 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Сиднейская площадь Шекспира В самом центре Сиднея — недалеко от Королевского ботанического сада и напротив библиотеки штата Новый Южный Уэльс — широко раскинулась площадь, именуемая «площадью Шекспира». Семь или восемь десятилетий назад она выглядела спокойной и величественной. А сейчас безжалостно атакуется с флангов двумя улицами, по которым несутся автобусы и автомобили. Посреди неё высится своеобразный мемориал, посвящённый Шекспиру и его героям. Скульптурная группа появилась в 1926 году — её создал австралийский скульптор Эдгар Бертрам Маккеннал (англ. Edgar Bertram Mackennal, 1863-1931). Уильям Шекспир, с пером и манускриптом в руках, стоит на верхней площадке постамента, а у его ног расположились фигуры пяти персонажей: Ромео и Джульетты, Гамлета, Порция, Фальстафа.
«Причём здесь Шекспир? — недоумённо спросит кто-то. — С какой стати в Сиднее, которому отроду немногим более двух сотен лет, оказывают почёт великому английскому драматургу, жившему четыре века назад?» Отвечу: и шекспировский памятник, и шекспировская площадь появились именно здесь — напротив главной сиднейской библиотеки — неспроста. В библиотеке собрана не только самая обширная в мире коллекция рукописей, картин и артефактов, связанных с историей европейского открытия Австралии, — здесь хранятся и уникальные, редчайшие тома Шекспира: знаменитые четыре фолио, изданные в семнадцатом столетии. И за это мы должны поклониться Дэвиду Скотту Митчеллу. Недаром библиотека неофициально зовётся Митчелловской. Митчелл, неистовый собиратель книг, картин и документов и бескорыстный даритель, был, по большому счёту, её отцом-основателем. «Коллекционеры — счастливые люди!» — воскликнул однажды Иоганн Вольфганг Гёте. В отношении Дэвида Митчелла, думаю, сказано верно и неверно одновременно. В наши дни ему бы наверняка поставили диагноз обсессивно- компульсивного расстройства (то есть, навязчивого невроза) и принудили бы пройти курс лечения, дабы нормализовать психическое состояние. Дэвид Скотт Митчелл (David Scott Mitchell), родившийся в 1836-м году в приличной и обеспеченной семье Джеймса Митчелла — одного из лучших врачей Сиднея, впоследствии ставшего крупным владельцем угольных копий в долине реки Хантер — к тридцати пяти годам потерял и отца, и мать и навсегда переселился в дом на Дарлингхёрст (Darlinghurst). До конца дней Дэвид Митчелл жил здесь тихо и уединённо и полностью посвятил себя коллекционированию. Он стал невидимым для окружающих, целые дни проводил дома, сидя в кресле перед вращающимся книжным шкафом, среди груды книг. Он так никогда и не женился. За домом смотрела экономка. Его одиночество скрашивали белый какаду и десятки тысяч книжных томов. На протяжении многих лет этот отшельник довольствовался утром и вечером лишь простыми бараньими отбивными... Его коллекционирование началось, как у многих англоязычных в те времена, — с английской литературы. Но очень скоро он понял: его предназначение на Земле — собирать всё, что связано с Австралией. Теперь он азартно скупал книги австралийских авторов, рукописи, брошюры, карты, газеты, листовки, фотографии, миниатюры, реликвии, монеты, жетоны, медали и экслибрисы. Если бы в 1860-е годы в Антиподии увлекались пиццей, как сейчас, Митчелл собирал бы и коробки от пиццы... Три с лишним десятилетия этот отшельник, живший на доходы от акций отцовских угольных шахт, знал «одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть...» Умер от злокачественной анемии. Он оставил своей экономке солидное пожизненное еженедельное жалованье, а стране — бесценную коллекцию. Мне было очень интересно читать его завещание, хотя и трудно. Я не могла отделаться от ощущения, что даже оттуда, из потустороннего мира, Митчелл пытается детально контролировать, как живётся его коллекции в библиотеке. Когда я пробиралась через дебри сухих юридических терминов, страстная тревога дарителя доносилась до меня, точно сигнал фогхорна, гудящего сквозь туман. Он беспокоился не об отдельных предметах, а о коллекции в целом. Это была часть его живой души, и он категорически настаивал, чтобы всё, собранное им, хранили особо, в особом крыле здания, специально построенном. Хранили постоянно, и ни в коем случае не смешивали с другими книгами и собраниями. В завещании говорилось: «Я желаю, чтобы и впредь производилась покупка редких или ценных произведений австралийской литературы и искусства, если возникнет возможность и потребность такого приобретения, — вне зависимости от того, сколько стоит исторический предмет». Для этой цели одержимый коллекционер передал в дар библиотеке денежный фонд. Даже уйдя в мир иной, Дэвид Скотт Митчелл всё ещё собирает австралийские ценности...
Но вернёмся к митчелловскому Шекспиру. В 1870-80-х годах в Австралию стал наведываться по делам и ради туристического интереса видный английский промышленник Ричард Тэнгай (Richard Tangye). Богатый предприниматель и известный меценат, Тэнгай, сам будучи страстным коллекционером, не преминул познакомиться в Сиднее с дарлингхёрстским затворником Дэвидом Митчеллом. По-видимому, тот вызвал у него большое доверие и симпатию. Большой книгочей и эрудит — и почти ровесник. Скорее всего, английский промышленник ничего не знал о юности этого эрудита. Богатенький «недоросль» Дэвид Митчелл прослыл беспечным студентом Сиднейского университета и удостоился позорного отзыва: «заслуживает порицания в умышленной небрежности» в исследованиях, поскольку вручил преподавателям пустой экзаменационный лист по физике. Однако со временем исправился и даже завоевал несколько призов в области науки и математики. Получил диплом адвоката, хотя потом никогда не практиковал. До тридцати лет Дэвид вёл безупречную, но пустую жизнь галантного ухажёра, развлекающегося любовными интрижками, участвовал в любительских спектаклях, великолепно танцевал и искусно играл в крикет, в вист и в домино. Одним словом, белоручка и сноб. А молодые годы заводчика из Англии проходили совсем в другой обстановке. Его отец был простым и многодетным фермером. Ричарду Тэнгаю ещё не сравнялось и восьми лет от роду, а он уже вовсю работал в поле. Дальше вышло по поговорке: «не было бы счастья, да несчастье помогло». Маленький крестьянский сын сломал правую руку и сделался неспособным к ручному труду. И тогда отец решил дать ему самое лучшее образование, какое только мог себе позволить. Ну, а сын оказался не просто талантливым изобретателем и организатором, но и великим тружеником, и не только сам выбился в люди, но и вытащил братьев, которые стали его единомышленниками и помощниками. В 1872 году братья Ричард и Джордж Тэнгай стали единоличными владельцами компании «Корнуолльские мастерские» (Cornwall Works), которая производила паровые машины, насосы, лифты. Некоторые действуют по сей день. Компания братьев Тэнгай работала на международном уровне и завела офисы в Йоханнесбурге и в Австралии. Но я хочу акцентировать внимание на другом. Братья, если можно так выразиться, открыли моду на благотворительность — основали в Бирмингеме музей и художественную галерею (Birmingham Museum & Art Gallery). А Ричард Тэнгай, собравший громадную коллекцию рукописей и памятных вещей Оливера Кромвеля, завещал её музею Лондона, где она сейчас и находится. Не знаю, при каких обстоятельствах и где именно встретились сиднейский библиофил Дэвид Скотт Митчелл и британский любитель редкостей Ричард Тэнгай — я так и не наткнулась на следы их бесед и переписки, хотя они наверняка существуют. Зато последствия симпатии и уважения этих двух людей друг к другу налицо: собиратель Митчелл, а значит, и страна под Южным крестом, получили в дар единственное в своём роде издание Шекспира. Это произошло в 1885-м году.
Дэвид Митчелл не оставил после себя ни записок, ни писем, ни дневников — сиднейский затворник и после смерти оказался молчальником. Зато английский даритель Ричард не ленился фиксировать в дневниках и письмах свои впечатления и размышления. Через год после вручения Митчеллу драгоценного первого фолио Шекспира, он вновь побывал в Сиднее и записал: «Вторник 16 марта, 1886. В тот день я пошёл в бесплатную библиотеку, где помещается наше первое фолио Шекспира. Сейчас здание претерпевает большие изменения, но это всё-таки очень убогое место для такого города, как Сидней, — гораздо хуже превосходной библиотеки в Мельбурне. Я повидался с библиотекарем, мистером Р. C. Уокером (Mr. R. C. Walker), который был очень рад встретиться со мной и посвятил мне всё утро, показывая здание. Он счастлив, что теперь они владеют уникальным фолио Шекспира и плюс к этому — экземпляром фотолитографированной копии Первого фолио, сделанной Стонтоном. Эта копия размещена отдельно и предоставлена студентам для изучения, поскольку она очень близка к оригиналу — таким образом, подлинник остаётся нетронутым, за исключением тех редчайших случаев, когда учёным необходимо сравнить его с факсимильной копией Стонтона. С сожалением добавлю: местные образованные люди не могут избавиться от чувства отвращения, внушаемого здешними богачами и некоторыми правителями, которые, кажется, думают только об одном — как преумножить свои немалые доходы. Боюсь, эта „болезнь” — долгая и почти неизлечимая. Так что, полагаю, за строительство публичной библиотеки, равной по достоинствам офисам, которые уготовили себе высокие правительственные чиновники, возьмутся нескоро...» Дневники свидетельствуют, что даритель прикипел сердцем к Австралии и стремился, по мере сил, быть полезным этой колонии. Вот ещё одна запись: «Каждый раз, когда я приезжал в Австралию, — а я бывал здесь много раз, — меня всегда поражало очевидное превалирующее настроение в колонии — уважение к политике метрополии, то есть „старой страны”. Это довод в пользу того, что пока во всём мире не существует более демократичных сообществ, чем австралийские колонии... Австралия — рай для работающего человека...» Собиратели и дарители редкостей — Дэвид Митчелл и Ричард Тэнгай — покинули этот мир почти одновременно. Ричард ушёл в октябре 1906-го, Дэвид — в июле 1907 года.
Австралийское шекспиропоклонство По журналистскому стилю работы я, по-моему, занудная «ныряльщица». Стоит мне прикоснуться к теме, как сразу тянет погрузиться в глубоководье, ни на секунду не задумываясь, удастся ли благополучно вынырнуть. Разумеется, с календарной шекспировской датой так и вышло. Окунулась с головой — и узнала неожиданную вещь: в первые же десятилетия после прибытия на наш далёкий континент австралийские колонисты буквально «заболели» Шекспиром. Скажу больше. У белых поселенцев в первые же годы их новой жизни — самые сумеречные, пожалуй, — сложились парадоксальные, даже страстные, взаимоотношения с великим Уильямом Шекспиром. О неравнодушии к великому Барду рассказал оцифрованный старинный документ, вывешенный в интернете, — афиша спектакля «Генрих IV», который состоялся в Сиднее 8-го апреля 1800-го года в особом помещении, называемом «Театр». Спектакль поставил пекарь Роберт Сайдевей (Robert Sidaway), бывший заключённый, а главную роль исполнила миссис Парри, которая завершала постановку короткой песенкой и танцами — к радости аудитории, состоявшей, в основном, из военных. А четверть века спустя, в 1825-м году, как извещает нас газета “The Australian”, пьесы Шекспира исполнялись в колонии много раз — только за 16 пьес знаменитого драматурга, сыгранных в течение 20-ти вечеров, удалось выручить 226 фунтов. Между прочим, колониальные власти не разделяли народного пристрастия к английскому классику — их неодобрение подогревала явная обеспокоенность, проявленная министром колоний: вдруг грубые обитатели Сиднея под влиянием этих вольнолюбивых пьес начнут подстрекать людей к мятежу и неблаговидным поступкам? Как ни странно, многие сиднейские афиши публиковались и в лондонских газетах. Предприимчивые и властительные британцы вовсю продвигали идею: дескать, в Австралии теперь совсем неплохо — становится нормой изысканная, интеллектуальная жизнь. Заметка, вырезанная из лондонской газеты от 1797 года, констатирует: «Пышная театральная афиша в сиднейском Ботани-Бэй демонстрирует, какой степени утончённости уже достигли вкусы жителей поселения». С исполнения шекспирских пьес зародилась большая карнавальная традиция в колонии. Да, колониальное начальство, действительно, опасалось бунтарского выплеска эмоций после «беспокойных» спектаклей классика. Но принимало во внимание и другое — открывался способ цивилизовать, что ли, бывших каторжников, приобщив их к дарам культуры и поддерживая — через неё — связь с родиной. Между прочим, и сто, и двести лет назад австралийская пресса пестрела заметками, в которых упоминалось, как упорно многие австралийцы пытаются найти записи о крещении своих родственников в церковных книгах Стратфорда, где родился и погребён Шекспир. Та же пресса свидетельствовала: «Австралийцы буквально одержимы желанием узнать обо всех привычках Шекспира». И такая страстная любовь длилась больше века. На протяжении 1800-х и начала 1900-х годов газетные статьи дают многочисленные примеры буйно разросшегося шекспиропоклонничества. Оказывается, как раз оно послужило толчком для возведения памятника Шекспиру в Сиднее. Больше того. В 1900-е годы, когда кипели споры насчёт имени новой австралийской столицы, очень многие призывали назвать город «Шекспиром». Так вот отчего англичанин Ричард Тэнгай подарил австралийцу Дэвиду Митчеллу не вообще что-то из своей коллекции, а уникальное издание высокочтимого здесь Барда — Уильяма Шекспира! Почему возник культ Шекспира в Австралии?
Театр в ту эпоху был преимущественно мужской забавой. Во время действия туда-сюда сновали уличные разносчики сластей, пива, крепкого эля, орехов — ходили среди зрителей и продавали свой товар. Ведь без буфета театр, ясное дело, прожить не может. И публика, глядя «Гамлета» или «Короля Лира», или любую другую сверхглубокую шекспировскую драму, щёлкала орешки, выплёвывая скорлупу себе под ноги, пила эль, курила зловонный табак, — его совсем недавно стали привозить из Америки, а очищать, ещё не научились. Так что над зрительным «залом» стояло зловонное облако. Театр совсем не считался каким-то элитарным искусством. Театр был искусством для толпы, для улицы, для простонародья. Да, именно для этой примитивной, наивной, глупой и смешной, с нашей точки зрения, публики. Но в то же время она была прекрасна, потому что, воспитанная в церкви, она обладала свойством, которым должна обладать всякая публика, — божественной наивностью. То есть искренней верой в происходящее на сцене и умением слушать. Так утверждает Алексей Бартошевич. И я ему верю. Процитирую: «Слово в современном мире теряет смысл, оно умирает. Ренессанс был, ко всему прочему, ещё и великой эпохой слова и, главное, умения его воспринимать: услышав, представить и эмоционально пережить значение этого слова, то, что за ним сокрыто. Театр в ту пору был подлинной вселенной. И, кстати, неслучайно театр Шекспира назывался „Глобус”. “Globe” в переводе с английского означает „мир”. Люки на сцене назывались “hell” — „ад”, оттуда появлялась всякая нечисть вроде ведьм и призраков. Навес над сценой именовался „небесами” — “heaven”. Получается, что актёр творил между адом и небесами». «Глобус» просуществовал после смерти Шекспира ещё 26 лет — в 1642 году, когда началась английская буржуазная революция, длившаяся восемнадцать лет, его закрыли и снесли. Однако в XVIII веке Шекспир, по словам поэта Александра Поупа, заблестел с новой силой. Благодаря Шекспиру, британский театр стал, прежде всего, зрелищем — в лучшем смысле этого слова. С тех пор английский театр всегда развлекает — даже, если на подмостках умирает принц Датский. Развлекает — вовсе не значит, что зрителю непременно будет смешно. Театр, сильный шекспировскими традициями, уважает свою публику: в нём присутствует старомодный героизм и умение занятно «рассказать историю». Конечно, он сильно изменился с Ренессансных времён. Появились, наконец-то, и пол под ногами, и крыша над головой, а потом и кулисы, и сидячие места для всех, и даже на самих подмостках — актрисы, которые заменили женоподобных молодых людей, одетых в женское платье. К концу восемнадцатого столетия, когда в Австралию прибыли первые каторжники и их конвоиры, классический шекспировский театр во многом оставался прежним. На спектаклях царила всё та же «площадная» атмосфера «Глобуса». Публика смеялась, охала и ахала, улюлюкала и свистела. Актёры постоянно обращались к зрителям, как бы играя не для них, а с ними. Всё это необычайно подкупало... Особенно тех, кто волею судьбы оказался на забытом Богом материке. «Шекспировская комната» В Митчелловском крыле библиотеки штата НЮУ есть особая «Шекспировская комната». В ней, конечно же, масса громадных фолиантов и миниатюрных томиков самого Барда и книг о нём. Здесь же лежит факсимильная копия Второго фолио Уильяма Шекспира (библиотека владеет всеми четырьмя реликвиями, изданными в 17-м веке), а сами оригиналы хранятся в специальном помещении под зданием, где поддерживают постоянную температуру, влажность и атмосферное давление, дабы как-нибудь не повредить раритетам. Создать «Шекспировскую комнату» в Митчелловском крыле задумали давным-давно — планировали открыть ещё к 300-летию со дня смерти Барда, то есть к 1916-му году. Но осуществили только в 1942-м — во время Второй мировой войны. Причём, в тревожное военное время редкий библиотечный экземпляр Первого фолио пьес Шекспира, опубликованного в 1623 году, всего через семь лет после смерти Барда, перенесли в тайное надёжное место на другом конце города — в подвал Армидейльского педагогического колледжа, чтобы сохранить в случае, если Сидней будет атакован японцами или немцами. Когда угроза миновала, раритеты вернулись «домой» — в библиотеку. В наши дни каждый вторник «Шекспировская комната» открыта для посетителей. Худенькая пожилая женщина, дежурный волонтёр Зоя Миддлтон (Zoe Middleton), с явным удовольствием поведала мне о каждом узоре на потолке и на стенах, о каждом экспонате. «Шекспировская комната» совсем невелика, но передаёт дух елизаветинской Англии — дух эпохи великого Барда. Входные двери этой удивительной комнаты украшены гербами: с внутренней стороны — гербами двух высокочтимых покровителей драматурга: графа Саутгемптона (молодого Томаса Урайотесли) и королевы Елизаветы, а с внешней — фамильным гербом Шекспира. На нём — копьё поперёк щита. Ведь «Шекспир» (Shakespeare) по-английски дословно означает «Потрясай копьём!» (Shake-speare). Именно такая, через дефис, подпись стояла под его первым произведением — поэмой «Венера и Адонис», вышедшей в 1593-м году. Самуил Маршак, известный своими переводами сонетов Шекспира, не мог пройти мимо такой «говорящей» фамилии. В 1949-м году, завершив переложение на русский язык творения великого стихотворца, он как бы поставил точку, сочинив собственный сонет, который первоначально обозначил как «Надпись на книге»: Я перевёл Шекспировы сонеты. Пускай поэт, покинув старый дом, Заговорит на языке другом, В другие дни, в другом краю планеты. Соратником его мы признаём, Защитником свободы, правды, мира. Недаром имя славное Шекспира По-русски значит: потрясай копьём. Три сотни раз и тридцать раз и три Со дня его кончины очертила Земля урочный путь вокруг светила, Свергались троны, падали цари... А гордый стих и в скромном переводе Служил и служит правде и свободе.
Однако много десятилетий спустя новый владелец усадьбы — преподобный Фрэнсис Гэстрелл, купивший дом после смерти Шекспира, срубил шелковицу. Новому хозяину, оказывается, до смерти надоели посетители, желавшие взглянуть на неё. Сперва он собирался её сжечь, но предприимчивые местные жители стекались отовсюду, стремясь приобрести «историческую древесину», чтобы пустить её на сувениры. Преподобный Фрэнсис Гэстрелл счёл идею очень неплохой и, разумеется, взял на вооружение — нашёл искусного плотника, и тот вырезал из дерева много разных вещиц... Но Шекспирова жилища к тому времени уже не существовало. Новый владелец, которому власти не позволили перестроить здание и подняли налоги, в гневе снёс его с лица земли...
В «Шекспировской комнате» меня больше всего впечатлили витражи на окнах. На цветных стёклах нашли воплощение семь человеческих возрастов, описанные в комедии «Как вам это понравится». Витражные окна создал сиднейский художник Артур Г. Бенфилд. Их установили в 1942-м году во время строительства здания. Артур Г. Бенфилд — автор и исполнитель и многих других великолепных окон в библиотеке, и в ряде Сиднейских церквей. (См. галерею в конце статьи) Витражи последовательно и точно иллюстрируют знаменитый монолог героя комедии Жака — вельможи, состоящего при изгнанном герцоге. Этот меланхоличный господин, предпочитающий скорее наблюдать, чем действовать, произносит следующее о семи возрастах человеческой жизни: Весь мир — театр. В нём женщины, мужчины — все актёры. У них свои есть выходы, уходы, И каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе той. Сперва младенец, Ревущий горько на руках у мамки... Потом плаксивый школьник с книжной сумкой, С лицом румяным, нехотя, улиткой Ползущий в школу. А затем любовник, Вздыхающий, как печь, с балладой грустной В честь брови милой. А затем солдат, Чья речь всегда проклятьями полна, Обросший бородой, как леопард, Ревнивый к чести, забияка в ссоре, Готовый славу бренную искать Хоть в пушечном жерле. Затем судья С брюшком округлым, где каплун запрятан, Со строгим взором, стриженой бородкой, Шаблонных правил и сентенций кладезь, — Так он играет роль. Шестой же возраст — Уж это будет тощий Панталоне, В очках, в туфлях, у пояса — кошель, В штанах, что с юности берёг, широких Для ног иссохших; мужественный голос Сменяется опять дискантом детским: Пищит, как флейта... А последний акт, Конец всей этой странной, сложной пьесы — Второе детство, полузабытьё: Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего. Стоит добавить, что великий Бард гениально пересказал старинную притчу о семи возрастах человека, которая восходит к двенадцатому столетию. Я прочитала где-то, что Шекспир будто бы узнал эту притчу, ещё учась в школе. А позднее, возможно, даже видел гобелен с изображением семи человеческих возрастов, которым владел Генрих VIII. Первое фолио Шекспира Шекспир не оставил миру своих рукописей. Больше того. Почти не оставил изданных пьес, в которых напечатанный текст полностью бы соответствовал оригиналам, написанным самим Бардом. Почему? Знаток Шекспира — профессор А. Бартошевич — уверяет: великий сочинитель комедий, хроник и трагедий писал их вовсе не для чтения, а исключительно для сцены. Именно поэтому он их не стремился напечатать — наоборот, очень часто препятствовал их публикации. Ведь Шекспир являлся пайщиком актёрской труппы «Глобус», и пьесы были собственностью не драматурга, а театральной труппы. Но труппа-то была совершенно не заинтересована, чтобы появилась в печати пьеса, которая ещё идёт и делает сборы. И труппа, ясное дело, принимала свои меры предосторожности. Прежде всего, ни один из актёров не получал текста всей пьесы, а только «список», то есть рукописную копию своей роли. Один такой «список» дошёл до нас. Это не тетрадка, как сейчас, а нечто, очень похожее на рулон туалетной бумаги. На свитке, скрученном в рулон, писали текст роли, а рулон на верёвочке вешали на шею и использовали на репетициях, пока не выучивали наизусть все слова. Репетиции длились, максимум, неделю — ведь пьесы шли недолго и быстро сменяли одна другую. За неделю вызубрить огромный стихотворный текст — для такого подвига требовалась цепкая актёрская память. Единственный полный экземпляр пьесы, переписанный переписчиком, хранился у самого честного человека в труппе — у суфлёра. Суфлёр в труппе Шекспира в то время назывался не так, как сейчас — “prompter”, то есть «подсказчик», а “bookkeeper” — то есть человек, который изо дня в день ведёт финансовые записи. В Шекспировском театре он, суфлёр, или книгодержатель, или бухгалтер, даже давал указания на актёрские входы и всяческие эффекты во время выступления — словом, исполнял функции, которые теперь входят в прерогативу режиссёра. Это считалось его главной миссией. Однако, если пьеса имела успех, то издатели жаждали её опубликовать — хотелось воспользоваться чужим успехом, снять с него сливки. Правдами и неправдами они пытались заполучить текст пьесы. Как? Посылали на спектакль людей, знавших стенографию. Но охотников находилось немного: ведь несчастный стенограф прекрасно знал, что если актёры его поймают, то ему несдобровать. Да и текст он приносил исковерканный и сокращённый — что-то недослышал, что-то недопонял. Издатели пробовали и другой вариант раздобыть текст — подкупали маленьких актёров из Шекспировской труппы, специально нанятых на крошечные роли, — ведь они получали сущие гроши. Но для них был недоступен весь текст пьесы. Они его слушали, навострив уши, на репетициях и на спектаклях, кое-как заучивали, записывали и несли издателю. Именно такой случай произошёл с первой публикацией «Гамлета», вышедшего в 1603-м году. Текст был невероятно искажён, многое пропущено. Тому актёришке, тому маленькому лицедею, который пыжился и страдал, силясь запомнить, а потом воспроизвести весь текст огромной философской драмы, задали задачу не из лёгких. Особенно трудно приходилось, когда речь шла о философских монологах — поди запомни! Первые издания многих пьес Шекспира выходили без всякого разрешения — чистая нелегальщина. Их уже тогда именовали «пиратскими версиями». Уильям Шекспир изредка всё-таки отдавал в печать свои пьесы. Скажем, он опубликовал подлинник «Гамлета» — причём, только после появления «пиратского» издания. И то не сразу. Опубликовал через год, в 1604-м, настоящего «Гамлета» — так называемое «второе кварто», то есть четверть листа. Он отдавал кое-какие драматические сочинения в печать, когда театру приходилось очень туго — просто из необходимости хоть как-то поправить финансовое положение актёров. Такое случалось, например, когда в Лондон приходила чума. Правда, на самом деле, чума оттуда практически и не уходила. В городе царила ужасная антисанитария. Лондон из средневекового города, окружённого защитными стенами, быстро превращался в гигантский мегаполис — вырастал из стен, как дети вырастают из одежды. Где уж тут уследить за чистотой и порядком! Никакой канализации. Гниющие отбросы. Нечистоты прямо из окон выливали на улицу. Гигантские лужи — в одной такой луже утонул всадник с лошадью — это реальный факт, зафиксированный в хрониках. На грязных площадях разнузданные парни, вздымая облака пыли, гоняли футбольные мячи. Футбол уже был любимой английской игрой — только мячи не надували, а набивали шерстью. Эпидемии, едва угаснув, вспыхивали вновь. Когда число ежедневных смертей от чумы становилось запредельным, городские власти запрещали собрания и закрывали театры. Что делать актёрам? Сборов нет, жить не на что. Одно дело, когда эпидемия длилась две недели. Но бывало такое, что она продолжалась два года. Некоторым театрам удавалось уехать на гастроли в провинцию. Кто-то из актёров временно менял профессию, как, вероятно, сделал и Шекспир. Поневоле приходилось идти к издателям и приносить что-то из театрального репертуара: вдруг возьмут и хоть что-то заплатят? Брали. И платили. Во время долгой чумы 1590-х вышло сразу несколько пьес Шекспира. Великий драматург явно не гонялся за литературной славой. Московский шекспировед Алексей Бартошевич объясняет эту странную особенность не одной лишь добропорядочностью по отношению к театральной труппе «Глобуса», а гораздо шире. С его точки зрения, в шекспировское время драматургия ещё только начинала осознавать себя как род литературы. Драматургия существовала для театра, для зрителя, а не для читателя. А вот поэмы, трактаты, сонеты — совсем другое дело. Кстати, в одном из сонетов Шекспира есть такая строфа: Когда меня отправят под арест Без выкупа, залога и отсрочки, Не глыба камня, не могильный крест, — Мне памятником будут эти строчки. Это сонет. В качестве автора сонета Шекспир рассчитывал на какое-то время остаться в памяти людей. Но не как автор «Гамлета». О потомках он не думал. Думал о той разноликой и не очень памятливой толпе, которая приходила в «Глобус» и давала денежные сборы. Но история распорядилась иначе. В 1616-м году, в год смерти Уильяма Шекспира, его близкий друг и непримиримый соперник Бен Джонсон опубликовал полное собрание своих сочинений и включил в него пьесы, которые объявил «стихами». Так драматургические сочинения переступили порог того, что именовалось Литературой с большой буквы. Книга имела успех. Заметив это, лондонский издатель Томас Пэвиер решил сделать такое же собрание работ Шекспира. Задавшись этой целью, он стал выкупать права на издание его комедий, хроник и трагедий. Пэвиер подготовил сборник из десяти весьма сомнительных пьес. Друзья Шекспира по труппе узнали о намерениях Пэвиера и, воспользовавшись своими связями, заставили его отказаться от подобной идеи. Однако к тому времени Томас Пэвиер успел уже всё пустить в печать. Ловкий издатель, дабы не остаться в убытке, решился на новое жульничество: напечатал отдельно титульные листы и поставил на них старые даты выхода в свет. Тогда возмущённые соратники Шекспира по «Глобусу» взялись сами осуществить полное издание его пьес. Этим занялись два его друга-актёра Джон Хеммингс (John Hemmings) и Генри Конделл (Henry Condell), возглавлявшие тогда труппу «Глобуса». Занялись «не ради собственной выгоды или славы, а только чтобы сохранить память о столь достойном друге и славном малом, каким был наш Шекспир». Поэт и драматург Бен Джонсон активно им помогал. Для публикации книги создали своего рода синдикат, куда вошли четыре издателя. Выкупили у разных публикаторов права на все пьесы, выпущенные ранее. Хемминг и Конделл, которые сами играли в пьесах Шекспира и могли судить о подлинности текстов, восстановили каждую фразу и реплику. Они же добавили в сборник восемнадцать пьес, которые вообще никогда не публиковались. Вот что написали Хемминг и Конделл о своей работе с текстами в предисловии к первому полному и «чистому» изданию Шекспира-драматурга: «Признаём, было бы желательно, чтобы сам автор дожил до этого времени и мог наблюдать за печатанием своих произведений, но так как суждено было иначе, и смерть лишила его этой возможности, то мы просим не завидовать нам, его друзьям, принявшим на себя заботу и труд собирания и напечатания его пьес, в том числе тех, которые ранее были исковерканы в различных краденых и незаконно добытых текстах, искалеченных и обезображенных плутами и ворами, обманно издавшими их; даже эти пьесы теперь представлены вашему вниманию вылеченными, и все их части в полном порядке: вместе с ними здесь даны в полном составе и все его прочие пьесы в том виде, в каком они были созданы их творцом». Издание готовилось к печати не менее года. В 1623-м году оно вышло в свет под заглавием: «Мистера Уильяма Шекспира комедии, хроники и трагедии. Напечатано с точных и подлинных текстов» (“Mr. William Shakespeares Comedies, Histories, & Tragedies”). В этот однотомник вошли тридцать шесть пьес Шекспира. Книга была напечатана размером в полный печатный лист, что типографы обозначали тогда по-латыни “in folio”. Бен Джонсон предварил первое собрание шекспировских пьес проникновенным стихотворным посвящением. Тот, кто некогда критиковал Шекспира за недостаточную образованность и нарушение правил риторики, назвал товарища по перу человеком, «который принадлежит не только своему веку, но всем временам». Тираж, вероятно, не превышал 750 экземпляров. Первоначальная цена одного экземпляра составляла около 1 фунта — довольно дорого по тем временам. Как и большинство тогдашних книг, фолио продавались без переплёта. Покупатели тратили ещё фунт или два, чтобы получить книгу в кожаном переплёте, с различными украшениями. Этот том — Первое, или Великое, фолио Шекспира — считается одним из самых драгоценных в истории книгопечатания. Великое фолио даже называют «второй Библией человечества». В том же 17-м столетии появились его переиздания: Второе, Третье и Четвёртое фолио — тоже по-своему уникальные. Но самый дорогой бриллиант — конечно же, Первое фолио. До наших дней дожили, по данным экспертов, всего 228 экземпляров Первого фолио разной степени сохранности — от кусочка кожи в переплёте до полного «узнавания» и возможности прочитать все пьесы, в него включённые. Знаменитые тома «второй Библии человечества» разошлись по всему миру. Кому-то достались крупинки «пирога», а кто-то добыл солидный кусок. В библиотеке Британского музея хранится всего пять экземпляров. В Стратфорде-на-Эйвоне, на родине Барда, в архиве Шекспировской библиотеки, — лишь 2 экземпляра. А самая большая в мире коллекция Первого фолио — 82 экземпляра, то есть треть сохранившихся томов, находится в Вашингтоне, а именно: в Шекспировской библиотеке Фолджера (англ. Folger Shakespeare Library). Так произошло, потому что Генри Фолджер (1857—1930) — американский нефтяной магнат, создатель «Стандарт Ойл Компани» и основатель необычной библиотеки, все свои дивиденды тратил на то, чтобы собирать первые издания книг Шекспировского времени. Это были огромные деньги. Как, впрочем, и сейчас. В наши дни Первое фолио стоит не меньше одного миллиона долларов. Это настоящая драгоценность. И такой драгоценностью владеет, представьте, Университет Гото Мейсей в Токио — в японской коллекции 12 (!) экземпляров Первого фолио. Причём, один из них (кодированный MR 774) уникален тем, что в нём много пометок стародавних читателей. К нашей радости и гордости, среди немногих обладателей драгоценных томов и сиднейская Митчелловская библиотека, в которой хранятся все четыре раритетных фолио.
450-летний юбилей 23 апреля 2014 года мир отметил 450-летие со дня рождения Уильяма Шекспира. Сохранилась церковная запись о крещении его 26-го апреля 1564 года в церкви святой Троицы города Стратфорда. В храмовой книге регистраций на латинском языке написано: “Gulielmus filius Johannes Sakspere” (Уильям, сын Джона Шекспира). А вот дата рождения неизвестна. Предание относит его появление на свет к 23 апреля. Эта дата совпадает с точно известным днём его смерти — 23 апреля 1616 года. Именно он — день, вполне символический, — и стал днём явления в мир будущего драматурга и поэта.
В Австралии, по-видимому, день рождения Барда празднуют едва не со дня основания колонии. А Россия примкнула к Австралии, Британии, Америке, Канаде, Южной Африке и прочим чествующим странам всего 150 лет назад — в 1864-м году. Тогда мир отмечал 300-летнюю дату. Иван Сергеевич Тургенев для празднества в Петербурге этого юбилея написал яркую и эмоциональную речь о Шекспире. Приведу несколько кусочков из неё: «23 апреля 1564 года, ровно три столетия тому назад, в год рождения Галилея и смерти Кальвина, в небольшом городке средней полосы Англии явился на свет ребёнок, тёмное имя которого, тогда же записанное в приходский церковный список, давно уже стало одним из самых лучезарных, самых великих человеческих имён, — явился Вильям Шекспир. Он родился в полном разгаре шестнадцатого века, видевшего Лютера и Бакона, Рафаэля и Коперника, Сервантеса и Микель-Анджела, Елизавету Английскую и Генриха Четвертого. В том году, который мы, русские, празднуем теперь со всей подобающей торжественностью, — у нас в России, или, как говорили тогда, в Московии, царствовал ещё молодой, но уже ожесточённый сердцем Иоанн Грозный; самый этот 1564 год был свидетелем опал и казней, но как бы в ознаменование рождения величайшего писателя, в том же 1564 году в Москве основалась первая типография... Впрочем, ужасы, совершавшиеся тогда, не были свойственны одной России: через восемь лет после рождения Шекспира в Париже произошла Варфоломеевская ночь; на всей Европе ещё лежали мрачные тени средних веков — но уже занялась заря новой эпохи, начала гуманности, человечности, свободы. Мы, русские, в первый раз празднуем нынешнюю годовщину. Без преувеличения можно сказать, что нынешний день празднуется или поминается во всех концах земли. Шекспир, как природа, доступен всем, и изучать его должен каждый сам, как и природу. Как она, он и прост и многосложен — весь, как говорится, на ладони и бездонно глубок». Россия, разумеется, не глуха к Шекспиру и сегодня. На «полукруглую» дату живо откликнулись большие и малые русские театры, телевидение, радио, толстые и тонкие журналы. Но всё-таки, наверное, не так взволнованно, как это сделала наша Австралия. У нас есть театральная шекспировская компания «Белл-Шекспир» (“Bell Shakespeare”) — особенная, на другие театры непохожая. В её репертуаре только великий Бард, его современники и чуть-чуть другие классики. А создал её в 1990 году актёр и режиссёр Джон Белл, один из самых признанных театральных деятелей Австралии. Он вместе с коллегой Питером Эвансом осуществляет художественное руководство театром. В конце нынешнего апреля актёры «Белл-Шекспир» в партнерстве с “Google” провели недельное празднование великого юбиляра в интернете. Джон Белл не сомневается, что шекспировские произведения — лучшие творения человечества. Сменяются поколения, возникают и исчезают государства, а Ромео с Джульеттой каждый день воскресают на подмостках. Другие драматурги, как правило, выводили на сцену героя, Шекспир — историю. Столетняя война, соперничество Алой и Белой роз, придворные интриги времён правления безвольного, потерявшего разум Генриха VI... А главное: Бард понимал людей всех слоёв общества, всех классов — от королей до могильщиков. «Творения Шекспира, — говорит худрук театра „Белл Шекспир”, — всё ещё попадают в цель. Но, случается, проходят мимо молодых сердец. Молодёжь слишком погружена в себя, слишком занята собой — до одержимости. С точки зрения совсем юных, все, кому больше двадцати пяти лет (и Шекспир, в том числе!), не имеют отношения к их миру. Вот почему мы вовсю „завлекаем” их в мудрые шекспировские сети, причём, самым современным способом. В этом году мы переместили Шекспира из театра во Всемирную паутину...» Для австралийских пользователей интернета юбилейный праздник начался в сети с 15-минутного живого и весёлое шоу, где действовали самые известные герои Бардовских пьес: Ромео и Джульетта, Гамлет, Клеопатра и Ричард III и ещё один персонаж, которого Бард не выдумывал, — сам Шекспир. А потом тех, кто находится поближе к Сиднею, пригласили в элегантную «Шекспировскую комнату» Митчелловской библиотеки на «именинное» шекспировское торжество. И народ пришёл. В скромном по размерам пространстве было тесно, но хорошо. Нет, там не качались язычки 450-ти зажжённых именинных свечей, воткнутых в пирог. И не было красотки, которая выплясывала бы вокруг пирога. И никто никаких свечей не задувал. Но именинный торт всё-таки был — он красовался на столе, специально испечённый известной кондитерской фирмой по заказу «Белл-Шекспир». А выглядел как стопа книг с черепом Йорика наверху, внизу же из пузырька с ядом выползал длинной лентой драконов язык, и рядом топорщилось гусиное перо в чернильнице, и клонилась набок корона, и вонзалась в книгу шпага... В «Шекспировской комнате», как это всегда здесь происходит в день рождения Барда, на столах лежали все четыре драгоценных фолио. Их представили публике совершенно открыто, не прикрывая стеклом. Любой мог подойти и, надев белые перчатки, предложенные библиотечными сотрудниками, зорко присматривающими за каждым фолио, полистать раритетный том. Мэгги Пэттон (Maggie Patton), эксперт и хранительница редких книг в библиотеке штата НЮУ, подобное массовое «рукоприкладство», пусть даже в белых перчатках, нисколько не смущает: «Такое прикосновение не страшно для Первого фолио и трёх других. Они печатались на очень хорошей бумаге — совсем не такой, какую мы используем сейчас. Это бумага изо льна. Она очень долговечна, живёт значительно дольше теперешней. И очень хорошо переплетается. Мы держим эти редкие книги в специальном хранилище и выносим оттуда не очень часто — один или два раза в год. Так что все фолио легко переживают встречу с публикой...» Джон Белл, осторожно пролистывая страницы Первого фолио и вглядываясь в предельно знакомый ему, актёру и режиссёру, староанглийский шекспировский текст, признался: «Волнительно в этот день быть здесь, в Митчелловской библиотеке, и держать в руках этот редчайший и бесценный том, единственный в Австралии. В нём портрет Шекспира, так же, как и надпись, посвящённая книге и обращённая к читателю. Бард популярен более четырёх веков, потому что он — прекрасный рассказчик. Он поведал золотые истории, полные подтекстовых слоёв и значений. Причём, суть не в самом повествовании даже, а во множестве ассоциаций, которое оно несёт в себе. Но главное — мы разделяем с ним его гуманизм. Человечность побеждает в Бардовских историях о насилии, надругательстве и прочих ужасных вещах, которые происходили и сейчас происходят повсюду в мире. Оттого драмами Шекспира наслаждаются во многих странах. Я видел Шекспировские спектакли, которые игрались по-русски, по-японски, по-китайски. Шекспир — не исключительная собственность англичан и всех говорящих по-английски. И, с моей точки зрения, он никогда не устареет, если его интерпретировать современно. Нельзя изменить слово, нельзя изменить идею или язык. Но нужно привносить что-то такое, чтобы публика поняла: это — о нас. Мы играем Шекспира в современной одежде, используем современные декорации и музыку. Ведь пьесы великого Барда и в его время никогда не исполнялись в платье древних римлян или древних греков, или веронцев. Шекспировские герои одевались в костюмы той поры и говорили не на латыни, не на греческом, не на веронском наречии, а на елизаветинском английском языке. Они всегда играли современно написанную пьесу. Мы в нашем театре делаем то же самое...» Джон Белл прочитал и для пользователей интернета, и для собравшихся в «Шекспировской комнате» 73-й сонет великого стихотворца — сонет, сосредоточенный на старости и её воздействии на человека. Выбор оказался вполне уместным, если учесть, что отмечался четыреста пятидесятый год рождения Барда. Вот этот сонет в переводе С. Маршака: То время года видишь ты во мне, Когда один-другой багряный лист От холода трепещет в вышине — На хорах, где умолк весёлый свист. Во мне ты видишь тот вечерний час, Когда поблек на западе закат И купол неба, отнятый у нас, Подобьем смерти — сумраком объят. Во мне ты видишь блеск того огня, Который гаснет в пепле прошлых дней, И то, что жизнью было для меня, Могилою становится моей. Ты видишь всё. Но близостью конца Теснее наши связаны сердца! Так старые редкие книги физически связали нас, живущих в двадцать первом столетии, с давно отшумевшим веком семнадцатым... _______________________ © Торлина Татьяна Зиновьевна
|
       
|
