*   *   *

Напой мне, Родина, дамасскими губами 

в овраге темно-синем о стрижах. 

Как сбиты в кровь слова! Как срезаны мы с вами – 

за истину в предложных падежах! 

Что истина, когда – не признавая торга, 

скрывала от меня и от тебя 

слезинки вдохновенья и восторга 

спецназовская маска бытия. 

Оставь меня в саду на берегу колодца, 

за пазухой Господней, в лебеде… 

Где жжется рукопись, где яростно живется 

на Хлебникове и воде. 

*   *   *
(отплывающим)

Над пожарным щитом говорю: дорогая река,
расскажи мне о том, как проходят таможню века,
что у них в чемоданах, какие у них паспорта,
в голубых амстердамах чем пахнет у них изо рта?
Мы озябшие дети, наследники птичьих кровей,
в проспиртованной Лете – ворованных режем коней.
Нам клопы о циклопах поют государственный гимн,
нам в писательских жопах провозят в Москву героин.
Я поймаю тебя, в проходящей толпе облаков,
на живца октября, на блесну из бессмертных стихов,
прям – из женского рода! Хватило бы наверняка
мне, в чернильнице – йода, в Царицыно – березняка.
Пусть охрипший трамвайчик на винт намотает судьбу,
пусть бутылочный мальчик сыграет «про ящик» в трубу!
Победили: ни зло, ни добро, ни любовь, ни стихи…
Просто – время пришло, и Господь – отпускает грехи.
Чтоб и далее плыть, на особенный свет вдалеке,
в  одиночестве стыть, но теперь – налегке, налегке.
Ускользая в зарю, до зарезу не зная о чем
я тебе говорю, почему укрываю плащом? 

           *   *   *

Еще темно и так сонливо,

что говорить невмоготу.

И берег спит и ждет прилива,

поджав колени к животу. 

Желтее корки мандарина,

на самом краешке трамплина

встает на цыпочки звезда.

И, словно вплавь, раздвинув шторы,

еще по локоть кистеперый,

ты возвращаешься туда,

где в раскаленном абажуре,

ночная бабочка дежурит –  

и свет, и жизнь, и боль впритык!

Ты возвращаешься в язык,

чтоб слушать – 

жалобно и жадно – 

рассвет, подвешенный за жабры,

морской паром, по леера

запруженный грузовиками,

грушевый сад, еще вчера

набитый по уши сверчками! 

Простор надраен и вельботен,

и умещается в горсти.

И ты свободен. Так свободен,

что некому сказать: Прости

            *   *   *

И счастье – одно и несчастье – одно,

и утро скрипит половицей.

Поднимется с красных коленей вино – 

бродить деревянной темницей.

Как будто на свете важнее всего –

щемящее чувство покоя.

И не угадаешь, кто выпьет его –

прохладное, полусухое?

Присядет на узкую в складках кровать

уставшим от смерти солдатом.

И в сумерках будет вино целовать

прокуренным ртом бородатым.

              *   *   *

                                       Лесе 

Кривая речь полуденной реки, 

деревьев восклицательные знаки, 

кавычки – это птичьи коготки, 

расстегнутый ошейник у собаки. 

Мне тридцать восемь с хвостиком годков, 

меня от одиночества шатает. 

И сучье время ждет своих щенков - 

и с нежностью за шиворот хватает. 

А я ослеп и чуточку оглох, 

смердит овчиной из тетрадных клеток… 

И время мне выкусывает блох, 

вылизывает память напоследок. 

Прощай, Герасим! Здравствуй, Южный Буг! 

Рычит вода, затапливая пойму. 

Как много в мире несогласных букв, 

а я тебя, единственную, помню. 

           *   *   * 

Тихо, как на дне Титаника,

время – из морских узлов.

Деревенская ботаника:

сабельник, болиголов.

Подорожник в рыжей копоти,

добродушный зверобой –

ни предательства, ни похоти,

дождь и воздух кусковой.

Вот, в тельняшке кто-то движется,

улыбается в усы.

Все острей и ближе слышится

серебристый свист косы.

Мусульмане и католики,

православные и не…

Ждут нас розовые кролики,

с батарейками в спине!

                  *   *   *

Облака под землей – это корни кустов и деревьев: 

кучевые – акация, перистые – алыча, 

грозовые – терновник, в котором Григорий Отрепьев, 

и от слез у него путеводная меркнет свеча. 

Облака под землей – это к ним возвращаются люди, 

возвращается дождь и пустынны глазницы его. 

Спят медведки в берлогах своих, 

спят личинки в разбитой посуде, 

засыпает Господь, больше нет у меня ничего... 

Пусть сермяжная смерть – отгрызает свою пуповину, 

пахнет паленой водкой рассохшийся палеолит. 

Мой ночной мотылек пролетает сквозь синюю глину, 

сквозь горящую нефть, и нетронутый дальше летит! 

Не глазей на меня, перламутровый череп сатира, 

не зови за собой искупаться в парной чернозем. 

Облака под землей – это горькие корни аира... 

...и гуляют кроты под слепым и холодным дождем. 

Мы свободны во всем, потому что во всем виноваты, 

мы – не хлеб для червей, не вино – для речного песка. 

И для нас рок-н-рол – это солнечный отблеск лопаты 

и волшебное пенье подвыпившего рыбака. 

              *   *   *

Проговоришь «часы» наоборот: 

ысач в потемках шевелит усами, 

ысач съедает с кровью бутеброд 

и шлет e-mail Бин Ладену Усаме. 

В ответ Бин Ладен шлет ему Биг-Бен - 

подточенную вирусом открытку. 

И дольше века длится этот дзен, 

и динь-дилинь без права на ошибку. 

Пружинка – украинская вдова, 

рождественская в яблоках кукушка, 

ысач глядит на нас во все слова, 

и даже в цифрах прячется подслушка. 

Так, проходя сквозь воздух ножевой, 

нащупывая мостик через Лету, 

мы встретимся под стрелкой часовой, 

стреляя у бессмертья сигарету. 

                 *   *   *

Во тьме виниловой – скрипит январский лед, 

колени в ссадинах, бинты, зеленка, йод. 

и музыка пехотного полка –  

коньками поцарапана слегка. 

И потому, в припеве о войне: 

«умрем» – звучит отчетливо вполне, 

и лишь слова: « отечество… тюрьма…» 

виниловая сглатывает тьма. 

Казалось бы  еще один повтор 

и ты услышишь: «Камера! Мотор!» 

Как будто там снимаются в кино – 

оркестр и сводный хор из Люблино. 

Брюхаты водородною тоской, 

блуждают дирижабли над Москвой, 

стукач берет жену на карандаш, 

и мясорубка, и походный марш. 

Солдат из фляги делает глоток, 

на Патриарших – праздничный каток… 

…нахлынет ветер с кровью и золой 

и обожжет Неглинку под землей, 

И выползет сигнальная звезда, 

и мы увидим: здание суда, 

прокуренные зубы мертвеца… 

Мерцает и мерцает и, мерца… 

               *   *   *

Сны трофейные – брат стережет, 

шмель гудит, цап-царапина жжет, 

простокваша впервые прокисла. 

Береженого – Бог бережет 

от простуды и здравого смысла. 

Мне б китайский в морщинках миндаль, 

из гречишного меда – медаль, 

никого не продавшие книги, 

корабли, устремленные вдаль: 

бригантины, корветы и бриги… 

Мы выходим во тьму из огня, 

ждем кентавра, что пьет «на коня», 

и доставит тропою короткой 

всех, пославших когда-то меня – 

за бессмертьем, как будто за водкой. 

_______________________

© Кабанов Александр Михайлович