 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Одиночество – странная штука...
Попытка к бегству Блажен не умирающий от скуки, катящийся подобно колесу – и граждане уткнулись в покетбуки да слушают в наушниках попсу. У граждан кайф – не жарко и не сыро; в их силах разогнать любую тьму. Им Бог всё время шлёт кусочки сыра за верное служение ему. И много ль толку, глядя в эти лица, кричать: «Да вы же звери, господа!»? Народ, имея шанс увеселиться, по этому пути идёт всегда. И нет бы, озаботясь, что-то взвесить, наметить траектории судьбе – им ближе клуб «Для тех, кому за 10», где хорошо с подобными себе. Бреди туда, куда направят ноги, спеши туда, куда тебя зовут. Блажен не умножающий тревоги, самим собой не вызванный на суд. Им ведом прикуп. К ним приветлив Сочи. Они актёры в собственном кино. «Живём, – они твердят, – один разочек. Смотреть назад – и глупо, и смешно». Им действия важнее размышлений, они неугомонны, как клопы; в кострах их жизней жаркие поленья разбрасывают искорок снопы. Под сенью то совдепа, то госдепа до полусмерти я загнал коней. Но нет во мне азарта Джонни Деппа, чтоб гордым быть инакостью своей. Не будучи ни ушлым и ни дошлым, не пестуя безумие и злость, я постоянно застреваю в прошлом, как застревает в зубе рыбья кость. Влача тоску, как будто лошадь сбрую, свои надежды отнеся в ломбард, я мыслю – оттого не существую (простите, монсиньор Рене Декарт). Везде – азартный спор, вино из кубка, громокипящей жизни волшебство... А для меня в анализе поступка – залог несовершения его. Ну разве ж это сложно – песня хором?! Ведь все идут – и ты тянись вослед... Пора уж эти перья, белый ворон, покрасить в радикально чёрный цвет и раствориться в многоликой массе, исчезнуть, словно в водке – кубик льда, чтоб в новой возродиться ипостаси – и в дальний путь на долгие года... И буду ехать, сев в чужие сани, хоть это изначально не по мне... Ведь обещал же – никаких стенаний, а сам – как Ярославна на стене. Печаль, подруга дней моих суровых, неужто не расстанешься со мной? Ужель среди хронически здоровых лишь я один – хронически больной?! Вы где-то есть: в америках, европах; попрятались, как в роще соловьи... Ужель приятно замерзать в окопах, когда давно закончились бои?! Ей-Богу, леопольды, выходите... И что с того, что нас попутал бес? Взгляните: солнца трепетные нити свисают с отутюженных небес. Откроем окна и откроем двери, с судьбой поговорим начистоту... А рядом – люди (и другие звери, порою очень милые в быту). И на плаву пока что наше судно, и ясен день, и даже ветер стих... Конечно, это трудно, очень трудно: понять, что мир превыше нас самих. И мы, не отыскав в себе ответа на всё, что у души пока в цене, в какой-то миг найдём источник света, законно расположенный извне. (Вот здесь читатель усмехнётся: «Ясно. Я эту всю драматургию знал. Всё было плохо, а теперь прекрасно. Назрел оптимистический финал») – Нет, автор сардонически развеет сию демагогическую ложь, поскольку с оптимизмом не имеет любовных отношений ни на грош, отнюдь не оглашая бодрым кличем свою квартиру (дом, микрорайон). Зато порою он философичен. А также иногда практичен он. Работай, веселись, грусти и бедствуй, ищи обходы и штурмуй редут... Негоже жизнь считать попыткой к бегству. Второй попытки точно не дадут.
Ссадина Ты с душою не находишь примиренья,
Время и место Там хорошо, где нас с тобою нет. И не было. И, видимо, не будет. Где чуткие отзывчивые люди руководят движением планет, и этим людям хокку и сонет дороже залпов тысячи орудий. Там хорошо. Там души и умы работают грядущему во благо. И полнится шедеврами бумага без давящей на нервы кутерьмы. Там хорошо, где есть с тобой не мы, где не живут ни Борджиа, ни Яго. Там что ни весть – всегда благая весть и нет резонов для недоброй вести. Там провели тысячелетья вместе народы, коих нам не перечесть. Но плохо там, где мы с тобою есть. В одном и том же времени и месте. И ты, и я, свой чахлый век губя, попали на войну взамен бьеннале... Прогорклым дымом затянуло дали – и так от января до декабря... Мы время подогнали под себя, но места под себя не подогнали.
Хроника трёх империй I Империя Номер Один – загадка. Замок без ключа. От пальм до арктических льдин – разлапистый штамп кумача. Страна неизменно права размахом деяний и слов. А хлеб – он всему голова в отсутствие прочих голов. Разбитый на кланы народ мечтал дотянуться до звёзд; а лица идущих вперёд стандартны, как ГОСТ на компост. Придушены диско и рок. Орлами на фоне пичуг – Михайлов, Харламов, Петров, Плисецкая и Бондарчук. Но не было глубже корней: попробуй-ка их оторви!.. И не было дружбы прочней и самозабвенней любви. Хоть ветер, сквозивший на вест, дарил ощущенье вины, холодное слово «отъезд» заполнило мысли и сны. Под баховский скорбный клавир, под томно пригашенный свет нам выдал районный ОВИР бумагу, что нас больше нет. II От хип-хопа и грязи в метро невозможно болит голова. Что сказали бы карты Таро про Империю с номером два; про страну, где святые отцы, повидав Ватикан и синклит, изучив биржевые столбцы, превращают мальчишек в Лолит; про страну, где юристов – как мух, и любой норовит на рожон; про страну моложавых старух и утративших женственность жён?! О, Империя с номером два, совмещённая с осью Земли! – прохудились дела и слова, а мечты закруглились в нули... Но и в ней – наша странная часть, выживания яростный дух, не дающий бесследно пропасть, превратившись в песок или пух... Хоть порой в непроглядную тьму нас заводит лихая стезя – нам судьба привыкать ко всему, потому как иначе – нельзя. III В Петербурге, Детройте и Яффе, наподобие дроф и синиц, мы не будем в плену географий и придуманных кем-то границ. Нашим компасам внутренней боли, эхолотам любви и тоски не нужны паспорта и пароли и извечных запретов тиски. Пусть услышит имеющий уши, пусть узнает считающий дни: нам с рожденья дарованы души. Говорят, что бессмертны они. И они матерьялами служат для Империи с номером три... Две Империи – где-то снаружи, а одна, всех важнее, – внутри.
Курсы английского В ту осень носились молнии в небе низком и в воздухе плотным комом стояла влага... Они занимались вместе в кружке английским. Она оставалась. Он – уезжал в Чикаго. Обоим хотелось ближе сидеть друг к другу над книгою Бонк. Им было вдвоём – спокойней... А после – она спешила домой, к супругу. Он мчался к жене, беременной скорой двойней. И сладок был Present Perfect в прохладном зальце под дождь, равнодушно бьющий по старой крыше... И только в конце – коснулись друг друга пальцы и пульсы взлетели к небу. А может, выше. Но кончился English. В классе утихло эхо. Других поджидал всё тот же учебный метод... И вскоре – она осталась, а он уехал. Ничто не могло нарушить сценарий этот. И жизнь потекла спокойным теченьем Леты, поскольку судьбе и Богу безмерно пофиг, что двое людей на разных концах планеты не склеят уже свой треснувший Present Perfect. Флоренция Пушистого облачка в небе висит бумазея; в тосканской дали горизонт неподвижен и матов... Здесь жить невозможно. Поди поживи-ка в музее, отнюдь не являясь одним из его экспонатов. Здесь Питти и Медичи строили вечные козни в бурлящее древнее время страстей и утопий... Сегодня зато – никакой межсемейственной розни, но вместо шедевров – лишь глянец дешевеньких копий. Куда ни посмотришь – повсюду любуешься Видом, стук тысяч сердец совпадает в ликующей ноте. Давид, смертным будучи, умер. Торговля Давидом в бессмертии схожа с неистовым Буанарроти. В причалы церквей мерно бьётся туристское море; бросаются голуби мира на хлебные крошки... Глядит из-под купола Санта-Марии дель Фьоре мадонна, сжимая цветок в розоватой ладошке.
Баскервильская осень Оскома ноября. Пустые зеркала. Зелёный стынет чай. Допей, а хочешь – вылей. Последнюю листву съедает полумгла. Пора перечитать «Собаку Баскервилей». На крыше лёгкий снег, на стёклах первый лёд... Заройся в тёплый плед, замри женою Лота. Держаться в стороне от торфяных болот немыслимо, когда вокруг одни болота. Как хочешь, так и дли неприбыльное шоу, скукоженная тень в застиранном халате... Сэр Генри, ты один. И Бэрримор ушёл к тому, кто меньше пьёт и регулярней платит. А скомканная жизнь летит, в глазах рябя. И красок больше нет, и век уже недолог, да сети, как паук, плетёт вокруг тебя свихнувшийся сосед, зловещий энтомолог: он фосфором своих покрасил пуделей, чтоб выглядели те чудовищно и люто. Покоя больше нет. Гулять среди аллей рискованнее, чем со скал – без парашюта. Ты весь скурил табак. Ты рад любым вестям, но телефон молчит. Часы пробили восемь... На полке Конан-Дойл. Метафоры – к чертям. На свете смерти нет. Но есть тоска и осень.
Летаргия Слово было. Но, скорей всего, в начале, в дни, когда был мир един и не расколот. А сегодня – доминирует молчанье соматической реакцией на холод. Тихий омут: ни метаний, ни литаний, всю Вселенную зима заполонила... Обессловели замёрзшие гортани, обездвижели в чернильницах чернила. И деревья – безразличные, нагие; звуки кончились. Безжизненно и пусто... Колпаком накрыла землю летаргия. Летаргия Иоанна Златоуста.
Modus operandi
Излечение
Дыши __________________________ © Габриэль Александр Михайлович |
       
|
