Толкователь спамов

Я остался на осень в Больших Сволочах

и служил толкователем спамов,

мой народ – над портвейном с порнушкою чах,

избегая сомнительных храмов.

Я ходил по дворам – сетевой аксакал,

как настройщик роялей и лютней,

не щадя живота, я виагру толкал,

увеличивал пенисы людям.

Возвращаясь на точку и пыльный айпад

протирая делитовым ядом,

вдалеке, из-под ката, виднелся закат,

был мне голос негромкий, за кадром:

«Се – ловец человеков идёт по воде,

меч, карающий – Богу во славу…», – 

я припомнил чужую цитату в ворде:

«Беня знал за такую облаву…»

Забывая в смятенье логин и пароль,

чёрный шишел меняя на мышел,

я покинул содомную эту юдоль

и на Малые Высерки вышел.

Будто окорок вепря, коптился вокзал,

расставанием пахло до гроба,

больше жизни любил, но покуда не знал,

что в любви – я опасен особо.

Достоевский

Сквозь горящую рощу дождя,

весь в берёзовых щепках воды –

я свернул на Сенную и спрятал топор под ветровкой,

память-память моя, заплетённая в две бороды,

легкомысленной пахла зубровкой.

И когда в сорок пять ещё можно принять пятьдесят,

созерцая патруль, обходящий торговые точки,

где колбасные звери, как будто гирлянды, висят

в натуральной своей оболочке.

А проклюнется снег, что он скажет об этой земле – 

по размеру следов, по окуркам в вишнёвой помаде,

эй, Раскольников-джан, поскорей запрягай шевроле,

видишь родину сзади?

Чей спасительный свет, не желая ни боли, ни зла,

хирургической нитью торчит из вселенского мрака,

и старуха-процентщица тоже когда-то была

аспиранткой филфака.

Крымское

Чтоб не свернулся в трубочку прибой –

его прижали по краям холмами,

и доски для виндсерфинга несут

перед собой, как древние скрижали.

Отряхивая водорослей прах,

не объясняй лингвистке из Можайска:

о чём щебечет Боженька в кустах –

плодись и размножайся.

Отведай виноградный эликсир,

который в здешних сумерках бухают,

и выбирай: «Рамштайн» или Шекспир – 

сегодня отдыхают.

Ещё бредёт по набережной тролль

в турецких шортах, с чёрным ноутбуком,

уже введен санэпидемконтроль –

над солнцем и над звуком.

Не потому, что этот мир жесток

под небом из бесплатного вайфая:

Господь поёт, как птица свой шесток, –

людей не покидая.

Гойко Митич

(из цикла украино-индейской войны)

Гойко Митич, хау тебе, и немножко –  лехау,

таки да, от всех, рождённых в печах Дахау,

таки да, от всех ковбоев одесских прерий – 

мы ещё с тобой повоюем семь сорок серий.

Краснокожий флаг поднимая рукою верной:

пусть трепещет над синагогой и над таверной,

да прольётся он – над мечетью баши-бузуков,

и тебя никогда не сыграет актёр Безруков.

Смертью смерть поправ,

мы входили в юдоль печали:

был пустынен Львов, это здесь Маниту распяли – 

на ж/д вокзале, а где же ещё, на рельсах,

затерялись твои куплеты в народных пейсах.

Гойко Митич, этот мир обнесён силками:

я прошёл Чечню, я всю жизнь танцевал с волками,

зарывая айфон войны у жены под юбкой,

там, где куст терновый и лезвия с мясорубкой.

*     *     *

Между Первой и Второй мировой – 

перерывчик небольшой, небольшой,

ну, а третья громыхнёт за горой,

а четвёртая дыхнёт анашой.

Не снимай противогаз, Гюльчатай,

ни убитых, ни живых не считай,

заскучает о тебе всё сильней – 

чёрный бластер под подушкой моей.

Приходи ко мне в блиндаж, на кровать,

буду, буду убивать, целовать,

колыбельную тебе напевать,

а на прошлое, дружок, наплевать.

Потому, что между первой-второй,

между третьей и четвёртой игрой,

между пятой и шестой «на коня»,

ты прошепчешь: «Не кончайте в меня…»

Перестанет истребитель кружить,

как бы это, не кончая, прожить?

Позабудут цикламены цвести,

после смерти –  не кончают, прости.

2041 г.

На премьере, в блокадном Нью-Йорке,

в свете грустной победы над злом – 

черный Бродский сбегает с галёрки,

отбиваясь галерным веслом.

Он поёт про гудзонские волны,

про княжну. (Про какую княжну?)

И облезлые воют валторны

на фанерную в дырках луну.

И ему подпевает, фальшивя,

в високосном последнем ряду,

однорукий фарфоровый Шива – 

старший прапорщик из Катманду:

«У меня на ладони синица – 

тяжелей рукояти клинка…»

…Будто это Гамзатову снится,

что летят журавли табака.

И багровые струи кумыса

переполнили жизнь до краев.

И ничейная бабочка смысла

заползает под сердце моё.

*     *     *

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,

что я –  не сторож сердцу своему.

Рай переполнен. Небеса провисли,

ночую в перевернутой арбе,

И если перед сном приходят мысли,

то, как заснуть при мысли о тебе?

Такая ночь токайского разлива,

сквозь щели в потолке, неторопливо

струится и густеет, августев.

Так нежно пахнут звездные глубины

подмышками твоими голубыми;

Уже, наполовину опустев,

к речной воде, на корточках, с откосов –  

сползает сад –  шершав и абрикосов!

В консервной банке –  плавает звезда.

О, женщина –  сожженное огниво:

так тяжело, так страшно, так счастливо!

И жить всегда –  так мало, как всегда.

В. Глоду

Играла женщина в пивной

за полюбовную зарплату,

И поцарапанной спиной

мне улыбалась виновато.

Дрожа в просаленном трико

под черным парусом рояля,

Слегка напудренным кивком

на плечи музыку роняя.

Играла, словно мы одни,

забыв на миг пивные морды,

И пальцами делила дни

на черно-белые аккорды.

Над чешуей в клочках газет

привычно публика рыгала,

И в одноместный туалет – 

тропа бичами зарастала.

И в лампочке тускнела нить,

теряя медленно сознанье,

как будто можно изменить

нелепой смертью мирозданье.

*     *     *

Вдохновенье выдоха и вдоха,

привкус флейты в воздухе ночном.

Шепотом придумаешь эпоху –  

ну о чем с ней говорить, о чем?

Чтоб весною мысли черновые,

птичьи гнезда, словно узелки,

завязать на связки горловые

и не вспомнить. Ни одной строки!

Чтоб чернильным крестиком сирени –  

не перечеркнуть –  перекрестить

Женщину своих стихотворений,

Женщину, способную простить.

Потому, что мне сегодня плохо,

милая, родная наизусть! –  

я могу придумывать эпоху,

а тебя –  никак не научусь.

Этих губ доверчивую алость

надобно бессмертьем наказать!

Если б в сердце что-нибудь сломалось,

так сломалось –  что не досказать.

*     *     *

 И жизнь прошла, и смерти не осталось,

и поровну нам нечего делить.

Лишь ветреная девочка – усталость

советует по чарочке налить.

Друзья мои, мне стыдно перед вами –  

за вас и за свою белиберду.

Лишь пахнет тишиной и соловьями

бульдозер в Ботаническом саду.

Три круга ада – школьные тетради

вместить сумели в клеточки свои.

Дешевле яда или Бога ради –  

моя любовь и эти соловьи?

И эта ночь, впряженная в телегу

скрипучего, еврейского двора,

когда звезду в преддверии ночлега,

как лампочку, выкручивать пора.

О, сколько междометий пролисталось!

где запятая –  там и воронье.

А жизнь –  прошла, и смерти не осталось,

и смерти не осталось у нее.

*     *     *

Открывая амбарную книгу зимы,

снег заносит в нее скрупулезно:

ржавый плуг, потемневшие в холках –  холмы,

и тебя, моя радость, по-слезно…

…пьяный в доску забор, от ворот поворот,

баню с видом на крымское утро.

Снег заносит: мычащий, не кормленый скот,

наше счастье и прочую утварь.

И на зов счетовода летят из углов – 

топоры, плоскогубцы и клещи…

Снег заносит: кацапов, жидов и хохлов – 

и другие не хитрые вещи.

Снег заносит, уснувшее в норах зверье,

след посланца с недоброю вестью.

И от вечного холода сердце мое

покрывается воском и шерстью.

Одинаковым почерком занесены

монастырь и нечистая сила,

будто все – не умрут, будто все – спасены,

а проснешься –  исчезнут чернила.

*     *     *

Червь сомнения мыслит глубоко,

если только не спит на ходу

и не чавкает томиком Блока

или яблоком в райском саду.

И его вдохновение (вроде)

посещает весной натощак.

Вот, верлибры о заднем проходе

и о прочих вселенских вещах.

…«Вокруг света» темнеет подшивка

в неухоженном дачном дому.

Червь сомнения тоже – наживка,

деревенская пища уму.

Там, где родины трутся краями

и клюет на обычный овес – 

сом сомнения, выросший в яме – 

золотой и бездонной от звезд.

_______________________

© Кабанов Александр Михайлович