Некоторые критики считают "Три сестры" абсурдистской пьесой, а Чехова -  предтечей опусов Ионеско и Беккета: у сестер нет мотива, нет причины так стремиться в Москву. А если они все же стремятся, что мешает им купить билет и уехать? Но по-моему,  Чехов не скупится на объяснение вполне земных, бытовых причин и мотивов,  почему Москва кажется героиням такой желанной и почему они не могут туда уехать.. Правда, эти причины изложены не в прямую, а как бы мельком, без нажима.

     В Москве похоронена мать сестер Прозоровых, их угнетает холодный климат провинции, в Москве, возможно, будет востребовано образование сестер, ведь в том малокультурном городке, где они живут, никому не нужен итальянский язык. Сестры мечтают, что брат Андрей сделает научную карьеру, для этого необходимо жить в столице – там библиотеки, профессора,общение. Но провинциальным учительницам не так-то просто найти место в Москве. А сестры, кроме жалования и пенсии за отца-генерала, не имеют доходов, поэтому они предполагают продать дом и жить какое-то время на вырученные деньги. Но вот положение изменилось: Андрей и его мещанка-жена не хотят продавать дом, значит никакого переезда быть не может.

   Повторяю, это сказано без нажима. И читается без усилий.

   Настоящая загадка драмы - дуэль Тузенбаха и Соленого.

    Офицерские поединки в то время (царствование Александра Третьего) были разрешены и проводились не так уж редко,  но для их проведения нужно было решение офицерского собрания, признавшего  невозможность примирить участников конфликта   конфликта другим способом. В этом случае дуэль становилось обязательной.

   Почему же хорошие добрые сослуживцы и командир батареи Вершинин допустили убийство Тузенбаха? Почему не сорвали поединок?

   Этот момент никак не прояснен, а словно нарочно смят, затушеван…

    Мистер Икс из оперетты Кальмана жалуется на то, что его, шута-циркача, презирают вельможи. В другой оперетте Кальмана "Фиалка Монмартра» выведены ужасно бедные и вечно голодные поэты, художники, композиторы...

   Все-таки человечество далеко продвинулось за последний век. Сегодня министры, короли, президенты, миллиардеры почитают за честь принимать у себя шоуменов - шутов, эстрадных актеров, экранных комиков и прочих шоуменов. Сегодня  бывшие нищие поэты и голодные художники получают гранты и стипендии, охотно идут в рекламный бизнес и ведут образ жизни, не слишком отличающийся от средней руки буржуа. Графоман стал куда более распространенным явлением,  чем обездоленный поэт, а бездарные художники-шарлатаны и мастера эпатажа встречаются гораздо чаще, чем нищие художники. Не еды не хватает на всю богему, а славы. Слава, даже простая известность  легко конвертируются в богатство и открывают путь в самое высшее общество.

   Пьеса Арбузова «Иркутская история" в свое время пользовалась невероятным успехом - только в Москве она шла в четырех театрах одновременно. Сегодня это произведение кажется крайне наивным, слащавым и фальшивым, а триумфальное шествие по сценам страны может быть объяснено особенностью момента. Был тот краткий период, когда советские  люди хотели верить и почти поверили в скорое пришествие коммунизма. Герои спектакля были пришельцами из светлого завтра - чистыми, бескорыстными, жертвенными, очень-очень добрыми. Хотелось им подражать, тянуться за ними. Это, кстати, не ново в истории театра. Имею в виду даже не романтиков и Корнеля,а Софокла, изображавшего людей, какими они должны быть, в отличие от Еврипида, изображавшего,  какие они есть. «Иркутская история» Арбузова продолжила эту почтенную традицию, в отличие от пьес Зорина, Розова. 

   Михаил Соколов, долгое время работавший главным . редактором журнала "Дон", терпеть не мог упоминаний о сексе и о смерти. В этом нетрудно найти следы чего-то сакрального, религиозного, культового: Не поминай нечистую силу, она и не явится. Скажешь «черт», а он тут как тут. Так правоверный иудей не только не ест свинины, но и не произносит слова СВИНЬЯ.

 Если в советской литературе и кинематографе не существовало проституции,   наркомании, коррупции и прочих негативных явлений, их как бы не существовало в самой советской действительности.

 Лицемеря, порочные люди, согласно изречению Ларошфуко, платят налог добродетели. В годы перестройки этот налог отменили. Как это отразилось на общественной нравственности? Порочные люди стали менее лицемерными (может быть), не став более добродетельными.  

  Искусство стало "говорить всю правду", про наркоманию, проституцию, коррупцию. Тем самым как бы дав индульгенцию рядовым грешникам: не надо тянуться вверх, стараться быть лучше, все вокруг воруют, пьют, блудят берут взятки, ты не хуже других.

  Можно сказать, литература и кинематограф на деле санкционировали зло, формально его осуждая.

  Современный критик удивляется, почему Советская власть, имея под рукой множество литераторов продажных, лизоблюдов, карьеристов, беспринципных, бессовестных, активнее и грубее, откровеннее всего поддерживала и продвигала самых бездарных. Например, Анатолия Софронова. Ответ, мне кажется, лежит на поверхности: менее бездарные надеялись пробиться сами. во всяком случае, не все решались открыто, явно опираться на силовую поддержку секретаря по идеологии. Многие все-таки стеснялись. К чести писательской общественности.

   «Если это и неправда, то хорошо сказано», – говорят итальянцы. Русские сходны с ними в том отношении, что складно сказанное склонны считать истиной.

  «Умом Россию не понять», - черкнул Тютчев на клочке бумаги.

 Небрежный экспромт был воспринят как пророчество, завет, девиз, почти программа…

  Сказано и вправду здорово,  но разве мы обязаны верить в истинность этого четверостишия?  И где поэт видел общий аршин, которым можно измерить все страны? Не существует его, общего аршина, как нет общего фута или туаза для измерения Исландии, Испании, Италии…

  А может быть, вы, господа славянофилы, плохо пытались умом понять Россию? Тупо толкнулись и, не поняв, , решили, что Россия непостижима и непознаваема. Так двоечник, не в силах решить задачку, утешает себя тем, рещения нет. А ларчик, вполне возможно, раскрывается не так уж сложно…

    Великий ученый-патриот Дмитрий Менделеев на рубеже веков назвал свой труд полемично: «К познанию России». Речь идет не о чудесах, рожденных верой,-  о вполне научных прогнозах относительно блестящего демографического и экономического будущего страны. Согласно Менделееву, разум, здравый смысл, научный анализ могли очень пригодиться для понимания России. Ее будущность отнюдь не так мрачна, чтобы  оставалось только верить – в чудо.

    “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…”

   Но поистине блажен, кто с олимпийских высот рассматривает происходящие где-то там внизу катастрофы и катаклизмы, любуясь их величественными масштабами. Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые – но только в качестве стороннего наблюдателя.

  Китайцы с давних пор  выражали сочувствие тем, кто живет в эпоху великих перемен и посещает мир в его роковые минуты.   

   Последний день Помпеи, гибель Рима – это для эстетов Брюллова и Тютчева высокие зрелища, а для Цицерона и жителей Помпеи -  это не зрелища, а трагедия, они не зрители, а жертвы, лица страдающие. Надо быть равнодушным ко всему, кроме художественного эффекта,чтобы ощущать эпическую упоительную эпичность битвы, разрушительной стихии, вселенского бедствия. – и не замечать людей, испытывающих смертные муки. Император Нерон глядит на пожар, охвативший великий город, любуется как артист – испытывает художественное наслаждение. К воплям сгорающих заживо он глух. 

  В пьесе Афиногенова "Страх" главный герой профессор Бороздин произносит совершенно немыслимую контрреволюционную речь: согласно его исследованиям,  в основе психической деятельности и поведения советских людей лежит страх. Торговка боится милиции, служащий боится чистки, ученый боится быть обвиненным в идеализме и т.д.

 Старая большевичка Клара, естественно, тут же произносит антиречь: революционный пролетариат побеждает страх. Охотно верю, что хорошая актриса на пафосе, на темпераменте могла произвести на публику впечатление, будто профессор разбит по всем пунктам, но при внимательном чтении видишь, что сам автор не знает, как возразить, придуманные им контрдоводы слабы и  как-то скользят мимо. Они способны убедить только того, кто не хочет или не может решиться на дискуссию по существу.

  Вкладывать политически острые реплики в уста отрицательного или сомнительного героя обычный прием советских писателей. Так, Половцев и другие враги и оппоненты Давыдова у Шолохова дают убийственно точную характеристику колхозной системы. В случае чего можно сказать, что это саморазоблачение персонажа, характер и образ мыслей которого автор хочет сделать более живым, объемным, соблазнительность же и провокационность самих высказываний нейтрализуется тем обстоятельством, что герой-то отрицательный и читатель относится к нему с заведомым недоверием. В другом случае можно сказать, что это саморазоблачение персонажа, характер и образ мыслей

   Илья Ильф признавался близким, что  в глубине души считает себя не писателем, а самозванцем, и боится, что кто-нибудь ему скажет: «Какой ты к черту писатель, займись чем-нибудь другим!» Похожие признания можно найти не только у соавтора «Золотого теленка».

    Почему русские и советские  писатели сомневались в своей профессиональной состоятельности чаще, чем французские, английские, американские? Потому что лисательство в России не род занятий, а почетная миссия, ответственная общественная нагрузка, высокое призвание (поэт больше, чем поэт, прозаик больше, чем прозаик). Назвать себя писателем означало почти то же, что сказать: «Я властитель дум, душеприказчик народа, выразитель самых заветных его надежд и чаяний». Понятно, что далеко не каждому литератору хватало смелости выступить с таким заявлением. «Я достоин звания писателя» - как нескромно!

   В советские времена публикации в журналах, издания и переиздания, даже успех у читателей и похвалы критики не могли восприниматься скромным и взыскательным к себе автором как объективное свидетельство того, что он заслуженно причислен к писательскому сословию. Потому что слишком многое зависело от начальства. Оно решало, издавать или не издавать, хвалить или ругать, и нередко плохие писатели  вовсю издавались и прославлялись, а хорошие подвергались травле и замалчивались.Наконец, у писателя больше причин для сомнений и самоумаления, ибо в словесности, в отличие от музыки, кинематографа, изобразительных искусств, мастера от профана не отделяет пропасть – масса знаний, технических навыков, умений, приемов – того, что называется владение ремеслом. Композитор и архитектор знают, что они не самозванцы, а специалисты, пусть неважнецкие. Писателю в этом смысле гораздо тяжелее.

   У Захара Прилепина на каждом шагу эпитеты ЗЛОЙ и НЕЖНЫЙ. Они такого свойства, что по законам читательского восприятия переносятся на личность автора. Он наружно злой, но в душе нежный. У другого нашего современника, деревенщика-почвенника в ходу прилагательные –светлый, тихий,ясный спокойный, улыбчивый, добрый, истовый,ласковый. Нельзя сомневаться в том, что повесть проникнута благодатным духом православия.  

   «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть"- сказал русский классик». Есть в этом что-то типично русское, максималистское.

   Ненависть как условие любви – идея антихристианская. Рано или поздно ненависть станет свидетельством, лучшим доказательством  любви, в конце концов ее заменой: нет необходимости любить народ, если ненавидишь его врагов.

   Ненависть вызвать легче, чем любовь. Научиться любить - труднее, чем без устали ненавидеть. Ненависть превратится во вредную привычку, от которой невозможно избавиться. Кажется, что стоит покончить с объектом ненависти, и все сразу сольются в любовном объятии. Но ненависть по инерции  переключается на друзей, соратников, сподвижников, единомышленников…

    История дает тому массу подтверждений.

    Лев Толстой и Андрей Жданов сходились в том что непонятное искусство народу не нужно. Как определить, понятно искусство народу или нет?  За народ принимается представитель так называемой народной гущи, т.е. не Кольцов, не Есенин, а Шариков. Нужно, оказывается, только то искусство, которое понятно самому тупому и некультурному представителю массы, не надо же никаких усилий для понимания. Но Шарикову непонятны не только Шостакович с Прокофьевым, но и Глинка с Даргомыжским.

    Судя по тому, что Толстой отвергал произведения  Берлиоза, Ф.Листа, Шумана, Брамса, его позиция сводится к тезису: если непонятно мне, значит, народу тем более непонятно, а если. непонятно и не нужно, значит, это  развращение народа и и-или шарлатанство.

   Хорошо, что у Жданова не было и малой доли морального авторитета и проповеднического дара Толстого. Хорошо, что у Льва Николаевича не было и не могло быть рычагов административного воздействия на искусство.

   У прозаика, а еще чаще у драматурга  возникает необходимость устранить героя. Допустим, престарелого мужа, существование которого препятствует счастливому соединению любовников. Когда-то лучшими правдоподобными, естественными, не вызывающими нравственного протеста и не слишком тормозящими развитие сюжета способами удаления персонажа служили скоротечная чахотка, апоплексический удар, гибель на далекой колониальной войне. Сегодня – автомобильная катастрофа. Почти все остальное воспринимается как натяжка, условность, явно мелодраматический ход. В крайнем случае можно использовать инфаркт. Гибель в бандитской перестрелке требует слишком много  подготовительных сюжетных ходов.

  «Сексологи пошли на Руси, сексологи!» – трагически восклицает герой романа Василия Белова «Все  впереди». К тому времени на  Святой Руси пошел СПИД, а венерологи, так же как и сифилис, водились задолго до Октябрьского переворота. Но так уж они устроены, патриоты-почвенники: вторая сигнальная система у них развита сильнее первой, их нервы раздражаются не столько реальными бедами страны, сколько внешними приметами, антуражем  чуждого, вражеского присутствия (жвачки, джинсы, англицизмы, при этом рок-музыка)), сатанинского вызывают у них больше этом простое присутствие чуждого начала в родном краю воспринимается как победа и триумф врага рода человеческого: если на Руси пошлЛи сексологи, значит Россия оккупирована Западом. Секс (не сам по себе, а как символ и атрибут бездуховности) вызывает не меньше  страха и ярости, чем сам сатанинский Запад в его натуральном виде.

 Примечательно, что наличие на Святой Руси до 1917 г. сифилитиков и, соответственно, венерологов, не компрометировало  нравственные устои, духовный лад, а вот  появление сексологов сигнализирует о том, как далеко зашел процесс разрушения святынь и морального гниения.

   Евгений Онегин в совершенстве владеет французским. Но и английский он знает так, что читает серьезные научные труды Адама Смита. Он действительно ученый малый! Он на равных спорит с Ленским – поклонником Канта, человеком бесспорно образованным. 

  К вопросу о том, все ли русские дворяне свободно владели французским. Полковник Скалозуб в Шестом явлении бессмертной комедии, защищая армейских перед гвардией, упоминает, что и среди армейских офицеров можно найти настолько культурных, что даже владеют французским. Автор хотел посмеяться над невежественным солдафоном. Однако заметим, что знание иностранного языка даже в офицерской  среде не было всеобщим явлением.

   При обсуждении одного романа о Великой Отечественной войне Шолохов сказал, что автор не патриот: русского офицера обрекает на смерть, а его возлюбленную-француженку оставляет наслаждаться жизнью. Замечание настолько идиотское и совершенно не писательское, не профессиональное, что невольно возвращаешься мыслями к проблеме авторства «Тихого Дона». Ведь создатель эпопеи, кто бы он ни был (возможно, все же Шолохов, чем черт не шутит) мог бы объяснить, что не из пренебрежения обрек на гибель Аксинью и Наталью, а Григория оставил в живых не для того, чтобы он наслаждался жизнью. "То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть" – сказал русский классик.

   Время от времени у прозаика, а еще чаще у драматурга  возникает необходимость устранить героя. Допустим, престарелого мужа, существование которого препятствует счастливому соединению любовников.  Когда-то лучшими равдоподобными, естественными, не вызывающими нравственного протеста и не слишком тормозящими развитие сюжета способами удаления персонажа служили скоротечная чахотка, апоплексический удар, гибель на далекой колониальной войне. Сегодня – автомобильная катастрофа. Почти все остальное воспринимается как натяжка, условность, явно мелодраматический ход.

    В крайнем случае можно использовать инфаркт.

   В начале двадцатых годов Маяковский проповедовал ненависть к мещанскому быту и призывал свернуть шею канарейкам как символу обывательщины. Эту ненависть поэт пронес до конца десятилетия и воплотил в комедии «Клоп». Правда,там символами мещанства выступают уже не канарейки, а заграничный танец шимми, увлечение голливудскими фильмами и фальшивой лощеной красотой буржуазного разложения/ а также  несоблюдение гигиенических правил. Одновременно Маяковский гневно осуждает тех, кто решил, будто лозунг борьбы за всеобщее счастье  и победу мировой революции уже снят с повестки дня и можно расслабиться и отдохнуть.

   Комедия «Клоп» провалилась.

   Примерно тогда же, в конце двадцатых годов прошлого века Маяковский пишет стихотворение о том, как литейщик Иван Козырев вселился в новую квартиру. Здесь быт, в виде ванной комнаты с холодной и горячей водой, прославляется, прославляется и вся Советская власть, которая дала простому рабочему возможность наслаждаться  прелестями быта.

  Проще всего сказать, что быт, Маяковским ненавидимый, есть быт, унаследованный от дореволюционного времени (канарейки, герань, гитара/ городские романсы.),быт же, которым поэт восхищается, есть быт полуамериканский, полусоциалистический:  чистенький,  с коллективной прачечной и фабрикой-кухней.

Думается, есть причина более общего порядка.

   Начало двадцатых годов – это, условно, эпоха Троцкого. Ее лейттема: «Нам война не страшна». Ее мотивы, отраженные в массовой песне, - экспансия, наступление, буря и натиск, героическое самопожертвование: «и все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой».Мы

   «Мы беззаветные герои все, И вся-то наша жизнь есть борьба». «И как один умрем….»  «Бедный китаец, несчастный индус смотрят с надеждой на наш Союз», .

   …«Выросли мы в пламени, в пороховом дыму….» «Мы мчимся на конях туда, где виден враг, и в битве упоительной лавиною стремительной – даешь Варшаву – дай Берлин!...»

   И бесстрашно отряд поскакал на врага…», «Вперед, заре навстречу»

   Бедный китаец, несчастный индус смотрят с надеждой на наш Союз»

   Конец двадцатых годов – это начало эпохи Сталина. Генеральный секретарь вовремя понял, что народ устал от бури и натиска, и резко изменил лозунги. Что и помогло ему победить Троцкого. Предоставим бедного китайца и несчастного индуса их собственной участи,  не мировая революция, а досрочное выполнение планов пятилетки и самоотверженный труд, который, как было обещано, в скором времени  будет вознагражден: советский рабочий и крестьянин  смогут вкусить, первые плоды социалистических преобразований.

    Не наступление и новых завоеваниях, а об обороне и защите уже завоеванного. Лейттема массовых песен 1929-1939 гг. – «Нам война не нужна». Население заверяют в том, что его мирный труд надежно защищен: любимый город может спать спокойно и видеть сны. Пограничники берегут родную, землю.

    Враги получают предостережение на случай, если захотят напасть:

    «Сурово брови мы насупим, если враг захочет наш сломать. 

    «Нам война не нужна!».

    Обещание безопасности своим и предостережение врагам

    «Тем, кто сунется к нашим границам, на плечах не сносить головы. Мы мирные люди, но наш бронепоезд…» Враги, с одной стороны, получают заверения в том, что СССР нападать не собирается, с другой стороны ­– «Чужой земли ни пяди не хотим, но и своей аршин не отдадим». 

   Комедия «Клоп» в новую парадигму не вписывалась. Борьба с мещанством не отменялась, но мещанином был объявлен субъект с потребительскими настроениями. Тот, кто хотел вкусить от плодов социализма, когда эти плоды отнюдь не созрели:

    - Я тоже хочу переселиться, как литейшик Иван Козырев, из барака с клопами в просторную квартиру с ванной!

  - Сказали, через четыре года здесь будет город-сад. Я пять лет честно ишачил, ну, и где ваш сад?

  Маяковский почувствовал, хотя и не осознал, как радикально изменилась обстановка, и продолжал по инерции обличать Присыпкина.о инерции обличать мещанина Присыпкина, хотя уже поступил новый социальный заказ на обличение всех разочарованных преобразованиями и недовольных жизнью – кулаков, инженеров-вредителей, затаившихся врагов народа. 

  Толстой рисует Кутузова в 1812 г. полной развалиной, а было великому полководцу в то время 67 лет – Сталину было примерно столько же в 1945 году, и вел генералиссимус жизнь не менее напряженную. Во время битвы при Аустерлице Кутузову 60 лет, он моложе сегодняшнего Путина. Но показан дряхлым.

   Напрашивается объяснение, что в позапрошлом веке люди раньше созревали и раньше. Но возможно, что писатель искусственно и преждевременно состарил героя – именно для того, чтобы тот не выглядел слишком героичным, а вызывал некоторое отчуждение, а в некоторых эпизодах даже брезгливость.

© Хавчин Александр Викторович