Соната № 2, b-moll, op.35, Lento

Не то мишень, не то витки орбит 

видны на свежем пне. Когда-то клёном.

он был, а ныне лес над ним стоит,

оцепенев в молчаньи похоронном.

На древесине ровные круги

сужаются к темнеющему центру,

как к омуту, и завитком дуги

вливаются в смолистую плаценту. 

Там спит воспоминание о ростке,

о сладостном младенчестве растенья:

пыльце, тычинке, клейком молочке 

и зелени двудольного мышленья.

Сны отрочества. Набуханье жил, 

томление корней в постылой почве, 

выпрастыванье листьев, словно крыл,

цветочный взрыв в доселе спящей почке.

Круги всё шире – прутья наголо, 

мятежный рост под тесною корою,

и нежное пернатое тепло

прижавшегося к ветке козодоя!..

Но по краям – расплывчатая мель

бороздок, словно немощные стансы 

о старости с наростами омел,

о горечи осеннего пасьянса.

По замкнутой округлой колее 

вращаются царапины скупые.

Жизнь дерева на спиленном стволе 

видна в посмертной дактилоскопии.

Подставь шершавый деревянный срез

под хвойную иглу, и пусть с шипеньем

закружится пластинка, чтоб воскрес 

дух дерева, оплаканный Шопеном.

                     *   *   *

Только здесь, под водой, где уже не бывает дождя,

узнаёшь, как земные слова тяжелеют и тонут, 

как размытое время, само за собой не следя,

огибает предметы, струясь, и свивается в омут.

Здесь концы сведены и упрятаны в воду. Следы

не оставили даже кругов, и небесный охранник

отступился от нас, натолкнувшись на купол воды,

поглотившей былых берегов затонувший титаник.

Только здесь, в измерении третьем, где нет рубежа

меж движеньем и словом – невнятными, без очертаний, –

где пытаешься всплыть, на душе, словно камень, держа

континенты печали и кладбища воспоминаний,

в атлантиде затишья, где больше ни снега, ни слёз, 

где события мимо плывут, прогибаясь упруго,

избегая свершиться, – двум жизням случайно пришлось

милосердным подводным теченьем прибиться друг к другу,

чтоб на миг этот выцветший ил, этот сумрачный риф

отодвинув, отринув, поправ, как и смертное сжатье

разрываемых лёгких, усильем одним позабыв

обо всём, что извне, за спасительным кругом объятья,

налегке устремиться в иной, золотой водоём,

утешений немых, откровений прощальных жилище, 

чтоб соломинкой, льнущей к соломинке, кануть вдвоём

в продвижении к тонике через пробоину в днище.

           *   *   *

Своей кончины тишину

ты осознаешь постепенно,

срастаясь с ней, скользя ко дну

беззвучной гаммой, по ступеням

которой не взойти назад, 

не заблудившись средь развилок 

воспоминания, чей взгляд, 

доныне тянущий затылок, 

неотвратим... 

                        Из темноты

следя казнёнными глазами – 

что разглядишь? что сможешь ты 

догнать воздушными шагами?

Закрой глаза и позабудь 

всю эту тайнопись, к которой 

когда-нибудь и кто-нибудь 

отмычкой вломится, и скорой 

рукой без всякого труда 

откроет для чужого взора 

архивы твоего стыда, 

глубины твоего позора. 

Не заступайся им вослед.  

Не унижайся многословно, 

что нет вины твоей – ведь нет

и оправданья невиновным; 

себя и жизнь свою во мгле 

не обнаружь движеньем малым, 

как будто вправду на земле 

твоим дыханьем меньше стало.

         *   *   *

Не смея сора из избы

изгнать, как за пределы скобок,

в плену неназванной борьбы

живу с соперницей бок о бок.   

Я в дом ввела ее сама

из слабости, из милосердья, 

как сироту, когда она 

была на волосок от смерти. 

Теперь, как водится, вполне

забыты жалости истоки.                 

Давно со всеми наравне

живет, не ведая мороки.

Свою уступчивость кляня,

ревную, не противореча:

глядит хозяйкою, дразня

демонстративным бессердечьем.         

Слежу в бессилии за ней:

мне не дано такой походки,         

уловок вкрадчивых ролей,         

манер бессовестной красотки.

Такой таится приворот

в ее обманчивом безделье,

что только дай, она займет 

мое же место на постели. 

Таким владеет мастерством

уклончивости и соблазна,

притворной скромницей, молчком

дни проводя однообразно,

ленива, молода, гибка, 

циничным взглядом фарисея                    

за мной следя исподтишка

да красоту свою лелея,

не уставая замирать

в прекрасных и бесстыдных позах,  

в мою подглядывать тетрадь 

прищуром быстрым глаз раскосых, 

где я в рифмованном столбце 

ищу защиты понарошку

от деспотичности в лице 

моей невозмутимой кошки.

                *   *   *

За вычетом юности можно уже наскрести 

удачи. Заполнены ниши, страницы, карманы.

Прикручена накрепко леской синица к горсти. 

При спорах, кто будет платить, все щедры и гуманны.

В уме предусмотрено все. Предпочтение тем,

кто будет заведомо в силе во дни жерминалей. –

Набор «Сделай сам» без вложенья инструкций и схем

подходит к концу, громыхая остатком деталей.

Чем меньше любовных вибраций, тем крепче миры,

чем меньше подземных желаний, тем будет сохранней 

слоистый фундамент – остывшая магма игры,

прожилки иллюзий, горючие сланцы дерзаний.

Не сбывшись, былое болит, не придясь ко двору,

вонзается в память, как лемех врезается в пашню,

и с яблока сердца срезает, кружась, кожуру

спиралью, спускающейся вавилонскою башней.

В ее лабиринтах аукаясь, ищет язык 

заветного сходства, скорбя о родных обертонах, 

в тоннелях глухих подходя по ошибке впритык

к мясному дыханью чудовищ из логовищ темных. 

О память, твои минотавры должно быть сполна

насытились всеми, кто к падшим вымаливал милость?

И гаснет глагол, отбывающий во времена,

прошедшие мимо свершений. 

Стерпелось. 

Слюбилось.

              *   *   *

Все заодно. Кирпичный хор стены

стоит стеной за каждого хориста.

Так все на свете вещи сплочены –

угрюмо, напряженно, мускулисто.

Все в обороне, плотно, как один, –

кулак граната, булава початка.

В тугом стручке растет заряд дробин. 

Запас для баррикад хранит брусчатка.  

Все льнут к своим, – где для тебя свои?

К кому тебе пристать, кому поверить

хотя б на миг? Пространство расслоив,

мгновенья разлетаются, как челядь 

по крику «Вон!», стараясь ускользнуть 

из виду, словно мелкие улики,

трусливо покидая общий путь 

побегом вбок, как усик у клубники. 

Косяк секунд плывет поверх бадьи

Медведицы, поверх ковша Грааля.

(За дверью шорох. Говорят – «свои».

Не открывай им, как бы ни стучали.) 

Нырни наверх. Там время реет без  

течения, там стынут дирижабли

туманностей, и на ковре небес

хвосты комет развешены, как сабли.

Там воду льет бесплотный водовоз.

Плитой в семь угольков горят Стожары.

Искристыми дрожжами, горстью звезд 

заправлена небесная опара.

Все заодно. К кому тебе примкнуть,

с кем соскользнуть под сводом общей лиги

в наклонный ковш, в котором Млечный путь

замешивает тесто для ковриги?

             *   *   *

Молодую рассаду прищипкой 

выправляя, ненужный побег 

хладнокровной рукой без ошибки 

удаляет садовник-стратег.

Я стою зеленеющей стрелкой 

под навесом суровой горсти, 

угрожающей мне переделкой,

и стремлюсь незаметно расти. 

«Кем ты станешь?» – склонясь над куртиной, 

вопрошают, готовя привой,

досаждая опекой пчелиной, 

сбором проб, подслащённой водой.

Я учусь с осторожностью лисьей

выставлять запасённые впрок

безмятежные гладкие листья, 

лишь бы скрыть утаённый росток.

Из листка сбережённого стебля 

разрастётся когда-нибудь сад. 

Но, когда, прорастая сквозь дебри 

новой зелени, зашелестят 

ответвленья былого вопроса, –

листопадом ложась на траву, 

я подумаю тихо и просто:

«Чем я стану, когда отживу?» 

Не проснувшись, без мысли, без цели 

потянусь сквозь тяжёлый подзол,

через глину впитаюсь в мицелий, 

через корни – в течения смол.

Потеку холодком в междуречьях, 

прорасту на поляне простой

для бесхитростных трапез овечьих

белым клевером, тонкой травой. 

Стану лютика запахом кротким,

остью ржи, шелухой от овса,

разбужу клокотание в глотке 

у большого пастушьего пса, 

что учует меня в предрассветном

сквозняке и, стряхнувши росу, 

встрепенётся во сне; стану ветром...

Лай, собака, а я понесу...

__________________

© Шварцман Майя