УЖЕ НЕСКОЛЬКО ЛЕТ на устах у всего нашего огромного и не­устроенного людского сообщества такие слова, как «демократия», «гласность», «права человека», и самое важное и, наверное, самое глав­ное из них — слово «свобода». И все они, и в первую очередь «свобо­да», сопрягаются с другим очень важным и очень ответственным словом «народ». С одинаковым рвением они произносились и произносятся поли­тиками и хозяйственниками, рабочими и фермерами, генералами КГБ и солдатскими матерями и даже заключенными. Их без конца и всуе употребляют коммунисты и демократы, либералы и кадеты, национали­сты и «зеленые». Но более всего этими словами, понятно, балуется наша велеречивая публицистика. Итак, «демократия» и «народ», «свобода» и «народ» — вот основ­ная, во всяком случае официально, декларируемая доминанта нашей по­литической жизни. Впрочем, во всем этом нет ничего удивительного: эти понятия всегда являлись для участников общественного театра, каким является политика, самыми выигрышными козырями. Они служили и служат камертоном, по которому настраивается тот или иной политический оркестр, независимо от того, что политические противники порой вкладывают в них совершенно разное содержание. Так было прежде, так обстоит дело и сейчас.

  Под лозунгом защиты прав человека, свободы, демократических завоеваний народа в августе 1917 года шел на Петроград конный кор­пус Крымова, поднятый на борьбу с большевиками генералом Корни­ловым. В своей политической программе Л. Г. Корнилов провозгла­шал: «Восстановление прав гражданина: все граждане России равны перед законом, без различия пола и национальности; уничтожение классовых привилегий, сохранение неприкосновенности личности и жилища, свобода передвижений, местожительства... Восстановление в полном объеме свободы слова и печати... Выборы в Учредительное со­брание должны быть произведены свободно, без давления на народ­ную волю и во всей стране. Личность народных избранников священ­на и неприкосновенна». В те же дни, призывая страну к защите революции от посяга­тельств мятежного генерала, большевистская партия устами одного из своих лидеров — И. В. Сталина в газете «Рабочий» 28 августа 1917 го­да среди прочего требовала: «Восстановления свобод, декретирования демократической республики и немедленного созыва Учредительного собрания».

   Спустя семьдесят с лишним лет и снова в августе генералы опять взялись спасать в стране демократию, свободу и права человека. В сво­ем обращении к народу, опубликованном советскими газетами 20 авгу­ста 1991 года, лидеры путча заявляли: «Воспользовавшись предостав­ленными свободами, попирая только что появившиеся ростки демократии, возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Со­ветского Союза, развал государства и захват власти любой ценой... Идет наступление на права трудящихся». Под теми же лозунгами защиты свободы и демократии от посяга­тельств сил реакции люди шли на защиту «Белого дома», Российского правительства и в конечном счете обеспечили провал путча. А в исто­рическом промежутке между этими двумя вехами в России, а в дальней­шем в СССР происходили грандиознейшие события. И все они, как правило, освящались святыми для людей понятиями — «демократия», «свобода», «народ». Их использовали при варварской коллективизации и репрессиях времен сталинского режима. К ним прибегала троцкист­ская оппозиция Сталину. На них опирались диссидентское движение, и как противоположное, борьба с правозащитниками. Ими оправдыва­лись ввод наших войск в Афганистан, помощь мировому коммунисти­ческому, рабочему и национально-освободительному движению. Наконец, этими понятиями политические умельцы освятили начав­шуюся в стране умеренную либерализацию в рамках тоталитарного режима, приход к власти либеральной номенклатуры, которые были окрещены «перестройкой». А потом их же использовал не только мно­гострадальный народ, ошалело мятущийся в поисках счастья, но и про­тивостоящие политические стороны, разного рода авантюристы и че­столюбцы в борьбе за власть, развернувшейся на огромных просто­рах страны от Тисы до Тихого океана и от Норильска до Кушки.

   Так что же в России означают эти понятия, которыми играют, как футбольным мячом, на огромной советской поляне и которые посто­янно искажают в нашей стране вот уже не одно десятилетие, вертят ими как флюгером, используют на политическую потребу в самых, ка­залось бы, взаимоисключающих ситуациях? И почему вообще стало воз­можным такое положение, когда сами эти логически и исторически оформленные представления потеряли в нашей истории по существу свой исконный смысл, и каждый новый поворот событий лишь отде­ляет нас от их адекватного   общественно-политического   восприятия?

   Я далек от того, чтобы идеализировать демократию Запада и счи­тать, что там политиканы не манипулируют в своих порой неблаговид­ных целях высокими общественными категориями. Речь идет о другом — о том, что в нашей стране истолкование их содержания в силу истори­ческих обстоятельств очень слабо соответствует не только историко-философскому смыслу, но и той настоящей практике западного мира, которую мы зачастую берем себе в образец. А раз так, значит, с ними можно обращаться как угодно: все равно за ними нет никакой адекват­ной реальности, а следовательно, нет и возмездия.

   Происходит все это, на мой взгляд, из-за того, что в России, а за­тем в СССР эти понятия никогда не соответствовали своему истинному содержанию и назначению, никогда не являлись той органичной ча­стью общественного устройства и общественного сознания, которые были способны стать действительным двигателем исторического про­гресса и в конце концов привнести в страну покой, благосостояние и счастье, если оно вообще достижимо в человеческом обществе. Это не обвинение, а констатация печального факта, обусловленного всем хо­дом российской истории. В России понятия «демократия» и «народ», «свобода» и «народ» никогда органически не связывались друг с другом, даже не ставились в близкую зависимость. Более того, они, как прави­ло, чаще всего наполнялись совершенно различным, противоположным смыслом и таким образом становились как бы по разные стороны бар­рикад. Народ в своих стремлениях и в своей борьбе весьма часто был далек от подлинно демократического движения, от стремления к осознанной свободе, заменяя все это своими собственными общественны­ми суррогатами. И это восприятие народом демократии и свободы при­давало окраску и всему общественному фону в стране. Многие западные политологи давно заметили эту особенность об­щественного развития России, придав ему определенную идеологиче­скую окраску вроде «свойств русской души», «склонности русского народа к тоталитаризму», «азиатско-византийского синтеза» и тому по­добных остроумных, порой формально близких к истине, но по сущест­ву весьма поверхностных умозаключений. Поверхностность эта прогля­дывает в том, что они берут лишь следствия явлений, не вторгаясь в их диалектическую суть, и руководствуются при этом справедливыми эмо­циями, не подкрепленными спокойным анализом. Вот почему прежде чем дать какую-то характеристику данному не­обычному феномену, следовало бы предпринять короткий исторический экскурс.

    В ТЕЧЕНИЕ СТОЛЕТИЙ сначала восточное славянство, затем Русь, Россия, как ни грустно признавать, постоянно исторически от­ставали от Запада — с точки зрения прогрессивного динамичного раз­вития экономики, социальных отношений, государственных институ­тов, общего политического развития и политической культуры. Все началось, пожалуй, с тех пор, когда в период неолита раско­лолся единый индоевропейский поток народов и праславяне вместе с балтами заселили окраины европейской ойкумены. Позднее из их сре­ды выделилась восточноевропейская ветвь, которая и разместилась в районе Поднепровья, междуречья Волги и Оки по соседству с иран­скими, угро-финскими, тюркскими племенами, то есть в той части Во­сточно-Европейской равнины, где застывают на зиму реки и трещат суровые морозы, куда не доходит благодатное влияние Гольфстрима, но зато чувствуется дыхание Ледовитого океана и ужасных, пронизы­вающих зимой и все иссушающих летом ветров Востока. Кажется, при­рода сама обрекла население этих мест на первоначальное логичное историческое отставание в условиях, когда ее влияние на слабый еще человеческий род было, пожалуй, решающим. Нашествия киммерийцев, скифов, сарматов в I тысячелетии до н. э., а затем гуннов, аваров, хазар, печенегов, половцев, но более всего та­таро-монголов усугубляли положение, являлись тем трагическим исто­рическим рефреном, который на столетия определял судьбы восточного славянства. В то время как германские племена, сокрушая Рим, при­ступили к созданию собственных государств и брали на вооружение его технические завоевания, культз'ру, военное искусство, довольно широко разработанную юриспруденцию, а приняв христианство, при­общились к философским и теологическим высотам, восточные славя­не, каждый раз возрождаясь после очередного нашествия и вновь осваи­вая некогда культурные земли, катастрофически топтались на месте в своем цивилизационном окраинном развитии.

   Византийское влияние было здесь спорадическим, поскольку импе­рия тщательно отгораживалась от восточноевропейского варварского мира и лишь старалась использовать его в своих узкокорыстных поли­тических и экономических интересах. Константинополь так и не стал для Ворточной Европы той alma mater, которой (волей или неволей) стал Рим для мира западного. В V веке появилось Франкское королевство. На рубеже V—VI сто­летий его основатель Хлодвиг уже принял христианство по римскому образцу. На рубеже VIII —IX веков в Европе появилась империя Карла Великого, вставшая вровень с другими мощными государственными образованиями того времени (Арабским халифатом, Византийской им­перией). С VII века начинаются ускоренные римским влиянием мощные социально-экономические, политические, культурные процессы на Бри­танских островах.

  Восточнославянские земли, освободившись от хазарского ига, бы­стро набирали исторические «очки». Именно Киев и Киевская земля, вобрав в себя максимально все наиболее жизнеспособное, что имелось в глубокой древности у восточных славян, взяли в свои руки пальму первенства в развитии наиболее рационального ведения хозяйства на солнечных черноземах юга, в борьбе за объединение славянских пле­мен. Энергия народа проявлялась здесь с наибольшей силой. Она, правда, расходовалась в неизмеримо больших масштабах из-за извечной борьбы с кочевниками, но в таких же масштабах и восстанавливалась. Кровь народа пульсировала здесь сильнее, ее обращение в обществен­ном организме было глубже и полнее. Пока Север и Северо-Восток еврорусской части континента цепенели под снежными покровами дол­гих и суровых зим, пока северные лесные чащи укрывали под своей сенью очередные волны бегущих с юга обитателей плодородной лесо­степи, спасавшихся от кочевых орд, и включали их в неторопливый, примитивный лесной уклад, киевский юг снова споро брался за дело. Исключение, наверное, представлял собой Новгород. Северо-запад­ный, славянский, по сути своей город-страна, он был распахнут всей своей жизнью на Запад, на Юг и Восток. С древности мореходный, торговый, ремесленный, он как бы вобрал в себя многие выгоды других славянских земель: защищенный от степи большими расстояниями, ле­сами и болотами, как, скажем, Ростов или Суздаль, Новгород в то же время стоял на важных торговых путях, как слабо прикрытый Киев, был близок к Балтике. Данное обстоятельство и определило его жизне­способность и динамизм. И все же общее замедленное развитие восточноевропейских земель коснулось и этого региона.

  При всем нарастании темпов движения Руси по цивилизационному пути догнать ушедшую вперед Европу русским землям было уже прак­тически невозможно. Так, лишь на рубеже IX —X веков появляется пер­вое структурно-развитое восточнославянское государство — Киевская Русь; лишь в начале XI столетия создается первый писаный свод зако­нов «Русская правда», отставший в своем рождении на несколько ве­ков от «Салической правды», франкских капитуляриев, англосаксон­ских «правд», лангобардских эдиктов; только в конце X века Русь при­нимает крещение по византийскому образцу, тем самым приобщив­шись к великим духовным ценностям христианства, но сразу же исто­рически отгородившись от европейского католического религиозно-ду­ховного потока. Последовавшее затем закономерное перемещение государствен­ного центра восточного славянства с берегов Днепра на берега Оки, Клязьмы, Москвы-реки, в верховья Волги, в лесные пущи Северо-Во­стока имело глобальные последствия для развития страны. Движение опять затормозилось. При всех преимуществах защищенного Северо-Восточного угла славянских земель здешние суровые места не способ­ствовали быстрому взлету: люди неторопливо набирали производст­венный опыт, территория слабо наполнялась новым населением, жизнь здесь была замедленной, тягучей. Эти земли еще далее, нежели Среднее Поднепровье, отстояли от центров мировой культуры, и их общее цивилизованное отставание ощущалось здесь особенно явст­венно.

  В период политической децентрализации, буйства феодального се­паратизма Русь получила еще один сильнейший внешнеполитический удар от татаро-монгольских полчищ, а затем попала в экономическую и политическую зависимость от Золотой Орды. Удар был подкреплен исторически экспансией Литвы, а позднее объединенного Польско-Литовского государства и длительной блокадой северо-западных и за­падных границ. Все это надолго оторвало ее от общеевропейских про­цессов, сдерживало прогрессивные тенденции социально-политическо­го, государственно-правового развития страны. К этому времени Англия уже приняла в 1215 году «Великую хар­тию вольностей», которая институционально ограничивала королевскую власть и предоставляла некоторые права рыцарству, городам, верхушке свободного крестьянства. Одновременно завязался тугой узел соперни­чества между городами и королевской властью во Франции, началось знаменитое коммунальное движение, положившее начало демократи­ческим преобразованиям во французском феодальном обществе и дви­нувшее вперед дело освобождения торгово-ремесленного городского со­словия от всевластия короля и сеньоров. В начале XIV века во Фран­ции впервые собрались Генеральные штаты, ставшие через несколько веков организационным ядром   начавшейся   Французской   революции. Такие же тенденции сквозь толщу абсолютистского давления пробивали себе дорогу в Нидерландах, Североитальянских землях, слабее в рамках Германской империи.

  Для того, чтобы подлинная свобода и подлинная демократия роди­лись на свет, а потом взрослели, укреплялись, развивались, должны бы­ли пройти столетия. В обществе, основанном на силе, на подавлении одних другими, требовались чрезвычайное напряжение и чрезвычайные обстоятельства, чтобы преодолеть это всеобъемлющее и страстное право кулака. Палка и выкручивание рук были столь же естественны в человеческом обществе и настолько соответствовали природе и челове­ка, и общества, сколь естественными были стремления к свободе и демо­кратии, которые также вполне соответствовали природе и того, и дру­гого. Но в течение долгих веков в ответ на силу использовалась сила. В ответ на действие кулака использовался кулак. Стихийные взрывы ярости масс повсюду потрясали Европу. Народная воля выплескивалась наружу и заливала своей ненавистью все и вся. Потом ее вновь загоня­ли в государственные берега для того, чтобы там созрело новое ярост­ное народное половодье. И чем больше было необузданное давление силы, тем яростней и отчаянней было сопротивление. Казалось, что мощь вольнолюбивых устремлений людей была пропорциональна мощи их эксплуатации, издевательства над ними, жесткости надетого на них общественного намордника.

   НО ЖИЗНЬ, само развитие экономики, социальных отношений, культуры показывали, что такое противостояние являлось взрывоопас­ным для самого существования общества. И на Западе, и на Востоке Европы стали постепенно вызревать идеи регулирования общественных отношений, создания институтов, готовивших основу для демократиче­ских преобразований. Запад в соответствии со своим историческим развитием уже в XII—XIII веках встал на этот мучительный путь строительства демо­кратических учреждений, отмеченный общественными коллизиями, большой кровью, многими попятными движениями. Русь, Россия не была здесь каким-то печальным исключением. Оте­чественные историки совершенно справедливо указывают на долгое сохранение в условиях раннефеодального государства народно-демокра­тических вечевых традиций, уходящих корнями в далекое прошлое, на новгородскую аристократическую демократию, на мощное влияние ре­лигиозных институтов, правил и традиций, которые к XII —XIII столе­тиям во многом ограничили и «облагородили» необузданное всевластие сильных мира сего. Позднее можно говорить и о зарождении сослов­ного представительства, выразившегося в конце концов в стройной си­стеме земских соборов XVI—XVII веков. Но у России недостало ни исторического времени, ни внешних условий, чтобы эти отдельные явления общественной жизни, могущие повести к созданию демократических институтов, получили соответст­вующую эволюцию. Конечно, дошедшие в Киевскую Русь народно-демократические порядки языческого прошлого играли определенную роль в регулиро­вании общественных отношений, но в условиях княжеско-боярского всевластия они мобилизовали людей не на легальную и кропотливую борьбу за свои права, а чаще на скорую и яростную расправу с неугод­ными верхами. Наша история полна подобными фактами городских и сельских восстаний, начинавшихся на вечевых сборищах и кончавших­ся большим смертоубийством. Даже новгородская «демократия», кото­рой у нас в публицистической литературе пропето столько дифирам­бов, одним из самых решительных средств утверждения права призна­вала кулачный бой на мосту через Волхов. Безудержная воля, а не де­мократия всевластно доминировала как на Западе, так и в русских зем­лях в эти первые века раннефеодальной государственности.

   В демократических свободах людей и демократических институтах синтезируется весь предшествующий опыт человечества. Они являются результатом действия многих исторических факторов. Только их взаи­модействие и может дать необходимый результат. Россия в условиях всеобщего отставания не обладала ни той степенью развития социаль­но-экономических отношений, ни той мерой политического опыта, ни той глубиной культурных традиций взаимоотношений между различ­ными слоями общества, становящихся частью самосознания народа, ко­торые бы воплотились в основу зарождения настоящей демократии и свободы в стране, хотя бы как они реализованы на Западе. Едва ли не решающую роль в этом смысле оказало формирование централизованной, затем авторитарной, а еще позднее абсолютистской власти в стране, которая означала, конечно же, не всевластие правите­ля, а всевластие определенного общественного клана, стоящего за его спиной. Ступени развития подобного всевластия отнюдь не сопровож­дались, как на Западе, параллельным трудным и мучительным вызрева­нием демократических традиций, что объяснялось и геополитическими обстоятельствами (невозможностью в огромной отсталой стране осу­ществлять иное, кроме авторитарного, управление), и внешнеполити­ческим фактором (сначала сплочение всех сил общества, порой весьма противоречивых, вокруг центральной власти в борьбе за выживание страны во враждебном окружении, а позднее в стремлении к внешней экспансии), и классовыми причинами (необходимостью в условиях тра­диционного, во многом застойного хозяйствования, сохранить хоть ка­кое-то право на труд и собственность крестьян и ремесленников в горо­де и деревне).

   Если на Западе сам быстро развивающийся хозяйственный строй со временем способствовал слому крепостной системы там, где она уко­ренилась, то в России этот строй содействовал консервации старых отношений. В условиях абсолютистского политического режима он помогал их модернизации и укреплению даже тогда, когда новые явления в экономике (начиная с XVII века) стали набирать определяю­щую мощь. Благодаря замедленному социально-экономическому развитию Рос­сии среднее сословие, которое на Западе стало носителем традиций демократии и свободы, было малочисленно и не обрело реальной исто­рической силы. В то время как на сравнительно ограниченных географических про­странствах страны Запада из столетия в столетие пестовали демократи­ческие культурные традиции, доводя их обстоятельствами самой жизни до всех, даже низших слоев народа, Россия, осуществляя тот же процесс лишь в центре, объективно всячески тормозила и размывала его за счет мощной внешней экспансии, колонизационного движения, включения в свой состав все новых и новых человеческих конгломератов самой разной степени экономического и культурного уровня.

   На огромных российских пространствах терялись всякие общест­венные ориентиры, утрачивались сложившиеся годами приобретения, господство получали совсем иные порядки и традиции. И хотя русская духовная культура добилась в течение столетий впечатляющих успехов, среди которых были замечательные творения летописцев, зодчих, по­этов, иконописцев, а позднее и мирового прорыва в виде литературы и искусства XIX — начала XX века, общее ее состояние на уровне ши­роких народных масс в течение тех же столетий оставалось значитель­но ниже общеевропейского. В России уровень культуры определяли гениальные одиночки, тонкий слой элиты в центре и провинции, на Западе шло мощное ее повсеместное нарастание, соответствующее об­щему строю жизни. Это выражалось и в благотворном влиянии Ренес­санса с его гуманистическими традициями, и в раннем и повсемест­ном развитии книгопечатания, и в развитии замечательной духовной музыки, и в монументальной, поражающей воображение архитектур­ной готике. И, наконец, в мощном духовном реформационном потоке.

   За сто лет до Ивана Федорова Иоганн Гутенберг напечатал свою первую книгу. Через 47 лет после смерти Андрея Рублева Сандро Боттичелли создал свою знаменитую «Примаверу» — это чудо раннего Ренессанса. Конечно, Иван Федоров был замечательным духовным первопро­ходцем, а Рублев гениальным художником. Но русский «Апостол» вы­шел в Москве совсем в другую европейскую эпоху, нежели «Библия» Гутенберга, а искусство Боттичелли — это искусство совсем другого дня, нежели мастерство даже самой гениальной иконописи. А позднее, в. то время как Русь сотрясали «соляной» и «медный» бунты и разъярен­ная толпа хватала под уздцы лошадь царя Алексея Михайловича, в Англии произошла революция, и король, после суда над ним, казнен. Меня могут спросить: да какое все это имеет отношение к демо­кратии, свободе, гласности и тому подобному? Да самое прямое.

   Весь строй русской жизни на протяжении столетий так и не сумел утвердить начал средневековой демократии, которые затем на Западе модифицировались после революционных потрясений, эволюционных «притирок», серии крупных и мелких политических компромиссов в демократические традиции и институты нового времени. Ю. Феофанов в интересной статье «Мы живем не в другой стране» («Известия», 14 сентября 1991 года), как, впрочем, и некоторые другие: авторы, высказал мысль, что Россия, зная лишь монархические и госу­дарственно-патерналистские матрицы, не обладала матрицами демокра­тическими. Это не совсем так: обладала, но не в той мере, которая была бы способна закрепить их, развить, сделать основой для будущего демо­кратического развития.

   В то время как народ на Западе все более организовывался полити­чески, опираясь на быстро развивающиеся, устремленные в будущее социально-экономические отношения, и искал все новые и новые фор­мы на путях сбалансированной политической организации общества, в России происходил подлинный пир народных волеизъявлений. Все на­чало XVII века и значительная часть 60 —70-х годов были отмечены мощными народными выступлениями, в ходе которых «народ» и «воля» сливались воедино. Апогеем этой необузданной «воли» стало восстание под руководством Степана Разина. В своих «прелестных грамотах», адресованных всем простым лю­дям, вождь повстанцев призывал «изменников выводить», то есть унич­тожать, идти «в полк» к казакам, обещал «волю» и «животы», то есть собственность помещиков и вотчинников, свободу «в крепостях и в кабалах, и в налогах, и в вере любой». Сто лет спустя Емельян Пугачев, подняв народ на новое восстание против власть имущих, жаловал в своих грамотах народ «крестом и бо­родою, рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованьем, и хлебным провиантом, и свинцом, и порохом, и вечною вольностию», а тем, «кто не повинуется и противится: бояр, генерал, майор, капитан и иные — голову рубить, имение взять... В одно время они вас объедали, лишали... воли и свободы, сейчас вы их рубите, но если не подчиняют­ся». Это было провозглашено в 1773 году за 16 лет до Великой фран­цузской революции. В дальнейшем подобное выражение народной воли выплескивалось в России неоднократно: оно выявлялось в рабочих бунтах и стачках, крестьянских восстаниях и поджогах помещичьих имений. И даже ре­волюция 1905 — 1907 годов была окрашена в цвета этой «воли».

   Между тем истоки демократической линии душились в стране на корню. Реформаторы, все те, кто вынашивал надежды ввести хоть ка­кие-то институционно-ограничительные политические критерии в авто­кратической стране, дружно шли на плаху, уходили в изгнание и ссыл­ку. Либеральные соратники Ивана Грозного Адашев и Сильвестр были удалены. Курбский бежал, Василий Голицын оказался в ссылке и усту­пил место реформатору-деспоту Петру I, у которого и в помыслах не было вводить какие-то конституционные начала. Либеральные намере-ния Александра I были стерты его нерешительностью, страхом перед консерваторами, а его либеральный наперсник Сперанский оказался в Нижнем Новгороде. Попытка декабристов силой ввести демократи­ческие установления в стране была разгромлена. И снова, как во времена Разина и Пугачева, в России звучал истош­ный крестьянский вопль «Земли и воли», который восприняли в, виде своего лозунга революционные ходоки крестьянства — народники.

   Таким образом, в период новой истории Россия так и не обрела устойчивых традиций демократии и свободы, и в ее общественном мен­талитете по-прежнему вплоть до XX века преобладали две основные тенденции, два основных противостояния: власти — «тащить и не пу­щать», ориентированность в основном на средство насилия и народа, рвущегося к воле, под которой понимались вседозволенность, отсутст­вие всяких общественных ограничений, расправа с врагами вплоть до их физического уничтожения. Человеческая личность в этом страшном противостоянии не стоила и ломаного гроша. И эту ситуацию не смогли коренным образом изме­нить ни реформы 60-х годов, ни те робкие начала демократии и орга­низации общества, которые проявились в ходе и после революции 1905—1907 годов: слишком сильны были традиции противостояния на­силия и воли в прошлом, слишком велика была его толща и в XX веке.

   Поэтому все те высокие всплески свободы, которые наблюдались в России с XVII по XX век, несли на себе печать средневекового про­тивостояния и олицетворялись, пусть и на время, с торжеством воли, пути которой на огромных пространствах России оказались неиспове­димыми. Так было во время «разинщины» и «пугачевщины», так было во время осеннего противостояния власти и народа в 1905 году.

    НО ЛИШЬ ДВАЖДЫ стихия воли, кажется, сломила сопротивле­ние власти и стала диктовать свои установки стране. Так было во время «Смуты» в начале XVII столетия и в период с Февраля по Октябрь 1917 года. В «Смутное время» «воля» привела к тому, что страна фактически распалась. Каждое общественное движение имело своих, враждующих между собой лидеров, страну раздирали на части лжедмитрии, Ляпуно­вы, заруцкие, разные самозванцы и авантюристы. Опьяненный свобо­дой народ схватился за топоры и косы. Тогда разрушалось все и вся. Государство было слабым, а собиравшийся в воинственные стаи народ всячески демонстрировал свою силу. Это движение началось с воли, а закончилось насилием. Последних вольнолюбцев укрепившееся госу­дарство отлавливало еще в середине второго десятилетия XVII века. Девять месяцев почти абсолютной свободы потрясли Россию в 1917 году. Не зная и не умея распорядиться вырванной свободой, не обеспеченной идущей из глубины веков демократической традицией, народ творил волю — и в городе, и в деревне, и в армии. Страна разва­ливалась, надвигалась общенациональная катастрофа. Созданные на скорую руку демократические институты оказались в условиях всена­родной воли, бескомпромиссного противостояния радикалов и демо­кратов, неспособными цементировать обстановку. На насилие генера­лов массы ответили своим насилием и расчистили дорогу большевикам.

   После Октябрьской революции торжество воли при слабом цент­ральном правительстве, кажется, усилилось. Страна продолжала распа­даться на части вопреки законам экономики и политической целесооб­разности. Закомплексованные авантюристы, подогревая в окраинных регионах страны националистические чувства народа, ловили рыбу в мутной воде. Политический сепаратизм, областничество, дошедшие до курьезов, со всех сторон высвечивали победу разбушевавшейся воли. И лишь позднее железной рукой большевизма разгулявшаяся стра­на была загнана в старое государственное антидемократическое стойло, которое естественно получило новые социальные и политические атри­буты, новый политический и классовый имидж и новое демократиче­ское пропагандистское оснащение.

   Но сейчас нас интересует не смысл советского тоталитаризма, в создании которого вольнолюбивый народ играл весьма значительную роль, а влияние последующих политических структур России на раз­витие подлинно демократических традиций и институтов. Увы, эти структуры, особенно в период сталинской диктатуры, за­морозили все те жалкие ростки демократии, которые проклюнулись в девять подлинно свободных месяцев 1917 года, а потом робко подняли голову в период нэпа. И дело было не только в политическом режиме, но и в том, что он базировался на мощной всеобъемлющей государст­венной собственности, что практически вообще снимало вопрос о демо­кратии как таковой. И сегодня, несмотря на развитие иных форм собст­венности и новых хозяйственных структур (вплоть до шашлычников и банкиров), доминирование государственной собственности, наличие этого экономического монолита, подкрепленного государственными структурами, содействует не формированию демократических инсти­тутов и тенденций, а лишь продолжает поощрять противостояние силы и воли.

   К 1985 году мы пришли со старым багажом — загнанной насилием в угол волей народа, забвением всех истинно демократических поряд­ков, полным небрежением со стороны государства по отношению к человеческой личности и великим озлоблением простого человека по отношению к власть предержащим. Новый виток российской (советской) свободы страна начала во­обще без уважения к человеческим ценностям, без понимания необ­ходимости самоограничений в пользу общества, без функционирующе­го демократического правопорядка, на чем, собственно, и зиждутся де­мократия и свобода в цивилизованном обществе. На политическую арену сразу были брошены, как и в период «Смуты» и в период Февраля, не выработка демократических институ­тов, на чем настаивали некоторые демократы, и в первую очередь А. Д. Сахаров, и чему всячески противились номенклатура и ее интел­лигентские апологеты, а игра честолюбий, политический авантюризм и вновь насилие и насилие без конца. Поистине прав был великий рус­ский историк В. О. Ключевский, говоривший о знаменательной повто­ряемости нашей истории, в основе чего лежат известная историческая отсталость, косность и консерватизм.

   Поэтому когда с первых лет перестройки с высоких трибун стали звучать призывы восстановить демократию, гласность, свободу, это мог­ло восприниматься лишь с большой долей юмора, потому что ни того, ни другого, ни третьего в их истинном значении не было и быть не могло, и люди, говорившие эти слова, либо лукавили, либо (скорее все­го) просто не осознавали в наших условиях их истинного смысла, под­давшись обаянию общедемократических образцов Запада. Но жизнь быстро все расставила на свои места. Снова проявилась несгибаемая и не ограненная историей тяга людей к воле, опять дала себя знать вся глубина пропасти между устойчивым западным демокра­тизмом и топором, к которому звали и на который провоцировали Русь все, кому не лень, в течение долгих веков. И бесконечные сувере­нитеты, и многочисленные президенты, и бесконечная митинговщина, и забастовочное движение в формах, напоминающих российские же стач­ки начала века,— все это выглядело как уже давно знакомое проявле­ние замечательной тяги народа к воле. Люди, веками согнутые под гне­том   царизма,   а   потом  сталинского  режима,   многократно  обманутые реформаторами прошлого и настоящего, снова вставали во весь рост, разгибались и демонстрировали всему миру свой поистине детский непосредственный революционный порыв. И в этом порыве просмат­риваются многочисленные комплексы — социальные, национальные, лично-психологические, которые давно уже были изжиты западными демократиями в ходе их трудного и мучительного пути к современным политическим институтам.

   НАДО ТВЕРДО отдавать себе отчет в том, что когда мы говорим «демократия», то за этим скрывается невероятное стремление нынеш­него народа к воле; когда мы говорим «гласность», то под этим, увы, разумеется вполне соответствующее этой «воле» желание высказать «все» своему политическому оппоненту в условиях полной правовой безнаказанности. Очень часто наше требование «суверенитета» означа­ет в первую очередь удовлетворение национальных и личных амбиций и комплексов, а когда произносим «интересы Советского Союза», то понимаем их прежде всего как интересы правящей группы центра. Такую расшифровку понятий можно было бы продолжить. Это где-то на Западе правильно понимают слова «земельная реформа», «фермер», «аренда». У нас же они означают совсем другое: мыкание крестьянина по обшарпанным коридорам местных органов власти, изде­вательства над ним, вымогание взяток и т. д. Когда нам говорят «зару­бежные кредиты», «закупки товаров для народа», мы догадываемся, что речь идет не о кредитах в кх западном пониманрш, а о нашем россий­ском варианте: трата миллиардов на приобретение продовольствия, ширпотреба с большой личной выгодой для продавцов, а не для поку­пателей, за что уже на скамью подсудимых сел не один представитель наших внешнеторговых организаций, а затем перепродажа из-под полы основной части этих товаров по бешеным ценам торговой мафии и лишь затем их движение по еще более высоким ценам, недоступным многострадальному народу. Когда мы слышим слова «зарубежная по­мощь», мы понимаем, что все короба с товарами первой необходимости и медикаментами в условиях нашей воли пойдут тем же путем, что и товары, купленные на зарубежные миллиарды. Когда читаем в газетах о необходимости «новой кадровой политики», привлечении к управле­нию новых способных людей, мы сознаем, что к власти придут моло­дые волки, которые давно уже рвутся наверх и займут освободившиеся кабинеты, дачные особняки, получат различные льготы и т. д.

   Воля определяет вседозволенность и безнаказанность, возможность для каждого делать на своем месте все, что пожелает душа. А к этому еще добавляются новые комплексы тех, кто потерял свою власть, свое особое положение в обществе, острейшее противостояние старого об­щественного сознания и нового, еще не устоявшегося на уровне широ­ких масс демократического мышления. Наступает тяжелое, смутное вре­мя воли без демократии и подлинно разумной, регламентируемой зако­ном свободы.

   Отсюда, когда мы сегодня апеллируем к человеку, к народу, к его сознанию и сопрягаем данное обращение с понятиями демократии, гласности, свободы, все это выглядит достаточно наивным, поскольку и адресат апелляций, и сами понятия воспринимаются нами вовсе не адекватно.,Они имеют, в нашем Отечестве совсем иное содержание, нежели в других странах мира. На деле наши устремления оборачива­ются совсем иными результатами, иными последствиями, предвидеть которые было бы вполне возможно лишь в том случае, если называть вещи своими именами и не заниматься самообольщением, самообманом и обманом других.