Разные люди живут на земле.  Поэтому и след в памяти других людей оставляют разный. Одни бесследно исчезают из памяти, другие остаются на всю жизнь. И это вовсе не связано со сроком общения.

     Человека, о котором я хочу рассказать, я видел один раз в течение трех дней в 1967 году. Произошло это в Гагре, на частной квартире, где уже остановились два человека из разных городов, приехавшие отдохнуть и покупаться в море. Третьим стал я.

    Комната была вообще-то на двоих, но хозяйка убедила, показав на моего героя, что вот этот человек на третий день уедет, так что мне есть смысл остаться здесь. Квартира располагалась в  4-х этажном, «жактовском», как выражались в старые времена (то есть, государственном), доме, который стоял от воды очень близко, ну, не больше, чем в 20 метрах, так что, спустившись с возвышения бетонной стены, ограждающей берег, по арматурной лестнице, можно было сразу оказаться на вожделенном пляже, покрытом мелкой плоской галькой, не беспокоящей ступни ног и вместе с тем быстро впитывающей воду с тела выходящего из морской пучины. Это и привлекало отдыхающих. Но в нашем случае еще и то, что хозяйка не брала дополнительную плату за такую близость к морю, подчеркивая этим свою, не слишком сильную приверженность к золотому тельцу. По этой же причине она, недавно переехавшая из большого города и обладавшая определенной эрудицией по широкому кругу книжного знания и жизни, любила побеседовать с умными, по ее представлению, людьми из числа отдыхающих. Поэтому она не спешила брать на квартиру кого попало, а отбирала опытным взглядом потенциальных квартирантов на вокзале.  Еще больше хозяйка любила разговорить своих квартирантов, особенно втянув вечером в общую беседу. Так случилось и с моим приходом. Хозяйка познакомила с двумя квартирантами и сразу пригласила выпить чаю.

    Один из квартирантов представился: «Борис Давыдович Герцрикен из Киева». Это был пожилой худощавый мужчина небольшого роста с симпатичным лицом и очень живыми,  крупными, темными блестящими глазами, внимательным, как бы изучающим, доброжелательным взглядом и располагающей, притягивающей улыбкой. Второй – крупный, высокий сибиряк средних лет, назвавший себя Валерой и упорно отказывающийся от отчества.

     Шел пятый час вечера, время обеда прошло, до ужина было далеко, купаться в море мои соседи отказались, мне тоже не хотелось – ещё от поезда отходил, устраивался, не спеша. Стали говорить о том, о сём, и хозяйка, желая оживить разговор, сообщила, что по «Голосу Америки» рассказали о «юбилее» Большого террора – 30 лет трагически известному 37-му году. И тут Борис Давыдович стал рассказывать о своей истории. Совсем не желая ни удивить, ни осудить, даже как-то неохотно, к слову. А главным образом из-за моего интереса и постоянных расспросов.

   «Все знают о 37-м годе, но аресты начались гораздо раньше, меня вот арестовали в 36-м…», – начал свой рассказ Борис Давыдович.

– Я всю  жизнь прожил в Киеве, там же окончил физический факультет и работал по редкой тогда специализации в научно-техническом бюро крупнейшего в то время завода. (Название специализации, как и завода, я, увы, не запомнил). Жили мы с женой у ее старых родителей, детей у нас не было. Так вот однажды…

    Тут Борис Давыдович прервал рассказ, поскольку за разговорами незаметно прошло немало времени, вечерело, и сказал, что ему нужно сходить что-то купить к ужину пораньше. А тогда он рассказ продолжит. Я попросился с ним. В большом продуктовом магазине я накупил разной снеди и увидел, что Борис Давыдович долго изучает витрины, выбирая, что купить. Я подошел к нему. Продавец – громадный парень-грузин с интересом рассматривал странного близорукого старичка, долго и тщательно рассматривающего колбасы, лежащие под полукруглой витриной. Наконец, Борис Давыдович выбрал сорт колбасы (хотя, естественно, выбор был невелик) и сказал: «взвесьте мне 25 грамм этой, пожалуйста». Продавец неторопливым движением стал отрезать, как оказалось, 250 грамм. Борис Давыдович поспешил его остановить: «да мне 25 грамм!» Продавец снова не понял, переспросил дважды, а потом стал громко смеяться, не мог успокоиться. Впрочем, спохватившись, воспитанный в уважении к старшим, он смутился и стал отрезать кружок, который всякий раз оказывался больше указанного веса. «Ну, а зачем мне больше, мне хватит на ужин, а завтра свежей куплю», ­­– объяснил он продавцу. Я тоже, как и продавец, принял такую покупку за чудачество, не поняв сразу, что он элементарно нуждался, и каждый расход скрупулезно рассчитывал. Поездка на море, конечно, была для него редкой, может быть, единственной роскошью. Однако щепетильность не позволяла ему принять ни малейший, даже самый незначительный дар от окружающих – ни от меня, ни от хозяйки и даже от молодого продавца, норовившего незаметно отрезать ему больше колбасы за ту же цену…

   Начатый до похода в магазин рассказ Борис Давыдович продолжил и вечером, и на следующий день, возвращаясь с нему вследствие моих расспросов.

– Ну, вот. Сидим мы однажды дома с женой, как в дверь постучали, а затем вошли вежливые люди в штатском. Представившись сотрудниками госбезопасности, они подробно расспросили о моей работе на заводе, ни слова не говоря о политике, не предъявляя никаких претензий, не допрашивая, не делая обыск, затем предложили пойти с ними “ненадолго”. «Это ненадолго, – сказали они, обращаясь к жене, – мы его привезем». Здание комитета госбезопасности было известно всем, о нём всегда ходили легенды и слухи. Оно было недалеко от нашего дома, было не поздно, и я пробормотал: «Да зачем привозить? И так доберусь».

    В Комитете со мной говорили уже другие люди. И опять по работе. Но потом сменились следователи. Я, естественно, терпеливо и с тревогой, ждал. Через часа два пришел новый человек и объявил, что я арестован по обвинению в антисоветской деятельности и выдаче секретов, составляющих государственную тайну. Напрасно я объяснял, что никакими тайнами не обладаю, что предприятие моё и содержание моей работы не являются секретными, что я не член партии, не состою ни в каких общественных организациях и не участвую ни в каких собраниях… Меня отвели в камеру заключения^ и началось следствие, которое оказалось недолгим, и меня сразу стали готовить к отъезду. Мне показалось, что они явно торопились. Жену так ни разу ко мне не пустили, только однажды взяли небольшую передачу.

   Борис Давыдович явно не хотел рассказывать о подробностях следствия, допросов, содержания в тюрьме. Так же ему явно не хотелось говорить о первых днях, возможно, неделях, пребывания в лагере. Чувствовалось, что вспоминать эти эпизоды жизни ему тяжело…

– Через короткое время (может быть, через две или три недели) я оказался в каком-то сибирском лагере. С первых дней пребывания в лагере, пройдя необходимые процедуры, и, приступив к работе землекопа, я понял, что с моим здоровьем долго не проживу и даже как-то стал привыкать к этой мысли, впал в апатию, а затем в прострацию. Однако опять это длилось недолго, ну, не больше месяца, как меня вызвали к начальнику лагеря, который сказал, что отныне я займусь важной инженерной работой, которая нужна родине. Условия содержания на новой работе оказались привилегированными, вызвав сразу зависть у других заключенных.

    Меня посадили в некое бюро, где выполнялись разные проектно-исследовательские работы. Лично я стал заниматься примерно тем, чем занимался на работе на киевском заводе. Потянулись долгие дни, недели, месяцы… Два раза в год приезжала жена на свидания, присылала посылки. Так прошли годы. Когда началась война, мы узнали об этом от раздраженных охранников, особенно жестко вымещающих свою злобу на нас, постоянно выкрикивающих проклятия в наш адрес и всякие оскорбления, обзывающие врагами народа. Так что получалось, это мы, заключенные виновны в том, что Гитлер напал на нашу страну… Но в моей работе не изменилось ничего, кроме сроков исполнения, интенсивность труда стала расти.

     Видя молчаливое внимание слушателей, Борис Давыдович съел бутерброд с колбасой и, выпив чаю, продолжил.

–   Изначально сроку мне дали при окончании того недолгого следствия – 8 лет. Заключенные и охранники предрекали продление срока, что было в порядке вещей. Однако, вопреки ожидаемому, меня выпустили точно в срок.

   Вернулся я в родной Киев в 1944-м – разрушенный, опустошенный, унылый. В ужасе от увиденного и подавленный, встретил жену, измученную и исхудавшую, и стал думать, что делать, чем заняться… Но долго думать не пришлось: уже на третий день вызвали меня в милицию и после расспросов предложили вернуться на прежнюю работу, на тот же завод. Получив какой-то паек и небольшую зарплату, я начал работать и стал как-то успокаиваться, входить в колею, поняв, что прокормить свою жену после того, как умерли её родители, я худо-бедно смогу, а что будет дальше – неизвестно. Завод к тому времени стал военный, и мне объявили, что отныне не я буду решать свою судьбу, а только начальство.

     Работать мне было нелегко, поскольку сильно ослаб после лагеря, здоровье ухудшилось, стал уставать, а тут еще постоянные переработки и дополнительные задания вследствие военного времени. Однако более или менее уравновешенная жизнь продлилась недолго. Примерно через два месяца к нам домой неожиданно пришли из Комитета госбезопасности и сказали: «Пойдем с нами! Ненадолго.»

Тут голос его задрожал, видимо, от всплывшего воспоминания:

– Я знаю, как ненадолго! Муся, сказал я потрясённой жене, стоявшей в молчаливой растерянности, буквально с открытым ртом, – собери узелок… Имелось в виду немного еды и некоторые необходимые в заключении на первое время вещи, о которых жена знала. Она заплакала, конечно, а чекисты успокаивали: мол, всё будет хорошо, не волнуйтесь. И в самом деле, в этот раз разговор был без обычного унижения и нагнетания страха. Мне объявили, что дело моё пересмотрено, и решено, что я мало пробыл в заключении, срок был недостаточный. И мне добавили еще столько же, сколько я отбыл, – 8 лет. Увидев ужас и страдание на моём лице, следователь стал успокаивать: «Вы поедете туда же, где были, продолжите ту же работу. Место и работа Вам знакомы. Но теперь Ваше содержание будет по легкому режиму, мало того, через два года вам дадут поселение, и вы сможете пригласить для постоянного проживания свою жену.» Я не поверил всему, конечно, но почувствовал, что в общем теперь такого кошмара не будет. А изменить что-то всё равно было бесполезно. Поэтому подписал все бумаги, после чего меня, в подтверждение новых условий, даже отпустили домой до следующего дня.

    Действительно, везли меня уже не по этапу, а в специальном вагоне с группой чекистов и таких же, как я, привилегированных заключенных.

    В лагерном бараке я пробыл примерно две недели, после чего меня отвели в специально выделенное помещение для работы, устроили там рабочее место и тут же рядом комнату для проживания, куда приносили пищу, как и другим заключенным. Уже через два месяца мне было предложено стать «вольнохожденцем», то есть, передвигаться без охраны на место работы, к жилью и в продуктовый магазин. Была назначена мне небольшая зарплата, которая позволяла покупать иногда дополнительные продукты и какие-то элементы одежды. Через полгода приехала жена, и мы поселились в выделенной нам квартире, в получасе ходьбы от работы. Так мы и прожили там 7 лет, после чего, уже 50-м году меня освободили и предложили нам с женой остаться уже вольными работниками, мотивируя тем, что тут всё налажено, а дома будет неизвестно что…

    Логично было согласиться, учитывая обстановку разрухи и неопределенности дома, но нет: ни секунды не сомневаясь, мы отказались сразу.

    Тяжко видеть было Киев в руинах, киевлян растерянными, с потухшими взглядами. Тяжко узнавать было о зверствах фашистов, о Бабьем Яре. Да что человек может может против судьбы?...  

   Борис Давыдович рассказывал и другие истории о людях в лагере, которых встречал, но неохотно. Чувствовалось, что не очень хотелось вспоминать и рассказывать о пережитом. Только отвечая на мои и хозяйкины вопросы, он отдельные случаи и сцены описывал. Особенно его задевала мысль о вопиющем произволе попадания людей под каток репрессий. Одно воспоминание из общения в камере пересыльной тюрьмы. “Такой симпатичный парень-грузин. 26 лет. Сокамерники расспрашивали: мол, за что сидишь, как попал... Оказалось, сон рассказал. Сталина во сне видел как-то не очень благоприятно… Ну, кто-то из компании слушателей и написал донос. На следствии он не отказывался: да, мол, рассказывал в компании сон. И пересказывал его следователю. Ну, вот, посадили. По принципу: «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Раз видел во сне, значит, так думал!…»

     Запомнилась еще одна рассказанная история.

–   Однажды работы было много, а срок дали маленький, никак уложиться нельзя было. Ну, я попросил найти мне помощника, но из инженеров-механиков. Сказал так, не думая, что исполнят. Однако уже через два дня привели мне помощника. Это был уже немолодой мужчина лет 50-55, кавказской внешности, но российский, кажется, из Саратова, точно не помню. Изможденный от непосильной работы на лесоповале и, видно, при плохом питании, он не мог скрыть радости, что хоть какое-то время окажется в таких условиях. Мы сразу сработались, человек он оказался дисциплинированный, ответственный, благодарный и – хороший специалист. Во время расслабления перед или после перерыва на еду, в период прогулки, конечно, говорили о житье-бытье и на любимую тему заключенных – как и за что попал и что было до этого лагеря. Он рассказал, что взяли его тоже просто так, якобы по чьему-то навету. «Я и читать не стал этот бред неизвестных мне людей – авторов доноса», – сказал он. А я в это время подумал: у меня-то в деле и этих доносов не было. Хотя, кто его знает, может, там, в тайном досье, что-то и было… Он, так же, как и я, был беспартийным и далёк был от общественной деятельности. Работал на крупном машиностроительном заводе, закончив в молодости Ленинградский политехнический. Так вот, в отличие от меня, этого человека три месяца пытали, добиваясь, чтобы дал показания на себя, как врага народа, передавшего какую-то тайну за границу. Его больше всего возмутило, что тайной он никакой не обладал, а обвинения написаны были неграмотно и абсолютно нелепо. Я поинтересовался: как же вас пытали, что делали? Он рассказал про ужасные пытки, которые испытал, о чем до этого я и не слышал. О том, что не выдержал и подписал на себя обвинения. И все время сомневался:  выдержит ли, здоровье ухудшается, и сильно переживал о своей семье… Затем Борис Давыдович завершил этот рассказ:

–   Работа этого человека со мной планировалась на неделю, но я попросил отсрочку еще на неделю, не хотелось отпускать его в барак и на тяжелые работы. А потом набрался храбрости и сказал начальнику бюро: «он же хороший специалист, почему бы его не использовать как инженера?» Начальник был недоволен, такие разговоры были не приняты, тем не менее, сухо сказал: «подумаем». Во всяком случае, я понял, что хотя это не его компетенция, он доложит куда-то. Этот инженер проработал в моем подчинении до конца моего срока. А что получилось дальше из этой моей инициативы и дожил ли этот человек до освобождения, – мне осталось неведомо…

    Слушая очень внимательно, я задал вопрос, который у меня возник, как мне показалось, вполне естественно: «Борис Давыдович, а как вы объясняете всё же две ваши посадки? Вам не показалось странным, как это выглядело, не похоже на ситуацию с другими репрессированными?»

– Ну, в то время я не сразу понял всей картины, хотя привилегированное отношение ко мне меня удивило. Но после второго ареста и жизни на поселении, а также спустя время, уже после чтения разной литературы – воспоминаний и исследований, понял. Дело в том, что видимо ввиду развала советской экономики, особенно финансовой системы, Берия создал несколько видов промышленности на уровне независимых от официальной экономики отраслей, где работали заключенные. Принудительный труд с повышенными нормами выработки и удлиненным рабочим днём при либо полным отсутствием оплаты, либо, в дальнейшем, сниженной в несколько раз по сравнению с работой «на воле», обеспечивал борьбу с инфляцией, которая, при всём её сокрытии властями, неизбежно происходила. Материальный продукт производится (особенно добыча полезных ископаемых, например), а деньги на зарплату и другие нужды можно не печатать… Но для производства нужны специалисты, инженеры, вот их и присылали, куда надо и сколько надо, быстро фабрикуя дела «врагов народа». Это касалось и науки, сажали ученых, предоставляя им возможности для исследований и содержа, хотя по форме как заключенных, но значительно лучше кормили, меньше унижали, чем массу зэков. Такие, как я, были отнесены к средней категории: между инженерами производства и учеными. Это были группы конструкторов и проектировщиков при больших стройках. Вот, когда вдруг понадобился на крупном объекте специалист моей профессии, меня нашли и отправили. А когда срок работы не рассчитали, взяли второй раз: какая проблема?   

   Всё время воспоминаний Бориса Давыдовича сосед Валера слушал молча, очень внимательно, с явным сочувствием и почтением. Потом вдруг заговорил: «Мне в 37-м было 10 лет. Мы жили на острове, на Енисее, куда свозили арестованных для дальнейшей сортировки и рассылки по по разным лагерям и местам заключения. Так, весь год, а может, и больше, каждый день, ночами по нашей улице шли отряды строем из тысяч и тысяч людей. Когда темнело, мама закрывала ставни, но гул от сапог и ботинок проходящих масс был слышен до утра. Земля дрожала. Было полное ощущение, что земля качается от тяжести проходящих людей. И это каждую ночь! Я помню, тогда подумал: «наверное, всю Россию посадили!” Потом родителям удалось с острова уехать…»

     На второй день пошли купаться на море. Борис Давыдович нес под мышкой  маленький сверток с плавками и полотенцем. Само переодевание и подготовка к купанию вызывали у меня удивление какими-то нелепыми деталями и медлительностью. Удивила его худоба и совсем тонкие ноги, покрытые темно-синими шишками. Стыдно теперь сказать, но я даже не понимал, что это человек уже немолодой и не здоровый. И в общем – беспомощный. Хотя и уверенный в себе, гордый.

  Во время обеда Борис Давыдович с большим удовольствием сменил тему. Стал расспрашивать меня о семье – о жене, сыне, чем я и жена занимаемся, где и как работаем и живем. И постоянно возвращался к удивившему его обстоятельству, что я никогда не был в Киеве. «Вы не были в Киеве? – спрашивал он меня  с  искренним и сочувственным удивлением. – Как это так? Ну, это же самый красивый город! Это же история, культура и просто – красота! Это же Киево-Печерская лавра! Это же Крещатик!» И много рассказов и описаний исходило от него с мечтательной улыбкой на лице. И вдруг его осенила мысль: «Знаете что? Приезжайте в гости!» Опережая сомнения, продолжал: «Вы совсем не стесните: у нас же две комнаты! Живем мы в самом центре, в пяти минутах ходьбы от Крещатика!» Я покажу Вам город. Такого города больше нет. Нигде в мире, не сомневайтесь…» Я воспринимал эти разговоры спокойно, как обычные во время таких мимолетных встреч. Я также приглашал людей в дороге или в турпоездках. Ничем это не кончалось. Людей посещают такие желания, думал я, но потом жизнь  возвращает в русло повседневности с хлопотами и суетой. Такие встречи, вместе с намерениями их продолжения, потом забываются…

    Он дал мне адрес, сказав настойчиво: «приезжайте в любое время!» Я дал свой адрес. Сказать честно, был уверен, что на этом связи наши прекратятся, хотя человек очень понравился…

   Однако по прошествии месяца я получаю письмо от Бориса Давыдовича, где он рассказывает о своём житье-бытье и вновь о Киеве – с восторгом. И опять пригласил. Я ответил, конечно. Потом ещё.

    «Вы приезжайте в любое время, – писал он позднее, снова напомнив о приглашении, – но самое лучшее – это май. В это время весь Киев в цвету! Вы не представляете, какая это прелесть!» На это письмо я уже, каюсь, не ответил, но через некоторое время от него вновь пришло письмо. «Я беспокоюсь вот о чем: вдруг Вы решите приехать, – писал он, – а мы выезжаем недели на две к сестре жены. Так, я подумал: если приедете, препятствий нет никаких. Я ключи оставил у соседки напротив…» Назовете себя, она даст сразу. Располагайтесь, погуляйте по городу, посмотрите, что сможете, а там, может, и мы подъедем!»

    И на это письмо я не ответил, переписка прекратилась, мне показалось, что она всё равно бесперспективна. В Киеве побывать не удастся, возможностей нет. Потом по работе приходилось не раз бывать в Украине, а спустя годы и в Киеве. Но дела-заботы, круговерть текущих дел и задач, не позволили тогда, сразу, вспомнить о порядочном человеке – Борисе Давыдовиче Герцрикене, гражданине своей страны, любящем свой город. Прожившем свою жизнь с достоинством…

Помню и помнить буду…

_______________________

© Акопов Александр Иванович