В 1948 г., когда после непродолжительного затишья в уничтожении чудом уцелевших лучших людей нашей Родины, начался новый период уничтожения интеллигенции – борьба с «менделизмом-морганизмом» и с космополитизмом и «преклонением перед иностранщиной». В противовес  «менделизму-морганизму», т.е. науке генетике, в которой наша страна в то время была мировым лидером, и которая создавала огромные возможности и перспективы развития для медицины и сельского хозяйства, было предложено «павловское учение», т.е. подход к диагностике и лечению всех болезней, исходя из состояния высшей нервной деятельности и развития условных рефлексов. Все достижения нашей науки, которые были основаны на реальных, достоверных исследованиях, имели реальные материалистические формы и доказательства, надо было считать не только совершенно недостоверными, но и антисоветскими. Реальная, достоверная, передовая наука громилась с невероятной силой. Была созвана «объединённая сессия двух академий» - медицинской и сельскохозяйственной, специально для уничтожения материалистической науки и заменой её лжеучением Лысенко, на основании которого проповедовалось, что не генетика определяет качества и свойства всего живого, а внешние воздействия в одном поколении. Великого русского учёного Н.И. Вавилова арестовали – он умер в тюрьме. Многим другим учёным страны грозила та же участь. Не забыли о космополитах (евреях). Поэт Сергей Михалков (автор гимна СССР и РФ) даже написал басню, в которой были такие слова: «… и с вожделением глядят на заграничные наклейки, а сало русское едят». В общем, настоящий шабаш ведьм под личным руководством «отца и учителя».

  Это был пролог к году 1953 – «делу врачей», настоящему организованному государственному антисемитизму. И вот в этом самом 1948 г., на фоне всего кратко изложенного, в свет (в издательстве «Медицина») выходит замечательная книга «Клиническая гематология». В ней нет ничего о «павловском учении», «болезни крови» (правильно говорить – «заболевания системы крови»), сам процесс кроветворения, опухоли – гемобластозы, анемии, нарушения свёртывания крови, реактивные изменения крови – «лейкемоидные реакции», картина крови при различных заболеваниях, прекрасные иллюстрации. Книга вся – конкретная, описание болезней – по классическому образцу: этиология (если она известна, а если не известна, то так и написано, что не известна; если есть интересные гипотезы, то приводятся эти гипотезы), но ни в одном случае не предполагается, что болезнь возникла «на нервной почве», никаких упоминаний о «павловском учении», но зато исчерпывающий указатель литературы, разумеется в нём очень много иностранных авторов. 

   Эта книга ознаменовала создание отечественной, советской гематологической школы. Что же это за авторы, смельчаки такие? Их же могут немедленно посадить. И как посмел МЕДГИЗ?! Его же могут закрыть! Но ничего этого не случилось. Никого не посадили, ничего не закрыли. Авторы – «полтора» еврея. Один «чистокровный» - И.А. Кассирский, второй – еврей по матери (отец русский) – Г.А. Алексеев. 

  Интересно то, что книга была раскуплена буквально в один день и по ней стали заниматься даже в научных студенческих кружках. На объявлениях о теме занятий писали не «Кассирский и Алексеев», а «Алексеев и Кассирский». Этим, по-видимому, хотели обезопасить себя от упрёков или замечаний, или ещё чего более страшного – за уважение к еврейской фамилии первого автора. Но первым автором и вообще первым во всём был, конечно, Иосиф Абрамович Кассирский. Мне эту замечательную, ни с каким другим медицинским изданием не сравнимую книгу, подарил отец моего покойного мужа, замечательный терапевт-эндокринолог, которому книгу подарил Иосиф Абрамович, лично с ним малознакомый, но хорошо знакомый с его работами и издаваемым им журналом «Врачебное дело». Я ещё не прочитала книгу, а только увидела её, и меня сразу же охватил восторг, и я воскликнула: «Я хочу работать у этого человека!». А дальше, как у А.С. Пушкина в «Сказке о царе Салтане»: «…только вымолвить успела, дверь тихонько заскрипела, и в светлицу входит царь, стороны той государь». Я увидела и очень скоро познакомилась с Иосифом Абрамовичем, разумеется, не в «светлице», а на собрании «референтов» созданного тогда, во многом по его инициативе, «Советского медицинского реферативного обозрения». Это был многопрофильный ежемесячный журнал, в котором печатались на русском языке рефераты статей иностранных, в основном англоязычных, медицинских журналов, периодических изданий, а иногда и монографии. Объём реферата был строго ограничен, и в то же время должен был нести максимально полную информацию.  

   Работа была непростая, надо было хорошо знать предмет и не путаться в английском языке. Основными сотрудниками этого издания были: О.А. Ратбиль, В.С. Смоленский, Ю.И. Лорие – тогда ещё молодые, ныне уже ушедшие «в лучший мир» профессора. 

  Иосиф Абрамович пришёл на это собрание не один, а с заведующим отделом издательства «Медицина» Соломоном Борисовичем Рафалькисом – редактором виртуозным и очень взыскательным. Все мы, тогдашние «референты», обязаны были коротко, но очень ёмко излагать мысли англоязычных авторов по-русски, и обязательно не пропуская новые методы исследования и идеи. Иосиф Абрамович был удивительным. Он мгновенно «освоил» аудиторию, познакомился с каждым и так же быстро, просто и деловито высказал каждому замечания по работе. Дойдя в своих замечаниях до меня (я делала реферат по кардиологии и, в частности, по ЭКГ, которая тогда только входила в обиход /снималась в трёх стандартных отведениях и ещё одно в 3 отведении на вдохе), он, который считался терапевтом-гематологом, а отнюдь не электрокардиографистом, сказал: «Вы что-то там напутали по электрокардиографии, но я уже всё исправил, так что всё в порядке», и перешёл к следующему. Как потом выяснилось, он впечатлился моей персоной и особенно моим голубым вязаным платком, который был моим головным убором, и высокими ботинками на шнуровке. Я выглядела очень несовременно, но очень соответствовала моему облику, да и внутреннему самоощущению. Ему это импонировало. И до конца своих дней по каждому подходящему поводу он вспоминал, как он впервые меня увидел, какой у меня был вязаный платок на голове. Вот такой он был многогранный, широко образованный, взыскательный, очень доброжелательный и запоминающий «голубые платки».

   Потом я встретилась с ним ещё раз – оказалось, что мы ехали в одном поезде в Харьков. Я – на несколько дней к мужу, с которым мы тогда жили в разных городах, а он по приказу «отца и учителя», к которому обратились соученицы девочки, жившей в Харькове и заболевшей острым лейкозом. Девочки написали письмо «вождю», и он отдал приказ направить в Харьков самого лучшего специалиста из Москвы. Кто выбрал И.А. Кассирского я не знаю, но это был добросовестный и хороший человек. Выбрал не кого-нибудь, а именно Кассирского. Когда мой супруг встретил меня, он сказал, что ему надо ещё найти профессора Кассирского, который приехал этим же поездом. Мы его быстро нашли и поехали прямо в клинику моего свёкра – отца мужа. У него в клинике лежала больная острым лейкозом девочка. Когда мы приехали к больной, там уже были и заведующий кафедрой, профессор, мой свёкр и вся «королевская рать» - клиницисты и врачи-лаборанты. Иосиф Абрамович осмотрел девочку и сел за микроскоп. Он подтвердил диагноз острого лейкоза, объяснил всем присутствующим как точно называются клетки, которые дают полное основание для подтверждения диагноза – «микрогемоцитобласты». Был очень серьёзен и уважителен и объяснил, что девочка приговорена. Для облегчения её состояния, как симптоматическое средство, посоветовал гемотрансфузии.

   Подробно, обоснованно продиктовал своё заключение. Мне ещё больше захотелось у него работать. Его «многогранность» появилась и на этот раз: как только он узнал, что мы ехали в одном поезде, он стал сокрушаться по поводу того, что как это случилось, что мы ехали в одном поезде, но в разных вагонах и не в одном купе. Звучало это примерно как: «А счастье было так близко, так возможно!». Эту мысль (или чувство) он с ходу «озвучил» моему мужу, ещё на вокзале, а потом после консультации, уже дома, куда его, естественно, пригласили и принимали с большим почётом. Он опять возвращался к теме «утраченного счастья».  Это звучало наивно, но неловкости никто не чувствовал, тем более что двум замечательным врачам и учёным было о чём поговорить, кроме «утраченных иллюзий». Вечером мы провожали его на поезд в Москву, а сами отправились после этого в Филармонию на симфонический концерт. Был прелестный зимний вечер, шёл лёгкий снежок. У меня на голове  был не голубой платок, а полупрозрачный, почти кружевной, белый шерстяной платок. Но эта «форма одежды» его не привлекла. Всю жизнь он вспоминал о том, голубом, в котором увидел меня в первый раз. 

   Потом я окончила клиническую ординатуру в Москве, уехала в Харьков, потом был год 1953 (мой свёкор тоже был «врачом убийцей» и отбывал «свой срок» благодаря смерти Сталина, недолгий, а мы с мужем в это время «мотались» по Ворошиловградской области). Потом я вернулась в Москву и твёрдо решила осуществить свою мечту работать в клинике у И.А. Кассирского.

   Среди «референтов»  был один, с которым мы подружились – О.С. Ратбиль, у него была машина. Тогда это было редкостью (1955 год), и я попросила его подвести меня к Иосифу Абрамовичу. Кафедра тогда располагалась на базе ЦКБ МПС им. Семашко, на станции «Яуза». Оказалось, что О.С. Ратбилю тоже надо зачем-то к Кассирскому, и он взял меня с собой. Иосиф Абрамович меня сразу же узнал и отнёсся как к хорошо знакомой. Я, наконец, могла изложить ему свою мечту – работать у него. Он отнёсся к этому очень серьёзно и весьма благосклонно. На эту минуту вакансий не было. Он твёрдо заверил меня, что позвонит мне, как только что-то появится. Я ему поверила. Работала я тогда в 1 Городском врачебно-физкультурном диспансере на 1,5 ставки. Получала на руки больше тысячи рублей. Материально я была вполне обеспечена, и работа была небезынтересная, но я ждала исполнения своей мечты. В конце зимы 1956 г. (т.е. вскоре после моего разговора с Иосифом Абрамовичем) мне достали путёвку в дом отдыха «Истра». Там было тепло и много интересных людей. Муж приезжал ко мне на выходные. И вдруг он появляется среди недели: «Скорее домой, звонил Кассирский, у него появилась возможность взять тебя на работу».  Приезжаю в Москву и еду на Яузу. Иосиф Абрамович радостно сообщает мне, что появилась возможность взять меня на работу – 0,5 ставки лаборанта. Ставка – 550 рублей. Это копейки, но какие могут быть расчёты, конечно, я в восторге. 

  Но тогда нельзя было просто уйти с работы. Надо было, чтобы начальство отпустило или ему было приказано отпустить каким-нибудь высоким начальством. Мой главный врач отпускать меня не пожелал. Пришлось искать пути к высокому начальству. Такой «толкач» нашёлся в лице академика К.М. Быкова. Это был ближайший ученик и сотрудник великого Павлова. Он разработал свою теорию интерорецепции. Наравне с ним, но по несколько другой тематике работал у И.П. Павлова академик Леон Абгарович Орбели. Они проработали вместе всю жизнь, начав ещё при Павлове, а потом многие десятилетия после его смерти. А потом «отец и учитель» поручил Быкову выступить в 1948 г. На объединённой сессии 2-х академий с разгромной речью в адрес многих замечательных учёных, в том числе и академика Л.А. Орбели. К.М. Быков не нашёл сил отказаться. Его сковал страх. Он согласился и выступил. Опозорил себя на всю жизнь, а с академиком Л.А.Орбели прямо на заседании случился тяжелейший инфаркт миокарда.

  Но время проходит и, хотя сам К.М. Быков при каждой возможности поговорить откровенно, обязательно рассказывал какой ужас он пережил в разговоре с «вождём» и во время своего доклада, с ним реально никто не порвал. С ним общались и пользовались его сохранившимся влиянием. Отец моего мужа тоже был с К.М. Быковым в хороших отношениях. К.М. Быков пытался помочь моему мужу Валентину Викторовичу устроиться в Москве на хорошую работу, но это ему не удалось. Мужу помогла я. Он стал работать в том же врачебно-физкультурном диспансере, где работала я. Занял прекрасное положение, сделал много прекрасных работ. После его смерти более 5 лет подряд устраивались научные конференции его памяти силами его сотрудников и учеников. 

Но мне К.М. Быкову удалось помочь. Он нашёл путь к начальнику отдела кадров МЗ РСФСР. Мы с ним пошли к этому «деятелю» на приём. Он нас принял. Каково же было моё изумление, когда в этом «вершителе судеб» я узнала своего однокурсника Борьку Казакова, «троечника», которому ещё приписывалось присвоение большой части денег, собранных нашим выпуском на вечер в честь окончания института. Борька хотел сделать вид, что не узнаёт меня, но я сказала: «Здравствуй, Борька, как хорошо, что ты на этом месте!». К.М. Быков изложил суть нашей просьбы. Борька «снизошёл» и подписал моё заявление с просьбой разрешить мне уйти с работы из диспансера.

В апреле 1956 г. Я приступила к работе на кафедре И.А. Кассирского в качестве его лаборанта. Очень скоро был отменён закон, запрещающий уходить с работы без согласия начальства, а ешё вскоре я вместо лаборанта на 0,5 ставки стала получать целую ставку – 550 дореформенных рублей (для сравнения – первая зарплата врача-лечебника составляла 600 рублей, через 3 года она поднималась до 800 рублей, а у меня уже был почти 10-летний стаж – институт я окончила летом 1947 года). Но какое всё это имеет значение, если я работаю не просто в клинике Кассирского, а просто с ним. Такое настоящее счастье выпадает далеко не каждому, и далеко не каждый может полностью использовать такую возможность работать не «у», а «с» гениальным врачом, великим учёным, неповторимым лектором и совершенно неповторимым, многогранным человеком.  Мне кажется, что я не прошла мимо своего счастья. Каким же он был? Как стал таким? Исходно он был еврейским мальчиком из Ферганы. Мать его умерла рано, а отец -специалист-меховщик (в основном по каракулевым шкуркам) с 4 лет приучал его к труду – разумеется, интеллектуальному, но не в Хейдере. Он не изучал Тору и Иврит. Он много читал по-русски и учился немецкому языку. Кроме этого отец учил его добру. У них в доме нашли себе приют двоюродные братья, оставшиеся сиротами. К ним относились как к родным. В своё время Иосиф Абрамович поступил в классическую гимназию. Он до конца дней своих высоко ценил полученное там образование. По свидетельству его сверстников летом, во время летних каникул, он первую их половину посвящал повторению пройденного в предыдущем классе, а вторую – изучению программы следующего класса. Таким путём он за всё время обучения в гимназии никогда не получал никаких отметок, кроме пятёрок. Он высоко ценил гимназическое образование. И когда наши доктора писали или говорили по-русски неправильно, он терпеливо исправлял ошибки, приговаривая при этом: «Конечно, вы же не учились в классической гимназии!». После окончания гимназии он поступил в Томский университет на филологический факультет. Проучился там полтора года, потом попал в армию, потом прошёл весь путь до победы с конницей Будённого и увидел (столкнулся) то, с чем потом боролся в медицине – с «фельдшеризмом». Он увидел, как фельдшер надевает на себя зеркало ЛОР-врача, но при этом у него нет источника света. Он не может ничего увидеть ни в ушах, ни в носу, но при этом изображает, что видит всё, что надо увидеть и заканчивает свою игру в специализированный осмотр каким-нибудь простым назначением из тех «фондов», которые есть у него в аптечке. Вот это «фельдшеризм», т.е. сознательное изображение специалиста, которым не был, обман больного и окружающих он постоянно высмеивал.    

    Вообще он ненавидел «игру в медицину». Диагноз надо было доказательно обосновать – он сам всегда это делал в своих письменных заключениях, без которых он никогда не отпускал больных, и лечение назначалось очень чётко и обоснованно. Если он консультировал не у себя на кафедре, а в другом учреждении, то собирались не только лечащий врач и заведующий отделением, но и все заинтересованные врачи и обязательно лаборанты. После осмотра больного и изучения препаратов какие только были: крови, пунктата костного мозга, лимфоузла он не только диктовал подробное заключение, но по существу проводил семинар по той нозологической форме, которую он установил у больного. Врачи чувствовали себя очень комфортно, он вёл себя с ними как бы на равных. Только они задавали вопросы, и он на них отвечал – очень подробно и заинтересованно. Он брал меня на консультации с собой. Это была для меня замечательная школа, я всё быстро воспринимала, и вскоре он стал посылать меня консультировать, повышая при этом в «чине» - говорил, что вместо нег приедет его «доцент». В основном это бывало, когда надо было ехать по «санавиации», т.е. на старой разбитой «Волге» в другой город. Однако, будучи «доцентом по санавиации», я оказалась во Владимирской областной больнице, в гематологическом отделении, которым заведовала высококвалифицированный гематолог. В больных, которых она мне представила на консультацию, я не разобралась и честно об этом сказала, и мы решили, что я всё расскажу Кассирскому и позвоню, сообщу его мнение. Так мы и сделали. Я уже хорошо знала, какой он гениальный диагност. Всё произошло молниеносно. Я едва успела договорить непонятный мне анализ крови, как он воскликнул: «Ну хорошо (в смысле хватит), где у него рак?». И тут я сообразила – ведь год назад больному удалили предстательную железу, якобы по поводу аденомы, а на самом деле у него был рак, и сейчас метастазы по костям (в костном мозге). Больной прогностически благоприятен, метастазы рака предстательной железы прекрасно лечатся (женскими половыми гормонами). Второй вопрос касался больного, сапожника по специальности, который стал полным инвалидом из-за болей и нарушения подвижности суставов, при этом у него была увеличена селезёнка, а в крови – резко выраженная лейкопения. «Так это же Фелти! Немедленно удалить селезёнку!». Спленэктомия была быстро осуществлена. Суставы стали подвижными и безболезненными. Больной вернулся к своей работе. Вот так 2 человека были спасены благодаря двухминутному участию Кассирского в их судьбе, а я за эти 2 минуты узнала больше, чем могла узнать за много часов или дней, или, может быть, недель, или ещё большего срока специальных занятий, или совсем никогда не узнать, если бы не работала с гениальным врачом и учителем – Иосифом Абрамовичем Кассирским.

  Широта и глубина его познаний и врачебного искусства позволила ему, приехавшему в Москву в 1954 году молодым доктором наук (ему было тогда 36 лет), из далёкой окраины (из Ташкента) на должность главного терапевта врачебно-санитарного управления МПС, работавшего на базе почти в загородной больнице (ст. Яуза северной железной дороги), стать московским профессором, признанным специалистом терапевтом-гематологом-инфекционистом и специалистом по болезням жарких стран, получить особое признание московской медицинской общественности и чванливой московской профессуры и стать действительным членом АМН. В то время СССР активно помогал Испании бороться с фашистским режимом Франко.

    К нам привозили не только испанских детей, но и больных. Однажды в больницу им. Боткина, на базе которой в основном работали все лучшие клиники института усовершенствования врачей, был госпитализирован больной, испанец, у которого была сильно увеличена селезёнка и который сильно лихорадил. Он прогрессивно худел, и никто ничего не мог понять. Когда все «имена» были исчерпаны, вспомнили, что есть такой молодой профессор – Кассирский. Иосиф Абрамович приехал и очень быстро поставил правильный диагноз, никому в Москве неизвестный – лейшманиоз – инвазия простейшими (лейшманиями) – болезнь жарких стран, к которым относится и Испания. Иосиф Абрамович подтвердил диагноз морфологически (с помощью пункции селезёнки или костного мозга), лечение им назначенное специально против лейшманзии сработало прекрасно. Больной полностью поправился. Молодой профессор Кассирский прославился на всю Москву, его признали. 

   Когда он приехал в Москву, кафедрой терапии ЦИУ, которая базировалась в той же ЦКБ МПС им. Семашко, где в качестве главного терапевта ГВСУ МПС работал Кассирский, заведовал всемирно известный профессор Д.Д. Плетнёв. В 1936 г. профессора Плетнёва арестовали. Это было начало «большого террора», затеянного Сталиным.

   Кафедрой, в качестве филиала своей основной 2 кафедры терапии ЦИУ, стал заведовать профессор М.Б. Коган, потом ему это стало ни к чему, а Иосиф Абрамович уже получил признание,  и его назначили заведовать кафедрой, которую назвали 3 кафедрой терапии ЦИУ, а на место главного терапевта ГВСУ МПС Иосиф Абрамович вызвал из Ташкента Г.А. Алексеева, который приехал вместе со своей женой, тоже замечательным врачом и прекрасной женщиной и человеком Д.А. Левиной. Г.А. Алексеев, защитив докторскую диссертацию, стал вторым профессором кафедры, а Дебора Абрамовна была заведующей отделением, потом доцентом кафедры, потом опять заведующей отделением. Потом из Ташкента приехал ещё и М.Г. Абрамов – терапевт и замечательный цитолог. Потом тоже доцентом стал ещё один, но не Ташкентский, и не морфолог-гематолог, а кардиолог, московский, заведующий отделением терапии К.П. Иванов. Он стал заведующим учебной части кафедры. Потом на кафедре появились ассистенты, аспиранты, клинические ординаторы и, формально работавшие в больнице, но полностью влившиеся в работу кафедры, врачи больницы. 

  Когда я пришла на работу к Иосифу Абрамовичу, именно было к Иосифу Абрамовичу, а не на кафедру, так как из должности лаборанта, которую я занимала, он сумел сделать: 1) своего личного ассистента – я должна была вместе с ним смотреть амбулаторных больных, которые шли к нему десятками ежедневно, изучать их препараты периферической крови, костного мозга, пунктаты лимфоузлов и, на основании этих данных, сначала под его диктовку, а потом самостоятельно, писать подробные заключения, которые он подписывал; 2) преподавателя – я должна была учить клинической гематологии и морфологии клеток крови, костного мозга, лимфоузлов врачей на «рабочих местах», приезжавших, в основном, из других городов (но были и москвичи) на разные сроки – от 2 недель до 4 месяцев, с совершенно разной подготовкой и совершенно разными задачами обучения: кому-то надо было познать основы гематологии, потому что он был аспирантом умного профессора-терапевта, считавшего, совершенно справедливо, что без знания основ гематологии терапевта быть не может; опытный лаборант хотел познать клинику; наши собственные ординаторы, аспиранты и докторанты, которые не могут не внести в свою диссертацию данные по количественной и качественной характеристике гематологических показателей (среди них нынешний академик А.И. Воробьёв) должны были стать специалистами-гематологами просто потому, что должны были ими стать. Учить надо было не только  клинике и морфологии, но и технике пункции костного мозга, лимфоузлов, селезёнки, печени и неясных кожных образований.  Несмотря на совершенно разных по возрасту, образованию и интересам моих учеников, обучение их было вполне успешным. Я сама за это время стала высококвалифицированным морфологом, хотя поначалу это направление работы было нелёгким, но я не стеснялась с каждой неясной биоклеткой обращаться за объяснениями к самому Иосифу Абрамовичу, благо его кабинет находился в нескольких метрах от моего рабочего стола. 

  Если Иосифа Абрамовича не было в кабинете, я не стеснялась подходить за объяснениями к Деборе Абрамовне или к кому-то из старых лаборантов. Через год такой деятельности за объяснениями морфологических элементов стали уже ходить ко мне. А ещё через некоторое время я и сама почувствовала себя полностью «оснащённой» и успешно консультировала приезжавших за помощью к Иосифу Абрамовичу как московских, так и иногородних. Среди них были очень высококвалифицированные профессионалы. Но если Иосиф Абрамович консультировал уже после меня, то расхождений никогда не было.

   Кроме клинико-морфологических навыков, я стала приобретать опыт редакторской работы. Первым опытом в этом направлении была книга И.А. Кассирского и Н.Н. Плотникова «Болезни жарких стран».  Будущая книга – «Болезни жарких стран», и я её редактор! Я очень мало что знала о болезнях жарких стран («тропические болезни»), но никакого протеста (ни внешне, ни внутренне) у меня не было. Всё было как-то органично и естественно. Я взялась за эту работу с охотой. И сколько интересного я узнала и научилась непростой работе – редактированию малознакомого предмета, но написанного замечательными специалистами, профессионалами высокого класса. «За успешно выполненную работу» (в общем-то, редактирования в истинном понимании этого слова не было, а было необыкновенно интересное, занимательное чтение и коррекция текста, который должен был идти в печать. Мне не пришлось ничего сокращать. Ничего, разумеется, не исправляла. Вычеркнула повторы (их было немного), разметила шрифты, машинистка всё аккуратно перепечатала. Книжка скоро вышла)  Иосиф Абрамович решил наградить меня. Он сказал: «Деньги Вы быстро растратите, а у Вас нет пишущей машинки. Я Вам куплю пишущую машинку». И купил. Прекрасную «Колибри» - очень лёгкую, переносную, но с полноценными возможностями. Недостаток был только один – она не хотела работать. Я много раз пыталась её починить, но ничего не получалось. Так она и не стала работать, а я так и не научилась работать ни на пишущей машинке, ни на компьютере. Пишу только от руки. Кроме редактирования книги «Болезни жарких стран» Иосиф Абрамович поручил мне редактирование «Справочника по функциональной диагностике» на 50 печатных листов. Эту работу я выполняла в тесном контакте с замечательным профессиональным редактором издательства «Медицина» Соломоном Борисовичем Рафалькисом, с которым я была знакома ещё с издания «Советское медицинское реферативное обозрение», тогда же, когда я познакомилась и с Иосифом Абрамовичем.

    Кроме слов «может работать не только со мной, но и вместо меня», Иосиф Абрамович придумал для меня ещё один «пряник» - «Вы - гений». Этот казалось бы совершенно «невинный комплимент», как это ни странно, сработал безотказно. Я ведь прекрасно понимала, что никакой я не гений и выполняла любое его поручение и без дополнительного «пряника», но однажды он вышел из кабинета  с указкой в руке, подошёл к висевшей на стене таблице кроветворения и, ткнув в изображение одной из клеток, на полном серьёзе спросил: «Что это за клетка?». Я прекрасно знала к этому времени все клетки кроветворения и, разумеется, патологического-мегалобластического эритропоэза. Не понимая к чему этот вопрос, ответила, разумеется, правильно: «Промегалобласт». «Вы - гений» - сообщил он, и, сразу же: «У Вас в медицинской библиотеке есть друг – библиограф (откуда у него эта информация – одному Богу известно, это была правда). Так вот, я сейчас пишу о «спру» (пенистый понос, который сопровождается дефицитом фолиевой кислоты и мегалобластическим кроветворением), но я не знаю происхождения этого термина – «спру», и это препятствует моей работе. Съездите, пожалуйста, прямо сейчас к Вашему другу, пусть он найдёт источник этого слова, я подожду Вас здесь. Вы вернётесь, и я смогу продолжать работу». Всё так просто, мне и в голову не приходит хотя бы удивиться, не то что отложить эту поездку, или, хотя бы, не возвращаться, а позвонить по телефону. Мороз – минус 28, надо бежать на электричку (мы ведь на Яузе), потом с вокзала в Москве на метро, потом Я.Ю. Любарский, потом опять метро, электричка и с электрички в больницу. Я быстро одеваюсь и бегу. По дороге мне встречается профессор Рабухин (заведующий кафедрой туберкулёза, работает тоже на базе нашей больницы, с Иосифом Абрамовичем в большой дружбе). «Куда Вы, дорогая, так спешите?» - Я ему всё объясняю. В ответ он не удивляется, но «выдаёт»: «Да, такая сотрудница стоит целого института». Я бегу дальше, электричка приходит быстро, Яков Юрьевич на месте. Слово «спру» - голландского происхождения. Это в голландских колониях у аборигенов часто бывал «пенистый понос». Иосиф Абрамович успокоился, закончил свою статью и пошёл домой. А я опять на электричку, а потом всё-таки домой. У меня от этого дня осталось очень светлое ощущение. Ведь я и «гений», и «стою целого института» , и узнала всё про слово «спру». Статья же была очень важная, очень интересная и, главное, я понимала, что такое настоящий учёный. Ведь не только ради «хлеба единого» он её писал, а потому, что считал себя обязанным просвещать. Просвещать не «абы как», а абсолютно, до каждого слова, достоверно. Я была рада, и радость эта во мне до сих пор – потому что получила я на всю жизнь, не знаю, как это назвать, но, наверное, «сопричастность» к настоящему, не сиюминутному, а к жизненно важному, абсолютной серьёзности и честности и в науке, и в человеке, которому я служила.

   Очень скоро – примерно через полгода после начала работы наступила пора и науки. Почти одновременно надо было написать 2 работы – первая о доброкачественной форме хронического лимфолейкоза – полностью его личный многолетний опыт, который он мне просто подарил и велел писать от моего имени. Я написала. Содержание ему понравилось, а вот форма изложения – совсем наоборот. Он возвращал мне текст с подчёркнутыми красным карандашом дефектами 7 раз. Восьмой вариант пошёл в печать в журнал «Клиническая медицина» (вышла в печать в 1958 г.). То, что было написано в этой работе, в зарубежной литературе появилось намного позже. Я стала вроде бы «классиком». Все мои дальнейшие научные повествования уже не подвергались никакой критике. Он научил меня писать научные работы, и в том числе и книжку и диссертацию так, что они уже не требовали никакой коррекции и, что очень важно, читались с интересом. По поводу диссертации, которую он не столько прочёл, сколько пролистал, он сказал: «Вы пишете самостоятельно». Я приняла это за похвалу. 

    Второе направление моей «ранней» гематологической научной работы было совсем из другой области. Но это была уже моя работа, хотя идея всё равно была его. Его понимание предмета исследования, которое сейчас уже принято во всём мире, а тогда, в конце пятидесятых годов XX столетия, противоречило прочно сложившемуся представлению об особой форме болезни «остеомиелопоэтической дисплазии», как о болезни костей с вторичными изменениями крови. Иосиф Абрамович настаивал на том, что всё совсем наоборот – болезнь эта относится к числу опухолевых миелопролиферативных заболеваний и сопровождается развитием сначала фиброза костного мозга и нарушением костной структуры, а затем остеомиелосклерозом на фоне прогрессирующей «лейкемизации» - увеличения числа лейкоцитов со сдвигом в ядерной формуле нейтрофилов влево и появлением самых молодых форм в периферической крови и одновременно гипертромбоцитозом, с выходом в периферическую кровь обломков мегакариоцитов. Одновременно с этим наблюдается прогрессирующее увеличение селезёнки, клеточный состав которой не отличается от клеточного состава костного мозга при хроническом миелолейкозе и что остеомиелофиброз (остеомиелосклероз) – это «родная сестра хронического миелолейкоза». 

  Докторская диссертация на эту тему К.А. Хасановой была посвящена именно этой проблеме, и мы с А.В. Демидовой с этой работой на высоком уровне. А.В. Демидова занималась проблемой миелопролиферации и особенно миелофиброза до конца своей жизни. И в мире гораздо позже нас согласились с тем, что говорил Иосиф Абрамович – «миелофиброз – родная сестра хронического миелолейкоза». Сейчас в этом уже никто не сомневается.

   А тогда с Иосифом Абрамовичем согласиться не хотели, но, как это нередко бывает в медицинской науке, и на что обращали внимание старые профессора – одно наблюдение даёт больше ответов на спорные вопросы, чем многолетние (и как это не парадоксально звучит, чем «многоцентровые») исследования. В разгар споров к нам поступила очень тяжёлая, реально умирающая больная с такими ошеломительными показателями крови , что опытный врач-лаборант стала звонить в клинику и сообщать, что она изучает препарат периферической крови больной, у которой тромбоциты исчисляются миллионами, определяются обломки мегакариоцитов, количество лейкоцитов увеличено за счёт гранулоцитов с резким сдвигом в ядерной формуле нейтрофилов. Клинически больная была резко истощена, была резко увеличена селезёнка, она занимала почти весь живот, нижний полюс её спускался в малый таз. Сделать стернальную пункцию не удалось, грудная кость была резко уплотнена. Больная вскоре погибла. На вскрытии: огромная селезёнка весила 7,5 кг, просвет трубчатых костей  полностью облитерирован, гистологически селезёнка выглядит как костный мозг- трёхростковая метаплазия с большим количеством мегакариоцитов, структура костной ткани патологически изменена, особенно в эпифизах трубчатых костей костный мозг грубоволокнистый. 

   Фиброзные изменения, которые так убедительно позволяли паталогоанатомам считать, что в аналогичных случаях наблюдается болезнь костей – остеомиелопатическая дисплазия. Но в нашем случае усомниться в наличии у покойной опухолевого миелопролиферативного заболевания, с опухолевой гиперплазией не только гранулоцитарного, но и мегакариоцитарного ростка было невозможно. Надо было докладывать и описывать и, оперируя этим единственным, таким демонстративным наблюдением и, разумеется, очень детальным изучением литературных данных доказать правоту утверждений Иосифа Абрамовича. Всё это было поручено мне. Потрудилась я весьма добросовестно, и опубликовала статью совместно с врачом-лаборантом, которая увидела эти миллионы тромбоцитов в препарате перефирической крови. Таким путём я опять попала в классики.. К этому времени подоспела методика, с помощью которой можно было прижизненно изучать все этапы развития фиброза в кроветворном костном мозге – трепанобиопсия. Трепанобиопсию очень быстро сделали неотъемлемой частью работы кафедры М.Г. Абрамов и А.В. Демидова. Потом, как мы уже говорили, к нам пришла доктор-таджичка, которая с помощью А.В. Демидовой и моей написала докторскую диссертацию по сублейкемическому миелозу – миелофиброзу.

   Иосиф Абрамович был родом из Средней Азии не только просто как человек, но и как врач, и как учёный, и как преподаватель. После окончания гражданской войны, он окончил Ташкентский мединститут и стал работать в клинике профессора Крюкова. Профессор Крюков был москвич, и как другие профессора из Центральной России, он поехал в Среднюю Азию, чтобы из отсталого, нищего региона с множеством различных форм тропических болезней превратить эту часть СССР в равноправные по уровню жизни и культуры республики. Эти далеко неоднозначные земли были завоёваны и присоединены к Царской России под именем «Туркестан». Русские профессора сотворили с ней настоящее чудо. Полностью избавили от малярии и ещё многих других болезней, обучили население грамоте, люди стали получать не только среднее, но и высшее образование. В Ташкентском мединституте работал гениальный врач и одновременно священник – Войно-Ясенецкий (о нём и об отношениях с ним и его семьёй Иосифа Абрамовича будет отдельный рассказ). Уже став московским профессором, Иосиф Абрамович продолжал просвещение Средней Азии. Когда мы обращали внимание Иосифа Абрамовича на некоторые их «недостатки», ответ был очень короткий: «Они только пятьдесят лет назад на арбах ездили» (арба – это телега, запряжённая осликом). 

   На 60-летний юбилей И.А. Кассирского приехало много людей, знавших его с детства. Они привезли огромное количество фруктов, овощей, национальную одежду. Среди них были не только узбеки. Одна из гостей – типичная провинциальная еврейка – никак не могла осознать тот факт, что мальчик, игравший с ней в детстве, стал академиком. Она непрестанно восклицала: «Это же Иося, Иося с нашей улицы!» Но это был факт: «Иося с нашей улицы» стал знаменитым врачом, профессором и академиком, хорошо известным не только в нашей стране, но и во всех цивилизованных странах. 

  Профессор Ю.А. Алексеев – соавтор И.А. Кассирского по книге «Клиническая гематология», которая так очаровала меня в 1948 г. И выдержала потом ещё 3 издания, был европеец. Его родители эмигрировали из царской России как неблагонадёжные в политическом плане. Поселились во Франции, в Монпелье, где с ними вместе жил и учился во французской школе будущий профессор. Он в совершенстве владел французским языком, но при этом был и прекрасным знатоком русского языка.

   После революции семья Алексеевых вернулась в Россию и поселилась в Ташкенте, где Юрий Алексеевич окончил медицинский институт и стал работать у А.Н. Крюкова вместе с И.А. Кассирским, своей женой Д.А. Левиной и М.Г. Абрамовым. В Москву его привлёк И.А. Кассирский и передал ему своё место главного терапевта Министерства путей сообщения. И одновременно сделал его вторым профессором своей кафедры. 

 Профессор Алексеев занимался анемиями, нарушениями гемостаза и миеломной болезнью. Он обладал большим запасом конкретных знаний, хорошо читал лекции по классическому образцу и курировал в ЦКБ им. Семашко II-е терапевтическое отделение, которым заведовал М.Г. Абрамов, и работали Ю.Л. Милевская и я, а также больничные и клинические ординаторы. Меня он не взлюбил, т.к., по его мнению, у меня «не лабораторная душа», что не мешало ему приносить мне, также как и другим молодым сотрудникам, работы на иностранных языках по нашим интересам.

    Юрий Алексеевич, когда мы были на одной из конференций в Ленинграде, повёл нас в Эрмитаж и совершенно поразил своим знанием европейской живописи. Ни один гид не мог бы так интересно и с таким знанием работ Рембрандта и всех других художников эпохи Возрождения и более ранних, и более поздних. Он очень интересно рассказывал нам о всех этих замечательных картинах. Его искусствоведческие знания и то, как он рассказывал нам обо всём ещё раз показали, что он был высокообразованным европейцем, и что эта сторона его личности была ему ближе, чем медицина. Если бы он стал искусствоведом, он стал бы выдающимся специалистом, гораздо более профессиональным и талантливым в этой сфере, чем в области медицины.

   Однако в медицине он тоже сделал много важного и полезного. Ему принадлежит никогда не потерявшая своего значения, классическая работа, без которой не может обойтись не только гематология, но и смежные с ней специальности. Он на очень большом материале изучил и внёс во врачебную практику все данные о клеточном составе нормального костного мозга, соотношение клеточных элементов эритропоэза и миелопоэза и классические показатели, характерные для различного вида анемий.

   Вообще-то он читал хорошие лекции и хорошо писал. Когда ему попадались научные статьи, связанные с интересами других сотрудников, он неизменно приносил их заинтересованному лицу, в том числе и мне. Морфологом он, по сравнению с Иосифом Абрамовичем, был не очень высокого класса. Иосиф Абрамович не щадил его (да и был он «толстокожий») и подчёркивая как важно делать тонкие мазки и ни в коем случае их не перекрашивать, всегда приводил пример того как Юрий Алексеевич ошибся, приняв в плохом мазке «микрогемацитобласты» за лимфоциты.

   Алексеев считался русским, хотя мать его была еврейкой. Он аккуратно навещал её еженедельно. Когда мы как-то большой группой были на конференции в Ленинграде, он повёл нас в «Эрмитаж», и тогда мы могли только восхищаться его необыкновенными знаниями западной живописи, его настоящей европейской образованностью. Наверное, медицина была не его стезя – ему надо было быть искусствоведом, или специалистом по романским языкам. Он обожал общаться по французски с работавшей у нас микробиологом, которую звали Гильда Ефимовна. Фамилии её я не помню, но помню её облик – она была очень изящна, не молодая, бесконечно интеллигентна. Она была типичная «из бывших». Муж её был репрессирован, но был жив и даже переписывался с ней. Она ждала его возвращения. Так как её «турнули» из научной работы, Иосиф Абрамович взял её к нам в больничную лабораторию. Там она очень хорошо работала, но общаться просто по человечески приходила на кафедру (лаборатория была в другом здании), где они с Юрием Алексеевичем «отводили душу» по-французски, а с Ю.Л. Милевской и, отчасти, со мной, по-русски.  О ней речь ещё будет впереди, также как о Ю.Л. Милевской. Все недостатки Юрия Алексеевича компенсировала, как могла, его совершенно замечательная, умная, больше того, мудрая и добрая, прекрасный врач (по врачебным качествам, по масштабу личности один из наиболее близко стоящих к Кассирскому человек) жена – Дебора Абрамовна Левина. Но даже она не всегда могла сделать незаметными недостатки личности своего мужа, которого очень любила, как и он её. Два эпизода были настолько «замечательными», что о них нельзя не вспомнить, даже не два, а три.

   Первый эпизод. Я уже говорила, что Иосиф Абрамович (как и все наши остальные лекторы) всегда очень хорошо иллюстрировал свои лекции и доклады. Это было возможно благодаря тому, что Иосиф Абрамович когда-то приобрёл для кафедры великолепный английский эпидиаскоп. Сейчас не каждому понятно, что это такое. А это был демонстрационный прибор, который с помощью специальных линз и специального освещения (мощная лампа) «отбрасывал» на специальный экран любое изображение, которое в него закладывалось. Сам Иосиф Абрамович и все сотрудники очень дорожили этим совершенно замечательным прибором, никогда не сдвигали его с места и, вообще, «сдували с него пылинки». Он был сконструирован в расчёте на напряжение в 120 вольт, а в Москве тогда уже было 220 вольт. Эпидиаскоп включался в сеть через понижающий трансформатор. В больнице, кроме кафедральной аудитории, была ещё одна, для больничных, в основном, клинико-анатомических конференций. В этой аудитории был свой, вполне достаточный для своих целей отечественный эпидиаскоп, сконструированный под напряжением 220 вольт.

   В один прекрасный день, когда Иосиф Абрамович уехал консультировать в ЦКБ «Кунцево», клинико-анатомическую конференцию должен был проводить Алексеев. И вдруг он отдаёт команду взять в больничную аудиторию наш бесценный эпидиаскоп. Бросаемся на защиту. Ничего не помогает, он в «раже» и даёт приказ поднять эту огромную машину кому-то из врачей-курсантов. Курсанты не смеют «ослушаться» и тащат прибор с 1-го этажа на 3-й, и Юрий Алексеевич сам его включает, без трансформатора, прямо в сеть. Одно мгновенье, и лампа вспыхивает и перегорает. Всё. Работаем с маленьким эпидиаскопом. Кафедра в полном составе в ужасе, Ю.А. Алексеев волнуется меньше всех. Но на завтра ничего нельзя скрыть от Кассирского. Не знаю, что было больше – огорчение или гнев. Его успокаивало только то, что Алексеев должен скоро ехать в Англию, и он обяжет его за любые деньги купить там такую же лампу, как та, которая перегорела.  Юрий Алексеевич поклялся выполнить это задание. Но это было уже не в его власти. В Англии ни таких эпидиаскопов, ни таких ламп уже больше не производили.

   Эпизод второй. Мы во главе с ним (Ю.А. Алексеевым, так как авторы ставились по алфавиту), мы с Е.В. Флейшман и покойным В.Я. Черняком описываем, второй во всём СССР, случай макроглобулинемии Вальденстрема.  Главная роль и наиболее важная часть статьи принадлежит В.Я. Черняку, так как он не врач, а физик, работал на ультрацентрифуге , и только с её помощью в то время можно было доказать, что у больной на самом деле лимфоциты секретируют самый тяжёлый иммуноглобулин-М. За статьи тогда платили, и нам прислали 400 рублей – как раз по 100 рублей на каждого автора. Но на этом месте Юрий Алексеевич сообщает, что «какому-то Черняковскому» денег отдавать ни в коем случае нельзя. Он вообще не знает кто это такой (это как раз истинная правда – статью мы писали без него, а его фамилию поставили из уважения к его занятиям той сферой, в которую и входила наша работа). Он тут же направился жаловаться Кассирскому на нашу «расточительность», но он пошёл длинной дорогой, а я короткой, и пока он шёл, я всё успела рассказать Иосифу Абрамовичу. Он спросил: «А Черняк принимал участие в работе?!». Я ответила: «Основное». «Ну тогда и отдайте ему деньги». Вошедший Алексеев понял, что «карта его бита», и В.Я. Черняк, через свою жену, которая тогда была у нас на курсах, благополучно получил свои 100 рублей.

   Эпизод третий. Самый забавный. Ю.А. Алексеев делает обход в палате, где лечащий врач Н.Е. Андреева. Первая больная. Н.Е. Андреева, как всегда очень чётко, докладывает, что больная такая-то, стольких-то лет, страдает хроническо-постгеморрагической железодефицитной анемией. Причина малокровия установлена – у больной климакс, сопровождающийся беспорядочными обильными маточными кровопотерями, что ей назначена необходимая терапия, и завтра она выписывается. Больная благодарит профессора (они все всегда благодарят профессоров, особенно «импозантных», каким был Юрий Алексеевич). Через ещё двух больных, которые прошли без приключений, у 4-й тоже железодефицитная анемия, только источник кровопотери – рак желудка, и больная готовится к операции. Всё это докладывается вполне понятно, но и так, чтобы не травмировать лишний раз больную. И тут совершенно непредсказуемая реакция профессора: «Как переводится в хирургию? Вы же сказали, что она завтра выписывается?»  Пришлось объяснять, что это другая больная. До него вроде бы «дошло». На этом обходе присутствовал муж нашей ординаторши, «без пяти минут» профессор из Петрозаводска Гена Берлинер. Он рассказал по этому поводу анекдот: «Офицер проводит с солдатами занятия. - Иванов! Какая температура кипения воды? – 100 градусов, тов. Капитан! – Неправильно! Сидоров и так далее – тот же вопрос, тот же ответ, но с пояснением – температура кипящей воды – 90 градусов. Общий шумок. Капитан: «Сделаем 1—минутный перерыв, на 10 минут все свободны». Через 10 минут капитан (по-видимому заглянув в книжку) возвещает: «Правильно! Температура кипения воды 100 градусов! Я перепутал с прямым углом». Это не мешало Берлинеру делать под руководством Юрия Алексеевича диссертацию, потом написать вместе с ним по теме диссертации книгу.

  Юрий Алексеевич действительно писал очень хорошо. Этому у него можно было поучиться. У него было несколько небольших книг по узким разделам, в основном анемиологии, написанных в соавторстве с людьми, у которых был материал, но они не знали, что с ним делать.

     Наверное, это нехорошо – высмеивать давно ушедшего из жизни человека. Но я пишу о кафедре, а без правдивых описаний каждого, глядя на всё это уже с высоты прошедших десятилетий, естественно хочется рассказать всё как было, и кто был кто. Конечно, по сегодняшним меркам Юрий Алексеевич был прекрасным, образованным, интеллигентным человеком. Он прекрасно читал лекции, был абсолютно бескорыстен по отношению к больным. Не его вина в том, что на фоне шефа и жены он сильно проигрывал, и запомнились, в основном, «казусы». В его характеристику надо всё-таки добавить то, что характеризует его как действительно очень хорошего лектора, и то, какое это было время, когда он эти лекции читал. Он читал лекцию о том, как надо врачу объективно исследовать больного – осмотреть, ощупать и послушать – глаз–палец–ухо. И для лучшего запоминания предложил аббревиатуру – ГПУ. На заключительном заседании с курсантами они, как всегда, высказывали восторги и благодарности всем и за всё. Наконец, выступил староста курса и сказал: «Мы хотим особенно поблагодарить профессора Алексеева, всё, что он нам читал, мы запомнили навсегда. Особенное ему спасибо за правило… КГБ!» Так в головах у людей, уже в 60-х годах XX столетия ГПУ, даже в устах профессора медицины, воспринималось однозначно с КГБ.  

   Нельзя рассказать о Ю.А. Алексееве, не рассказав о его жене, реально «втором лице в государстве» после Кассирского. Только она была немножко «за сценой». Была она очень умна, красива, очень своеобразна, статная, прекрасный врач, преподаватель и организатор. Она была очень близка к молодым. Ю.Л. Милевская была её ученицей, она очень поддерживала её в 1953 г. Во время «дела врачей». Ю.Л. Милевская была сестрой мужа дочери М.С. Вовси, который был объявлен «врачом-убийцей». Иосиф Абрамович был безумно перепуган всей этой историей. Простаивал ночи в квартире у Алексеевых, разумеется, укрывался от страха не у Алексеева, а у Д.А. Левиной. Его не сделали врачом-убийцей потому, что он тогда ещё не был консультантом Кремлёвской больницы. А вся эта кошмарная акция касалась в Москве тех профессоров (кроме В.Н. Виноградова), которые все были евреи (даже уже умерший М.Б. Коган тоже был в списке).  Д.А. Левина была не пуглива, она очень поддерживала Ю.Л. Милевскую, подчёркивала своё доверие к ней. 

   Женское очарование Д.А. Левиной не оставалось незамеченным. В неё влюбился К.П. Иванов – заведующий большим терапевтическим отделением, в котором работала Д.А. Левина и доцент кафедры, заведующий учебной частью. Он был человеком, умевшим наводить и сохранять порядок во всём, но перед Д.А. Левиной он не устоял. Он однажды «в порыве страсти» бросился к её ногам – встал перед ней на колени. И эту сцену застал Юрий Алексеевич – гнев мужа был обращён на К.П. Иванова. Бедный К.П. Иванов, Д.А. Левина ни в какой мере не отвечала на чувства влюблённого начальника. Но о том, что он стоял перед ней на коленях, стало очень быстро известно всем (не без участия разгневанного мужа). Это было задолго до моего прихода в клинику, но неприязнь Ю.А. Алексеева к К.П. Иванову была совершенно очевидна. А вскоре мне рассказали всю эту «романтическую историю».

 Вообще «романтических историй» в больнице и на кафедре было много. Это способствовало творческой атмосфере и обходилось обычно без тяжёлых страданий.  «Страдал» только сам Иосиф Абрамович, но об этом потом.

   Когда Д.А. Левину в связи с «семейственностью» (муж и жена не должны были работать в одном учреждении) «турнули» с должности доцента, она стала заведовать терапевтическим отделением, которое сделала фактически гематологическим, хотя вообще-то Иосиф Абрамович в то время ещё был против концентрации гематологических больных, но время приводило к этому. У Деборы Абрамовны в отделении лежала больная, которая была близким человеком знаменитого поэта С.Я. Маршака. Он, страдавший тяжёлой одышкой, ежедневно приходил к ней, поднимался при этом на 3 этаж (без лифта), проводил около неё всё время до вечера, о чём-то с ней разговаривал, что-то рассказывал. Он был на поверку не только замечательным поэтом, но и прекрасным человеком, достойным своих замечательных переводов сонетов Шекспира. Я слышала в исполнении автора-переводчика Б. Пастернака те же сонеты Шекспира. Мне переводы Маршака показались гораздо лучше – проще и понятнее. Я, наверное, не доросла до стихов Б. Пастернака, до Бродского, но я их не понимаю (Пастернака в прозе понимаю прекрасно и очень люблю). А Маршака читать и запоминать легко.

   Кроме подруги Маршака у Д.А. Левиной лежали и другие знаменитости – мать скрипача Леонида Когана, эстрадная певица Ружена Сикора.

  Кроме этого в отделении у Деборы Абрамовны «разоблачались» истерички. Это были истерички не в бытовом понятии, а в медицинском. Есть такая болезнь – истерия. Истерички идут на ужасные самомученья, тяжёлые хирургические операции лишь для того, чтобы быть постоянно в сфере всеобщего внимания, чтобы их считали больными и лечили. Лучшими специалистами в этой по-настоящему тяжёлой патологии были – сначала, а потом и навсегда А.И. Воробьёв (её ученик по клиническим проблемам – он проходил клиническую ординатуру под руководством Деборы Абрамовны; руководство в основном заключалось в том, что она освобождала его от больных, чтобы он мог заниматься наукой). Она его очень любила и называла «светлый облик».

   Кроме всего (того) Дебора Абрамовна была замечательной хозяйкой и матерью. У неё был тёплый и очень «вкусный» дом. Она как-то мудро, спокойно и легко воспитывала свою единственную дочь. А.И. Воробьёв очень любил бывать у них. Она нас приглашала к себе на праздники. Когда дочь вышла замуж, она создала очень тёплые отношения со своим зятем. Он был очень подходящим человеком для их семьи. Погиб он не так давно – очень глупо. У него был ревматический порок сердца – недостаточность аортальных клапанов. Очень долго полностью компенсированная. С возрастом порок стал «давать о себе знать». Но в наше время это не проблема. Неполноценные клапаны заменяются искусственными. Операция не сложная. Ему её предложили. Он было согласился, но кто-то его отговорил. Он и умер внезапно, как это полагается при аортальном пороке.

   Я уже несколько раз упоминала о Ю.Л. Милевской. Она пришла к Иосифу Абрамовичу и была сначала врачом больничным сразу после окончания института (второго медицинского в Москве). Родом она была из Киева, оттуда эвакуировалась в самом начале Войны, потом вернулась с семьёй уже не в Киев, а в Москву. Она была очень способной, хорошо образованной гуманитарно и медицински. Была очень хорошим врачом-терапевтом и, естественно, была приобщена к гематологии, как все ученицы Д.А. Левиной и все сотрудники, приближённые к Иосифу Абрамовичу. Она была в числе приближённых, и её ждало ассистентство. Человек она была очень неоднозначный. С одной стороны контактная, доброжелательная, активно предлагающая свою помощь. Но с большим самомнением (она это называла «чувство собственного достоинства»). Наукой – антибактериальной терапией, антибиотиками (это было уже при мне) она занималась очень своеобразно: 1) дружила с кафедрой микробиологии; 2) вошла в круг фирм, которые апробировали у нас свои лекарства – они все хранились у неё и ею выдавались в ответ на короткую выписку из истории болезни; 3) ходила на все симпозиумы, которые проводились этими фирмами; 4) тщательно изучала те «проспектики», которые вкладываются в упаковку с лекарством; 5) очень уверенно рассказывала на утренних конференциях о новых антибиотиках. Читала лекции по этой тематике. При этом местонахождение медицинской библиотеки ей (как выяснилось через много лет) было неизвестно. В зал периодической медицинской литературы Ленинской библиотеки тоже не ходила. Когда она стала ассистентом, преподавала очень хорошо.

    По отношению ко мне, когда у меня всё было хорошо, то и она была хорошей подругой. Завела знакомство с театром «Современник» и втянула туда и меня и т. д. и т. д. Но когда со мной случилась первая тяжёлая депрессия, и я по своей глупости решила, что мне может помочь санаторно-курортное лечение в моём любимом «Сочи», где она тогда отдыхала, она не только не встретила меня, но вообще не хотела со мной общаться и «докатилась» до того, что сказала мне, что общаться со мной не хочет, потому что в их семье душевнобольных нет. Когда меня привезли из Сочи в Москву, я начала лечиться и даже «ползала» на работу. Потом мне это стало не по силам, и я с разрешения шефа стала работать дома. Но больничный лист не брала. Она (и другие) ходили к шефу с требованием, чтобы он навёл порядок. В общем, вела она себя хуже худшего. Потом я вернулась на работу, отношения формально восстановились, но доверия у меня к ней уже не было.  А с ней случилось следующее. Хотя она и утверждала, что душевные болезни её семьи не могут коснуться, душевная болезнь – тяжёлая депрессия настигла её мужа. Он лечился у психиатра, который был нашим деканом. Пока муж был жив, «ужасная тайна» его депрессии держалась в полном секрете. А она не знала, что при депрессии бывают мучительные боли в сердце. Когда это случилось, она привезла его к нам в клинику (это было, когда заведовать кафедрой уже стал А.И. Воробьёв). Она никому не рассказала, что у мужа депрессия. Боли в области сердца его не оставляли. Решили, что у него инфаркт миокарда и стали лечить гепарином, наращивая дозы, так как помощи от него в нормальных дозах не было. А у него была язва желудка, как она говорила – диагноз был абсолютно обоснован клинически, рентгенологически он не был подтверждён. На больших дозах гепарина ночью у больного появились все признаки язвенного кровотечения. Он стал потихоньку погибать. Я не могла её оставить один на один в этой ситуации. Не ушла домой. Осталась с ней. Ночью решили его оперировать, я пошла на операцию. Хирург нашёл кровоточащую язву, хотел было что-то «умное» сделать, но больной скончался, не выходя из наркоза. Я вернулась к ней. Она всё поняла.

   После его смерти я встретила нашего декана-психиатра, который лечил больного мужа Ю.Л. по поводу депрессии. Он только и успел сказать: «Так у него же была депрессия – вот почему были боли в области сердца! Разве Вы об этом не знали?» Он же знал, что мы «дружим». Вот так, в силу мещанского или обывательского или не знаю какого другого представления его «высокообразованной», «архиинтеллигентной» жены о несовместимости такого позора как душевная болезнь с её семьёй, погиб добрейший, очень любивший её, З.М. Милевский, который был членом её семьи – её мужем. Много чего можно было бы рассказать о ней и лестного и очень нелестного, но, наверное, хватит.

   Следующая по очереди, умершая профессором, но когда-то пришедшая в клинику аспирантом, А.В. Демидова. До аспирантуры на кафедре И.А. Кассирского она окончила то ли субординатуру, то ли клиническую ординатуру в клинике Е.И. Тареева. Она была очень способная и очень знающая. Много читала (хорошо знала, где находятся и медицинская и Ленинская библиотеки) и прекрасно писала. Она выполняла кандидатскую диссертацию по лечению эритремии радиоактивным фосфором. Шкаф, в котором хранился контейнер с радиоактивным изотопом, был прямо напротив кабинета Кассирского и рядом с моим рабочим столом. Сама она тоже ничем себя не обезопасила. Все мы были, включая и Кассирского, очень легкомысленны. Доза радиоактивного фосфора – 6 милликюри. А.В. Демидова ни разу не ошиблась. Лечение оказывало прекрасный эффект, больные её очень любили и уважали. Некоторые стали друзьями на всю жизнь. Один так полюбил её, что в результате она вышла за него замуж. Когда у неё тяжело заболел отец, и он жил далеко от Москвы, Кассирский отпустил её к больному отцу и разрешил ей быть с ним столько, сколько потребует жизнь. Это вылилось в 4 месяца её отсутствия. Иосиф Абрамович поручил на время её отсутствия осуществлять лечение эритремии «чужеродной» ассистентке, которая приехала из Куйбышева (Самары), где она была доцентом. Фамилия её была Колчина. Она с энтузиазмом взялась за дело и сразу же ошиблась дозе радиоактивного фосфора, превысив её не менее, чем на порядок, а может быть и больше. У больной очень быстро развился острый лейкоз. Она всё поняла и на всю клинику кричала  «проклинаю Колчину». Муж А.В. Демидовой, как и все другие больные эритремией, лечившиеся радиоактивным фосфором, тоже умер от острого лейкоза, но через много лет, когда А.В. Демидова была уже разведена не только с ним, но и с его «преемником». У неё была от этого второго мужа дочь Света. Света подарила ей внучку и внука, которых она обожала и уделяла им очень большое внимание. Она вообще была очень прочными узами связана со своей семьёй, со своими двумя сёстрами и их детьми. Постоянно им помогала, заботилась, лечила. Они к этому очень привыкли и далеко не достаточно ценили её заботы.

   Когда во времена Хрущёва началось кооперативное строительство квартир, мы с ней «осилили» по однокомнатной квартире в одном и том же доме. При Иосифе Абрамовиче она была порядочнейшим человеком и моим истинным другом. Когда она окончила аспирантуру и защитилась, я уже 4 года отработала лаборантом «за все», освободилось очередное ассистентское место. А.И. Воробьёв и Ю.Л. Милевская уже были ассистентами, таким образом, речь могла идти или о ней или обо мне. Иосифу Абрамовичу очень не хотелось брать ассистентом ещё одну еврейку (в то время «пятый пункт» играл очень большую роль) и лишаться меня, как помощника, тоже не хотелось. Вот он и позвал А.В. Демидову и предложил это место ей. Она отказалась со следующей мотивировкой: «Я со своей национальностью и партийным билетом без работы не останусь. А это место принадлежит Лиле». Вышла из кабинета и всё мне рассказала. Через минуту вышел Иосиф Абрамович и сказал: «Вот, Демидова претендует на это место». - Я ответила: «Нет, она от него отказалась». - «А, она Вам всё рассказала! Тогда подавайте заявление». Он так ужасно волновался и пошёл на такую провокацию, но, в общем, «сдался без боя», не подозревая, что ему не придётся переживать неприятностей, так как ректор – Мария Дмитриевна Ковригина, бывший министр здравоохранения (которая его очень ценила, а он её ужасно боялся) уже с подачи Кибрис Азизовны Хасановой подготовлена парткомом института к тому, что меня надо сделать ассистентом. Сама Мария Дмитриевна не была «биологической антисемиткой», меня знала в лицо и без сопротивления выполнила рекомендацию парткома. Очень скоро освободилось ещё одно ассистентское место, и мы с А.В. Демидовой праздновали свой переход в совершенно новое качество одновременно.

   Почему освобождались ассистентские места? Иосиф Абрамович никогда никого «не выгонял», и никто не создавал ни для кого неприязненной обстановки. Три ассистентки ушли почти одновременно в силу своей неадекватности общему уровню работы, а две из них ещё и в силу случившихся несчастий. Колчина – передозировала радиоактивный фосфор и не могла оставаться в атмосфере проклятий, которые призывала на неё несчастная больная, вторая (кажется, её звали Злата Николаевна Иванова) перелила больному резус-несовместимую кровь. Больной не погиб, его удалось «отходить», он потом вообще благополучно выздоровел, но доктор чувствовала себя ужасно, хотя её никто не упрекал. Несчастье может случиться с каждым. Она предпочла уйти. Третья, очень милая и порядочная женщина, уже не очень молодая, но и не старая, ушла потому, что не выдерживала напряжения, необходимой быстроты реакции, и требований, которые создавались не по специальному указанию, а просто жизнью – жизнью кафедры, которой руководил И.А. Кассирский и с которым работали М.Г. Абрамов, Д.А. Левина, Ю.А. Алексеев, К.П. Иванов и мы, грешные – А.И. Воробьёв, А.В. Демидова, Ю.Л. Милевская, Н.Г. Фокин и я тоже. Всё это происходило в конце 50-х годов прошлого столетия.

  А.В. Демидова и я стали ассистентами в1959 г. Это совпало с приходом к нам замечательных молодых врачей, в некоторой части по моей наводке. Это были Н.Е. Андреева, Э. Г. Брагина, Е.В. Владимирская, А.Е. Баранов, Е.К. Пяткин, Е.В. Флейшман. Были ещё достаточно толковые Г.А. Листенгартен и Л.М. Рынская. Несколько позже появились М.И. Крючков и О.П. Куртышенская. Потом пришёл к нам и поистине гениальный Л.И. Идельсон.

   А что же А.В. Демидова? Всё было хорошо. Она продолжает много работать, становится первым специалистом не только по эритремии, но и по всей миелопролиферации, особенно по миелофиброзу. Кроме этого она прекрасный терапевт. Родилась дочка, она её обожает. Мы продолжили дружить. Ей пора становиться доцентом. У неё на это все права. Но, уходящий с доцентской должности К.П. Иванов, хочет передать своё место исключительно А.И. Воробьёву. А.В. Демидова не вступает в конкуренцию, хотя имела на это место не меньше прав и была при этом членом КПСС. Но у нас на кафедре была создана (Д.А. Левиной и мною, отнюдь не против воли Иосифа Абрамовича) такая ситуация, когда А.И. Воробьёву все «уступали дорогу». Началось это с ассистентского места, когда он, ещё не кончив клинической ординатуры, стал ассистентом вместо Ю.Л. Милевской, проработавшей множество лет и бывшей уже кандидатом медицинских наук. А.И. Воробьёв как бы понимал, что это не очень этично, даже спрашивал меня (мы же были ближайшими друзьями) не плохо ли то, что он опережает Ю.Л. Милевскую. Я понимала, что плохо, но ему этого не сказала. Ещё его успокаивала. Это было с моей стороны малодушие и конформизм: занимая доцентское место, А.И. Воробьёв уже не сомневался в своём полном праве идти впереди всех не по существу (на это он имел право), а формально. Получилось так, что мы способствовали рождению в нём карьериста, к чему очень интенсивно его толкали его жена и обожающая его, его добровольная рабыня и одновременно повелительница М.Д. Бриллиант. Но моя вина от этого не становится меньше.

  Однако и А.В. Демидова тоже вскоре стала доцентом, защитила докторскую диссертацию. Диссертация у неё была прекрасная, сама она была ведущим специалистом в области представленного ею предмета защиты. Но вот незадача! В день защиты многие профессора, члены учёного совета по защите докторских диссертаций, должны были безоговорочно быть в Ленинграде. Но не отменить же из-за этого защиту? Мы взяли у секретаря учёного човета урну и бюллетени для голосования и домашние адреса тех профессоров, которые не могли присутствовать на учёном совете в день защиты А.В. Демидовой. Я их объездила, они выполнили свой долг очень добросовестно. А.В. Демидова прекрасно доложила, но не смогла показать иллюстрации, так как был отключен свет. Но всё было понятно и так. Присутствовавшие члены совета проголосовали единогласно «за». При подсчёте всех бюллетеней – «против» не было.

   Когда умер Иосиф Абрамович они с А.В. Воробьёвым, который в это время уже не работал у нас (он ушёл на профессорское место, быстро защитил докторскую диссертацию и стал профессор в больнице 3-го (атомного) управления МЗ СССР), заключили джентельменское соглашение – она не претендует на заведование кафедрой, заведует кафедрой он (А.И. Воробьёв), а она становится вторым профессором (Ю.А. Алексеев при этом должен был уйти). Но кроме этого договора нужно было соответствующее решение ректора. Надо было объяснить М.Д. Ковригиной какой у нас выросла на кафедре замечательный специалист, преподаватель и учёный, член КПСС, при этом ещё достаточно молодая – А.В. Демидова. К Марии Дмитриевне послали меня. Она была ко мне совершенно явно благожелательна. Разговор у нас получился очень хороший, Мария Дмитриевна удивлялась, почему она до сих пор ничего этого не знала об А.В. Демидовой и, конечно, одобрила присвоение профессорского звания А.В. Демидовой и «благословила» её работу на кафедре в качестве второго профессора. Была выездная сессия учёного совета к нам на кафедру, и А.В. Демидовой было присвоено звание профессора, а Ю.А. Алексеев ушёл «по собственному желанию». Это организовал А.И. Воробьёв через свою любимую учительницу, жену Юрия Алексеевича, Д.А. Левину. Вот так и стала А.В. Демидова профессором.

   А.И. Воробьёв, ещё уходя с кафедры, обвинял всё и всех в очень плохом к нему отношении. Меня, с которой его связывала «такая прекрасная дружба», обвинил в том, что я «хотела увести его от двух детей».  И когда я онемела от этого абсурда, ещё и добавил: «Что, не вышло?!» Потом были обвинения в том, что мы отняли у него какой-то курс лекций и отдали его М.Г. Абрамову. Это был полный бред, никто ничего не отнимал. М.Г. Абрамову было что поведать миру без ЭКГ (курс, который читал А.И. Воробьёв). В общем всё как в басне Крылова «Волк и ягнёнок». С тех пор он стал при любой возможности «прижимать нас к ногтю».

   Когда же вернулся на кафедру, уже в качестве заведующего, началась настоящая травля всех, кроме М.Г. Абрамова. Травил он и А.В. Демидову, но всё-таки не так, как меня, Идельсона, Андрееву. А.В. Демидова была партгруппоргом, она могла всё это прекратить в одну минуту, но при А.И. Воробьёве она была уже не та, что при  И.А. Кассирском. Ей, конечно, было очень обидно, когда она приехала из Америки, где провела месяц в лучшем госпитале США и где ею так восхищались американские доктора и с таким уважением относились ведущие профессора; она, естественно, хотела подробно рассказать про американскую медицину, познакомить нас с тем, что она увидела, выступит с докладом на обществе гематологов. Так всегда было принято, но А.И. не дал ей этого сделать. Она приехала из Америки такой, какой была при Кассирском, но очень скоро изменилась и стала травить Н.Е. Андрееву и Л.И. Идельсона не хуже Воробьёва и аналогично тому, как он вёл себя при уходе с кафедры, обвинила меня в каких-то «кознях» против неё, и, наконец, под занавес уже совсем чудовищное. У Н.Е. Андреевой был полностью собран материал для докторской диссертации, надо было получать творческий отпуск. Просить надо было декана. Н.Е. Андреева не умела просить за себя, и я вызвалась поехать с ней.

   За некоторое время до этого мы с ней вместе ходили к А.И. Воробьёву подписывать заявление на участие в очередном конкурсе на занимаемую должность. Он завизировал моё заявление так же спокойно, как и её. Приехали мы к «деканше» - очень милой и доброжелательной. Я стала всячески (вполне заслуженно) хвалить Н.Е. Андрееву и её работу и, как обещала, просить от имени кафедры (А.И. Воробьёв это разрешил) её дать творческий отпуск для завершения её замечательной и даже уникальной работы.

   Настроение у меня было хорошее, говорила от души, и вдруг «деканша» прервала меня: «Вы что, Лия Давыдовна, не знаете какое в отношении Вас принято решение?» Я решила, что меня, наконец, решили сделать доцентом. Обрадованно говорю: «Нет». Она: «Вас решили не допускать к конкурс. Разве Александр Васильевич Вам ничего не сказал?» Я не могла опомниться. Всё это время (а это, оказывается, было решено с её участием около полугода назад!) она вела себя со мной совершенно так, что заподозрить ничего я не могла.

   Она стала, мягко говоря, не слишком дисциплинированной – часто, назначив больному амбулаторный приём, забывала об этом, я её, естественно, «прикрывала». Она очень хотела работать не в своём, а в нашем отделении. Назначала время обхода и не приходила. Её ждали часами. Приходилось как-то выходить из положения, но так, чтобы её не обидеть.

   Уже при Воробьёве мы во время весенних школьных каникул (чтобы взять с собой детей) провели совершенно прекрасно время в Пятигорске – соединив полезное с прекрасным. Мы провели там прекрасный семинар по клинической гематологии, честно отрабатывали свои часы в этом необычайно, неповторимо красивом раю. Мы с ней подготовили и очень успешно проводили совместные занятия с курсантами на кафедре – семинары по бронхиальной астме. Придумали и сделали совместную работу, которую оформили в виде оригинальной таблицы. И много чего ещё делали вместе, по дружбе. А в это же время она активно содействовала моему изгнанию из моего родного дома – кафедры, которую я помогала И.А. Кассирскому создавать, а она помогла А.И. Воробьёву её уничтожать. Я ничего не преувеличиваю: это была пробная попытка А.И. Воробьёва избавиться от «старой» кафедры, заменив её «чистокровно русскими мальчиками». Она думала, что если поможет ему расправиться со мной и всеми остальными, он не тронет её, но она ошиблась. Он поднял руку даже на Н.Т. Фокину, которая была военврачом, провоевала все четыре года Войны, спасала раненых на Курской дуге. Со мною же, как рассказал начальник отдела кадров, дело было так: А.И. Воробьёв много раз обращался к нему с просьбой взять на ассистентское место «протеже» своей жены, доцента Смирнова. Николай Иванович (начальник отдела кадров) спросил его: «А на какое место блатного?» На что А.И. Воробьёв ответил: «А у меня Гриншпун на выданье» (мне исполнилось 55 лет). Далее Николай Иванович мне объяснил: 1) недопущенные к конкурсу однозначно увольняются с работы. Уволить с работы можно только тогда, когда у человека имеется не менее трёх взысканий, а у меня их нет ни одного, зато есть восемь благодарностей; 2) кадровая комиссия, на которой было принято решение о том, чтобы меня не допускать к конкурсу, а на моё место  взять «блатного» - незаконная и решение её реально никакой силы не имеет; 3) если я подам в суд, то меня сразу восстановит.  «Но как ты тогда будешь с ним работать?» - сказал Николай Иванович; 4) «Лучше оставайся без конкурса, я тебя гнать в шею не дам». Так же решилась судьба Н.Т.Фокиной. Но «блатного» провели по конкурсу. Мы же с Н.Т. Фокиной поделили одну ставку на двоих. Я проработала ещё 5 лет, а потом ушла сама, но не из-за А.И. Воробьёва, а из-за главврача больницы, на которой базировалась кафедра. Она была нормальная уголовница и пригрозила мне однажды физической расправой. Я ей поверила и ушла работать районным гематологом в прекрасную городскую поликлинику, продолжая поддерживать самые лучшие отношения с кафедрой и лично с А.И. Воробьёвым.

   А он продолжал «создавать новую кафедру». Вслед за мной и Н.Т. Фокиной он изгнал Ю.Л. Милевскую. Уж она этого никак не ожидала. Но он мало думал об её «ожиданиях» и совершенно не оценил её предательства. Дошла очередь и до А.В. Демидовой. Ей предложили заведовать  кафедрой терапии на базе ЦКБ МПС – 1, на развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе – безумно далеко от дома и, вообще, зачем ей это? Ведь она помогала расчистить путь к «новой» кафедре!! Она пошла к нему – советоваться «как быть», в надежде, что он её не отпустит, но он сказал: «Профессору Демидовой давно пора заведовать кафедрой». Пришлось и ей уйти. И начать работать на полном серьёзе, опаздывать было нельзя. На работу надо ходить ежедневно. Читать лекции только по терапии. Даже по эритремии не читала, не разрешила заведующая учебной частью, её бывшая клиническая ординатор, но, надо отдать ей справедливость – работала она прекрасно. Великолепно организовала методическую работу, была прекрасным диагностом (что в общей терапии сложнее, чем в гематологии). При ней совершенно исчезло имевшее место до неё частое расхождение клинико-анатомических диагнозов. С коллективом наладила отношения ровные и взаимоуважительные.

Но планирующуюся книгу по эритремии так и не написала, сожгла всю бесценную переписку с больными. Проработала ещё много лет и ушла сама, передав руководство кафедрой своему второму профессору. 

Кардиология на кафедре гематологии

   Сам Иосиф Абрамович был не только гематологом, он был терапевтом широкого профиля, инфекционистом, специалистом по тропическим болезням и прекрасным кардиологом. Кардиология занимала очень большое место и в практической жизни кафедры, и в научной работе, и в преподавании.

   Профессиональными кардиологами кроме самого И.А. Кассирского были его сын Генрих Иосифович – он был клиническим ординатором и за время пребывания в ординатуре выполнил уникальную работу – «Физическая характеристика тонов и шумов в сердце». Кардиологической проблеме была посвящена и кандидатская диссертация Шишковой – некоронарогенные миокардиопатии.

На кафедре и в больнице им. Семашко работали очень высокой квалификации кардиологи – доцент В.В. Пашков, доцент К.П. Иванов, ассистент Н.Т. Фокина была профессиональным кардиологом, я – окончила клиническую ординатуру на кафедре факультетской терапии 1-го медицинского института, где не стать кардиологом было невозможно, а потом во врачебно-физкультурном диспансере, где главным делом была кардиология. Ю.Л. Милевская сразу после окончания 2-го медицинского института, где училась у ведущего кардиолога страны – Зеленина, придя работать в больницу, попала в отделение, которым руководил К.П. Иванов – московский кардиолог, сам Иосиф Абрамович и вся его ташкентская «королевская рать». Д.А. Левина и М.Г. Абрамов и даже Г.А, Алексеев были учениками А.Н. Крюкова, который был терапевтом широкого профиля, а отнюдь не только гематологом, но и кардиологом. В те времена терапевтом нельзя было быть не будучи кардиологом. Вот и получилось, что наша кафедра 3-й терапии ЦИУ, а потом кафедра гематологии прекрасно проводила курсы усовершенствования не только для терапевтов и рядовых кардиологов, но и для «медицинской элиты» - областных терапевтов и даже заведующих кафедрами терапии всего СССР. Это были очень интересные циклы. Мы показывали этим «элитным» медикам и знакомили со всей кардиологической Москвой. Нельзя не вспомнить в этом описании деятельности, светлой ему памяти, Александра Леонидовича Мясникова. Наш шеф, И.А. Кассирский и А.Л. Мясников совершенно завораживали «профессорскими циклами». Иосиф Абрамович завораживал  с первого дня занятий приёмом, который мог осуществить только он. У него была прекрасная память на людей и их деятельность. Он за день до начала профессорского цикла брал список будущих учеников, а когда все достаточно амбициозные (как все провинциальные профессора) собирались первый раз в аудитории, Иосиф Абрамович обращался к каждому по имени-отчеству, вспоминал как и где они встречались и о чём шёл разговор.

Так как Иосиф Абрамович  был членом редколлегии всех московских «толстых» журналов преимущественно терапевтического профиля, а потом и журнала «Гематология и переливание крови» и создателем журнала «Здоровье», он держал в памяти и статьи в периодике, авторами которых были некоторые из профессоров-курсантов.

Он не пропускал ни одного из всего списка. Помнится, какое радостное удивление вызвали эти обращения в аудитории. Все курсанты-профессора стали восторженно относиться к И.А. Кассирскому. Курсы для профессоров были однозначно высокопрофессиональны отнюдь не только на профессорском уровне. После нескольких дней занятий наши «элитные» курсанты уже восхищались не только нашей «элитой» и особенно самим Иосифом Абрамовичем, но и всем коллективом кафедры и ассистентами, в частности. А в содержание наших занятий входили, несмотря на короткий срок циклов, все разделы терапевтического профиля, но гематологию проходили как бы по касательной. Мы стремились показать нашим слушателям, что гематология – это не что-то «редкое и таинственное», а очень важный и перспективный раздел терапии. Показывали больных, которым нам удалось помочь, знакомили с историей развития этой науки, отвечали на вопросы и запросы. Основное место на этих курсах уделялось кардиологии.

Кафедра при А.И. Воробьёве

А.И. Воробьёв, уходя в 6-ю клиническую больницу III отделения Минздрава СССР, взял с собой и М.Д. Бриллиант. Очень быстро отношения с другими сотрудниками стали очень напряжёнными. И А.И. Воробьёв вернулся на кафедру, опять же вместе с М.Д. Бриллиант. На кафедре сложилась очень тяжёлая ситуация. М.Д. Бриллиант приходила на работу очень рано, смотрела не только своих больных (она настояла на том, чтобы самой вести больных), но и всех остальных больных, которые должны были лечиться по европейским и американским стандартам. К приходу Андрея Ивановича она была уже полностью информирована и доносила А.И. Воробьёву обо всех обнаруженных ею недостатках в ведении больных. 

Утренняя конференция превращалась в «разоблачение» врачей, в особенности, старых сотрудников кафедры. Вообще старые сотрудники кафедры превращались в «мальчиков для битья». Кроме этого, А.И. Воробьёв по субботам вёл амбулаторный приём больных. И только потом смотрел больных в стационаре. Все его приёмы руководства были прямо противоположны стилю работы И.А. кассирского. Но ничего хорошего для больных из этого не выходило. Больные острым лейкозом, которыми занимались М.Д. Бриллиант и А.И. Воробьёв, умирали так же, как и в других стационарах г. Москвы и всего Советского Союза. Врачи в этом были совершенно не виноваты. «Острый лейкоз» как был, так и оставался не столько диагнозом, сколько смертельным приговором.

У А.И. Воробьёва был ещё один метод мучения сотрудников кафедры И.А. Кассирского. Он позволял себе нелестные и неуважительные отзывы в адрес покойного Иосифа Абрамовича. Возражать ему было бессмысленно. Работа кафедры ото всего этого только проигрывала. Кроме сотрудников кафедры А.И. Воробьёв и М.Д. Бриллиант старательно и последовательно портили отношения с администрацией больницы. А.И. Воробьёв привёл с собой не только М.Д. Бриллиант, но и постоянно подогреваемую ею атмосферу недружелюбия, которая очень мешала нашей и без того очень тяжёлой работе.

Далее, уже будучи академиком РАМН, А.И. Воробьёв решил стать директором ГНЦ и сделать его базой кафедры. Для этого надо было устранить тогдашнего директора ГНЦ О.К. Гаврилова, который не был профессионалом-гематологом такого уровня, как  Андрей Иванович. Он был специалистом в области трансфузиологии. Но был умелым руководителем и никогда не делал ничего плохого ни своим сотрудникам, ни гематологам других учреждений. К Андрею Ивановичу относился очень уважительно, всегда подчёркивая своё уважение и дружелюбие к нему. Однако Андрей Иванович всё же сменил О.К. Гаврилова на посту директора ГНЦ и стал настаивать на том, чтобы кафедра переехала в ГНЦ, как на свою базу. Однако не все сотрудники с этим согласились, и профессор Н.Е. Андреева и её ученица Т.В. Балакирева и доцент В.В. Рыжко остались работать на старой базе.  Наталья Евгеньевна и Татьяна Владимировна так и не переехали в ГНЦ, а В.В. Рыжко после длительного противостояния стал работать на базе центра.

 Кафедра к настоящему времени по сравнению с тем, какой она была при И.А. Кассирском, напоминает её весьма отдалённо. В своё время Андрей Иванович мне лично сказал, что ему нужны «чистокровно-русские мальчики».  В то время от евреев старались избавляться, а то, что мать Андрея Ивановича была еврейкой и таким образом он сам тоже был евреем, он старался скрывать. Потом, когда евреем стало быть уже «не зазорно» , он на своём юбилее уже вроде как бы хвалился своим еврейским происхождением. Попытка сформировать кафедру из «чистокровно-русских мальчиков» так и не осуществилась.

Сейчас Андрей Иванович болеет. До того, как он заболел, по моей настойчивой инициативе, под редакцией Андрея Ивановича вышло в свет трехтомное руководство по гематологии и прекрасный «Атлас опухолевых лимфопролиферативных заболеваний.

О ГНЦ.

В настоящее время врач, желающий стать гематологом, должен получить соответствующий сертификат. Для этого необходимо 4 месяца учиться на кафедре гематологии. Однако, кроме соответствующего документа врачу реально необходимо освоить клинические и лабораторные методы исследования, особенно научиться морфологии клеток крови и соответственно ставить правильный диагноз и правильно лечить больного. Эти знания и умения врачи должны получать из лекций ведущих специалистов кафедры и, разумеется, с помощью практических занятий и семинаров.

Однако, как практически это происходит на всех кафедрах постдипломного образования, несмотря на длительный курс обучения, реально никто из обучаемых врачей необходимых знаний, умений и навыков не получает. Недостаточное образование, дороговизна необходимых лекарств и отсутствие условий пребывания больных (отсутствие стерильных палат) приводят к тому, что больные погибают от инфекционных осложнений или геморрагических инсультов гораздо чаще, чем это должно быть. Гибель больных с онкогематологическими заболеваниями, нарушениями гемостаза и даже анемиями наблюдается значительно чаще, чем это должно быть. Трансплантация костного мозга или стволовых клеток осуществляется только в единичных Центрах, в том числе и в ГНЦ, который является базой кафедры.

Декадники.

Идея проведения ежегодного короткого курса по наиболее актуальным и новым разделам гематологии на кафедре изначально принадлежала М.Д Бриллиант и А.И. Воробьёву. По времени предполагалось, что эти «Встречи по интересам» будут проводиться так, чтобы они совпадали с днём рождения И.А. Кассирского – 16 апреля. Идея была очень хорошая, но её воплощение в жизнь было совсем нелёгким. На декадники приглашались все прошедшие курсы усовершенствования  по гематологии у нас на кафедре. На декадниках должны были выступать с лекциями и проводить разборы больных самые главные специалисты тех разделов клинической и лабораторной гематологии.

Организация декадников, таким образом, практически, была очень непростой. Реально эту задачу решали я и Ю.Л. Милевская. Нам приходилось взаимодействовать и с бывшими курсантами, приглашать их заблаговременно, чтобы они успевали получать у себя на работе отпуск для поездки в Москву и обеспечивать очень высокий уровень специалистов, которые жили не только в Москве, но и в других городах Советского Союза. Для этого приходилось не только систематически контактировать с будущими лекторами, но и получать поддержку Минздрава и всех других союзных республик. Работа эта была очень напряжённая и трудоёмкая. Кроме этого необходимо было составить расписание работы декадника так, чтобы его содержание соответствовало интересам всех слушателей.

Декадники проводятся до сих пор, т.е. более 30 лет. Они по-прежнему собирают полную аудиторию. Обеспечение аудитории и высокого уровня преподавания технически стало осуществляться значительно легче.  Распад Советского Союза не повлиял ни в каком плане на формирование декадников. С годами аудитория стала ещё более заинтересованной. Декадники стали частью расписания работы кафедры. Съезд слушателей был ориентирован не только на московских профессоров. Больше всего – и кафедра, и слушатели – собирались послушать очередные лекции З.С. Баркагана. Его уход из жизни является невосполнимой утратой для врачей всех профилей, но особенно для кафедры и московских специалистов по гемостазу.

Они общались с ним не только на кафедре, но и в узком кругу у меня дома. На этих «не деловых» встречах выросли и стали замечательными специалистам-профессорами Е.Ю. Васильева, П.А. Воробьёв, И.А. Беспалько, Л.И. Идельсон.

Лекции З.С. Баркагана всегда с большим вниманием слушал и академик А.И. Воробьёв. Сын З.С. Баркагана Л.З. Баркаган заведовал в Новосибирске кафедрой детской гематологии и жил и работал вполне успешно. Но ему захотелось «на историческую родину». Он уехал из СССР, но в Израиле, как и все очень высокого класса специалисты-врачи, не пришолся по душе. Пришлось З.С. Баркагану через своих американских друзей устраивать его на работу. Он стал трудиться детским гематологом в очень небольшом городке.

Декадники живут и по сей день. Появилось много новых лиц. Но и те, кто учился гематологии ещё при Иосифе Абрамовиче, сохраняют традицию и всеми способами добиваются, часто с трудом, поездки на декадник, который до сих пор планируется так, чтобы день рождения Кассирского можно было в очередной раз отметить всем вместе. В этом несомненно играет большую роль академик А.И. Воробьёв. А всю техническую работу успешно осуществляет доцент кафедры Е.П. Погорельская.

Научная группа И.А. Кассирского по Академии медицинских наук.

Иосифа Абрамовича избрали в член корреспонденты АМН СССР. Это было в техническом плане осуществлено благодаря моей осведомлённости о новой форме анкеты, в которой к этому времени исчез вопрос о взаимодействии с Белой Армией. Мои «заслуги» были забыты. Пришедший на работу на второй день после избрания Иосиф Абрамович, увидел стоящих около его кабинета А.И. Воробьёва и меня. Иосиф Абрамович провозгласил, обращаясь к А.И. Воробьёву: «В свою научную группу я возьму только Вас».  На Воробьёва это не произвело никакого впечатления. Он избрал другой путь в доктора медицинских наук и профессуру. Реально в научной группе стали работать 3 человека. Е.Ф. Флейшман – стала заниматься цитогенетикой; М.А. Волкова – хроническими лейкозами; Л.М. Рынская – острыми лейкозами и Н. Каац – которая числилась лаборанткой, добросовестно выполняла небольшой круг исследований по гемостазу, и одновременно …. Нашего общего секретаря.  Возглавлял всё это сообщество Л.И. Идельсон, который углублённо и систематично занимался патологией красной крови. 

Работа группы была очень продуктивной, и к 1968 г. – к 70-летию И.А. Кассирского – мы выпустили сборник работ кафедры, научной группы, а также некоторых сотрудников больницы.

Вообще работа научной группы тесно переплеталась с научной работой кафедры и базовой больницы. Оборудование, которое использовалось в работе научной группы, принадлежало одновременно АМН, кафедре и больнице. Всё было хорошо, работа велась очень интересная, особенно по патологии красной крови. Л.И. Идельсоном были открыты 2 новых нестабильных гемоглобина, которые вошли в мировую науку под названием «Волга» и «Москва».

Кроме этого проводились очень интересные клинико-лабораторные исследования по порфириям. Особый интерес представляли данные, касающиеся острой, перемежающейся порфирии. Результаты этих исследований были внедрены не только в практическую жизнь кафедры и больницы, но и в преподавание. Лев Иосифович читал на эту тему замечательные лекции, и благодаря этому были спасены жизни больных, не только москвичей, но и тех больных в республиках СССР, из которых к нам приезжали врачи на усовершенствование из других республик. 

Особенно замечательной была история одной больной из Армении.  Доктор, приехавшая к нам на усовершенствование и внимательно слушавшая все лекции, но особенно Л.И. Идельсона, поставила диагноз острой перемежающейся порфирии молодой женщине, которую затем госпитализировала в наше отделение. Диагноз был подтверждён. Больной было назначено лечение препаратом «Аденилом»  и после нескольких курсов лечения (лечение продолжалось несколько лет) больная полностью поправилась. Её жизнь была спасена, она обрела способность безболезненно передвигаться, а вслед за ней к нам стали поступать и другие больные, которые также лечились вполне успешно.

Лев Иосифович отличался не только очень высоким уровнем знаний, но и огромным желанием разобраться в диагностике редко встречающихся заболеваний, о которых почти никто из врачей не знал. Нередко бывает так, что врач не может разобраться в сути болезни, и вследствие этого убеждает себя и окружающих, что больной является симулянтом или занимается «самострелом». Так было с одной немолодой женщиной, у которой наблюдалась хроническая постгеморрагическая железодефицитная анемия. Все самые настойчивые исследования не выявили очага кровопотери. И врачи стали всё более настойчиво утверждать, что она сама себе устраивает кровопотери(как это бывает, например, при истерии). Лев Иосифович сумел разобраться в сути дела. Оказалось, что больная страдает очень редкой болезнью – лёгочным гемосидерозом. Эта болезнь заключается в том, что периодически у больного возникают спонтанные кровоизлияния в лёгкие. При этом эти кровоизлияния приводят к периодическому развитию непостоянных очагов затемнения в лёгких. Отсюда и необходимость делать повторные рентгенограммы лёгких, т.к. вне периодов этих кровоизлияний лёгкие лёгкие рентгенологически представляются не повреждёнными. Так было и с нашей больной. Но благодаря необходимому подходу к диагностике, было доказано наличие у больной лёгочного гемосидероза. И как следствие  кровоизлияний в лёгкие у больной развилась хроническая постгеморрагическая железодефицитная анемия.

Ещё одна иллюстрация полного объединения работы научной группы, кафедры и больницы. В один прекрасный день в наше гематологическое отделение поступил физик, доцент из Одессы. У него был тиреотоксикоз, сочетавшийся с тромбоцитопенией и вследствие этого  - носовые кровотечения. Кассирский и Алексеев почти никогда не приходили в наше отделение, а, тем более, вместе. Но на этот раз они оба «забрели» к нам вместе. И надо же «беде случиться» - первый, кто попался им на глаза, был этот одессит, который имел очень жалкий вид – зоб и торчащие из носа тампоны, пропитанные кровью. И.А. Кассирский, а за ним и Ю.А. Алексеев почему-то ополчились на нас за то, что мы взяли этого больного. Было сказано: «Вы зачем его здесь оставили? Вы хотите, чтобы он умер здесь? Немедленно отправляйте его обратно домой». Всё это совершенно не вязалось с обычной практикой работы кафедры больницы. Мы совершенно не боялись тяжёлых больных и всегда считали, что чем больной тяжелее, тем больше оснований, чтобы он лечился у нас. Профессора удалились, а мы – заведующая отделением, моя бывшая клинординатор – Э.Н. Гречихина, я и Л.И. Идельсон решили, что мы вопреки требованиям Кассирского и Алексеева оставляем больного у себя, но прячем его так, чтобы больше не попадался на глаза никому из наших руководителей и особенно, И.А. Кассирскому. Мы поместили его в палату, которая располагалась очень далеко от входа в отделение, оставили при больном его очень заботливую жену и стали планомерно и успешно лечить больного. Наши усилия привели к тому, что больной полностью поправился. И мы решили показать его на утренней конференции, которую вёл И.А. Кассирский. Как мы и ожидали, И.А. Кассирскому невозможно было ругать нас за непослушание. Он не только не сердился за то, что мы его не послушались, но стал не просто хвалить нас, и, особенно. Л.И. Идельсона, он назвал его «украшением клиники». Этот эпизод ещё раз показал полную гармонию работы научной группы, кафедры и больницы. Наша общая дружба и единомыслие реально спасли жизнь ещё далеко не старому человеку, вопреки совершенно непонятному и нехарактерному для Кассирского, его первоначальному решению. 

Но впереди была трагедия. Когда Иосиф Абрамович после тяжёлой и продолжительной болезни скончался, по уставу работы Академии, научная группа тоже должна была умереть. Её должны были расформировать. Мы стали просить других академиков и, в частности, академика Тареева, взять всю группу себе, чтобы она могла продолжать свою важную и плодотворную работу. Но наши просьбы не увенчались успехом. Более того, академик Тареев, который не хотел сохранить группу под своим руководством, предложил нам отдать ему оборудование группы. А.И. Воробьёв, сменив Иосифа Абрамовича на должности завкафедрой, достаточно долго ничего не предпринимал, чтобы спасти это уникальное подразделение. И только через несколько месяцев сделал то, что должен был сделать с самого начала – попросил ректора ЦОЛИУВ, в составе которого был т.н. ЦНИЛ (Центр научно-исследовательская лаборатория), взять на работу в это подразделение в качестве старшего научного сотрудника  Л.И. Идельсона.  

Оставались ещё без «крыши над головой» М.А. Волкова, Л.М. Рынская и Е.В. Флейшман. Их всех взял к себе на работу в Онкологический научный центр Ю.И. Лорие. Волкова и Рынская стали работать под его руководством в гематологическом отделении. Е.В. Флейшман быстро переместилась в лабораторию цитогенетики того же центра. Н.Каац  осталась работать на нашей кафедре. М.А. Волкова успешно работает в гематологическом отделении Онкологического центра, защитила докторскую диссертацию и давно стала профессором. Л.М. Рынская, собравшись уезжать в Америку, за несколько месяцев до того, как огласила своё решение, ушла с работы, чтобы не ставить в неловкое положение Ю.И.Лорие: отъезды за границу в то время сопровождались «остракизмом», не только людей, которые приняли такое решение, но и их руководителей. Е.В. Флейшман до сих пор работает в лаборатории цитогенетики и молекулярной биологии Онкологического научного центра, защитила докторскую диссертацию, но не захотела стать профессором, а возглавила отдельную научную группу – является ведущим специалистом.

Разделы работы кафедры. 

Кафедра постдипломного образования – это подразделение, которое должно заниматься обучением врачей, повышением их профессионального уровня, лечебной работой на своей базе и научной работой. 

На нашей кафедре лечебной работой занимались все – каждый на своём уровне, различий между сотрудниками базовой больницы, сотрудниками кафедры и научной группой по Академии медицинских наук (которая появилась, когда Иосиф Абрамович стал член-корреспондентом, а потом и действительным членом Академии медицинских наук)   не было.

Ординаторы базовой больницы, клинические ординаторы кафедры и научной группы были непосредственными лечащими врачами, но работали под непосредственным руководством ассистентов кафедры и заведующих отделениями, которые были доцентами кафедры или её профессорами, и старшим научным сотрудником группы Академии медицинских наук. Большая часть лечебно-диагностической работы осуществлялась на часовых утренних конференциях, которые чаще всех вёл сам И.А. Кассирский, но в их работе обязательно принимали участие все сотрудники кафедры, терапевтических отделений больницы, научной группы, сотрудники клинической лаборатории и рентгенологи кабинета функциональной диагностики, при необходимости все другие сотрудники больницы. И.А. Кассирский придавал очень большое значение утренним конференциям и считал, что эта форма работы значительно более продуктивна, чем традиционные профессорские обходы. 

У И.А. был очень большой амбулаторный приём. Амбулаторный приём  был и у  профессоров не нашей кафедры Е.А. Кост  и у М.С. Дульцина. Лечить тогда гемобластозы было реально нечем, и больные циркулировали между всеми известными профессорами-гематологами. Профессора знали об этом, но никакой «ревности» или упрёков не было. Как только появились первые цитостатики и стероидные гормоны, сотрудники кафедры и научная группа И.А. Кассирского стали применять их первыми. Первые ремиссии при острых лейкозах были получены у нас, кроме этого схема лечения хронического миелолейкоза и хронического лимфолейкоза были разработаны И.А. совместно с М.А. Волковой. Мы и гематологи Латвии обратили внимание на то, что при острых лейкозах наступают ремиссии, если во время болезни развивается гнойно-воспалительный процесс. Исходя из этих наблюдений, стали предприниматься попытки получить ремиссии у больных острым лейкозом с помощью искусственно вызванных нагноений. Однако эти попытки оказались тщетными. Спонтанные ремиссии при                        

Причём при определённой локализации гнойного процесса – в области прямой кишки. Эти наблюдения легли в основу создания эффективного лекарства – L аспаргиназа. Ещё в одном случае – казалось бы, совершенно безнадёжная ситуация при остром лейкозе, осложнившемся двусторонним воспалением лёгких – у больной наступило выздоровление. Таким образом, произошло совмещение лечебной и научной работы. Всё это происходило в 50е – 60-е годы XX века. На кафедре были аспиранты и клинические ординаторы – очень умные, очень активные и замечательные руководители. Этот период был периодом расцвета кафедры. В этот период появились не только цитостатики, но и стали широко применяться стероидные гормоны. 

Таким образом, совпало появление совершенно новых возможностей лечения больных, и коллектив молодых, очень талантливых и работоспособных сотрудников. В этот период были изучены и оформлены в диссертации такие разделы как: влияние стероидных гормонов на кроветворение и состав периферической крови, влияние длительного применения стероидных гормонов на выработку их надпочечниками у больного, генетика и цитогенетика в гематологии, цитохимические исследования, особенности иммунитета при хроническом лимфолейкозе, поведение лимфоцитов в культуре при хроническом лимфолейкозе под влиянием фитогемоаглютинина, разработана проблема сублейкемического миелоза (миелофиброза), изучены с помощью кислотной эритрограммы особенности эритроцитов периферической крови, и на этом основании создана т.н. «теория пластов», изучены механизмы подавления нормального кроветворения лейкозным клоном клеток при острых лейкозах, разработана тактика сдерживающей курсовой и поддерживающей терапии при хронических лейкозах, всесторонне изучена проблема «больших эозинофилий крови», изучена проблема парапротеинемических гемобластозов и разработана тактика успешной терапии миеломной болезни. 

Кроме клинических и лабораторных исследований в рамках клинической гематологии проводилась также работа по системной красной волчанке, ревматологии и затяжному септическому эндокардиту. Руководил почти всеми разделами этих исследований сам И.А. Кассирский, а также и профессор Ю.А. Алексеев. В нескольких кандидатских диссертациях вторым научным руководителем была и я. Большая часть авторов этих работ стала впоследствии профессорами: н.Е. Андреева, М.А. Волкова, А.В. Демидова, А.Е. Баранов, К.А. Хасанова. А.И. Воробьёв стал не только профессором, но и академиком Медицинской Академии и Российской Академии наук. Е.В. Флейшман стала доктором медицинских наук. Э.Г. Брагина создала и многие годы руководила лучшим в Москве гематологическим отделением. Я стала ассистентом кафедры. Р.Ф. Юрбутис до сих пор заведует высокопрофессиональным терапевтическим отделением в Литве. Ю.В. Милевская, защитившая диссертацию по лечению В-12 железодефицитной анемии, так же, как и я, стала ассистентом кафедры. Может быть, я что-нибудь упустила, но уже из перечисленного видно, каким потенциалом обладала кафедра во время её расцвета. 

Кроме всего перечисленного, необходимо выделить ещё Л.И. Идельсона с его работами по анемиям, порфириям и нестабильным гемоглобинам, два из которых были открыты Л.И. Идельсоном впервые и получили название «Волга» и «Москва». Все данные лечебной работы и научных исследований входили в преподавание. 

Вместо пятимесячных курсов по инициативе нового ректора ЦОЛИУв М.Д. Ковригиной циклы преподавания стали двухмесячными. Преподавание проводилось путём лекций, семинаров и практических занятий. Лекции читали сам И.А. Кассирский, а также и профессор Ю.А. Алексеев и профессор М.Г. Абрамов. Кроме этого лекции читались каждым из нас по тем разделам, которыми он специально занимался. 

Кафедра преподавала гематологию, функциональную диагностику (в основном электрокардиографию) и общую терапию. Преподавание велось очень высокопрофессионально по всем разделам. Особенно результативно было преподавание клинической гематологии. На всех циклах, но особенно тщательно по клинической гематологии, формировались отдельные группы курсантов. С помощью специальных анкет определялись базисные знания, умения и навыки врачей-курсантов. Соответственно группы для практических занятий составлялись так, чтобы уровень знаний, умений и навыков врачей в группах был одинаковым. 

К экзамену, который проводился по окончании курса, все группы курсантов, в том числе и те врачи, которые ранее никогда не занимались гематологией, должны были не только ответить на вопросы клинического профиля, но и профессионально подтвердить диагноз морфологически. Для такого результата была сформирована система практических занятий, которая состояла из 4-х часов. 2 часа посвящались разбору больных и формированию клинических данных, остальные 2 часа были самыми ответственными: это было профессиональное обучение морфологии клеток крови с самого начала и до окончательного их созревания. У каждого курсанта был микроскоп, у каждого преподавателя коллекция препаратов периферической крови и костного мозга, нормальных и с различной патологией. Самое главное было научить врачей отличать бластные клетки от лимфоцитов. На то, чтобы научить врачей никогда не спутать бластную клетку и всегда уметь её распознать, уходило не менее трёх – четырёх занятий. И даже за это время нельзя было дать гарантии, что врач уже никогда не спутает бласт с тем же лимфоцитом. Однако занятия по морфологии клеток крови и костного мозга продолжались не 4-5 дней, а проводились ежедневно в течение почти 2-х месяцев. Система была такая (по крайней мере, у меня): сначала преподаватель подробно рассказывал о строении той клетки, которую предстояло изучить на занятии. Врачи записывали данные о морфологии клетки со слов преподавателя, а затем должны были под микроскопом найти эту клетку в препарате крови или костного мозга. Морфология клеток в процессе их созревания изучалась чаще всего по костному мозгу. Использовались также и препараты крови. В результате курсанты должны были научиться считать костный мозг на 500 клеток и ставить морфологический диагноз, если это можно было, по периферической крови, а при необходимости, и по костному мозгу. 

Кроме этого мы старались научить наших слушателей писать заключения по препаратам периферической крови и костного мозга. При написании заключения по препаратам периферической крови надо было описать эритроциты – их морфологические особенности, остановиться на количестве и особенностях морфологии тромбоцитов (если эти особенности были), указать на количество (примерное) лейкоцитов и лейкоцитарную формулу.

Экзамен проходил в кабинете И.А. Кассирского и Иосиф Абрамович был чрезвычайно либерален, а профессор Ю.А. Алексеев взыскателен. Однажды Ю.А. Алексеев стал горячо спорить с курсантом на экзамене. Кроме этого, он, несмотря на наше предупреждение, переставлял микроскопы с препаратами крови и костного мозга. Мы предупреждали курсантов под каким микроскопом лежит соответствующий препарат. И объясняли профессору Алексееву, чтобы он не переставлял микроскопы, т.к. это сбивает с толку экзаменующихся. Но надо было строго следить за ним, иначе он мог попортить нервы и курсантам, и себе. Иосиф Абрамович на экзаменах был не только либеральным, но и очень мудрым. Однажды ему сдавала экзамен врач, которую он прекрасно знал, как очень хорошего гематолога. Он задал ей простейший вопрос: «Какова картина костного мозга при хроническом лимфолейкозе»? Безумно взволнованная тем, что сидит на диване с И.А., и он её экзаменует, она, вместо самого простого ответа: «лимфатическая метаплазия», сказала: «Раковые клетки». Академик поцеловал ей ручку и, обратившись к ней по имени-отчеству, сказал: «да не волнуйтесь Вы так, Вы прекрасно всё знаете и ответьте мне правильно на очень простой для Вас вопрос». Однако перепуганная женщина твердила своё: «Раковые клетки». И тогда И.А. Кассирский сказал: «Дорогая, если Вы так волнуетесь на экзамене, то как же вы волнуетесь за своих больных. Я ставлю Вам пятёрку с плюсом. Работайте дальше, как всегда, успешно. И если нужно, приезжайте к нам с больными для консультаций». 

Ещё одной формой преподавания было обязательное посещение ежемесячного заседания гематологического общества, и наши выступления на нём  с докладами. На заседания общества приходили все московские гематологи, от профессоров до курсантов.  Заседания общества проходили в очень больших залах, в которых никогда не было свободных мест. После смерти И.А. Кассирского, кафедрой стал заведовать тогда ещё просто профессор, А.И. Воробьёв, ставший потом академиком. Он организовал ежегодные «декадники» - т.е. 10 дней заседаний, на которых выступали ведущие специалисты – гематологи, и которые заканчивались конференциями молодых учёных. На декадники приглашались врачи-гематологи, ранее прошедшие усовершенствование на нашей кафедре. Эти декадники были потом введены в официальную структуру работы кафедры и продолжают собирать гематологов со всей России по сей день.

Базы кафедры.

Первой базой кафедры была центральная больница МПС им. Семашко – эту (IV больница МПС) базовую больницу очень высоко ценил Иосиф Абрамович. Больница была многопрофильной, и на её базе располагалась не только наша III кафедра терапии ЦИУ (потом ЦОЛИУ - Центральный, ордена Ленина институт усовершенствования врачей), но ещё две замечательные кафедры – кафедра хирургии, которой заведовал профессор Брайцев и кафедра пульмонологии (реально кафедра лёгочного туберкулёза), которой заведовал профессор Рабухин. Обе эти кафедры не только очень высоко профессиональны.  Там царила такая же доброжелательная, творческая атмосфера, которую создал и всегда поддерживал Иосиф Абрамович. 

На кафедре пульмонологии работал, тогда ещё молодой, живущий, и до сих пор работающий знаменитый М.Л. Перельман. Коллектив больницы также был и высоко профессионален.  Клиническая лаборатория была больничной, но достаточно сказать, что у руководства кафедры к ней не было претензий, чтобы понять, какая это была совершенно прекрасная лаборатория. 

На территории больницы располагалась станция переливания крови и научная лаборатория (или институт), которая не входила ни в состав кафедры, ни в состав больницы. В этой лаборатории работала жена И.А. Кассирского. Она была очень хорошим специалистом – бактериологом. Когда Иосиф Абрамович стал очень серьёзно заниматься затяжным септическим эндокардитом, высев стрептококка по показателю, который подтверждал диагноз, а при динамическом наблюдении позволял оценивать эффект проводившейся терапии и курсов профилактики обострения и ежедневно бывал на станции переливания крови, он самолично проверял там PH воды, на которой разводились краски для окрашивания мазков крови, костного мозга, лимфоузлов и т.д. Вода должна была быть нейтральной. Если она была кислой или щелочной, мазки соответственно окрашивались неправильно. Иосиф Абрамович придавал огромное значение качеству препаратов (мазков) и поэтому самолично обеспечивал их качество. На станции переливания крови у него был и «резервный» микроскоп, он пользовался им тогда, когда не хотел, чтобы ему что-то помешало в точности изучения морфологии клеток.

Его кабинет был всегда открыт для всех, а там он был как бы изолирован. Кроме большого здания больницы, где располагались все отделения и кафедра, был ещё один небольшой трёхэтажный терапевтический корпус. Кафедра таким образом располагала тремя терапевтическими отделениями – самое большое – I терапевтическое отделение, им заведовал доцент К.П. Иванов; II терапевтическое отделение – им заведовал в начале доцент, а потом профессор М.Г. Абрамов; III терапевтическим отделением заведовала Д.А. Левина. 

В больнице было ещё и неврологическое отделение, прекрасное рентгенологическое отделение, ЭКГ- кабинет. Эти службы базировались в главном корпусе. Иосиф Абрамович  очень высоко ценил больницу им. Семашко. Одновременное базирование там кафедры, высокий профессионализм врачей больницы, которых он никак не …………..от врачей кафедры, но и нередко привлекал к преподаванию. Он ценил даже и то, что он живёт рядом с больницей. Его нередко вызывали ночью по разным поводам, особенно если надо было сделать кровопускание. Он никогда не промахивался. И, хотя жильё было очень плохим – дом стоял перед железной дорогой, квартира была очень маленькая, писать приходилось на кухне. Когда потом у него появилась новая прекрасная квартира в Москве, он никогда не говорил о своём старом жилье ничего плохого.

Иосиф Абрамович  был в те времена противником концентрации больных с заболеваниями системы крови в специальных отделениях. Он считал, что гематология – это один из разделов внутренних заболеваний. Себя совершенно справедливо считал терапевтом широкого профиля, а не только гематологом и от нас всех требовал знания общей терапии, кардиологии, ревматологии, ЭКГ и т.д. и т.п. Всё это мы должны были не только хорошо знать, но и преподавать. Курсы усовершенствования врачей были вначале пятимесячными, а потом двухмесячными-дифференцированными, и с этим новым порядком мы переехали на новую базу – ЦКБ МПС №2.

Новая базовая больница, которую начальник Главного врачебно-санитарного управления (ГВСУ) МПС Сергеев из «долгостроя» специально для И.А. быстро превратил в ультрасовременную базу для всех видов работы кафедры. В больнице было формально четыре, а реально 6 (шесть) терапевтических отделений – I, II, III, IV + диагностическое + V терапия для «высокопоставленных чиновников МПС». Мы укладывали в эти «почётные» отделения тех, кого мы считали «высокопоставленными» больными – например, О.Н. Ефремова, К.И. Чуковского, М.И. Бабанову и т.д. и т.п. В больнице была прекрасная лаборатория, кабинет функциональной диагностики, лаборатория радиоизотопной диагностики и ещё много очень хорошего.  Для научной работы была построена специальная лаборатория, переоборудовано прозекторское (патолого-анатомическое) отделение, высокого уровня аптека и кабинет  лечебной физкультуры, рентгенологическая служба, каждому ассистенту – учебная комната, Иосифу Абрамовичу – кабинет.

Все отделения возглавлялись сотрудником больницы в содружестве с профессором и ассистентом кафедры. И жизнь сделала то, чему мы долго сопротивлялись. Заведующим I терапевтическим отделением стал наш бывший аспирант, замечательный гематолог А.Е. Баранов, профессором – Л.И. Идельсон, ассистентом – я.  Разумеется, мы не только «не открещивались» от тяжёлых гематологических больных, они у нас концентрировались. Мы их лечили как могли лучше. У Льва Иосифовича Идельсона был регулярный амбулаторный приём. Он госпитализировал больных, которые были трудно диагносцируемы; мы их, если это было возможно, «распутывали» и устанавливали диагноз, нередко успешно лечили.  В нашем отделении, как и во всех остальных, работали не только клинические, но и больничные ординаторы, нагрузка на врачей была небольшая. Но «загадочность» диагнозов и лечение редких форм делали реальную нагрузку большой. 

II терапевтическое отделение было реально гастроэнтерологическим. Там работали профессор А.В. Демидова и ассистент Н.Е. Андреева. А.В. Демидова укладывала больных с гепатолиенальным синдромом и т.о. занималась своим любимым сублейкемическим миелозом. Н.Е. Андреева наблюдала «своих» больных – с парапротеинемическими гемобластозами на нашей территории.  У А.В. Демидовой тоже был амбулаторный приём. Она т.о. вела и консультировала больных с эритремией. У Н.Е. и А.В. отношения были «напряжёнными».        

III терапевтическое отделение гематологией не занималось. IV – там работали профессор М.Г. Абрамов и ассистент Ю.Л. Милевская. Они не занимались гематологией систематически. Однако, когда наше отделение получило титул «гематологического», Ю.Л. Милевская выражала «недовольство и недоумение». В III терапии работали профессор Алексеев и ассистент Н.Г. Фокина. Но это всё не самое главное.   Плохо было то, что мы все работали на VI и  VII этажах, а кабинет И.А. был на втором. Это в большой степени разделяло нас.  И к нему стали «примазываться» чуждые элементы. 

В больнице была прекрасная хирургия. Но в больнице заведывал хирургическим отделением вполне в смысле этого слова гениальный Георгий Петрович Ильин. Он оперировал всё – начиная от щитовидной железы и кончая всем ЖК трактом. Была очень неплохая нейрохирургия и, наконец, на базе больницы располагалась кафедра хирургии института имени Патриса Лумумбы, возглавляемая профессором Ромашовым.  

После смерти И.А. Кассирского нашей кафедрой стал руководить профессор А.И. Воробьёв.  Весь налаженный порядок вещей был изменён. Изменён как того требовала жизнь. Разумеется, что А.И. Воробьёву необходимо было своё гематологическое отделение. Он его и создал. Заведовать отделением стала наш бывший ординатор, очень способная, знающая, прекрасный организатор – В.И. Коновалова. Профессором т.о. стал А.И. Воробьёв, ассистентом – Н.Г. Фокина. Там же работала М.Д. Бриллиант. Они с Андреем Ивановичем задались целью научиться излечивать больных от острых лейкозов. Поэтому в отделении всегда лежало много больных с острым лейкозом. Они лежали и в нашем отделении. Но и во II гематологии, и у нас в I случаи длительных ремиссий были очень редкими. Но если у себя в отделении смерть от острого лейкоза Андрей Иванович считал большой бедой, то по отношению к нашему отделению он представлял  это как нашу вину.  Другое дело лимфогрануломатоз. Эти больные действительно стали излечимыми, как во всём мире, так и в I и II гематологии.   

К этому времени А.Е. Баранов уже не работал в больнице.  Отделением нашим стала заведовать моя бывшая клиническая ординатор – Элла Николаевна Гречихина.  Вся лечебно-диагностическая работа лежала на Л.И. Идельсоне и на мне.  А.Е. Баранов вынужден был уйти ещё в нашу ЦКБ – 2 МПС. Он ушёл, потому что будучи женатым на прекрасной, умной, интеллигентной женщине (уже тогда она была замечательным учёным). А.Е. любил её. Но как это бывает в жизни, Александр Евгеньевич, любя жену, с первого взгляда влюбился в В.И. Коновалову. Она была беременной, когда вся эта трагическая ситуация стала известна всем, кому надо и кому не надо.  Александр Евгеньевич ушёл из нашей больницы в VI клиническую  больницу (III атомного управления МЗ СССР); его взял туда ещё возглавлявший там всю терапевтическую и гематологическую службу, А.И. Воробьёв.  Там лежали больные с лучевой болезнью.   

Когда Андрей Иванович уходил с кафедры в эту шестую больницу на профессорскую должность, он взял туда с собой и Марину Давыдовну. Андрей Иванович очень быстро (за 1,5 года) сделал и защитил докторскую диссертацию (кандидатскую он делал 6 лет). Врачебный коллектив в этой шестой больнице был не очень близок к высокому профессионализму. Но эти врачи совершенно не хотели, чтобы их «воспитывали». Андрей Иванович и Марина Давыдовна систематически этим («воспитанием») занимались. Положение становилось очень напряжённым. Как только умер Иосиф Абрамович, Андрей Иванович с помощью «специально разработанной программы» вернулся на нашу кафедру, уже в качестве заведующего. Он очень быстро забрал к нам и Марину Давыдовну.  А вот Александра Евгеньевича Баранова оставил там.  Александр Евгеньевич защитил докторскую диссертацию, стал профессором. Но работал он в секретном учреждении, и мало кто о нём помнил. 

Валентина Ивановна родила дочку, похожую на неё как две капли воды. В это же время родилась дочка Л.И. Идельсона. У жены Льва Иосифовича не было молока, у Валентины Ивановны молока было очень много. На её молоке выросла дочка Л.И. Идельсона.  Таким образом, Ирочка и Машенька – молочные сёстры. 

Валентина Ивановна и Александр Евгеньевич хоть и были разлучёнными людьми, судьба решила всё по-своему. Они любили друг друга всю жизнь, и, наверное, и сейчас остаются близкими людьми, хотя уже совсем не молоды. 

К настоящему времени базой кафедры частично стал гематологический научный центр, в основном  там, в ГНЦ проводятся циклы специализации и усовершенствования врачей гематологов. Андрей Иванович многие годы был директором ГНЦ и заведующим кафедрой гематологии. Но Н.Е. Андреева, давно ставшая профессором, вместе со своей любимой ученицей, доцентом Т.В. Балакиревой, продолжала работать на базе ЦКБ – 2 МПС, а когда эта база (как и ГНЦ) практически развалилась, стала работать на базе ЦКБ МПС №4 имени Семашко, откуда всё и начиналось. Вот так по спирали двигалась жизнь кафедры. 

Сейчас, к сожалению, того строгого порядка и системы обучения врачей, не только гематологов, но и кардиологов, специалистов по функциональной диагностике, замечательных курсов усовершенствования профессоров – заведующих кафедрами терапии и, что ещё труднее, главных областных терапевтов, не только по гематологии, но и по всем разделам внутренних болезней, которые мы проводили при И.А. Кассирском, уже давно нет. Когда мы проводили усовершенствование профессоров, нашей базой была вся лучшая медицинская Москва. Особенно сейчас, уже после многих лет после его смерти, хочется с благодарностью вспомнить академика Мясникова. Он, кроме кафедры госпитальной терапии I Московского медицинского института, ещё создал и возглавлял институт кардиологии – сейчас кардиологический центр РАМН.  Он сразу же, после переезда из Ленинграда в Москву, читал лекцию, которая как бы была задумана как представление его лично клиникам на Пироговке. Пригласили всех желающих. Я, разумеется, пошла и сидела в поле его зрения. Не знаю, каким путём он понял «какая я хорошая», он при следующей встрече уже не только здоровался со мной, как со знакомой, но однажды пригласил меня домой посмотреть портрет Боткина кисти Крамского. Портрет был, разумеется, прекрасный, но прекрасный был сам Александр Леонидович Мясников.  Профессора, особенно знаменитые, во все времена любили и любят сейчас «приближать» к себе молодых докторш. Александр Леонидович совершенно не проявил таких тенденций по отношению ко мне. Более того, он, не знаю почему (но это была правда) считал, что я неудачно  вышла замуж, и предлагал, советовал многократно, что мне надо выйти замуж за его любимого ученика, заведовавшего кафедрой терапии, профессора Вогралика. Но мы с профессором Вограликом так и не познакомились. Работы его я читала, они были очень интересные, но профессор Вогралик стал терять зрение, и А.Л. Мясников утратил интерес к поискам подходящей для него невесты, а стал заниматься его здоровьем. К сожалению, нормальное зрение к нему не вернулось, но он работал очень плодотворно. 

Я совсем отступила от темы своего повествования – участия академика Мясникова в проведении наших профессорских циклов. Звонила я ему домой, разумеется, несмотря на личное доброе знакомство, от имени Иосифа Абрамовича, он назначал день и время – утренний час, когда он нас всех будет ждать. Принимал наших профессоров, как и Иосиф Абрамович, как бы на совершенно «равных».  Мало того, к приёму готовился чай с чем-нибудь, и так за чайным столом велась как бы «приятная беседа». На самом деле эта «беседа» была очень содержательной и полезной. Он очень хорошо продумывал как «совместить полезное с приятным».  Рассказывал про организацию и тематику работы института. Рассказывал, что самое интересное в мире происходит сейчас в медицине, о своих встречах с зарубежными учёными.  «Наши» профессора спрашивали обо всём, что их интересовало, рассказывали  о своих кафедрах и институтах – в общем, это «место встречи» никто уже никогда забыть не мог.

Конечно, кроме нашей кафедры и самого И.А. Кассирского, академик Мясников и его институт были самыми незабываемыми. Александр Леонидович был не просто интеллигент, он был аристократ и очень красив и внешне и по-человечески. Но даже  А.Л. Мясников не мог превзойти Иосифа Абрамовича Кассирского в создании необыкновенно дружественной и очень лестной для наших слушателей обстановки. Он, накануне встречи с «высокими гостями», взял список  слушателей, и, когда все собрались, он (И.А.), называя всех по имени – отчеству, стал напоминать, где и когда он с ними встречался, какие статьи они писали для журналов, в которых он был председателем или членом редколлегии. Получилось так, что знает и помнит всех! Это было не игрой, а реальностью.  Он действительно, так или иначе, обладал, благодаря своей необыкновенной активности всеобъемлющими интересами и замечательной памятью. Но эффект от такого знакомства слушателей с академиком был, естественно, восторженным.

Потом он сам читал необыкновенно интересные лекции о проблемах, которые никто, кроме него не знал.  Например, ещё до публикации в нашей стране его публикации и доклада  в научном обществе терапевтов о «доброкачественном»  лимфогрануломатозе – болезни Бенье-Бека-Шаумана. Ему (И.А.) говорили, что это болезнь северных стран (Швеции, Норвегии и т.д.), что в нашей стране эта болезнь не встречается и т.д. и т. п. Он (И.А.) отвечал, что «нет», потому что о ней никто не знает и поэтому не диагносцирует.  Он сделал доклад в обществе терапевтов, опубликовал на страницах «клинической медицины» всё об этой болезни, вплоть до цитологии -  клетки,  характерные для этой болезни,  похожи на клетки туберкулёза, но отличаются правильным расположением полисадообразных ядер клеток, в отличие от туберкулёза, при котором аналогичные крупные клетки располагаются в  неправильной палисадообразной форме.  При этом Иосиф Абрамович настойчиво предупреждал и предостерегал от лучевой терапии средостения при морфологически недоказанном лимфогрануломатозе.  Рентгенологическая картина лимфогрануломатоза и болезни Бека сходна.  Но если при лимфогрануломатозе  лучевая терапия абсолютно показана, то при болезни Бека она абсолютно противопоказана – развивается тяжёлый пневмосклероз и больные погибают от лёгочной недостаточности.

Продолжая тематику «профессорских циклов», хочу сказать, что расписание лекций, семинаров и утренних конференций составлялось так, что каждый  сотрудник на своих занятиях занимался тематикой, в которой он был лучшим специалистом не только в нашей стране, но подчас и в мире.  М.Г. Абрамов – непревзойдённый цитолог, Н.Е. Андреева – специалист по парапротеинемическим гемобластозам,  А.В. Демидова – самый  главный специалист по эритремии и миелофиброзу, Ю.Л. Милевская – специалист по антибактериальной терапии, я – самый главный специалист по «большой эозинофилии крови». 

Говоря о профессоре Абрамове, нельзя не вернуться ещё раз к А.Л. Мясникову. Он был председателем учёного совета в Академии медицинских наук, где Абрамов защищал докторскую диссертацию. Т.к. диссертация была построена на рисованном  иллюстративном материале, зал был затемнён, стоял на возвышении хороший эпидиаскоп, в приготовленных  в нужном порядке материалах диссертации – многочисленные диапозитивы.  Совет собрался. Вошёл Александр Леонидович. Первым делом он раздёрнул занавески на окнах. В зале стало светло. Никто ничего не понимал.  Александр Леонидович сказал: «Если мы станем придерживаться обычной процедуры защиты, то за нас будет очень стыдно, т.к. это покажет, что мы не знаем замечательных работ Михаила Гукасовича, не знаем, что такое цитология.   Чтобы не позориться, быстро положите в щель урны свои бюллетени (не надо добавлять, что все они за то, чтобы ведущий мировой специалист, создатель ведущего направления в диагностике, стал бы, наконец доктором медицинских наук). Если мы станем заниматься процедурой защиты, это будет означать, что мы все невежественны, т.к. не знаем бесценных работ Михаила Гукасовича. Дорогой Михаил Гукасович!  Не судите нас строго.  Мы на самом деле знаем прекрасно Вашу деятельность и Вас самого!». Все зааплодировали.  Михаил Гукасович, И.А. Кассирский и мы все были восхищены. Вот такие были люди, вот такие были академики.  Куда всё это подевалось? Куда рухнуло? Почему-то сейчас несомненно есть прекрасные профессора – врачи, но они не стремятся стать академиками РАМН.  Если там оказываются очень достойные люди на высоких постах, они быстро теряют свои позиции. Министр здравоохранения выглядит парикмахером или косметологом и т.п. Сам Иосиф Абрамович знал всё, чего не знал никто и про болезни и про людей. Но даже на профессорских циклах обязательно читал «острый живот» и обязательно рассказывал историю медицины в Средней Азии и про архиепископа Луку – профессора Войно-Ясенецкого. 

С приходом в ЦОЛИУ нового ректора б.министра Марии Дмитриевны Ковригиной наша «База» была уже не только вся Москва, но и весь СССР. Дело в том, что М.Д. Ковригина решила организовать так называемые «выездные циклы»  в самых различных городах и республиках Советского Союза от Владивостока до Бухары. 

Для преподавателей кафедры это было золотое время. Ездили не всем коллективом сразу.  Эти «выездные циклы» были уже не при Иосифе Абрамовиче, а при А.И. Воробьёве.  Он (А.И.) открывал цикл, читал несколько лекций и возвращался  в Москву. С ним приезжала ещё половина состава кафедры, а потом происходила «смена караула», приезжал кто-нибудь из профессоров и другая половина кафедры. На большинстве этих таких циклов практических занятий почти никогда не было. Практические занятия реально были только по ЭКГ. Жили преподаватели в гостиницах  (самых лучших) по одному, максимум два человека в номере. Еда организовывалась так же, как и зарплата преподавателей, за счёт Облздрава; московская зарплата при этом сохранялась. В общем это, конечно, была «синекура». Курсанты не всегда освобождались на время курса от повседневной работы. Польза  от этих курсов, конечно, была, но далеко не такая, как в проведении курсов в Москве на кафедре. 

Руководство и кафедры и института очень быстро поняло, что «полезное надо сочетать с приятным» и  выездные циклы стали организовываться в курортных или приморских городах. Делалось это очень просто. На цикл усовершенствования приезжали врачи из разных городов. Они все неизменно восторгались преподаванием на кафедре, и многие из них настойчиво просили приехать к ним на выездной цикл в их город.  Зав. Учебной частью договаривался о приглашении нас в достаточно интересный город по наиболее актуальной там программе (мы назывались кафедрой гематологии, на очень высоком уровне преподавали и ЭКГ и общую терапию). Последующее было очень простым – повысив свой профессиональный уровень на нашей кафедре, доктор (в ряде случаев начмед) приезжал к себе домой и организовывал через облздрав приезд кафедры на выездной цикл в свой город, в весенне-летний период или на первые месяцы осени. Другого времени у нас не было – график работы кафедры в Москве был очень плотным, нарушать его было невозможно. 

Я пишу о выездных циклах с нескрываемой иронией. Однако это, разумеется, относится далеко не ко всем циклам. Были и такие выездные циклы, в результате которых врачи действительно очень значительно повышали свой профессиональный уровень. И мы, очень серьёзно готовясь к лекциям и занятиям, учитывая высокий уровень слушателей, тоже повышали свой профессиональный-преподавательский уровень.

Особенно важным, самым замечательным для работы кафедры был выездной цикл в г. Кемерово. Там мы познакомились и подружились с профессором Баркаганом. Он заведовал кафедрой пропедевтики в Алтайском Мединституте, в г. Барнауле, но при этом был мировым лидером по гемостазу. У него была прекрасная лаборатория, в которой работали высококвалифицированные специалисты, но ни одна методика не внедрялась в жизнь, пока лично сам З.С. Баркаган не овладеет ею в совершенстве. Выездной цикл в Кемерово организовал наш бывший курсант, детский гематолог, совершенно замечательный  человек (И.А. Кассирский находил в нём много общего с Кюхельбекером) Юрий Евгеньевич Малаховский. Он встречал нас на вокзале. Я взяла с собой в Кемерово своего 12-летнего сына и захотела сама посмотреть и показать ему (сыну) всю нашу великую землю.  Увидев Юрия Евгеньевича на перроне, не дожидаясь полной остановки поезда, спрыгнула на перрон и заработала перелом третей плюсневой кости левой стопы. Это не омрачило моей радости, стопа опухла, но боли не было. 

Мы быстро поехали в гостиницу, был прекрасный номер, по-сибирски доброжелательная дежурная, и вообще всё было прекрасно.  Мы с Юрием Евгеньевичем. отправились в больницу, где проводился цикл. Там уже собрались М.Г. Абрамов, Ю.Л. Милевская и А.В. Демидова. Нас накормили, и мы отправились «с корабля на бал» - на лекцию З.С. Баркагана. Он был одесситом, учеником знаменитого проф. Ясиновского, главного терапевта Черноморского флота. Став доктором медицинских наук, уехал работать в столицу Таджикистана – г. Душанбе.  Там, в Таджикистане, было ещё «не очень культурно» - люди нередко погибали от укусов змей и пауков. З.С. Баркаган стал изучать механизм смертельного действия укусов ядовитых змей и показал, что танатогенезом является ДВС – синдром диссеминированного внутрисосудистого свёртывания. З.С. был не только пытливый учёный, он был широко образованным человеком, гениальным, бесстрашным и любознательным. Вся ситуация  в целом привела к тому, что он стал великим учёным – врачом-терапевтом и ведущим не только в СССР, но и во всём мире специалистом по механизму свёртывания крови, фибринолизу, развитию тромбозов и кровотечений и методам их лечения. Его интересы и знания гемостазиологии во многом приближались к интересам и знаниям М.С. Мочабелли, о которой я уже писала. Они совпадали и по времени. Но были совершенно  противоположными личностями. Мочабелли была грузинская княжна, свободно владела французским языком, но вела себя странновато, не солидно, не была врачом-интернистом, совершенно не умела преподавать. Перед защитой докторской диссертации, в течение 6 месяцев не могла найти времени, чтобы помыть голову и с гордостью об этом рассказывала. В то время входило в моду заменять очки специальными линзами, которые просто вставлялись в глаза и т.о. компенсировали дефект зрения. Очки уже не требовались. У М.С. Мочабелли тоже были такие линзы. Но у неё они постоянно выпадали и падали на пол. Она, ни минуты не задумываясь, поднимала их с пола и вставляла в глаза. Вообще она со всей аристократичностью была ещё и «с приветом».  Но И.А. Кассирский очень высоко её ценил, а когда к нему приехал З.С. Баркаган, он его совершенно не оценил и З.С. отправился обратно в свой Барнаул, где продолжал гениально работать. Его оценил весь научный мир гемостазиологов.

Возвращаюсь в Кемерово. Он, так же как и я, приехал с сыном, который был намного старше моего и страдал от личной неразделённой любви. У него не было часов. Мой «знаток жизни» надел на него свои с целью привлечь к нему внимание девушек, которые , по его идее, должны были знакомиться со «страдальцем» под предлогом «узнавания времени».

   Мы с Зиновием Соломоновичем очень быстро стали друзьями на всю жизнь, почти родственниками, т.к., когда он работал в Одесском мединституте, отец моего мужа, известный профессор В.М. Коган-Ясный, каждый год приезжал в Одессу, чтобы возглавить комиссию государственных экзаменов – он был в очень добрых отношениях с проф. Ясиновским и, соответственно, с З.С. Баркаганом. Наши тёплые отношения и грусть его сына привели к тому, что я взяла домой микроскоп и препараты крови и костного мозга и обучила сына Зиновия Соломоновича морфологии клеток крови – он стал хорошим морфологом и в результате через несколько лет стал заведовать кафедрой детской гематологии в новосибирском мединституте.   Но ему этого было мало. Он решил, что на «исторической родине» (в Израиле) ему будет ещё лучше. Но… тамошний главный гематолог – Рахмилевич – не дал ему вообще никакой работы. Пришлось отцу (З.С.) через своих американских друзей устроить его на далеко непрестижную работу в каком-то маленьком заштатном городе. 

Это всё про сына Зиновия Соломоновича – Лёву. Он был далеко не так умён и образован, как его отец. Мы же; прослушав цикл замечательных лекций по гемостазу, проконсультировав с Зиновием Соломоновичем больных и вообще, познакомившись с ним достаточно близко, поняли, «что нам без него не жить». И придумали, как объединить Барнаул с Москвой (на работу в Москве его, разумеется, взять не могли – в столице СССР были свои «Рахмилевичи», не хуже израильских). 

Но надо отдать должное А.И. Воробьёву – он (вместе с М.Д. Бриллиант) придумал очень полезное мероприятие – каждый год, по весне (приурочено ко дню рождения И.А. Кассирского) созывать врачей-гематологов, прошедших усовершенствование на нашей кафедре, на 10-дневные курсы – «декадники», на которых читались лекции самыми лучшими в своей области специалистами. Сам А.И. Воробьёв замечательно читал лекцию о кроветворении, Л.И. Идельсон – что самое, самое новое и т.д.  В первые годы «декадники» заканчивались конференцией самых молодых учёных, посвящённой памяти И.А. Кассирского. 

Уже на первый же декадник, который проводился после нашего выездного цикла в Кемерово, мы пригласили Зиновия Соломоновича, чтобы весь гематологический СССР узнал о гемостазе всё, чего не знали в Москве (знали только 2 человека, но они тоже были до того учениками З.С.). Осуществление приезда З.С. Баркагана на декадники было поручено мне. Мне это было не слишком сложно, т.к. зам. министра здравоохранения Российской Федерации была прекрасный человек, ранее учившаяся у меня в группе – Наталья Сергеевна Кисляк. Она посылала  официальный вызов Баркагана в Москву на декадник и отдавала приказ об оплате проезда и командировочных. Делала она это очень охотно и сама принимала участие в работе декадника.  Она очень любила и бесконечно уважала И.А. Кассирского, став благодаря обучению на нашей кафедре профессионалом, она возглавила кафедру детской гематологии II мединститута. Среди её учеников был и теперешний академик А.Г. Румянцев. Зиновий Соломонович стал основной «приманкой» наших декадников, которые через сколько-то лет были внесены в учебный план кафедры.  Он каждый год рассказывал не только о достижениях гемостазиологии вообще, но очень интересно рассказывал о том, что было сделано за этот год на его кафедре и в его лаборатории. Кроме того, что он выступал на декадниках, вокруг него сложилась небольшая, но очень умная московская группа молодых учёных. «Заседания» этой группы происходили у меня дома, разумеется, с вкусным угощением. Группа молодых московских врачей состояла из разных специалистов – лаборанта нашей кафедры, врача-уролога, которая под руководством Зиновия Соломоновича сделала очень хорошую кандидатскую диссертацию, его старой знакомой (ещё по Душанбе) к.м.н., зав. Отделением гематологии в ГКБ № 2 Т.М. Полоцкой и двух кардиологов И.А. Беспалого и Е.Ю. Васильевой. Тамара Марковна Полоцкая уезжала на несколько лет в Израиль и там поразила работавших с ней врачей тем, что спасла от акушерского ДВС, не дав отрезать им матку при послеродовом кровотечении. Елена Юрьевна Васильева защитила под руководством ЗиновияСоломоновича уникальную кандидатскую диссертацию. Работа, которую могла выполнить только она – умная, самоотверженная, прекрасный врач и настоящий учёный. Она с помощью сканирующего микроскопа показала, как преобразовываются тромбоциты в процессе тромбообразования в коронарных сосудах. Работа была и остаётся уникальной. Потом Елена Юрьевна защитила докторскую диссертацию и стала реально уникальным в России и очень высокоуважаемым в мире кардиологом, ведущим специалистом по гемостазу. Она вообще прекрасный врач и замечательный преподаватель. Сейчас она уже профессор и после смерти З.С. Баркагана по существу стала самым главным специалистом по свёртыванию крови и лечению его нарушений в Москве.  

Позже к нам присоединился сын академика А.И. Воробьёва Павел Андреевич Воробьёв. Он, по его собственному определению, «конфликтный», с Зиновием Соломоновичем был совсем другой. Он защитил прекрасную докторскую диссертацию только благодаря тому, что Зиновий Соломонович  имел на него исключительно благотворное влияние – он (П.А.) очень с ним считался и благодаря этому привёл в соответствующий порядок свой огромный материал по плазмоферезу, хорошо иллюстрировал, прекрасно написал и (уже с некоторым моим «нажимом») поехал в Барнаул, блестяще «защитился» и стал и доктором медицинских наук и заведующим кафедрой гематологии и гериатрии в Московской Академии постдипломного образования. В гематолгическом научном центре академик Воробьёв создал лаборатории по исследованию и коррекции гемостаза. Они возглавляются учениками З.С. Баркагана (В.А. Макаров, С.В. Васильев).

  Про З.С. Баркагана узнали в IV управлении МЗ СССР (Кремлёвская больница – ЦКБ Кунцево). Однажды под Новый год З.С. приказано было срочно лететь в Москву для спасения молодой женщины (внучка маршала Конева), у которой после родов было маточное кровотечение, которое там «полы паркетные, врачи «анкетные» остановить никак не могли. Они лили ей кровь, и чем больше лили, тем она больше кровила, как это всегда бывает при ДВС. Они уже приготовились к самой «радикальной» мере – и или удалению матки. Маршалу всё это не понравилось, он узнал, что есть в Барнауле  Баркаган, или дело дошло до сведения академика Чазова, который возглавлял IV управление МЗ СССР, но в ночь на Новый год (какой – не помню) в палате у истекающей кровью молодой мамы появился З.С. Баркаган. Он быстро прекратил гемотрансфузию, объяснил врачам в стотысячный раз, что, если удалить матку, будет кровотечение из всех других возможных мест и стал лечить (как его ученица Т.М. Полоцкая в Израиле) акушерский ДВС «консервативно». Кровотечение прекратилось, состав крови нормализовался, Баркаган улетел домой в Барнаул, а мать с ребёнком выписались домой. 

В жизни Баркагана было два эпизода: первый – юмористический, второй – трагический. Продолжая заниматься змеиными ядами уже в Барнауле, З.С. держал у себя дома ядовитых змей и пауков. Он их не только не боялся, но утверждал, что с ними можно «хорошо дружить». Однажды его жене, которая, естественно, беспокоилась за их двоих детей, стало невтерпёж, и она сказала: «Или я, или змеи». З.С. невозмутимо ответил: «Из 2-х зол выбирают меньшее». Остались и змеи, и жена. В это время в школе дочери надо было написать сочинение на тему «Моя семья». Девочка изложила всё про их семью, в том числе и про эпизод выбора между змеями и женой. Учительница вызвала З.С. в школу и сказала, что сочинение дочерью написано прекрасно, но зачитывать в классе она его не может и просит в дальнейшем семейные проблемы при детях не обсуждать. 

Второй эпизод – трагический. З.С. всегда нас учил, что операция удаления тромба из глубоких вен является очень опасной и грозит тромбоэмболией лёгочных сосудов. Однако у своей жены он счёл необходимым удаление тромба из глубокой вены бедра. Он находился в операционной всё время, пока шла операция; всё шло хорошо. Когда операция была закончена, он вышел из операционной. Через несколько минут к нему выбежал хирург и сказал, что его верная Ида Михайловна внезапно скончалась от тромбоэмболии лёгочной артерии. Он никогда больше не женился. 

Я так увлеклась Баркаганом, что забыла о Кемерово. Искупая свою забывчивость, хочу сразу сказать, что этот цикл не только не заслуживает никакой иронии. Всё было на высшем уровне: и организация цикла, и его содержание. Врачи занимались «с отрывом от производства» - они на время цикла были освобождены от ведения больных. Нас привозили в областную больницу, где проводились занятия, на больничном транспорте  в 9.30 утра и кормили завтраком. В 10 часов начинались занятия – это были семинары с разбором больных, к которым слушатели специально готовились. Больные были не простые (цикл был гематологический) для слушателей, но они не только слушали нас, но и сами читали необходимую литературу и принимали активное участие в работе цикла. Но кроме нашей профессиональной деятельности, нас совершенно очаровала обстановка, которую создавали жители Сибири, а также и некоторые особенности жизни нашей страны, с которой мы там столкнулись. Оказалось, что жители Сибири – «сибиряки и особенно сибирячки» необыкновенно добры, заботливы, гостеприимны и щедры. 

Началось с того, что не успели мы разобраться в нашем гостиничном номере, как у моего сына поднялась температура, довольно высоко. Дежурная по этажу, которой «принадлежал» наш номер, сразу же успокоила меня – она сказала, что не только будет часто навещать его, но и накормит его – возьмёт вкусную еду в ресторане, будет его поить почаще, больной хоть и 12-летний, но всё-таки ребёнок и я, хоть и мама, но всё-таки врач и преподаватель, которой надо было ехать на работу; оба полностью ей доверились. Больной очень быстро поправился и сказал мне, что никогда в жизни не болел с таким удовольствием, дома болеть было гораздо неприятнее. Понятно, что я прониклась к этой женщине не только благодарностью, но и полным доверием и работала совершенно спокойно, хотя дома, в Москве, когда он заболевал, и я оставляла его с бабушкой и няней, «душа у меня была не на месте», я помногу раз звонила, старалась поскорее вернуться домой. Хотя казалось бы, почему? Но так оно было. 

Далее, на одном этаже с нами в гостинице жили японские рабочие, которые приехали в СССР, в Кемерово, чтобы совместно с нашими рабочими и инженерами строить новые, многоэтажные дома. Уже в первый рабочий день возникла неурядица. Встреча и начало работы по совместной договорённости должна была начаться в 12 часов дня. В 11 часов 55 минут японцы в полном составе были на месте. Наши опоздали, совсем немножко, на 10 минут. Но японцев уже не было. Больше наши «деятели» уже не опаздывали. 

Как известно, в Японии очень любят детей. Наши соседи полюбили и моего сына. Общались они легко – немножко по-английски, немного по-русски, немного жестами и улыбками. Они объяснили нам, что в Японии не употребляют в пищу поваренную соль, а заменяют её белым порошком «    »  («заметка» врача – поэтому-то у японцев почти нет эссенциальной гипертонии). В первые дни «моё чадо» общалось с японскими рабочими в холле на глазах у дежурной. А потом… случилось «совершенно недопустимое» - японцы готовили себе еду сами, у себя в номере. И они пригласили мальчика к себе в номер, показали фото своих детей, своих домов и самых красивых в Японии мест.  На второй день они пригласили моего сына в номер. Хотели угостить его своей едой. Он пробыл у них около часа. За это время наша любимая дежурная позвала меня к себе и сказала, что заходить в номер к японцам ни в коем случае нельзя. Ребёнок может общаться с иностранцами только в холле у неё на глазах. Мы с сыном всё поняли, японцы ничего не поняли. У моего сына это было первое непосредственное соприкосновение с советской властью. У меня далеко не первое, и мне пришлось ему многое объяснить. Он понял очень быстро, в номер к «иностранцам» больше не ходил, но дружбу продолжал. С этим была связана одна смешная история.   Мы решили подарить нашим друзьям открытки с видами Кемерово. Пошли в книжный магазин и купили для каждого друга по несколько открыток, как нам показалось, Кемерово. Но хорошо, что я стала читать подписи на этих открытках. Оказалось, что  «пейзаж» - красивые многоэтажные дома, которые мы прочли вместе с японцами, на самом деле купленные открытки – это «пейзажи» … Варшавы. Вот так! Всё в соцлагере должно быть одинаковым.    Прилетев в Москву, мы купили очень хорошо изданные, достаточно дорогие альбомы с видами Восточной Сибири, послали каждому из наших зарубежных друзей, которые ещё надолго после нашего отъезда должны были продолжать жить и работать в Кемерово. Послали заказной почтой с обратной распиской, но никаких подтверждений того, что наши подарки получены адресатом и никакой благодарности мы не получили. Кто украл наши альбомы, кому они достались или были уничтожены, мы никогда не получали. Мне было, по правде сказать, досадно. Надо было послать эти сувениры через Ю.Е. Малаховского, или кого-нибудь ещё из врачей. Тогда всё было бы в порядке. Как я не сообразила, я не понимаю. Я-то хорошо знала, что такое наша жизнь. 

Возвращаюсь в Кемерово. Не только учебный процесс был очень хорошо организован. При обычной ситуации «пустые полки магазинов – переполненные холодильники», мы считанные разы обедали в больнице. В остальные дни нас приглашали к себе врачи больницы. Угощение всегда было очень вкусное и обильное, особенно запомнились не пельмени, а большие, на весь лист духовки, пироги с рыбой. Вроде бы и просто, а повторить у себя дома в Москве никому не удалось.    На выходные дни нас увозили в пансионат в горную шорию – это горы, покрытые лесом с множеством небольших домиков, окрашенных и светившихся разными красками. Это было очень красиво. Если бы не комары – был бы рай на земле. Но комары были, и в большом количестве, особенно они «любили» моего сына.  Но всё равно нигде и никогда нам на выездных циклах так хорошо не работалось, и не отдыхали мы в такой красоте, как на выездном цикле в Кемерово. 

Было ещё событие, совсем потрясающее. В один из последних дней цикла нам предложили поехать на машине на металлургический завод «Запсиб», который располагался достаточно далеко, рядом с каменноугольным бассейном, где уголь лежал очень близко к земле. Поехали мы с сыном и Александра Васильевна. Завод нас совершенно поразил – вс тогда уже управлялось полуавтоматически. Но плавильные печи не были автоматизированы. Автоматизирован был прокатный стан. У плавильных печей и около прокатного стана жара была неимоверная, а зарплата рабочих совсем невысокая. За вредность тоже платили немного – отсюда «текучка» очень большая, никто, кроме тех, кто «нажимал кнопки», не мог долго работать в этом огненном аду. Но никаких мер по усовершенствованию условий труда и повышению заработной платы никто реально не принимал. Были профсоюзы, но никогда не было никаких забастовок. Сталь была не самого высокого качества, но снабжали ею все страны Варшавского договора. А всё остальное было неважно. Так вот жили в богатейшей Сибири, в «государстве рабочих и крестьян» рабочие. Разумеется, это у сотрудников райкомов, райсоветов и прочего начальства было всё.

1.  Самые высокие дома и учреждения в городах.
2.  Высокие зарплаты.
3.  Ведомственная медицина.
4.  Свои санатории на лучших курортах страны.
5.  Не очень часто заграничные командировки, гораздо чаще – в Москву, где они всегда останавливались в лучших номерах гостиницы «Москва». 

Была чёткая вертикаль власти. Она-то и разрушила сама себя. Сейчас нас тоже кормит Сибирь.  «Газпром – народное достояние». Расслоение «по-новому» не хуже, чем в СССР. А дальше что? «Новых товаров, хороших и разных - непрерывно твердят нам с экрана телевизора. Мы кормим газом и нефтью уже не только восточную, но и западную Европу. В магазинах всё есть. Только вот «холодильники полнее далеко не у всех». Надо очень хорошо учить и совершенствовать знания врачей, строить новые больницы и в городах, и в сельских местностях. Надо, надо, надо… . 

Овладев методикой организации выездных циклов, мы побывали во многих хороших местах. В некоторых случаях наши занятия приносили реальную пользу. Так было в Кисловодске. Нас там «опекала» самая мощная сила, которая была, как бы, в «тени». Но на самом деле управляла всем – торговля. Польза от нас была реальная – у главы тамошнего горторга, очень, кстати сказать, хорошего организатора и не завзятого вора, была внучка. Она поехала с бабушкой отдыхать к морю и там почувствовала себя очень плохо. Пришлось уехать домой. По нашему настоянию сделали анализ крови – оказалось, у девочки острый лейкоз. Меня освободили от продолжения занятий и отправили в Москву. Выбрали именно меня, потому что я дружила с самым лучшим детским гематологическим отделением в Морозовской больнице, которым заведовала совершенно замечательный врач – Александра Александровна Мазо. Прямо с самолёта (я первый и единственный раз в жизни летала в каком-то привилегированном классе самолёта) мы поехали в больницу, девочку сразу же госпитализировали, сделали цитохимическое исследование – острый лейкоз оказался лимфобластным – самым курабельным, и возраст больной – 7 лет – всё прогностически  благоприятно. Лечение оказалось высокоэффективным. Девочка выздоровела.  Вот таким образом наш выездной цикл оказался реально, не просто полезным. Наше присутствие в Кисловодске спасло жизнь человеку. 

Кафедра побывала с выездными циклами во всей Средней Азии, в Крыму – в Севастополе, во Владивостоке, с семинарами в Пятигорске и в том же Севастополе. Занимательная история произошла на выездном цикле в Армении. Меня там не было, но зато были М.Г. Абрамов и Ю.Л. Милевская. Они всегда очень симпатизировали друг другу, но там случилось так, что они сблизились и, когда все выполнили свои программы, Михаил Гукасович и Юдифь Львовна задержались ещё на некоторое время. И.А. Кассирский, узнав об этом, страшно рассердился. Он гневался сначала заочно, а когда они вернулись в Москву, не пожелал с ними разговаривать. Пришлось что-то придумывать. Придумали – пошли на центральный рынок, купили там огромную, очень красивую плетёную корзину для фруктов, наполнили её самыми лучшими фруктами и виноградом, и я стала звонить Иосифу Абрамовичу и говорить, что Юдифь Львовну необходимо допустить к нему в дом, т.к. пропадают совершенно замечательные армянские фрукты, которые покупались не на базаре, а прямо на месте их произрастания, и виноград был срезан прямо с лоз. Он (И.А.) смилостивился и разрешил привезти эти «дары Армении». Когда мы вошли в его квартиру со своей необыкновенной корзиной, принять её вышла сама Эсфирь Григорьевна (жена И.А.), тут и он не устоял. Корзина была открыта. Юдифь Львовна прощена. 

Но самое интересное то, что шеф (И.А.), как всегда оказался прав. У Юдифи Львовны и Михаила Гукасовича. действительно начались какие-то новые отношения.  Д.А. Левину, которая дружила с Михаилом Гукасовичем и его женой не одно десятилетие, это очень шокировало. Она называла эти новые отношения старых друзей «смешноватыми». Смешноватые – смешноватые, а длились они, эти отношения, до конца жизни Михаила Гукасовича. Он был очень одарённый человек – врач, музыкант и живописец. Вся квартира Юдифи Львовны была завешена его прелестными акварелями. У мужа Юдифи Львовны была тяжёлая депрессия, она это тщательно скрывала. Но нет ничего тайного, что не стало бы явным. Узнала об этом только я. Разумеется, я никому ничего не рассказала, но эта «тайна» стоила мужу Юдифи Львовны жизни. Но сейчас не об этом, а об М.Г. Абрамове. Он был красив, статен, умён. У него были «золотые руки». Он мог сделать пункцию самого маленького лимфоузла, он первый стал делать трепанобиопсию, он с первого раза великолепно сделал пункционную биопсию печени. Был прекрасный врач. Мог по внешнему виду больного не только установить диагноз, но и безошибочно рассказать его анамнез.  Был замечательный организатор, никогда не повышал голоса и не читал «нотации», при этом отделение, которым он руководил, всегда работал «на высшем уровне». Был мудрец, обладал очень мягким юмором. Однажды я заметила, что он симпатизирует очень миловидной, но очень глупой женщине и делает ей поблажки. Я сказала ему про эту женщину: «Она же дура!»  Он ответил мне: «А Вам завидно». Так я уже на всю жизнь поняла, что «лишние извилины» - это не украшение женщины, а, наоборот, в глазах мужчин делают её непривлекательной. У Михаила Гукасовича была уникальная коллекция цитологических препаратов. Он занимался с теми, кто хотел, еженедельно цитологией пунктатов различных органов. Я очень любила эти занятия и, благодаря Михаилу Гукасовичу смогла уже сейчас написать главу по пункционной диагностике в книгу «Гериатрическая гематология». 

   Михаил Гукасович за несколько лет до смерти издал рисованный гематологический атлас. По нему учатся гематологи и цитологии до сих пор. Будучи очень серьёзным человеком, Михаил Гукасович любил розыгрыши. На каком-то этапе работы в больнице им. Семашко он, встречая меня, неизменно с таинственным видом тихо говорил: «Я всё про Вас знаю!» Я ничего не понимала, мне это стало «не по душе». У И.А. Кассирского кабинет запирался на английский замок. Но он никогда его не запирал. Я выбрала момент, когда там никого не было, зазвала туда Михаила Гукасовича, захлопнула дверь и встала, прижавшись к двери спиной. «Ну вот», - сказала я – «пожалуйста, скажите мне, наконец, что Вы такое необыкновенное обо мне знаете?» Он спокойно ответил: «Ничего». Завершая его словесный портрет, скажу, что он был сам замечательным музыкантом - играл на виолончели и на рояле, но воспитал как профессиональных музыкантов своих сыновей. Один играл на скрипке, второй на пианино. Они давали семейные концерты и у себя дома, и в аудитории института. Кроме этого, он (М.Г.) аккомпанировал на рояле прекрасному пению заведующей кафедрой глазных болезней. Она была замечательный врач, воспитала на базе городской глазной больницы один из самых лучших коллективов офтальмологов, и, при этом, ещё прекрасно пела русские романсы. Это время было не только расцветом нашей кафедры, но и расцветом всего нашего ЦОЛИУв. 

Возвращаясь к прерванному рассказу о выездных циклах и семинарах, расскажу о некоторых заслуживающих внимания ситуациях, не медицинского содержания. 

Казахстан – город Туркестан. Выходной день. Нас приглашают в гости, домой к одному из слушателей. Дом стоит в саду – сад яблоневый. Прекрасные яблоки никто не собирает, они валяются в огромном количестве под яблонями.  Мы спрашиваем: «Почему не собираете яблоки?» Ответ: «Зачем, мы в совхозе возьмём». И действительно, подъезжает легковая машина, хозяин выходит, открывает багажник, полный прекрасных яблок, яблоки из машины (совхозной) заносятся в дом. Нас ими угощают, а свои гниют под собственными яблонями. Нет никакого порядка, ни понятия о том, что хозяева сада, вместо того, чтобы есть свои яблоки, воруют совхозные. Эти люди вообще не очень хорошо понимают, что воровать нельзя. 

   Мы живём в самой лучшей гостинице – тамошнем «Интуристе». Наши номера прямо напротив столика  дежурной. То, что деньги оставлять в номере нельзя, мы понимаем и носим их с собой. Но однажды мы дали «промашку». Ю.Л. Милевская часть своих денег вложила в детские ботиночки, купленные для внука, ботиночки с деньгами вложили в свой туфель, туфли вложила в коробку, коробку поставила в запертый шкаф.  Дверь в номер заперли, отдали ключ дежурной, и ушли. Когда мы вернулись и, взяв ключ от номера, открыли его, перед нами предстала любопытная картина – шкаф был открыт, на полу валялось всё, что раньше было заперто: коробка от туфель, туфли и детские ботиночки.   Вот только денег в них не было. Дежурной за столом тоже не было. Вскоре мы услышали разговор на «повышенных» тонах и женский плач. Мы позвали дежурную и приступили к дознанию. Оно завершилось нашей победой только потому, что мы объяснили директору гостиницы, что мы в Москве лечим высокопоставленных людей и, в том числе, «начальников» из интуриста и, если он немедленно не призовёт к ответу ту женщину, которая нас обокрала (это она плакала, когда дежурная призвала её к ответу), то мы по приезде в Москву, найдём кому рассказать, что в гостинице царит криминальный беспредел, и что он (директор) всё это покрывает и таким образом является уголовным преступником. Директор провёл «совещание» со своими сотрудницами. Опять были крики и плач, но деньги нам вернули. Вот так «интересно» мы провели время в Казахстане. Можно точно сказать, что не очень высоко подняли профессиональный уровень наших «слушателей», но  они-то уж точно наше понимание жизни подняли на очень большую высоту. Что было хорошего, так это знакомство с жившими там корейцами – огородниками. Они трудились от зари до зари, сидя на корточках, выращивали замечательные овощи и готовили из них очень вкусные блюда и очень недорого всё это продавали. А так, очень мирно, соседствовали между собой два народа – ленивые воры и честные труженики. Никаких «межнациональных» конфликтов совершенно не было. Своим искусством корейцы охотно делились с соседями – русскими. Среди них оказался хороший доктор, мой когдатошний ученик. Он сам и его семья жили по соседству с корейцами. Корейцы охотно их обучали, как и что надо делать. Но так как у них не получалось

  Мы ездили очень много, особенно, по Средней Азии. Узбекистан был «родиной» русской культуры и, особенно, медицины в этих краях. Цикл закончился, мы стали жить своей обычной, т.е. совершенно необычной жизнью.

Заключение

С сожалением приходится констатировать, что кафедра гематологии, которая сейчас находится в ведении Министерства здравоохранения, перестала быть «Меккой» для врачей-гематологов. Хочется верить, что Кафедра ещё возродится, и Россия будет страной, где заболевания системы крови будут повсеместно лечиться на самом современном и высоком уровне.

_____________________

© Гриншпун Лия Давыдовна