media Audiences for a Postmodern World, Routledge, London - New Vork 1996.

4. P. Attallah, Of Home and Machines: TV, Technology and Fun in America, 1944-1984, “Continuum: The Australian Journal of Media & Culture” 1991, nr 4(2), s. 2, доступно на: http://wwwmcc.murdoch.edu.au/ReadingRoom/4.2/Attalla... .

5. Слова принадлежат N.E. Kersta, цитируется по: ibidem.

6. Там же, s. 3.

7. F.C. Waldrop, J. Borkin, Television: A Struggle for Power, Morrow, New York 1938, s. 3, цитируется по предыдущему источнику.

8. R.E. Lee, Television: The Revolution, Essentitial Books, New York 1944, s. 224, цитируется по: P. Attallah, Of Home…, op. cit.

9. We Present Television, red. J. Portifield, K. Reynolds, Norton, New York 1940, s. 64, цитируется по: P. Attallah, Of Home…, op. cit. 

10. E. Barnouw, Tube of Plenty. The Evolution of American Television, Oxford University Press, New York 1975, s. 100, цитируется по P. Attallah, Of Home…, op. cit. 

11. P. Attallah, Of Home…, op. cit. Напомним, что текст в первой бумажной версии появился в 1991 году.

12. Такие данные приводит Herbert Marcuse в An Essay on Liberation (Beacon Press, Boston 1969, s. 21, цитируется по: D. Trend, Cultural Pedagogy. Art/Education/Politics, Bergin & Garvey, New York – Westport – London 1992).

13. В 1953 году было написано: «Доставка музыки, театра, информации и образования на дом, подобна поставкам воды, газа и электричества, что является замечательным научным и торговым достижением» (высказывание E. N. Robinsona, цитируется по P. Attallah, Of Home…, op. cit.

14. Arystoteles, Polityka VII, 4-14, цитируется по английскому переводу, помещенному в: J. Hartley, The Politics of Pictures. The Creation of Public in the Age of Popular Media, Routledge, London 1992, s. 94.

15. М. Foucault, Nadzorowa? i kara?…, op.cit.

16. J. Hartley, The Politics of Pictures…, op. cit., s. 94.

17. Наиболее подробный отчет этого исследования содержался в докладе Television as Adult Pedagogy: Learning Consumerism, Dreaming Democracy, представленном мной на конференции European Society for Research on the Education of Adults “The Role of Education in Building Local and Regional Communities” (Stobl, Austria, IX 1997).  Текст был заявлен в материалах конференции и подготовлен к печати.

18. Как пишет Paul Attallah: «[…] программирование – целый спектр техник и стратегий, используемых для конструирования определенного принимаемого и поддерживаемого уклада публичности – является главной функцией сети. Программирование рождает также демографическое мышление [о зрителях (Т.Ш.)] и стратегии «управления» публичностью. Для примера, американские телевизионные сети используют публичность для привлечения рекламодателей, они постоянно беспокоятся о размере и соответствии пожеланиям [c точки зрения рекламы (Т.Ш.)] своей рекламы и в итоге о самой программе, которая конструирует желаемую публичность. Это означает, что необходимо определить объем видеоряда, его адекватность рекламному продукту (его демографическим характеристикам), мотивам просмотра программы и эффективности рекламы». Заметим, что эта характеристика американской программной политики коммерческого телевидения вполне соответствует чертам польского общественного телевидения… 

19. Несмотря на то, что постмодернистская критика и критика франкфуртской школы часто просто не встречаются, примером чего может выступить Хабермас, нередко возникают и такие концепции, в которых эти течения трактуются как комплиментарные. В качестве примера может выступить позиция Henry Giroux (обсуждаемая мною в нескольких работах, среди прочих в Wiedza i wolno??…, op. cit.) или анализ Douglasa Kellnera. Этот последний выразительно указывает на общие сегменты, скорее потенциальной, чем реальной общности франкфуртской школы и постмодернистской философии. См. D. Kellner, Boundaries and Boderlines. Reflection on Jean Baudrillard and Critical Theory, доступно на http://www.uta.edu/huma/illuminations/kell2.htm .

20. J. Ellis, Visible Fiction, Routledge – Kegan Paul, London 1982, s. 169–170, цитируется по I. Ang, The Battle…, op. cit., s. 24. Ang полемизирует с положением Ellis(а), занимая более открытую позицию к процессу отбора телевизионных сообщений конкретными зрителями. К ее тезисам я обращусь в своем последующем изложении. 

21. См., например, понимание категории дискурс в работе М. Фуко, История сексуальности в переводе В. Банасяк, Т. Комендант, К. Матушевский – Читатель, Варшава 1995, а также в работе «Надзирать и наказывать». Точное и синтетическое изложение этого вопроса содержится в сборнике того же автора Power/Knowlegle. Selekted Interwiews and Other Writing 1972–1980, red. Pantheon Books, New York 1980.

___________________________

© Szkudlarek T. – текст оригинала. 

© Полонников Александр Андреевич –  перевод с польского.