Западные модели развития и общегуманитарные ценности в контексте российской истории и социально-экономических?преобразований в современной России. 

    Общий дом – что это? Утопия? Канувшее в вечность прошлое? Зыбкая тень в нашем настоящем? Не знаем, но и утерять это понятие не хотим, пользуемся всяким случаем его упомянуть, на него сослаться и даже опереться на него. В этом понятии уж очень расходятся теория с практикой, в теории здесь всегда “да”, в практике – бесконечные “нет”, в результате никто не верит теории и все недоумевают по поводу практики. Конечно, нам, редакции, была бы предпочтительнее практика в чьем-то компетентном изложении, но мы не располагаем таковым, а изыскиваем те или иные суждения в материалах “круглых столов”, дискуссий и симпозиумов. Поскольку “Горбачев-фонд” в свое время проводил обширный симпозиум на эту тему, мы (не в первый уже раз пользуясь его материалами – см. “Новый мир”, 1993, № 1) выбрали нескольких авторов из тех, кто, по нашему мнению, ближе других оказался к проблеме, и теперь считаем своим долгом выразить “Фонду” свою признательность.

Сергей Залыгин

А. А. ГАЛКИН

   Когда начинаешь размышлять или обмениваться мнениями по поводу политической ситуации, прежде всего приходится начать с разоблачения мифов. Правда, от этого мифы не становятся менее распространенными, но все-таки внутреннее удовлетворение это доставляет.

   Ну, например, первый миф. Он заключается в том, что главная наша проблема состоит в поисках некой рациональной модели развития. Пока мы не нашли эту рациональную модель. Но вот если мы ее найдем, пусть на Востоке, пусть на Западе, тогда все пойдет нормально. Однако такой подход не более чем игра ума, очень приятная для политологов, исходящих в своих рассуждениях из того, что развитие политического процесса идет на основе неких рациональных законов. А в действительности этот процесс идет, во всяком случае у нас, иррационально. И реализуется не наиболее оптимальный, наилучший, а наиболее возможный, чаще всего наихудший вариант. Вот из этого следует исходить. Мы же постоянно игнорируем реальность и потому вынуждены то и дело биться головой о стенку.

   Второй миф. Мы убеждены, что у нас происходит некий управляемый процесс. Нравится он или не нравится, но он управляем. Дескать, существует некий план у руководящих политических кругов, реализуемый сегодня вопреки сопротивлению со стороны злобной номенклатуры или еще каких-то особых сил, которые мешают реализовать этот план. В действительности никакого плана нет. Мы находимся в ситуации хаотического свободного падения, в ситуации полной неуправляемости и раздрая в обществе. И из этого надо исходить. Тогда некоторые вещи, на первый взгляд кажущиеся непонятными, становятся вполне объяснимыми.

   Третий миф связан со вторым. Многие из нас убеждены, что у власти находится группа реформаторов, которая осуществляет некую реформаторскую политику. Я все время пытаюсь лихорадочно понять, в чем заключается реформаторская политика нынешнего руководства, и никак не могу определить. Во время Горбачева правительством было проведено на порядок больше реформ, в том числе и экономических, чем за последние два года, за исключением освобождения цен, что фактически являлось проведением наиболее жестокой конфискационной денежной реформы. Кроме этой реформы ничего проведено не было.

   Поэтому ни о какой реформаторской политике речь сейчас не идет. Речь идет о борьбе, в общем, определенных политических сил за властные функции. А какой в результате окажется политика, будет зависеть от соотношения сил.

   Проблема заключается в том, что поскольку нынешняя политика не является реформаторской, то ждать от нее, вернее, от политиков и теперешнего российского руководства каких-то серьезных мер по экономическому оздоровлению не приходится вопреки всем рассуждениям, декларациям и крикам. Я не верю в политику перехода к жесткому финансовому курсу. Не верю. Потому что наше п р а в и т е л ь с т в о  д е р ж и т с я  н а и н ф л я ц и и. Инфляция есть условие политического выживания нынешних правящих группировок. И стоит им только отказаться от инфляции, как через полтора месяца они будут вынуждены уйти от власти.

   Теперь то, что касается недавнего референдума по вопросам, касающимся поддержки политики Ельцина. Совершенно очевидно, что в основном поддержало Ельцина и нынешнюю политику не просто городское население, а прежде всего основные группы рабочего класса плюс часть интеллигенции, главным образом очень узкая прослойка гуманитарной интеллигенции. Средняя же техническая интеллигенция в основной массе больше не поддерживает курс Ельцина и его правительства.

   Но сейчас главное другое – свое доверие президенту и проводимой им политике высказал рабочий класс. Москва, Санкт-Петербург, Урал являлись и все еще являются основными регионами поддержки нынешнего руководства, его политики. С чем это связано? Прежде всего с инфляционной политикой, с теми самыми кредитами, за которые сегодня многие клянут Центральный банк и по поводу которых поднята такая истерика в демократической прессе. Именно инфляционистская кредитная политика позволяет подкармливать рабочий класс, несмотря на кризис и падение производства. Все деньги и дешевые кредиты практически идут на выплаты не заработанной заработной платы, что обеспечивает наряду с некоторыми другими факторами определенную социальную стабильность. И основные группы рабочего класса, в общем, смиряются, будучи чем-то недовольными, с нынешней экономической политикой. Отсюда этот парадокс, когда, несмотря на падение жизненного уровня в стране, получилось так, что большинство населения, относительное большинство, как бы проголосовало за правительственную социально-экономическую политику.

   Но завтра, если будет введен дорогой кредит и ограничены каналы его поступления, начнется массовое закрытие предприятий, политическая ситуация мгновенно изменится. Поэтому никаких серьезных экономических изменений правительство и правящие круги проводить не будут, ибо они находятся у власти во многом благодаря инфляции. Для того чтобы перейти от инфляционистской политики к деинфляционистской, нужна смена в руководстве политического класса. А поскольку инфляцию преодолеть нельзя не потому, что невозможно технически преодолеть, а потому, что ее никто не хочет преодолевать политически, значит, мы будем находиться в свободном падении еще некоторое время. Где дно, практически никто не знает. Но оно есть, и удар о него будет очень тяжелым. И тогда начнется уже совсем другой политический виток. Тогда власть в стране легко может перейти в руки национал-консерваторов, поскольку социально-либеральная идеология окажется скомпрометированной, подобно идеологии социалистической.

Либеральная идеология сейчас очень быстро теряет своих сторонников, прежде всего потому, что для многих она ассоциируется с тем хаосом, экономическим и правовым беспределом, которые воцарились в нашем обществе. (По той же схеме, кстати, дискредитируется такое понятие, как “рыночная экономика”.) И в этой ситуации могут возникнуть некие структуры, достаточно жесткие, которые будут связаны вовсе не с именем Ельцина.

   Что в этих условиях делать? Как избежать столь печального исхода? Еще раз подчеркну – оптимальный вариант никогда полностью не реализуется. Однако подумать о нем можно. Совершенно очевидно, что, если мы хотим сохранить гражданский мир, нам никуда не деться от общенационального “круглого стола”, от консенсуса. С Ельциным или без Ельцина общественный договор, политический договор, как бы его ни назвали, совершенно необходим. Нужно во что бы то ни стало искать и находить формы общественного согласия, на основании которого только и возможно сформировать авторитетное, пользующееся безусловной поддержкой большинства россиян правительство, представляющее интересы различных слоев населения, социальных и политических течений и группировок. Это должно быть правительство национального доверия, национального единства, и одновременно оно должно быть в высшей степени профессионально. Вот такому правительству и можно, даже необходимо будет предоставить ряд экстренных, чрезвычайных полномочий по выводу страны из кризиса.

В.М. МЕЖУЕВ

   Сразу хочу предупредить – я не политолог и, честно говоря, немного побаиваюсь наших отечественных политологов по той простой причине, что политология у нас очень молодая наука и очень часто продуцирует не только знания, но и, как уже тут было сказано, мифы.      Это своеобразная форма современной политической демонологии, когда политические деятели у нас наделяются какими-то демоническими свойствами, изображаются всякие заговоры, которые происходят, битвы, о которых нам неведомо и от которых все зависит.

   Мы, к сожалению, не способны пока еще выработать какие-то чисто рациональные способы анализа и рассуждения о реальных политических процессах и все время выискиваем какие-то замыслы, какие-то тайные расчеты, козни, заговоры и т. д. И забываем, что способность рационально судить, о политике в частности, вообще способность к рациональному анализу как раз и есть первый признак западноевропейского мышления.

   Думаю, Запад начинается совсем не с частной собственности и даже не со свободного рынка, а как раз со с п о с о б н о с т и  к  р а ц и о н а л ь н ы м  ф о р м а м  и  р а ц и о н а л ь н ы м  т и п а м  п о в е д е н и я  и  а н а л и з а.

   Проблема, которую мы взялись решать, представляет собой уравнение с двумя неизвестными, для нас, во всяком случае, с двумя неизвестными. Первое неизвестное – это Запад. Надо сказать, что Запад интересует Россию уже давно. О Западе в России много писали и говорили, и никогда Запад в сознании русского человека, российского человека не был единым. Образ Запада и представление о Западе в российском общественном сознании очень сильно эволюционировали. То, что, скажем, о Западе думали в XIX веке, вообще совершенно не похоже на то, что о За-паде думают в веке XX. И наверное, русский западник XIX века руки бы не подал русскому западнику XX века, он не стал бы с ним даже общаться, не признал бы в нем своего единомышленника. Это во-первых.

    Второе неизвестное, с которым приходится считаться, – реальный образ России. Подчеркиваю – реальный образ, а не наши представления о нем. Каков же этот образ? Вопрос вовсе не праздный. Проблема отнюдь не простая. Хотя мы вроде бы русские, Россия – наша родина, мы живем в этой стране, но ответить на этот вопрос, разрешить эту проблему не очень-то просто. И если знать историю русской общественной мысли, то видно, какие споры, разногласия и дискуссии вызывали попытки разобраться, кто мы такие, с чем-то себя идентифицировать.

     Постоянно приходится слышать о том, что в России есть нечто совершенно не похожее на Европу, на Запад, на страны западного региона, что она существует сама по себе, стоит особняком ко всему западному миру, что нам нужно еще искать или наводить какие-то мосты между Россией и Западом. Мне кажется, это не совсем верно. Потому что Россия повернулась лицом к Западу не во времена Ельцина, а намного раньше. И процесс модернизации в России идет не каких-нибудь несколько лет, а, во всяком случае, на протяжении уже нескольких столетий.

    Россия повернулась к Западу, как только вышла из-под владычества монголов, как только освободилась от татаро-монгольского ига. И все ее последующее развитие в какой-то степени можно было бы назвать российской модернизацией, хотя первая волна этой модернизации, большая волна, конечно, приходится на эпоху Петра I. Петр I был первым русским западником на троне. И вот эта первая волна модернизации, которая длилась в России вплоть до 1917 года, в значительной степени способствовала тому, что Россия уже не могла осознавать себя с позиций совершенно изолированного и обособленного от Запада существования.

     Важно понять, почему начался этот процесс. Существуют разные точки зрения. Одни считают, что после татаро-монгольского ига Россия попыталась вернуться на Запад, потому что она формировалась, если рассматривать, скажем, Киевскую Русь, как западное образование. Она приняла христианство, она приняла государственность, в общем-то, от Запада. И в принципе домонгольская Россия, древняя Русь, ничем не отличалась от тогдашних государств западного региона. Более того, Россия всегда ориентировалась на Византию в то время, когда именно Византия считалась оплотом западной цивилизации. К тому же Византия, не будем забывать, долго воспринимала западных соседей, пошедших по пути западного Рима, как варваров. Так что Россия в то время выбрала путь, если так можно сказать, наиболее западный из всех тогда существовавших.

    Второй этап модернизации начался с приходом к власти большевиков. И понять то, что произошло со страной за семьдесят с лишним лет коммунистического режима, без признания этого факта совершенно невозможно. У нас бытует расхожее мнение, что с 1917 года Россия повернула куда-то в сторону, вбок со столбовой дороги европейской цивилизации, совершенно отринула все известные формы западной цивилизации. На мой взгляд, такое мнение не совсем верно. Мне представляется, что развитие страны при советской власти являло собой пусть искаженную, но тоже своеобразную форму модернизации. Я уверен, что мы можем рассматривать тот тип общества, который был построен в России за семьдесят лет, как одну из разновидностей капитализма, не рыночного, не свободного, а государственного, монополистического. Как угодно его называйте. Кстати, идею государственного и монополистического капитализма выдвинули именно социалисты. То есть в какой-то степени это была вторая волна модернизации.

     И третья волна модернизации начинается сегодня.

     Таким образом, историю России вполне можно рассматривать и трактовать как историю постоянного поиска путей в сторону западной цивилизации, как историю длительного вхождения в русло цивилизационного западноевропейского развития. Если мы откажемся от этой точки зрения, тогда мы многого не поймем в России, не поймем ее культуры, не поймем истории формирования и развития многих ее государственных институтов.

    Но есть еще одна характерная черта русской истории, которую следует выделить особо. В д о х н о в и т е л е м  в с е х  м о д е р н и з а ц и о н н ы х  п р о ц е сс о в  в  Р о с с и и  в с е г д а  в ы с т у п а л о  г о с у д а р с т в о. Не класс, не сословие, не слой какой-то, не какие-то социальные группы, а именно государство всегда брало на себя функцию, так сказать, застрельщика, пионера в процессе вестернизации.

   Почему так происходило, почему именно государство всегда начинало модернизационный процесс? Я думаю, прежде всего по той простой причине, что в России никогда не было такого мощного, влиятельного слоя, сословия или класса, который сам по себе в этом был бы заинтересован. Россия в силу ряда обстоятельств, прежде всего татаро-монгольского ига – задержалась в своем развитии и не прошла через период позднего европейского средневековья. То есть она миновала именно тот исторический этап, когда в Европе зародилось гражданское общество, появилось бюргерство, городской класс, складывалась и формировалась система частнособственнических отношений. Всего этого в России не было.

        Правда, однажды правящая элита попыталась создать в России средний класс – свое бюргерство – во времена правления Екатерины II. Однако из того предприятия мало что получилось. Вместо среднего класса у нас рядом со служивым дворянством народилась интеллигенция. Именно она, интеллигенция, заменила собой в России третий класс, третье сословие.

      Интеллигенция в основном стремилась к большей открытости, вестернизации и модернизации российского общества. Но вся проблема состояла в том, что интеллигенция боролась главным образом за политические права и свободы и не шла дальше требования той либерализации, которая обеспечивала бы с в о б о д у  с л о в а и никогда не ставила проблему с в о б о д ы  д е л а. Это очень существенное обстоятельство. У нас в России всегда очень высоко ценили свободу слова, мысли и духа, а свободу дела, способную обеспечить быстрое развитие экономики, индустрии, торговли, всегда отдавали на откуп государству. И я не уверен, что государство, освободив себя от роли главного модернизатора сегодня, уйдя из сферы экономической, производственной, обеспечит тем самым ускоренное развитие страны.      И в этом смысле вся острота проблемы заключается в том, как интенсифицировать модернизационный процесс, то есть процесс создания рыночной экономики, свободной экономики, сохранив при этом роль и авторитет государства как гаранта такого процесса.

      Все дело в том, что Российское государство, так уж сложилось, не просто государство. Говорят, в России поэт больше чем поэт. Так вот, государство в России больше чем государство.

      Что такое Россия? Это огромная территория, раскинувшаяся на два континента, с огромным количеством разных народов, зачастую этнически далеких друг от друга, различающихся вероисповеданием, образом жизни, уровнем культуры, степенью цивилизованности. Что удерживало и пока еще удерживает их вместе? Только единая, о б щ а я  г о с у д а р с т в е н н о с т ь. Государство было как бы главным субъектом русской истории. И поэтому все русские истории, начиная с Карамзина, так и писались: история не России, а история государства Российского. Никаких других горизонтальных связей – экономических, духовных, религиозных, – объединяющих все это пространство, на мой взгляд, не существует и сегодня. Не существует. Достаточно этот государственный обруч сломать – и все рассыплется.

       Поэтому всегда перед Россией стоял призрак, страх, боязнь распада, развала. И может быть, это был один из самых главных тормозов на пути модернизации. Потому что проблема заключалась в том, каким образом модернизироваться, развиваться – и не распасться, не утратить государственности, не потерять территорию. Не забудьте, что Российское государство создавали главным образом русские, но сами они до сих пор в этом государстве не имеют никаких границ. У них нет своей территории. Они всегда отождествляли себя с государством в целом. И это совсем даже не имперское сознание, а просто сознание народа, который на протяжении многих столетий строил свое государство определенным способом.

        Теперь еще об одном аспекте взаимодействия России и Запада. Итак, Россия, в общем-то, всегда смотрела на Запад. Вопрос заключается в том, что она там видела. И здесь я хочу сказать несколько слов о русском западничестве как своеобразном интеллектуальном и духовном движении, ориентированном прежде всего на определенные общецивилизационные ценности. По сути дела, все русское западничество базируется на идее признания некоторых западных ценностей универсальными, то есть непреложными для всех, для любого народа при всех его национальных, исторических и прочих особенностях.

       Что же это были за ценности, носителем которых для многих образованных русских выступала прежде всего Западная Европа? Это был не рынок, не частная собственность, не капитализм. (Рынок, пусть и в зачаточной, неразвитой форме, существовал и в России.) Россия видела и ценила на Западе в первую очередь нечто такое, что действительно являлось и является универсальным, общемировым, общечеловеческим достоянием.

        И первое – это наука. Именно Запад открыл, что существует универсальная научная истина, не признающая никаких национальных, религиозных, культурных и прочих различий.

        Второе – это то, о чем я уже говорил. Речь идет о политических и гражданских правах и свободах личности, которые традиционно ассоциировались в России с Западом. Так вот когда русский западник XIX века смотрел на Запад, он завидовал европейской просвещенности, европейскому образованию и европейской политической свободе. Вот этого он хотел. И никогда не отождествлял Запад с капитализмом. Русское западничество XIX века было антибуржуазным практически все. И когда русский западник поехал в Европу и увидел, что это такое на деле, он тут же стал социалистом. Это очень важно понять. Почему? Да потому что русский западник никогда не отрицал Россию как, кстати, русское славянофильство никогда не отрицало Запад.

        Для русского западника Россия – это самое любимое дитя, более любимое, чем любая другая страна. И когда он говорил об отсталости своей страны, он имел в виду не врожденное уродство России, а ее незрелость, ее молодость. Ничего другого он не имел в виду. И потому русский западник XIX века пытался соединить либерализм и просвещение с тем государством, которое уже существовало. Он стремился н е  у н и ч т о ж и т ь, н е  р а з р у ш и т ь,  а  л и б е р а л и з о в а т ь его, то есть дать ему конституцию, дать ему какие-то парламентские формы. И когда такой либерал шел на союз с государством, он добивался величайших успехов в России. Так было отменено крепостное право. Так была проведена судебная реформа. Так было введено земство. Так были созданы очаги просвещения и светской культуры. Россия создает впервые огромную светскую культуру. Само государство постепенно становилось  н а д н а ц и о н а л ь н ы м. А ведь наднациональное государство Россия – это не просто империя, это был путь к созданию о б щ е н а ц и о н а л ь н о г о  г о с у д а р с т в а. (Процесс этот, к сожалению, так и не закончился.)

     И вот самое главное, что мне сегодня трудно понять: каким образом либерализм и западничество в России пришли к отрицанию российской государственности, к тому, что у нас обычно называют русофобией. Непонятно, что произошло с нашими западниками, когда они сказали: да плевать, все равно, будет Россия или не будет, главное – чтобы она окончательно соединились с Западом. Это путь в никуда.

     Третья волна модернизации, которая сегодня у нас началась, заключается в том, что мы пытаемся не просто модернизировать страну, создать экономику и прочее. Она имеет еще и несколько иной оттенок. Многие из тех, кто ее осуществляет, готовы ради сближения с Западом пожертвовать Россией. Пожертвовать Россией как государством. Пожертвовать Россией как тем образованием, которое сложилось на этой территории и которое, кстати, только в таком качестве и жить может и модернизироваться.

      Надо сказать, что реакцией на подобную позицию наших нынешних “западников” явилась позиция наших нынешних “славянофилов”. Как только западничество встало на п о з и ц и ю  с а м о о т р и ц а н и я  и  с а м о р а з р у ш е н и я, славянофильство у нас переродилось в к о н с е р в а т и в н ы й  н а ц и о н а л и з м, напрочь отрицающий Запад. Национал-консерваторы и слышать ничего не хотят про Запад. И это другая сторона той же медали. А началось все с того момента, когда мы решили, что на Западе главное – капитализм, свободный рынок и ничего больше. Вот только экономика – это Запад. Хотя Запад – это не только экономика. И тогда сразу произошло размежевание – “западники” встали на позицию отрицания России, а наши патриоты-националисты выбрали позицию глухого изоляционизма, когда на Запад вообще не желают смотреть или видят в нем только врага. Вот к чему это привело.

      И последнее, о чем мне хотелось бы сказать. Почему нам сейчас так трудно войти в общеевропейский дом и, не утратив своей самобытности, своей государственности, обрести в нем достойное место? Потому что мы в большинстве своем подразумеваем под понятием “Запад” некую экономическую структуру, политическую модель, которую можно вот так просто, ничтоже сумняшеся, позаимствовать, то есть взять и механически перенести на нашу почву. Между тем Запад, западное общество, вообще западная цивилизация – это прежде всего  о с о б ы й  т и п  с о ц и а л ь н о й  д и н а м и к и, о с о б ы й  т и п  с о ц и а л ь н о г о  р а з в и т и я. И потому мы можем сколько угодно обезьянничать и копировать западные структуры. У нас будет свой парламент, западные институты, частная собственность и т. д. Всё будет. Только у нас, на нашей почве, это не будет работать, потому что мы не можем перенять западный тип развития, вписаться в западную социальную динамику. В чем существо этой динамики, этого развития? Западные страны вовсе не представляют собой некий монолит, лишенный внутренних противоречий и конфликтов. Напротив, в каждом западном государстве  с о с у щ е с т в у е т  множество самых разнообразных, зачастую противоположных социальных сил, общественных групп, движений и тенденций. Именно  с о с у щ е с т в у е т. Запад сумел создать такую эффективную систему всевозможных – юридических, экономических, политических и т. д. – балансов и противовесов, которая позволяет сохранять социальную стабильность даже при напряженном и остром противостоянии различных интересов и устремлений.

    Совсем иначе обстоит дело у нас. Мы не можем жить так, чтобы у нас сосуществовали и как-то взаимодействовали и либералы, и социалисты, и национальные движения. Нам надо, чтобы непременно победил и воцарился кто-то один. Вот тогда мы считаем, что мы пришли к решению. Но жить при наличии противоречивых, не сходящихся, взаимоконфронтирующих тенденций мы не умеем. Вот этому-то и надо прежде всего учиться у Запада. Вот этой культуры нам действительно не хватает. А без нее нам не только в общеевропейский дом не войти, но и собственного государства не сохранить.

А. В. РЯБОВ

    Тема моего сообщения посвящена сравнительному историческому анализу российских модернизаций и оценке использования западного опыта в этом контексте.

    Должен отметить, что сегодня нередко термин “модернизация” увязывают и даже отождествляют с термином “реформа”. Однако это не всегда верно. Под модернизацией, видимо, следует понимать коренное обновление технологических, социальных, экономических, политических и духовно-ценностных основ общества в соответствии с новыми социальными целями, которые ориентируются на достижение предельного в данный конкретный исторический момент уровня развития цивилизации. Только в этом плане можно говорить о том, что процесс реформ является модернизаторским. И вот с этой точки зрения, на мой взгляд, в новой и новейшей истории России по технико-технологическому критерию можно выделить по крайней мере три крупных состоявшихся модернизации. (Я буду говорить о тех, которые состоялись, а не о тех, которые остались на уровне проектов.)

    Прежде всего это хорошо всем известная петровская модернизация начала XVIII столетия, виттевская конца XIX – начала XX столетия и сталинская, пришедшаяся на 30 – 40-е годы нашего века. По технико-технологическому критерию первая из них относилась к модернизациям предындустриального типа, ибо она имела целью создание в России промышленности на базе мануфактурного производства. Две последующие были раннеиндустриальными модернизациями, так как ориентировались на формирование фабрично-заводского производства как основу экономического и военного потенциала страны.

     Что объединяло эти три модернизации? В первую очередь они были неорганичными, то есть являлись не столько результатом внутреннего эволюционного развития российского общества, сколько реакцией на обстоятельства внешнего характера, стремлением ответить на вызов других стран, более мощных и динамичных в экономическом и военном отношении.

     Профессор Межуев уже говорил о том, что ведущим субъектом этих модернизаций было государство. И инициаторами реализации модернизаторских проектов выступали преимущественно авторитарно-бюрократический или тоталитарный режимы. Но сформулированные административно-бюрократическими элитами России социальные цели, социальные проекты этих модернизаций исходили не из западных эталонов как таковых, а прежде всего из собственных представлений элитных слоев российского общества, опиравшихся на систему традиционных ценностей, включавшую такие элементы, как сакрализация власти, патерналистский характер связей между государством и обществом, способность к высокой степени консолидации общественных сил вокруг властных институтов, солидаризм и т. д. То есть практически все эти модернизаторские проекты вне зависимости от того, понимали это сами модернизаторы или нет, были нацелены на закрепление некой дистанцированности России от Запада.

     Если попытаться кратко сформулировать девиз этих трех российских модернизаций, то можно, очевидно, перефразировать слова современного китайского премьера Ли Пена, разумеется на российский лад: России были нужны западные технологии, а не западный образ мыслей. И в этом плане использование западного опыта в рамках трех российских модернизаций шло преимущественно по линии заимствования технико-технологических задач и решений. Заимствование в других сферах общественной жизни (науки, культуры, образования) инициаторами модернизаторских проектов осуществилось лишь настолько, насколько это способствовало решению главной задачи – превращения России в одну из ведущих в военно-промышленном отношении стран. Но помимо первоначальных замыслов эти модернизации дали, так сказать, побочный эффект, не входивший в заранее установленные проекты.

    Петровские реформы положили начало распространению в России рационалистического сознания и опосредованно в конечном итоге привели к формированию интеллигенции.

Виттевская модернизация имела целью подведение современного индустриального фундамента под архаичный общественно-политический строй. Но вопреки этому проекту она привела к созданию европейских, по сути дела, социальных отношений в целом ряде отраслей экономики.

И даже сталинская модернизация, осуществлявшаяся ради упрочения господствующего тоталитарного режима, опосредованно и через некоторый промежуток времени все-таки вызвала ренессанс рационалистического сознания. То есть, другими словами, каждая из этих модернизаций имела некий побочный эффект. Но я хочу обратить внимание на другое. Эти модернизации, на мой взгляд, оказались удачными постольку, поскольку они исходили из  с о б с т в е н н о г о  с о ц и а л ь н о г о  п р о е к т а. А опыт Запада лишь встраивался в рамки данного социального проекта.

   На мой взгляд, можно рассматривать хрущевско-косыгинские реформы как неудачный, незавершенный вариант поздней индустриальной модернизации. Ее цели понимались кремлевскими реформаторами той поры искаженно, сквозь призму традиционных официальных идеологем и казенно-бюрократических формулировок, задач очередных пятилеток.

    В официальных документах КПСС к тому времени говорилось о неуклонном подъеме материального и культурного уровня жизни народа как высшей цели стратегии КПСС. По существу, в латентной форме здесь выражалось стремление к созданию общества массового потребления, хотя термины, разумеется, такие и не употреблялись. Но хрущевско-косыгинская модернизация принципиально отличалась от предыдущих тем, что она не ограничивалась только проблемами технико-технологического заимствования, а попыталась совместить социальные цели собственные, аутентичные, вытекающие из основных положений коммунистической доктрины, и социальные цели, заимствованные с Запада. В результате получился некий гибрид, который Фромм метко назвал гуляш хрущевский, гуляш коммунизма. Хотя существует много объяснений неудачи этой модернизации, я думаю, что главная причина состояла в том, что в проекте были совмещены две совершенно несопоставимые социальные цели.

     И наконец еще один, наиболее интересный для нас период – период перестройки и последовавших за ним социальных реформ. Безусловно, горбачевские реформы были изначально нацелены на осуществление глубокой модернизации. Но такая модернизация, если рассматривать ее в русле современных общецивилизационных эталонов, естественно, могла быть только постиндустриальной.

    Для всех нас не секрет, что целью такой модернизации являлась вовсе не политическая либеральная демократия как таковая и даже не плюралистическая рыночная экономика, а создание условий для максимально свободной творческой реализации индивида. Для свободного выбора им формы общественных отношений и сферы профессиональной деятельности и образа жизни в конечном итоге. А политическая и экономическая либерализация в данном контексте являлась всего лишь инструментом для осуществления этих реформ. Следовательно, первоначально задачи поздней индустриальной модернизации решались в русле прежних схем, то есть с опорой на один сектор экономики и административно-командными методами. И лишь позднее, когда реформы стали пробуксовывать, в качестве модернизаторского проекта были взяты на вооружение либеральная демократия и плюралистическая рыночная экономика. Так средства стали целью.

    Впервые за всю историю отечественных модернизаций Россия позаимствовала социальный проект модернизации. И, на мой взгляд, здесь была допущена серьезная ошибка. Во-первых, потому что политический и экономический либерализм является лишь средством, инструментом модернизации, а главная задача – это накопление человеческого капитала. Во-вторых, потому что постиндустриальная технология подразумевает усиление традиционных трудовых мотиваций, означает многообразие, “усложнение” современной цивилизации в процессе продвижения ее к постиндустриализму. Мы, к сожалению, скорее позаимствовали универсалистскую схему Фукуямы с его тенденцией к единообразию и унификации. И наконец третий, заключительный аспект: дело в том, что сам социальный проект, по сути англосакский, не учитывал базового состояния российского общества, которое в социальном плане было корпоративистским.

    После ликвидации метакорпорации в лице КПСС начался процесс фрагментации различных общественных корпораций – региональных, отраслевых и т. д. В условиях проявления новой шкалы ценностей, при стремлении бюрократического аппарата осуществить конверсию власти в статус собственности такой вариант практически означал вместо модернизации страны превращение ее в односторонне развитый экспортно-сырьевой придаток западного мира.

       В заключение несколько слов по поводу так называемого неолиберального, или социал-неоконсервативного, варианта модернизации, на мой взгляд для нас нецелесообразного. Суть этого варианта вкратце сводится к следующему. Дескать, разрушительный процесс в экономике и социальной сфере должен дойти до некоего атомарного уровня, а затем спонтанно включатся механизмы хозяйственной и социальной самоорганизации и произойдет медленная, постепенная модернизация страны. Появился даже такой термин – модернизация через катастрофу. Я думаю, что этот проект не учитывает одного существенного обстоятельства: для успешного осуществления заложенных в него задач требуется достаточно развитый в западном смысле этого слова тип наемного работника – активного, рационалистически мыслящего хозяйственного субъекта. В рамках корпоративного строя такой субъект не сложился. И мы видим сейчас, как вместо присущих развитым западным странам цивилизованных форм самоорганизации возникают формы самоорганизации, присущие странам третьего мира.

     Для того чтобы это увидеть и понять, не нужно быть тонким аналитиком, это открыто взгляду простого наблюдателя. Таким образом, мой вывод заключается в следующем: чтобы провести удачно постиндустриальную модернизацию России, необходимо выработать свой собственный социальный проект, со своими собственными целями на базе как общегосударственной политики, так и отдельных отраслей, сфер народного хозяйства, социальных и политических институтов. Применим ли в рамках этого социального проекта опыт Запада? Разумеется, применим. Но выбор его должен осуществляться в соответствии с теми задачами, которые поставит этот социальный проект.

     Мне думается, западный опыт нам необходим прежде всего в сфере образования, в сфере воспитания рационалистически мыслящей личности. Мне кажется, мы должны позаимствовать у Запада его толерантную политическую культуру, а вовсе не конкретные политические структуры, закрепленные в американской или в какой-либо иной конституции.      У западных стран мы можем научиться эффективному управлению гигантскими промышленными корпорациями, ибо, я согласен с прозвучавшим здесь мнением, если мы не хотим окончательного разрушения экономики, нам придется в той или иной степени восстанавливать структуры государственного руководства ею.

      И наконец, Россия вполне может использовать западный опыт в организации мелкого и среднего бизнеса.

      Что же касается сохранения собственных социокультурных традиций, то в этом деле, я думаю, нам чрезвычайно полезен может оказаться, например, опыт Японии, которая после второй мировой войны вопреки американскому нажиму отказалась реконструировать свою достаточно архаичную систему производства риса, потому что она являлась и является некой несущей конструкцией для воспроизводства целой социокультурной традиции.

А. М. МИГРАНЯН

     Те, кто внимательно следил за политикой перестройки, наверное, помнят, что процесс модернизации нашей политической системы шел под эгидой возврата в цивилизацию, в западную культуру, то есть туда, где Россия, в общем-то, никогда не находилась. Ведь в России никогда не существовало действительно развитых демократических политических институтов. И потому предполагалось вернуться не к исторически сложившимся российским политическим формам и институтам, а перенести на российскую почву самые законченные модели политической органи-зации западного общества. Но, с другой стороны, существовала и осуществлялась идея передачи всей полноты власти Советам. В итоге уже при Горбачеве мы получили совершенно фантастический государственный гибрид, ни на что не похожий. И до сих пор эта абсурдная ситуация продолжает сохраняться.

     В России было и есть много образованных людей, которые прекрасно знали и понимали, каким образом устроена реальная демократия или, по крайней мере, определенные модели демократии. Но политические элитные группы в своих предложениях по модернизации нашей политической системы исходили не из того, что реально в о з м о ж н о, а из того, что ж е л а т е л ь н о. В итоге на российскую почву механически переносились политические модели, которые не имели реаль-ного шанса прижиться в наших условиях.

      В западном мире существуют три политические системы, которые являются некими идеальными моделями. Все остальные системы представляют собой вариации этих трех систем. Я говорю о вестминстерской модели парламентской демократии, американской президентской системе и французской смешанной модели президентско-парламентской демократии. Так вот нам при модернизации и изменении своей политической системы при Горбачеве не удалось создать ни одну из перечисленных моделей. И как ни странно, в России всё повторилось. Мы вновь воспроизвели ту же самую государственную модель. Модель, которая не имеет никакого аналога и не относится ни к одной из существующих и апробирован-ных мировых систем. В итоге мы не имеем ни парламентской системы, потому что у нас нет настоящих влиятельных политических партий, ни реальной президентской системы с разделением властей, потому что у нас на начальном этапе была зало-жена система полновластия Советов, а позже введенная президентская система не довела политическую реформу до своего логического завершения. Не имеем мы и смешанной президентско-парламентской системы, потому что у нас хотя и есть президент и премьер-министр, но последний не является представителем победившей в парламенте партии. То есть в основном все права и полномочия закреплены за президентом, как прежде они были закреплены за генеральным секретарем, а вся ответственность остается на главе правительства, который собственной легитимности не имеет и полностью зависит от президента.

    Но мало того что мы не смогли создать ту или иную политическую модель, которая на что-то была бы похожа, и получили некую систему, которая внутренне противоречива и не имеет никаких перспектив для своего дальнейшего развития, – мы еще и окончательно запутались в бесконечных разговорах и словопрениях о разделении властей, о демократии, полновластии народа, отдельной личности и т. д., и т. п. То есть п о л и т и ч е с к а я  р и т о р и к а  п о - п р е ж н е м у  п р е о б л а д а е т  у  н а с  н а д  р е а л ь н ы м и  д е й с т в и я м и. И кстати, как при Горбачеве, так и по сей день она, эта риторика, играла и играет довольно губительную роль, потому что постоянно подталкивает общество на некие опережающие акции и предприятия, которые в обществе еще не вызрели и не обуслов-лены логикой развития этой страны, этого общества и этой культуры.

      Итак, мне представляется, что существующий политический кризис связан у нас прежде всего с тем, что наша политическая система основана на двух противоположных взаимоисключающих принципах: с одной стороны, на идее полновластия Советов, с другой – на идее президентской республики и принципе разделения властей.

     В отличие от многих наших юристов-правоведов я не вижу ничего плохого в самой идее полновластия Советов. (Кстати, у меня был на эту тему спор с одним из авторов президентского проекта Конституции.) Если мы на минуту отвлечемся от политических реалий, от политической конкретики нашего сегодняшнего бытия, то увидим, что сам по себе принцип единовластия Советов, по сути дела, мало чем отличается от традиционных принципов функционирования британского парламента вестминстерской модели. Есть известная английская шутка, что британский парламент может все путем голосования. Единственное, чего он не может, так это мужчину превратить в женщину и наоборот.

      В общем, нет ничего плохого, если бы Советы действительно могли бы эффективно решать все государственные дела, стали бы парламентом, формировали бы правительство и контролировали бы его деятельность. Это и означало бы, что мы обрели нормальную парламентскую систему. Но мы ее не имеем, и прежде всего потому, что у нас нет развитых политических партий. В этих условиях мы, к сожалению, просто никак не в состоянии обеспечить превращение Советов в полноценный парламент, обладающий всей полнотой власти в стране. К сожалению, потому что, как писал и убедительно доказывал на примерах целого ряда стран один из виднейших западных политологов, Ал. Стефан, парламентские системы более устойчивы, более демократичны, чем системы президентские. При парламентской форме правления гораздо меньше возможностей для террористского захвата власти со стороны какого-либо отдельного лица и группы лиц и установления авторитарного режима. Президентские же системы очень уязвимы и в условиях большей или меньшей нестабильности, как правило, оказываются неустойчивыми, способствующими установлению режима неограниченной личной власти.

    Обратившись к президентской модели, мы попытались осуществить принцип разделения властей и на его основе развести власти. Мне кажется, что с учетом перечисленных выше особенностей нашей политической ситуации принцип разделения властей и реально действующая президентская система вполне могли бы сыграть в современной России свою положительную, стабилизирующую роль. Здесь хорошим примером для нас служит исторический опыт Соединенных Штатов. В свое время, в самом начале формирования собственного независимого демократического государства, американцы заложили в его основу принцип разделения властей. Тогда у них еще не существовало политических партий, и этот принцип должен был воспрепятствовать сосредоточению власти в одних руках, в одном центре. Как видно, тогдашняя американская действительность кое в чем напоминала нынешнюю российскую. Но кое в чем и отличалась от нее.

     Во-первых, в тех условиях, а это был все-таки конец XVIII века, когда зарож-далась американская политическая система, само по себе государство было еще очень небольшим. Как говорили отцы либерализма, это было минимальное государство.

      Во-вторых, функции его федеральных властей были куда менее значительны, нежели в больших современных централизованных государствах.

      И в-третьих, существующие институты власти Соединенных Штатов уже тогда являли собой достаточно хорошо организованный, отлаженный, саморегулирующийся и самоуправляемый организм. Вот почему принцип разделения властей оказался там эффективным и действенным фактором государственного строительства.

      А что произошло у нас?

       В России принцип разделения властей оказался абсолютно неадекватным ни нашей психологии, ни нашей политической культуре, ни нашим реальностям. В результате мы получили не сотрудничество между властями, не их взаимодействие, а уникальную ситуацию, когда при отсутствии настоящих партий исполнительная и законодательная власти как бы сами превратились в политические партии, преследующие собственные интересы. В итоге это привело к углублению нашего внутреннего политического кризиса, конституционного кризиса, в основе которого лежит, на мой взгляд, резкое изменение экономического курса и дальнейшего пути развития России. Экономическая реформа, расколовшая общество, одновременно расколола и институциональную систему. И в таких условиях совершенно естественно, что депутатский корпус, не представляя каких-либо четких структурированных интересов, действует исключительно исходя из собственного корпоративного интереса. Это первое. И второе. Советы в сложившейся ситуации, конечно же, гораздо больше ориентированы на борьбу с исполнительной властью, чем на сотрудничество с ней.

   В общем, на сегодняшний день мы фактически имеем паралич всей центральной власти.

   Совершенно очевидно, что идет поляризация общества. Оппозиция и те социально-политические силы, которые не приемлют ни нынешних реформ, ни их направленности, консолидируются. Эти силы имеют реальную возможность при дальнейшем ухудшении экономического положения взять власть в свои руки.

     Ельцин и его сторонники прекрасно понимают, что проведение экономической реформы сузило социальную базу нынешней власти, хотя и создало новые возможности для вовлечения в политический процесс сил, которые реально и активно поддерживают существующую администрацию.

     В сложившейся ситуации требуется решительный прорыв в ту или иную сторону. Дальнейшее развитие событий будет зависеть от того, какую модель власти удастся установить на данном этапе, когда реформы дошли до своей критической отметки. По всем прогнозам экспертов, нынешние власти, если, конечно, они собираются продолжить экономическую реформу, должны будут пойти на повторение, пусть и в смягченном варианте, попыток Гайдара сбалансировать бюджет. Хотя это неизбежно приведет к приостановке и закрытию многих предприятий и резкому росту безработицы, что чревато серьезными социальными взрывами. Однако иного пути нет, потому что начиная с декабря 1992 года, с VII съезда, когда разгорелась ожесточенная борьба между президентом и съездом, фактически правительство не продолжает реформу, а топчется на месте. Экономика накачивается пустыми деньгами. Рубль обесценивается. Дефицит бюджета растет. Никаких банкротств не происходит. Структурная перестройка экономики приостановлена. И все это требует своего разрешения.

     Референдум дал некие возможности нынешней исполнительной власти для того, чтобы выйти из существующей патовой ситуации, покончить с параличом власти и принять новую конституцию, которая может утвердить иную конфигурацию государственных структур, наиболее адекватную для России нынешнего переходного периода, чтобы, перегруппировав силы, иметь возможность сдвинуть экономическую реформу и преодолеть политический кризис.

    Предложенный проект конституции президента предполагает некую форму власти, которая, в общем-то, опять ни на что не похожа. Видимо, такова наша судьба, такова особенность нашей страны и особенность текущего периода, что мы пере-ходим от одной не известной никому формы власти к другим никому не известным формам. В предложенном проекте есть смешение английской, американской и французской политических систем. Но при более внимательном рассмотрении конституционного проекта выясняется, что предлагается на самом деле особая система власти: создается некий институт в лице президента, который скорее по своим полномочиям напоминает выборного царя, или же институт, который в одном лице, так сказать, воплощает прежнее политбюро. Президент непосредственно не занимается делами правительства, он не вмешивается в какую-либо текущую деятельность. Но за ним сохраняются две ключевые, важнейшие функции, закрепленные и за монархом, который тоже никогда не занимался экономикой и вообще повседневной текучкой, – президент осуществляет все кадровые перемещения. Это первое. И второе – президенту отводится роль арбитра и посредника в конфликте между разными ветвями власти. Президент берет на себя и некоторые судебные функции, плюс за ним закрепляется право роспуска парламента, и, что кажется совершенно необычным, он получает возможность отправить в отставку правительство, которое сам и назначает.

    Теперь скажу о своей позиции.

    Я считаю, что в нынешних условиях Россия не готова к демократии. Мы не можем осуществить реальное разделение властей, потому что при отсутствии структурированных интересов и консенсуса разделение властей выливается в войну между властями. Мы это наблюдали уже на примере Горбачева и союзного съезда, Ельцина и российского съезда. В таких условиях, думается, следует создать некий институт, который мог бы стать гарантом политической стабильности и стоял бы в качестве арбитра над существующими государственными структурами.

     Когда-то, еще в 1988 году, я предлагал подобную систему для реформы нашего тоталитаризма, для переходного периода, я был уверен, что эту роль арбитра и посредника надо сохранить за коммунистической партией как целостным институтом (реформировав его, конечно), так как еще тогда думал, что нам не удастся провести разделение властей. Я был убежден, что наши институты не смогут друг с другом сработаться и потребуется арбитр и гарант стабильности, что эту роль можно сохранить за партией, ведь многие, и я в их числе, в тот период полагали, что коммунистическую партию невозможно ликвидировать и на ее месте быстро создать новые структуры, способные взять на себя роль гаранта общественной стабильности.

     Но так как сегодня коммунистической партии нет, нынешние государственные структуры очень слабы, партийная система неразвита, культуры взаимодействия между политическими институтами нет, я возвращаюсь к своей идее о необходимости института, способного контролировать, примирять и консолидировать все ветви государственной власти. Правда, у меня есть одна оговорка. Я категорически против, чтобы такой институт был закреплен в конституции на многие годы вперед. Он необходим на некоторое время, на переходный период, до тех пор, пока не будут созданы сильные политические партии и пока не завершится притирка между различными ветвями власти.

     В России, к сожалению, не сложились т р а д и ц и и  в з а и м о д е й с т в и я  м е ж д у  э т и м и  в е т в я м и. Наша политическая культура и е р а р х и ч е с к а я. У нас, когда пытаются разделить, развести ветви власти, на первый план выходит и осуществляется не п р и н ц и п  в з а и м о д е й с т в и я, а  п р и н ц и п  п р о т и в о с т о я н и я – кто кого под себя подомнет. Вот пример из нашего нынешнего политического бытия. Для координации работы силовых министерств и внешнеполитического ведомства был создан Совет безопасности. Но опять же именно потому, что у нас такая политическая традиция – Совет безопасности хотел подмять под себя все силовые министерства и Министерство иностранных дел.

   Именно поэтому, я думаю, институт президентства, поставленный на переходный период над всеми структурами власти, сможет восстановить между ними четкую иерархию, согласовать их интересы и в конечном итоге создать определенную культуру, заложить определенные традиции их взаимодействия.

   И последнее. По российской традиции, опять же ввиду того, что у нас никогда не было и все еще нет политически хорошо структурированных партий и групп, которые могли бы подталкивать и обеспечивать процесс политико-экономических преобразований, реформа в нашем государстве всегда инициировалась исполнительной властью. Представительные институты в России, на мой взгляд, всегда были весьма консервативными. Наиболее яркий пример – война Столыпина с Думой.

   В нынешних условиях нам жизненно необходима новая, эффективная модель власти, в которой нашлось бы место и для выражения интересов субъектов Федерации, и для представителей пока еще только формирующихся политических партий и блоков. Но при этом на переходный период полномочия федерального собрания должны быть все же ограничены, дабы исполнительная власть могла бы более энергично двигать вперед реформы. И может быть, тогда мы сможем вырваться из того порочного исторического круга, в котором уже двести лет находимся и который привел в свое время в отчаяние Чаадаева, в сердцах сказавшего, что Россия, видимо, не имеет никакого будущего. Ему казалось, что внутренняя незавершенность, псевдоморфозность российской истории не позволят России самой осознавать себя, самоопределиться и, сохранив собственную самоидентификацию, собственные традиции, занять достойное место в ряду развитых, цивилизованных стран.

   В этом отношении для нас прекрасным примером может служить Япония, которая не просто сумела успешно интегрировать в свою политическую и экономическую систему некоторые важнейшие фрагменты западных государственных моделей, но и, сохранив собственное лицо, свою самобытность и традиционные ценности, преодолеть самоизоляцию и обрести статус одной из наиболее динамичных и передовых стран в современном мировом сообществе.

В. Д. СОЛОВЕЙ

Тема моего выступления – существует ли в России демократия? А если она существует, то что такое демократия по-русски?

   Начну с центрального тезиса. Да, в России есть демократия, но в России нет и не было либерализма. Я бы выразился еще жестче: Россия – страна откровенно  в н е л и б е р а л ь н а я. Н е  а н т и л и б е р а л ь н а я, а  в н е л и б е р а л ь н а я. Перефразируя Ницше, можно сказать, что Россия находится по ту сторону либерализма. Объяснение этого парадокса кроется в самой истории Российского государства. История России – это история осажденной крепости. В силу своего геополитического и стратегического положения, открытости географического ландшафта Россия постоянно вела войны и наступательные и оборонительные. В целом войны все-таки были успешными.

    Но это не могло не формировать особый тип государства, особый тип общества, особый тип политической культуры. Это ошибка – считать, будто в России нет политической культуры. Она есть. Она просто очень специфическая. Естественно, в истории России не было предпосылок для формирования гражданского общества как общества, не зависимого от государства и церкви. Все члены, все классы российского общества должны были служить государству, ибо от судьбы государства зависе-ла и судьба общества в целом, и судьба каждого индивида. В такой стране не могло быть разделения властей, ибо требовалась концентрация власти в одних руках. Можно было говорить лишь о разделении функций власти на светскую и духовную.

     Очень интересен вопрос о правовом сознании русских. Общепринято мнение, будто у русских нет и никогда не было правового сознания. Я думаю, что это непонимание специфики правового сознания русских. Для русских право – не юридическая и не философская категория, но  к а т е г о р и я  с а к р а л ь н а я. Это, если хотите, средневековое понимание права. И поэтому в России очень популярна фраза: “Судить надо не по закону, а по совести”. Совесть здесь выступает как воплощение божественного начала. Это выглядит очень привлекательно, с одной стороны. Но, с другой стороны, ведь далеко не все судьи обладают совестью.

     Таким образом, я, надеюсь, показал, что в России не было предпосылок для формирования либерализма. А вот демократическая традиция в России существовала и практически не прерывалась. К этой традиции имеют самое непосредственное отношение и новгородское вече, и самоуправляющаяся община, и самоуправляющееся казачество, и возникшие в XIX веке земства. Еще при Иване Грозном создавалась разветвленная система местного самоуправления. Но это местное самоуправление сочеталось с сильной центральной авторитарной властью. Можно ли это назвать демократией? Вопрос принципиальный. Но его решение зависит не столько от научных позиций, сколько от позиций идейных, политических.

     Дело в том, что с либеральной точки зрения, которая понимает демократию как политическую систему, это, конечно, не было демократией. Но существует иная концепция демократии, разработанная консервативными, правыми философами, консервативными политологами. Это концепция органической демократии. Ее особенно активно развивали немецкие ученые. Суть этой концепции в общих чертах сводится к следующему: народ либо непосредственно, напрямую влияет на ход и положение дел в государстве через свои постоянно действующие представительные структуры (парламент, конгресс, народное собрание и т. д.), либо участвует в выработке и принятии только наиболее важных, ключевых, судьбоносных государственных решений, передоверяя все остальные функции управления государством некоему облеченному его доверием лицу или группе лиц.

    Я напомню вам, что по крайней мере два раза в истории России цари избирались земским собором. То есть в России была, с этой точки зрения, д е м о к р а т и я. В российской истории можно зафиксировать две попытки перехода от органической демократии к парламентской демократии. Первая попытка относится к началу XX века. Здесь я бы хотел обратить ваше внимание на два обстоятельства.

     Первое. Либерализм в России никогда н е  б ы л  с о ц и а л ь н ы м  т е ч е н и е м. Он был и д е й н ы м, и н т е л л е к т у а л ь н ы м  т е ч е н и е м  и н т е л л и г е н ц и и, не имеющей прочных корней в обществе. Более того, сама российская интеллигенция избегала пользоваться термином “либерализм”, поскольку он не воспринимался обществом.

      И второе. В России создавалась система представительной демократии. Я имею в виду Думу. Но гораздо более важным было то, что Столыпин пытался создать экономическую основу для демократии. Ему принадлежит знаменитая фраза: “Свободным может быть только собственник”. Именно Столыпин закладывал основы гражданского общества в России, ибо г р а ж д а н с к о е  о б щ е с т в о  –  это в первую очередь о б щ е с т в о  с в о б о д н ы х  т о в а р о п р о и з в о д и т е л е й.

     Я согласен с Андраником Миграняном в том, что Дума спорила со Столыпиным и сопротивлялась ему. Но не потому, что Дума была консервативной. Дума была слишком радикальной. Это Столыпин был более консервативен, чем Дума.

     Вторая попытка перехода к парламентской демократии – это заслуга Горбачева. И эта попытка оказалась относительно успешной. Почему относительно? Потому что не были учтены те ограничители, которые заложены в самой теории либерализма. Какие ограничители? Либеральное общество может создаваться только в стране, где существуют свободные товаропроизводители и люди, наделенные развитым правосознанием, в стране, которая обладает определенной исторической традицией. Как вы прекрасно понимаете, во время советского правления такая традиция была прервана.

       Второй ограничитель. Перейти от экономики планово-директивной к рыночной, то есть экономике, основанной на либеральных принципах, можно т о л ь к о  а в т о р и т а р н ы м и  м е т о д а м и, по крайней мере в стране, которая не имеет соответствующих исторических традиций.

      И наконец третье. Л и б е р а л и з м  в  п р и н ц и п е  н е  с п о с о б е н  н а х о д и т ь  в ы х о д  и з  с и с т е м н о г о  к р и з и с а. А именно системный кризис переживал Советский Союз, а сегодня переживает Россия.

      Но почему я считаю реформы Горбачева хотя и относительно, но все-таки успешными? Я сошлюсь на свое недавнее наблюдение. Поскольку мой узкий профессиональный интерес – это русские националисты, у меня среди них достаточно много знакомых. Несколько дней назад я встречался с одним из них, и он сказал мне: “Конечно, и Горбачев и Ельцин наши политические оппоненты. Но мы всегда будем признательны Горбачеву за то, что благодаря ему мы можем говорить об этом открыто, не боясь репрессий”. Именно поэтому я и считаю горбачевские реформы успешными.

     Что мы сейчас имеем в России? Мы имеем, на мой взгляд, м о д е л ь  о р г а н и ч е с к о й  д е м о к р а т и и  с  э л е м е н т а м и  д е м о к р а т и и  л и б е р а л ь н о й. Я хотел бы обратить ваше внимание на советскую систему. Ведь это типичное воплощение русского понимания демократии. Советы возникали не как органы партийные, где должны были заседать партии, а как органы, представлявшие сословия и корпорации. Они носили принципиально внепартийный характер. В Советах заложено единство законодательной и исполнительной властей. Это опять же очень по-русски.

        И надо отметить высокую технологичность Горбачева, когда он пытался переходить к парламентской демократии. Сохраняя советскую систему, он вкладывал в нее либеральное содержание, поскольку речь шла о разделении властей и о формировании правового государства.

    Я думаю, что Россия все-таки будет двигаться в сторону парламентской демократии. Но мы должны понять, что этот путь будет очень длительным, очень сложным и, видимо, с некоторыми неизбежными отступлениями.

А. Ф. ЕЛЫМАНОВ

      Тема моего сообщения звучит так: западный опыт и коммунистическая государственность в постсоветском пространстве, парадоксы националистической парадигмы.

     Я хотел бы начать это выступление с фактов, которые имеют место сегодня. Корабли Черноморского флота поднимают российский андреевский флаг – это первый факт. А в то же самое время один из руководителей парламентской фракции, представляющий национальные республики в парламенте, Умар Темиров, заявил, что республики готовы согласиться с тем, что области, края и другие субъекты Федерации будут иметь те же самые права, что и эти республики, в экономической, социальной, культурной области, но ни в коем случае они не будут равны в политике. С этим республики принципиально не согласны.

     Значение этих двух фактов очевидно. Первый факт свидетельствует о том, что в рамках геополитического пространства, оставшегося от бывшего Советского Союза, начинаются процессы, связанные с проявлением реинтеграционных тен-денций. Значение второго факта тоже очевидно. По многочисленным экспертным оценкам, это один из симптомов болезни, которая разъедает российскую государственность. Эти симптомы многочисленны и разнообразны, а их суть одна – процесс дезинтеграции России как единого социально-экономического и политического организма продолжается. Даже говорят о том, что вероятность распада Российской Федерации на отдельные республики и земли за последний год, год реформ, увеличилась.

    Обычно региональный сепаратизм исходит из трех мотивировок. Прежде всего это парадигма национального реванша, когда представители национальных республик говорят о необходимости развала малой империи, как они называют Россию по аналогии с большой империей – Советским Союзом, ради воплощения интересов собственных коренных наций.

     Вторая мотивировка обоснования регионализации и сепаратизма в России – это регионализм местных элит, которые хотят использовать те сырьевые и другие экономические преимущества, которые имеются в их регионах.

      И существует еще один мотив – радикально-демократического антиимперского нигилизма, который представлен прежде всего в интеллектуальных кругах нашей столицы. Здесь люди обосновывают необходимость распада России тем, что это один из путей продвижения вперед демократических, экономических, социальных реформ в стране.

      В принципе для всех трех мотивировок является традиционным догмат о том, что современная общецивилизационная форма государственности есть национальная государственность. И именно национальная государственность должна быть тем идеалом, к которому мы, опираясь на опыт Запада, должны стремиться. Здесь мы сталкиваемся с проблемой значения западного опыта в нашей российской жизни, в нашей российской действительности.

   Объективный анализ показывает, однако, что западный опыт, во-первых, далеко не однороден и что модель “нация – государство” является моделью, которая не обладает чертами универсальности: ее не было в прошлом, и мы знаем прекрасно тенденции, которые приводили к возникновению наднациональных государств, ориентирующихся прежде всего на общецивилизационные ценности, а не на ценности национальной культуры. Нам также известны современные тенденции, которые ведут в Европе к созданию общего политико-экономического пространства, в Азии – к возникновению единого рынка и единой экономической системы, для обеспечения которой безусловно потребуются свои политические, наднациональные органы.

     Основной вопрос философии государственного строительства – это вопрос о том, какой должна быть онтология государства: нация ли сегодня определяет и формирует облик и структуры государства или же сама нация может получать свой идентетет от государства, которое является государством наднациональным? Этот вопрос так и остается пока нерешенным. Несмотря на то, что представители обеих концепций – сторонники национального государства и интеграристы – постоянно и яростно спорят друг с другом. Но уже сами по себе подобные споры и дискуссии, свидетельствующие о сложности и неоднозначности проблемы выбора проекта государственного строительства, по крайней мере должны привести нас к ясному и вполне реалистическому выводу, что мы вольны выбирать тот вариант развития, который в большей степени соответствует нашим с о б с т в е н н ы м  т р а д и ц и я м, нашим с о б с т в е н н ы м  ж е л а н и я м, воле наших народов. Западный опыт тем и хорош, что он предоставляет нам свободу двигаться в  л ю б о м  н а п р а в л е н и и, лишь бы только это направление находилось в гармонии с интересами наших народов, наших соседей и всего международного сообщества.

    Мне кажется, что есть и вторая причина, по которой разговоры о необходимости рецепции и приживления западного опыта в виде какой-то устойчивой конфигурации форм, какой-то общеобязательной модели беспочвенны. Я вижу эту вторую особенность в том, что проблемы, которые остались в России после коммунистического режима, его падения, настолько уникальны, настолько своеобразны и оригинальны, что никакой внешний опыт не может нам помочь решить эту проблему, потому что никогда нигде, ни на Западе, ни на Востоке, никто не сталкивался с подобного рода проблемами.

    Коммунистическая государственность была такой системой власти, которая создавала очень мощные защитные механизмы. Эти механизмы, по замыслу их создателей, должны были пережить века и послужить моделью и образцом для всего остального человечества. Коммунисты не случайно любили повторять вслед за Троцким и Бухариным: “Если нам придется уйти, мы так хлопнем дверью, что весь мир содрогнется”.

    Защитные механизмы коммунистической системы, на мой взгляд, не сводятся только к всевластию одной партии, интегрировавшей в себе все структуры многонационального советского сообщества. Не сводятся они ни к идеологии, ни к неслыханной по своим масштабам миграционной политике, шедшей под известным нам с вами лозунгом о новой исторической общности – советском народе.

     Помимо всего этого в строительстве российской государственности как советской государственности была использована система земельных залогов. Россия как бы закладывала часть своих территорий тому сообществу, которое окружало Российскую Федерацию. Есть земли на Украине, которые были отданы русскими в залог единого и вечного государства. Есть земли, которые были отданы Белоруссии в залог существования этого же самого государства. Северный Казахстан – это зона расселения нашего казачества, российского этноса. Такая система естественным своим следствием имела то, что в случае разрыва этого пояса заложенных Россией земель отношения между Россией и другими республиками с необходимостью приобретут характер острой конфронтации.

    Национальная проблема ставится сегодня отнюдь не только русскими национал-патриотами. Она официально признана “Демократической Россией”, то есть организацией, поддерживающей нашего президента. “Демократическая Россия”, демросы говорят о том, что мы поживем в таком состоянии с искусственными границами пятнадцать – двадцать лет, переходный период переживем, а затем возьмемся решать эту проблему. То есть отношения между государствами, которые окружают Россию, пока не могут быть искренними, не могут быть отношениями, основанными на полном доверии. Рано или поздно, сегодня или через пятнадцать - двадцать лет, эта проблема встанет, и все, кто занимается политикой, должны об этом думать и должны эту проблему каким-то образом решать. Решение национальной проблемы мне видится на путях более цивилизованного развода наций, нежели тот, который состоялся в конце 1991 года.

      Логика была в принципе такова: чтобы окончательно преодолеть наследие коммунизма, разрушить его систему, необходимо предложить обществу более совершенную и более цивилизованную модель организации экономики, социальных и политических отношений. Это совершенно здравая мысль. Но мне представляется, что те люди, которые пытались и сейчас пытаются выйти из коммунизма, так и не сумели выработать такой законченной эффективной модели. Если эта модель создана не будет, мы можем столкнуться с реальной опасностью насильственного восстановления союзного государства и неизбежной в этом случае “югославизации” всего пространства прежнего СССР.

     Пока же, как мне представляется, в рамках всего бывшего Советского Союза мы с вами наблюдаем появление новых, зачастую стихийных интеграционных тенденций. И дело не ограничивается только флагами на кораблях Черноморского флота или забастовками украинских шахтеров. На последних встречах глав государств и глав правительств стран СНГ были приняты документы, которые открывают новые перспективы для координации совместных действий во всех сферах жизни, в том числе в политической и экономической.

Я думаю, что точно так же, как националистическая парадигма в итоге не срабатывает в рамках всего Союза, она не сработает и в рамках России. Мне кажется, что новая интеграция бывших республик Союза, которые, конечно, будут развиваться по-разному и разными темпами, положит конец и дезинтеграционным тенденциям в рамках России.

                                   Обработка и подготовка материалов к публикации С. Николаева 

PS. События ныне развиваются столь стремительно, что журнальная публицистика утрачивает свою актуальность буквально в течение дней. Но это не значит, что так же быстро и кардинально меняется и наше восприятие прошлого и будущего. И хотя за время, прошедшее с момента проведения настоящей дискуссии и подготовки ее материалов к печати, ситуация в стране изменилась коренным образом, мы считаем, однако, что наша публикация все же будет интересна как читателю-современнику, так и будущему историку. Первый сможет уже с позиций сегодняшнего дня проверить и оценить точность и глубину оценок, прогнозов и прорицаний того или иного участника дискуссии; второй Ч лучше понять, чем жило Российское государство, какие проблемы перед ним стояли в один из наиболее сложных, переломных моментов его истории.

____________________________________

© Горбачев-фонд, журнал "Новый мир", 1993