 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
1. Постовой Уж если отталкиваться от выражения Михаила Шолохова о писателях, подковыристо названных «донская писательская рота», то Скрёбов был в ней солдатом. В серой шинельке, в вечном марш-броске, всегда готов и насмерть верен единожды данному честному слову. Он так и простоял на посту, охраняя знамя этой писательской роты, оставленный много лет тому назад у древка, а теперь наблюдавший крушение империи, уход сослуживцев и друзей, предательство Слова, но стоял, обрастая диким лесом окружающего невежества, ни на минуту не оставляя своего поста. Из этой, прежней, советской роты, увы, остались единицы, он – одна из них, но та, значимая единица высшего разряда, без которой никак не образуется правильного числа. Со временем я научилась определять поступь «звёзд» и культуртрегеров, всё более ценя в Николае Михайловиче именно истинность и отсутствие этой самой «звёздности», разочаровавшей меня тогда, почти 50 лет назад… Да, к Скрёбову я «пришла» не сразу. Ах, какие были годы!... В годы моего пятнадцатилетия, честно признаться, поэты меня интересовали больше, чем их стихи. Все моё незапамятное детство мы с папой вечерами читали и перечитывали стихи под тусклый свет керосиновой лампы. Антикварные толстые тома– тогда они назывались просто «старые книги» – Жуковского, Пушкина, Лермонтова и Некрасова были мною прочитаны , выучены, а портреты канонизированных поэтов нарисовались в моём мозгу не иначе, чем образы полусвятых, никак не связанных с современными жителями страны. Поэты – это, как минимум, ангелы. Я долго была искренне уверена, что все поэты умерли. Стал поэтом и – сразу умер. Причем давно. Поэт – это что-то вроде смертельного диагноза. Выросшая в местах расположения Михайловского укрепления Тенгинского полка, я не раз бродила по крепостному валу, представляя героического поэта Михаила Лермонтова с развевающимися кудрями, обозревающим морскую даль Архипо-Осиповки( а тогда- села Вуланское, а еще раньше какого-то аула). Легко было предположить, как поэт стоял-лежал-сидел на огромном диком валу, почти перегородившем стремительный поток горной речки Джубга, но это единство места наделяло меня наглостью писать вирши о красотах Кавказа с раннего детства. Четыре толстых тетрадки восторженной белиберды я привезла в Ростов!... Неразгаданный образ Лермонтова почти сводил с ума – молод, огненноглаз, с эполетами – и погиб… Я, пытаясь его реанимировать, жадно вчитывалась в скупые строки его биографии, пытаясь отыскать какие-то связующие нити с сегодняшним днём, таким будничным и неромантичным. Увы, не находила.
2. Поэт – а живой! Восьмой класс я встретила в Ростове-на-Дону, переполненная классическим романтизмом и обожженная яркими красками приморских пейзажей. Разумеется, я стала посещать литературный кружок, организованный при библиотеке школы №68, расположенной на Военведе. С трудом воспринимая стилистику новых поэтов, давно публиковавшихся в центральной печати – Е.Евтушенко, Р.Рождественского, Н.Доризо, Э.Асадова… – я тщетно пыталась найти среди них того самого поэтического «проконсула», связавшего бы привычную мне высокую и героическую тематику и классический штиль с современной тенденцией противостояния личности и истории, а также с романтизмом ударных строек и смертельных схваток с врагом(с плывуном, за урожай, с углем, с бревном на лесосплаве…) Наивная девочка из приморского посёлка, живущая в своих фантазиях и оторванная от мировой цивилизации! Я тогда не знала, что поэтом можно только родиться, а уж какое время тебе выпадет воспевать – проклятое или благословенное – решать тебе самому. Некоторые молчали. Стихи, опубликованные в «Юности» или дефицитном и модном «Студенческом меридиане», не говоря уже о газетных стихах, принадлежали невидимым поэтам, а потому, возможно, и похожим на классиков – ну, хотя бы усами или, к примеру, огненным взором. А иначе – как их узнать в толпе среднестатистических жителей? О, неужели они едят и пьют, как обычные люди? Мои тетрадки множились и пухли вырезками из периодики. Я случайно открыла для себя поэтику Павла Когана – в куче макулатуры извлекла маленький сборничек довоенных стихов. Да, так я и думала – погиб в самые первые дни войны… Пока не умер – еще не поэт. Однажды к нам на собрание литературного кружка пожаловал человек – невысокий, искрометный, громогласный – он взмахивал кулаком, громя фашистскую нечисть, крепко сжимал в руках ручку гашетки, шёл на таран, и скулы его натурально бледнели. Он был очень убедителен и даже чуть-чуть походил на Лермонтова. Особенно глазами (с особым негаснущим огнём до его последнего часа)! Наша библиотекарша Зоя Васильевна сказала, что это – поэт Даниил Долинский. Поэт!...живой… Но, несомненно – поэт! Долинский в один миг перевернул всё моё представление о современниках – я поверила в существование живых поэтов. Я сидела рядом с ним, на расстоянии дыхания, и видела, что он читал стихи «из головы», не по книжке – он их действительно писал сам! Он имел дом и семью – сам рассказывал нам, подросткам. Его рука была тёплой, а слова о моих поэтических опытах – одобрительными. Он ушёл под шквал аплодисментов. Я была потрясена. Так, на собрании нашего кружка школы №68 однажды появился и поэт Скрёбов – обычный человек, ничем не примечательный. Ни есенинских золотых кудрей, ни маяковской трубности, ни усов, ни… ну ничего. Гражданин в галстуке. Даже не выдерживал сравнения с темпераментным Долинским – он тихо просидел на диване, также тихо рокоча свои стихи. Наша востроглазая Зоя Васильевна меня заинтересовала куда больше: она так вкрадчиво плела диалог с ним, так взволнованно пылали её щёки, так дрожали её руки, разливавшие чай, что я не уловила ни единого слова из прочитанных стихов. Всё об осени, да об осени, листья да печаль – голос завораживающий, обволакивающий. Кот-баюн просто… Правда, один стих как-то запал в окраины памяти – что-то о Павле Корчагине, который «тогда был Николаем Островским» – темы была понятна и свежа нам, комсомольцам. Он и ушёл незаметно: был – и ушёл. Но Зоя Васильевна, вернувшись, подняла палец кверху и торжественно , но по-особенному тихо произнесла имя поэта: – Николай Скрёбов!!! Запомните, ребята, это имя. – И строго оглядела каждого из нас. Я запомнила.
3. Поэт и толпа Несколько лет спустя я снова встретила поэта Николая Скрёбова при весьма пикантных обстоятельствах, к которым я не раз мысленно возвращалась на протяжении всей жизни. Стояла весна начала семидесятых, период моих студенческих вечерних занятий на биофаке Ростовского Университета. Последний автобус, шедший на Военвед, был как всегда, переполнен донельзя, и люди ехали почти впрессованные друг в друга. Я оказалась прижатой к чьей-то мужской спине, а моим визави – через плечо «спины» – усталое, но симпатичное женское лицо. Таким образом, обладатель спины, к которой я была прижата, тоже стоял лицом к лицу с этой милашкой. Вскоре после отправления автобуса, «спина» начала бубнить, ритмично рокоча контрабасовые унтертоны – мужчина явно читал стихи усталой милашке, плохо улавливаемые в шуме мотора. Что-то о глазах… о весне… красоте … Женщина сначала отворачивала лицо, поджимая губы и закрывая закатившиеся глаза, всем своим видом подчёркивая свою незаинтересованность во внимании постороннего и явно нетрезвого мужчины. Затем, по-видимому, отстаивая свою социалистическую мораль и гендерную особенность, попросила передать шофёру, чтобы тот выгнал домогателя прочь. Вон! «Спина» заволновалась. – Люди! Да вы что? Не делайте этого, – голос повысил силу. – Как? – меня высадить! Я читаю стихи. Понимаете? – он почти кричал, протестуя. – Женщине – читаю стихи! Я – поэт! А вы… – он был в отчаяньи, – высадить поэта… Весна! – он снова с надеждой попытался обратиться к ассоциативному ряду. – Женщина!... Стихи!... А вы… – Шум в салоне нарастал. – Вы меня, что – не знаете? Я – поэт Скрёбов! На остановке «Тоннельная» автобус встал. Шофер открыл дверь ломиком. «Спина» буйствовала: Я – Скрёбов! Что вы делаете, люди? – цепляясь за рассудок толпы, кричал мужчина. – Вам будет стыдно! Я – поэт Скрёбов! Выдернув из плотной толпы «самозванца», шофёр легко его сверг со ступенек прямо в ночь. В оконном свете отъезжающего автобуса я увидела растерянное, огорчённое лицо Николая Скрёбова – это был он, тот самый « негромкий» поэт!… «Народ безмолвствовал». Пассажиры совершенно не рассуждали о том, что в их жизни не хватает романтики – по-видимому, многие даже не знали, что это такое. Вряд ли они осуждали инициативу дамы, пресекшей «всяческие разговорчики с посторонним мужчиной» – в те годы нравы были куда строже, чем нынче, а девушки немного скромнее. Её поведение, возможно, показалось кому-то даже образцовым. Я не могу сказать, что тогда была на стороне поэта – мне казалось, что стихи нужно читать со сцены или меж полок библиотеки, стихам нужно своё время и место. Так – неприлично читать стихи, думала я, причём совершенно искренне. Как и молиться – только в храме, специально туда приходя с этой целью. Боже, как же я была неправа!… Мне понадобились годы, чтобы я смогла бы ощутить пронзительность искренней и внезапной молитвы. Я хотела подняться недостроенную колокольню, но не успела, как отсюда, снизу, от вытоптанного, выстраданного, но наполненного осознанием существования быта, я вдруг, начала отсылать загрудинные слова, выталкивая как птенцов из гнезда, туда, вверх, в бездонное черное небо с гипнотическими звёздами, – Отче наш! Иже еси на небесех… -Чтобы ощутить себя услышанной. Потому что – из сердца. Годы, чтобы читая литгрупповцам свои стихи на вокзальной площади в ожидании автобуса, я вошла во вкус и не заметила, как собрались слушатели и раздались аплодисменты – стихи читались от сердца! А ведь с каким трудом собираются слушатели в залы библиотек... Годы, чтобы в автобусе, шедшем из Ростова в Батайск, неизвестный пьяненький парень по телефону битый час кому-то наизусть читал малоизвестные стихи Маяковского и Гумилёва, Блока и Мандельштама. А весь автобус, затихнув, слушал – от сердца читал. Уверена, что такие люди, как Николай Скрёбов изменили этот мир, потому что, он писал, как жил, и жил не по писанному. От всего сердца.
4. СкрЕбов Я многажды возвращалась к истории со Скрёбовым в автобусе, получая от заведующих каким-нибудь ДК или отдела культуры плевок в лицо: «Идите вы со своими стихами. Здесь – толпа!» Жертвенное служение слову, готовность прийти в любую точку самой неприметной библиотеки самого затерянного населенного пункта и заинтересовать читателя – вот чему посвятил свою жизнь Николай Михайлович, приучая людей к мысли, что писатели действительно живут среди них, а не только в телевизоре, и что они не вымерли как мамонты, что они нужны людям как друзья и врачеватели, собеседники и утешители… И он шёл, терпеливо взращивая слушателей, влюбляя их в себя, а через себя – в русскую литературу. Учитывая последствия «культурной революции» в Германии, сжигание книг на площадях, последствия наших репрессивных «чисток», последствия событий в Китае, с уничтожением древних рукописей и казнями интеллигенции молодыми хунвейбинами, наблюдая сегодняшнее истребление артефактов древней шумерской цивилизации исламскими экстремистами, понимаешь, как хрупок и тонок культурный слой. Жизнь Н.М.Скрёбова – это поучительный пример упорного, ежедневного труда по сохранению не только литературных произведений и чистоты русского языка, но и сохранения читательского интереса. Он 20 лет возглавлял литературное объединение «Созвучие», не стремясь к поверхностному привлечению «молодых да ранних», а собирая и оберегая поэтов, проживших жизнь и поздно взявших перо в руки. Он им больше доверял – в их текстах была правда, в их терпеливом поэтическом труде было больше радения и, уже утраченного многими, ученичества. Не исключаю, что эти люди были и более благодарными слушателями, так как позади у них были общие воспоминания. Конечно, когда идешь по выстроенной (выстраданной) траектории наибольшего благоприятствования, где тебя ждут твои по\читатели, то жизнь поэта внешне кажется удавшейся. Но – кто знает? – сколько раз толпа поднимала на дыбу своего оракула, принуждая его стать сладкопевцем или изгоем? Может быть, от этого строки Николая Скрёбова так сдержанны и в меру горьки – он щадил нас, неразумных. Какую цену он заплатил за эту свою «благоприятную траекторию», где он чувствовал себя свободным и абсолютно признанным поэтом? Помню, я подступила к нему с инициативой обратиться в Министерство культуры с просьбой выделить нам денег для ежегодного альманаха, как одному из старейших литобъединений в стенах ДГПБ. Скрёбов помолчал немного и нехотя выдавил: – Ну… туда же ходить нужно... Просить их… Вы, Галина Григорьевна, пойдёте – просить? – А потом, не дожидаясь моего малодушного согласия, жёстко отрезал, – я не смогу. Так эта идея и умерла. Сборники издаём вскладчину. Я приняла и особенно поняла его решительный отказ «попросить ради коллектива «Созвучия»», когда в этом году губернатор открывал торжественное заседание по случаю «Года литературы в России». В эту самую ночь не стало Николая Михайловича, приглашенного на празднование в качестве почетного гостя. Сразу была объявлена минута молчания «по поводу кончины известного донского поэта». Губернатор не с первого раза и фамилию-то вычитал, но, когда, наконец, прочитал, то это был – Николай СкрЕбов! Исказить фамилию Скрёбова – единственного сонетиста советской страны, о котором ходили легенды, что он заставил Центральную печать использовать букву Ё, – публично исказить на его родной земле! Я этого пережить не могла и, сложив руки рупором, зыкнула на весь зал: СкрЁбов! Голубев невозмутимо исправился: – Скрёбов! Благодарю за исправление! – а я снова увидела растерянное лицо поэта, не узнанного толпой, и оставленного в одиночестве посреди холодной весенней ночи. Стояло 5 марта, канун женского праздника… Так мы открыли Год литературы в России.
5. Болгарские переводы К 27 годам я имела публикацию в областной газете в виде единственного стиха, обрезанного редактором газеты «Молот» г.Азовским и, в связи с этим, полное отсутствие амбиций, которые умело истреблял Рудольф Харченко, тогдашний руководитель литгруппы завода Ростсельмаш, обращавшийся ко мне не иначе как «мадам»: – Это в поэму… Это – для книги… Этого пока не читайте, мадам…Лучше – вот это…. Вся моя жизнь, как будто была устремлена куда-то в будущее, не высвечивая настоящего. Особенно мне запомнился момент получения первого в жизни гонорара (и последнего), когда меня сопровождала моя мать. Я получила за свой искромсанный стих около двух с половиной рублей, за которые расписалась с паспортом в руках. Зарплата моя была около восьмидесяти рублей, а приличные туфли стоили 45 рублей. Мама с сомнением, как-то искоса, на меня посмотрела и вздохнула. Бедная мама. Она уже тогда всё поняла. И сожгла все мои детские рукописи. А я замахнулась на Их величество переводы. Сподобила соседка, выскочившая замуж за перелётного болгарина, упорно пишущего стихи и работавшего на ростовской стройке по контракту. Подстрочники писала она сама, а я, вживую, вслушивалась в мелодику болгарской речи авторского стиха, старалась сохранить ритмику и наибольшее стилистическое и смысловое соответствие: Скыптр родына…тра-та-та-та-та…майка любима одыноко тут… Вскоре эта соседка приносит областную газету, а там – мой перевод с незначительными исправлениями, опубликованный под именем Н.Скрёбова, заведовавшего отделом стихов. А она, сияющая, мне сообщает – напечатали! И поясняет отсутствие моей фамилии под стихом: – А я ему сказала: только напечатайте! Лишь бы напечатали! Я, говорю, сама лично переводила – исправьте, что не так и – печатайте! Так закончился мой период переводов. Я честно была рада самому факту публикации моего перевода – но просто соседи вскоре уехали в Болгарию. Спустя годы, уже работая в «Созвучии», я затронула в приватном разговоре с Николаем Михайловичем эту тему – болгарский поэт Любомир Каневский, и всё такое… Он отлично помнил его имя и очень был удивлен моим авторством известных ему строк, введенный в заблуждение самоотверженной супругой. Мы обнялись, стирая недомолвки. Но благодатный опыт, полученный процессом переводов, позволил мне с интересом присутствовать в числе немногих ростовчан на мастер-классе мастера переводов Александра Ливерганта, главного редактора журнала «Иностранная литература», посетившего Ростов-на-Дону в рамках фестиваля «Территория Слова» в 2006 году. И где гордый должностью Виктор Петров пенял А.Ливерганту за (чуть ли не преступную!) прерванность процесса издания этого журнала, ставя в пример плавную беспрерывность номеров журнала «Дон», ставшего брендом донской литературы. Александр Ливергант пытался вставить в свое оправдание что-то о тотальном истреблении всей редакторской группы журнала «Интернациональная литература» в годы репрессии… о погибших в лагерях Стениче-Сметаниче… о Выготском… да – куда там!…Петров уже перечислял всё тяжелеющие статусы правительственных наград, которыми был отмечен журнал «Дон», и Ливергант смолк, смежив ресницы, понимая абсолютную бесполезность продолжения полемики. Я стояла поодаль. Я уже работала над материалом к роману о Н.М.Султан-Гирей, где Давида Выготского уже арестовали, и со дня на день она сама ждала стука в свою дверь. Сейчас я воочию видела истину, искаженную в пространстве и времени, и снова не могла ей противостоять. На Вильяма нашего Шекспира я уже не замахивалась. А жаль.
6. Ростов литературный В те годы, когда я еще не переступила грани нормальной человеческой жизни, за которой нет возврата, а лишь только служение Слову, я успела выйти замуж и родить первого сына. Потом пошла учительствовать в школу, навсегда оставив Противочумный НИИ как страшный сон, вместе с выездами на холерные эпидемии в Херсон, Керчь и Одессу. Хотя, надо отдать должное нашей «чумной библиотекарше» – Ирине Яворовской! – приглашавшей время от времени ростовских поэтов на закрытые встречи в НИИ. Там я увидела и Елену Нестерову, и А.Рогачёва, и Игоря Кудрявцева… А позже и саму Ирину в составе членов СРП… Имя Николая Скрёбова витало где-то поблизости Итак, шёл конец семидесятых. Я устремилась в прекрасное будущее советского образования, как и моя свекровь, учительница начальных классов с высшим Киевским педагогическим образованием, уроженка г.Корсунь-Шевченко. У нас на полке не просто имелись стихи Тараса Шевченко и Леси Украинки, они периодически читались вслух. Даже устраивались громкие читки не только стихов, но и поучений философа Григория Сковороды – в одном доме вместе с нами жила семья профессора РГУ И.Ф.Лященко, за которым была замужем свекровина сестра – все они были с киевщины… Я, уже как дипломированный биолог и химик, получила классное руководство в 10 «А» с пятью претендентами на медаль в составе класса. Мои уроки походили на встречи команд КВН, где за одну команду играла я сама, а резвый класс – за другую. И здесь мне повезло в учительской встретить любительницу поэзии – сначала она мне принесла «Реквием» Анны Ахматовой в машинописной распечатке, а затем рукописные стихи ленинградской поэтессы Галины Гампер. С этого года началось моё запойное постижение современной поэзии, продолжающееся по сию пору. Теперь я сама пригласила на встречу со старшеклассниками ростовскую поэтессу Светлану Гершанову. Помню, как она достойно отреагировала на вопрос: не лучше ли быть плохим инженером, чем плохим поэтом? Она гордо ответила, что оставила должность руководителя проекта ради литературного поприща. А я почувствовала себя ученицей перед этой крайне независимой, талантливой и красивой женщиной. Николай Михайлович очень берег отношения со Светланой Гершановой, даже когда не мог защитить её от отчуждения всего поэтического сообщества Ростова – она с благодарностью вспоминает заступничество Николая Скрёбова в эти нелегкие годы. Её, в 70-е годы массовой эмиграции евреев в Израиль, «выдавливали» прочь из Ростова, не прощая откровенных, негражданских строк, вроде этих: «То сороки кричат,/не вороны,/ этот крик не пророчит беду,/ что за дело им, посторонним,/ что к тебе я иду?/» Она вынужденно уехала в Москву, и теперь её песни поют лучшие исполнители страны, она возглавила издательство и ведет авторский сайт. Господи, что скрывается за этим словом «теперь», какая же бездна времени, нищеты, предательства, разочарований и слёз! В год своего 80-летия она приезжала в Ростов и они, оба-два, Николай Скрёбов и Светлана Гершанова, голова к голове, долго еще шептались друг с другом, перебирая милые и ранящие имена современников. Странно и страшно было видеть их, недавно сияющих и красивых, теперь с согбёнными спинами – как безжалостна жизнь!...
7. Спираль существует Мои семейные коллизии, растущий второй сын, отчаянное бесквартирье, мамина болезнь, а потом – дореволюционный бабушкин дом в Батайске «в периоде полураспада» отчаянно заострили проблему выживания. И только когда дети подросли, дела урезонились, а стихи переполнили мне горло так, что стало невмоготу дышать, я подалась в «Дон». В журнал «Дон». А затем последовала неожиданная публикация моей подборки в этом журнале и человеческая рекомендация редактора Виктора Петрова – идти в литгруппу «Дон», оттого, что он лично знает Игоря Кудрявцева лично, и что он может, как поэт поэту, мне что-то подсказать. Можно и в «Созвучие», – подумав с минуту, добавил Петров, – но когда там Скрёбов собирает народ? Не знаю…Где-то в Публичке… Скрёбов! Снова Скрёбов! Он незримо присутствовал уже долгие годы и не отпускал меня от него, сам того не ведая. Но Петров обратился ко мне, назвав меня поэтом. Впервые в жизни. Я занервничала, оттого, что меня отнесли к общности поэтов – «То ли – Мэй! То ли – Фет! То ли Бунин!...Златокудрый рязанский Орфей!...» На что редактор мне справедливо заметил: а это уж, как вы сами себя воспринимаете? Да никак. Где – я и где – Скрёбов? Я собирала и читала альманахи «Поэзия», разрозненные книжки, шепча наизусть чьи-то строки в промежутках между прополкой грядок и кормлением поросят, между лоханью белья и побелкой угольной печи. При этом я вела собственный бизнес по пошиву курток – отчеты в налоговой инспекции, ремонт оборудования, торговые места, закупка ткани, раскрой и пошив… Время от времени ко мне « в деревню» наведывалась подруга юности с вопросом «что написала»? Этот вопрос она упорно задавала мне много лет, вздыхая всякий раз. – Ну, еще не время… Позже. – Она помнила мои стихи юности.
8. Ничего личного – только бизнес И, наконец, я пришла в литгруппу «Дон», которая собиралась в клубе, где когда-то выступала Айседора Дункан, а посему именовался не иначе, как «Дунькин клуб». Зал был полон. Я только что закрыла свой бизнес, похоронила мать и, в совершенно смятённом состоянии, отлистала от своей жизни минимум 15 лет, пытаясь нащупать твердую почву под ногами, обрести смысл и цель взамен порушенных. Ведущий вдохновенно рассказывал о текущем календарном литературном событии. Сам Игорь Кудрявцев отстраненно и неприметно сидел за краешком стола, чертя в своих бумагах знаки, когда я услышала о том, что мы, сидящие здесь, есть самые настоящие поэты, а значит, сливки общества, его лучшая часть. Я была ошеломлена. Я – сливки? Я озиралась, вглядываясь в невозмутимые лица собравшихся. Похоже, я одна была в таком смятении. Их лица были дружелюбны и несовременны, одежда немодной и, часто, ветхой, никто никуда не торопился – это совершенно не походило на деловое общение, которое я познала и к которому я так и не смогла привыкнуть. Но бурное обсуждение чьей-то рукописи и теплота их взаимоотношений были столь впечатляющи, что я с трудом дождалась следующей встречи. Даже после выхода из зала народ не расходился, и более мелкие группки обсуждали особенности рифмы или продолжали цитировать строки, уже скрываясь во тьме. Некоторые из «донцов» покидали свои места, торопясь на «Созвучие» – к Скрёбову, к Скрёбову…Здесь и не пахло поклонением Момоне, как на поле сражения в среде беспощадного бизнеса, это был совершенно другой мир. Я считала дни до следующего месяца. И – о чудо времени! В этот раз за столом «президиума» в качестве почетного гостя восседал впервые сюда приглашённый бодренький Даниил Долинский. Не прошло и 30 лет, как временная спираль Мёбиуса определила свои странные точки параллельно-искривлённых соответствий. Я поняла: начался новый виток! Через пару недель в Ростове прошел первый ежегодный фестиваль Поэзии, показавший, что в городе действует более 10 литгрупп и количество пишущих составляет примерно 10% от населения, что соответствует какой-то норме. Мой супруг с тех пор ревниво именует секцию поэзии не иначе как «секта». Ну, секта, так секта. Я стала поэтической сектанткой. Что ж, в пересчете на миллионный город, оказалось, что имя нам – легион… И это настораживало.
9. «Созвучие» Уж не знаю, какими семантическими тропами, но через год я попала в «Созвучие», удивившее меня совершенно иной структурой общения. Да и чему удивляться: «созвучинцы» регулярно ходят в «Дон», а «донцы» – в «Созвучие», проводимое в один и тот же день. Занятия, более похожие на мастер-классы, вел сам Скрёбов – постаревший, но вполне узнаваемый. Конкурсы и какие-то странички вели «созвученцы», а в этот момент мэтр молча сидел за столом, немного подняв плечи, как птица – крылья, и опустив клювастую голову. Потом я много раз видела его именно таким: все чаще он прикрывал глаза тонкими веками, все сильнее истончалось его лицо и острее становились плечи. После окончания занятия поэты не расходились, а сам Скрёбов, оглядывая собравшихся, мог озвучивать имена наиболее интересных авторов, « показавших» сегодня свои стихи. Названные поэты вспыхивали улыбками, пунцовели щеками, а остальные, молча, собирали свои рукописи, с надеждой поглядывая на учителя. Он был образцом – подтянут, строен, почти торжественен, высок. Удачлив, востребован, известен, спокоен, мудр и нетороплив. Дипломатичен, в меру брутален… Высок – даже в смысле ощутимой дистанции, не уменьшающейся никогда. Скрёбов никогда никого не бранил, не учил, как надо, не ломал строк, и анализ стихотворения начинал с достоинств, умело теоретизируя на тему возможных тенденций в творчестве автора. Он никогда не мешал автору оставаться таким, каков он есть на самом деле, давая молодому поэту ровно столько, сколько он был в состоянии усвоить. Слухи о его толерантности были сильно преувеличены – Николай Михайлович прекрасно видел графоманов, отличал их от талантливых разгильдяев и молчал, пока они не «выходили из берегов». Лидерское созвездие плюсов безоговорочно дополняли его стихи – ровные до неистребимой лиричности, мягкие, без надрывов и едкости, техничные до филигранности рифм. Что уж…Не в силах разорвать уже замкнутый кем-то круг, молодые иногда очерчивают свой – нелегко бесспорно принимать ученичество. В последние годы его жизни, я как-то неожиданно сблизилась с Мишей, сыном Николая Михайловича, и всегда беседовала с ним, сидя на гранитном парапете парка Горького, где он торговал поделками. Миша был полон удивительно разнообразных талантов. Ему подвластны были и керамика, и резьба по дереву, и выращивание бонсаев, и вытачивание конских сёдел из цельного куска вязкой вишни…Он мог беспрерывно читать стихи и рассуждать о поэзии, пока принятая настойка не затуманивала ему память – он погибал на глазах… Однажды он рассказал, как в начале работы «Созвучия» он спросил отца, как у него идут дела в «древонасаждении райского сада поэзии»? На что Николай Михайлович ёмко и печально ответил: бурелом. Ему, знавшему полные залы советских времён, ему, получавшему гонорары за свои стихи – каково ему было видеть грандиозную аферу по вымыванию культурного слоя, так лукаво названного «планктоном», аферу, незаметно заменившую предшествующее перепахивание толстовского слоя? Видеть невыносимые условия, в которые попали современные писатели, изначально зарабатывающие себе насущный хлеб уже нелитературным трудом, возвращая нас к «маяковскому» крестьянину, который «землю попашет, попишет стихи»… Он увидел время, когда литература перестала считаться трудом – так, безделица! Уж он-то знал, что литератор – это мыслеуловитель времени, анализатор ментальной среды, в которой он живёт, резонатор грядущего, хранитель прошлого – ему ли уворачиваться от челюстей Молоха или поклоняться Момоне? Возможно, поэтому Николай Михайлович с нежностью относился к «созвучинцам», беззаветно преданным слову без желания прославиться или сорвать куш. Они выстрадали своё слово, придя к нему, каждый, своим нелёгким путём. Парадоксально, но, если о чём-то спросить занятого Николая Михайловича, он немедленно настраивался на твою волну и даже предвосхищал твои еще зачаточные вопросы, а через секунду – он снова глубоко погружался в себя или в беседу с другим незнакомым человеком с удивительной самоотдачей.
10. Хазарская халва утешения Я так и осталась в «Созвучии», всё больше вплетаясь собственной жизнью в рабочую канву литобъединения, рассматривая его, скорее как площадку для самообразования, чем как литературный трамплин или (Боже упаси!) площадку для собственных выступлений. Шесть лет работая над рукописью романа о судьбе Натальи Султан Гирей, я настойчиво обращалась к её современникам с просьбой поделиться воспоминаниями. Располагая единственными письменными воспоминаниями Николая Егорова о ростовских встречах с Н.М.Султан-Гирей, я звонила, теребила, упрашивала, получала отказы или, увы, общеизвестные легенды, не имеющие ничего общего с истиной. Материалы, которыми поделился со мной профессор-макаренковед Гётц Хиллиг из университета г. Марбург, был очень обширен, но касался жизни и творчества Натальи Гирей в Ленинграде до ареста в апреле 1938 года. Весь лагерный путь восстанавливала я сама, измучив ЦИЦ и УФСБ запросами не только по нашей стране, но и по Киргизии и Украине. А первые свободные батайские и ростовские годы конца 50-х годов , которые Наталья Гирей провела здесь после 18 лет лагерей, были неподтвержденными. Где же мне найти неопровержимые материалы о потерянных годах? Николай Михайлович Скрёбов, выслушав мою просьбу, незамедлительно написал свои подробнейшие воспоминания о первых встречах им, молодым редактором отдела поэзии журнала «Дон», с репрессированной писательницей, Н.М. Сарач-Султан-Гирей, рукописи которой не принимал единственный журнал «Дон», рупор донских литераторов. Эти воспоминания, так вовремя написанные, были изданы Н.М.Скрёбовым брошюрой под названием «Вопреки обстоятельствам» и опубликованы в журнале «Ковчег». Для меня это был очень ценный материал, открывающий неизвестные страницы жизни и творчества талантливой писательницы со сломанной судьбой. Ведь после рецензии Антона Макаренко, она почти 18 лет не выходила из лагерей, а за это заплатила более чем 50-летним писательским молчанием! И в журнал «Дон» она не раз приносила свой роман о Цезаре, через десятки лет отмеченный Премией губернатора. Сейчас романы «Данте» или «Флорентийский изгнанник», а также роман «Рубикон» широко известны. Но почти никому неизвестно её первое нашумевшее произведение! – повесть «68 параллель», опубликованная в 1937 году в журнале «Литературный современник», за которую она получила 2-ю премию Ленинградской области. И за которую она и пострадала после рецензии Антона Макаренко… Эту историю Н.М.Скрёбов знал еще со слов Натальи Максимовны, и теперь с интересом следил за страницами моей книги. Николай Михайлович описывал проводы одинокой Н.М.Султан-Гирей в сорокаградусную сентябрьскую жару – он и Николай Егоров, знавшие еще почти молодую Наталью Максимовну, еще только тронутую сединой, стояли у гроба… И теперь два Николая, шли провожать эту несгибаемую старуху, прожившую больше 90 лет и вступившую в Союз российских писателей в 85 лет автором двух нашумевших исторических романов. Николай Михайлович сетовал по поводу написания моего романа, ссылаясь на то, что «еще не прошло время» и многие живы. Прошло шесть лет. Благодаря и Николаю Скрёбову, трудная книга под названием «Хазарская халва утешения» уже вышла в Канаде. Я поставила памятник Наталье Гирей, караимке, красавице и талантливой писательнице, превращенной жестоким временем в великую старуху старого Ростова... Кто-то сможет поставить памятник и Скрёбову.
11. Ломоть компьютерной ковриги Со временем, «Созвучие», детище Н.М.Скрёбова, обрело постоянных ведущих и приобрело форму лекционных теоретических занятий, отдельно в жанре прозы и, отдельно, в жанре поэзии. Кроме того, накопилось так много слов для песен и музыкальных произведений, что появилась и музыкальная страничка «Ассонанс». За 20 лет собрался большой материал, наработанный «созвучинцами», некоторые из которых покинули наш город, страну или, даже, этот мир. Но нам удалось выпустить юбилейные сборники прозы и поэзии, объединив живущих и наиболее творчески ярких ушедших товарищей под одной обложкой, как будто мы все живы и здоровы и время не властно над нами … Николай Михайлович написал к поэтическому сборнику тёплое и значимое предисловие. Ассоциируясь с его стихами и содержанием предисловия, мы так и назвали сборник: «Попытка возврата». Все участники сборника прошли через его глаза, всех он знал и помнил, пропустив через своё сердце. Я рада, что мы разместили фотографии всех авторов. В последние годы он уже садился в зале поодаль, и говорил, лишь когда его об этом просили – он сознательно самоустранялся, наверняка представляя, каким будет «Созвучие» в его отсутствие. Но до последнего дня контролировал наши планы, самостоятельно снабжая нас, ведущих, литературным календарём памятных дат. Не смотря на его сидения на «галёрке», он в любую минуту мог поддержать полемику, выступить по любому вопросу, уточнить дату или имя. В нём не чувствовалось возраста ни в интеллектуальном плане, ни в эмоциональном. Он незаметно для всех овладел компьютером, и это, казалось, было совершенно естественно, если не думать о его годочках. Зная, как тяжело осваивают компьютерную грамотность многие мои современники, на 40 лет моложе Н.М.Скрёбова, можно лишний раз удивиться его адекватности и в этом непростом вопросе. Удивительная профессиональная дисциплинированность, присущая людям советского времени, ему была более чем присуща. Я восхищалась его обязательностью, возведенной в абсолют.
12. Вы зовете меня, я иду к вам Наверное, источником такой верности была врождённая благодарность, о которой Николай Михайлович нередко писал в своих стихах. Он чувствовал себя обязанным каждому, кто к нему прикасался. На вечер памяти Павла Шестакова Скрёбов, собирая довольно многих почитателей, выступал с неизменным пиететом в адрес автора, над рукописями которого Н. Скрёбов работал сам. Детективы Павла Шестакова, отличающиеся высокой культурой речи и моральными терзаниями описываемого преступника, наполненные психологизмом, юмором и массой деталей социалистического быта, напрочь лишены острого кровавого сюжета, стивенкинговского драйва и, поэтому, несовременны. Лишь ценители, которых всё меньше, могут читать запоем эти замечательные книги. Но Н.М. Скрёбов упорно, год из года, проводил вечера памяти, посвященные Павлу Шестакову, всегда поддерживая его семью. Как-то делясь собственным агрументированным мнением о творчестве Павла Шестакова, я получила совет от Николая Михайловича – опубликовать это в виде эссе. Увы, так руки и не дошли – осталось в рукописи… А сколько у Н.Скрёбова обнаружилось прекрасных стихов, посвященных живым и ушедшим товарищам!... Можно изучать историю донской литературы и составить отдельный сборник из этих пронзительных посвящений. Он всех любил и спешил порадовать, а также искренне скорбел, оставляя каждому частичку своего сердца и поэтического таланта.
13. Молодой юбиляр Коля Когда у Н.М. Скребова «назревал» 75-летний юбилей, мы, созвученцы, решили помочь его современникам высказать ему свои пожелания – это касалось Даниила Долинского, Леонида Григорьяна и Эдуарда Холодного – тогда все еще были живы… Господи, как несправедливо перечислять их имена в поминальных списках!... Таким образом, мне удалось пообщаться с Леонидом Григорьяном – интервью с ним вошло в фильм. И только грядущий юбилей Николая Михайловича позволил мне запросто ввалиться с видеокамерой к Леониду Григорьевичу, давно живущему замкнуто. Хуже всего было то, что в камере сломалась звуковая карта, и наутро следующего дня пришлось снова идти в гости к Григорьяну, пытаясь повторить уже единожды записанное. А он рано не любил вставать… Пили кофе вместе. Григорьян – надев пиджак, а я – милую улыбку, уже напялив дамскую бесцеремонность. Бог ты мой, какая цвела блаженная гримаса на его лице, когда он говорил о Скрёбове! Сколько же добрых слов сказал этот великий маг и чародей Л. Григорьян в адрес Николая Михайловича, когда-то защитившего его, опального поэта с «зарубленной» книгой, перед лицом чиновников от Областного управления культуры и радикальных членов «донской роты»! Даниил Долинский, бодренький, огнеглазый, но уже не встающий с инвалидного кресла – он недавно отметил своё 80-летие… Он всегда был рад гостям. Даниил Маркович не преминул насмешить меня воспоминанием о «юбилейном конверте», переданном ему Давидом Кугультиновым от президента Калмыкии – помню, конверт был довольно толстым, и Кугультинов прямо на сцене передавал его обеими руками, глубоко кланяясь Д. Долинскому, своему переводчику. – Я думал – там денееег!... Уж если не на машину – так хоть на коня! А оказалось, что и на осла не хватает! – И он рассмеялся своим легким беззлобным смехом. Ах, техника-техника!...(Ох, дамы, дамы!) Мне только удалось заснять пожелание « молодому юбиляру Коле Скрёбову», как… экран погас. Даниил Маркович вспоминал о своих годах в Тбилиси, когда они с Булатом Окуджавой пытались ухаживать за родными сестрами-грузинками, их долгие литературные посиделки в обществе «Соломенной лампы». В этот день к Долинскому, впервые за 40 лет, приехала двоюродная сестра из Израиля. Они вспоминали свои детские годы в Кременчуге, перебирали имена родственников, уже давно и недавно умерших, и обсуждали сегодняшнее житье-бытьё, трогательно обращаясь друг к другу детскими именами. Сестра говорила ему – Давид, не Даниил… Меня не отпускали, хотя в моём фотоаппарате напрочь издохла батарейка, и было нечем снимать – какая же была досада! Досадища! Я уходила и думала, что нет, и вправду я счастливая, что благодаря юбилейным хлопотам, мне удалось стать свидетельницей такой незабываемой встречи. На другой вечер я уже снимала Эдуарда Холодного, добрыми словами вспоминавшего Николая Михайловича Скрёбова, вечного заступника талантливых авторов. Он долго разговаривал, рассуждая о своём литературном прошлом, о юности, о жизни. Слава Богу, это сохранилось в записи! Как я не поблагодарю за эти встречи Николая Михайловича, юбилей которого меня сподвиг на эти незабываемые встречи?
14. В огороде бузина… Так не хочется сползать на украинскую тему – но ведь не обойти её, эту рану, никак не перемолчать. Болит ведь. Н.М. Скрёбов был в этом смысле уникальным человеком и литератором, связывающим в себе украинскую и русскую культуру воедино. Его учёба в Харькове, а затем в Киеве позволила изучить украинский язык и овладеть «радянськой мовой», исправляя нам ошибки в текстах – мне уж точно. Вместе с Н.М. Скрёбовым мы встретили 200-летие Тараса Шевченко, читая его переводы. Он молчал, всё больше темнея лицом. Он вообще крайне редко откровенничал с нами, не имея стремления сближаться. Там, в Киеве, – родной внук, молодость… Здесь – его жизнь, работа, семья и могила сына Миши. О кончине Николая Михайловича миру немедленно сообщил его внук по Интернету, что-то вроде: скончался мой знаменитый дед, известный поэт Николай Скрёбов… Но приехать проводить деда не смог – его бы не пустили назад, в Украину, без загранпаспорта. Вот такие творятся дела в нашем мире образца 2015 года… Работа над юбилейным сборником «Созвучия» захватила и печальный июль 2014 года. Все «созвучинцы» писали о красивом, вечном и аполитичном, в надежде, что конфликт рассосётся и, вообще, поэт должен быть гражданином мира. Только у меня были стихи об Украине. Все стихи были собраны, странички уже распределены между авторами, как появились еще 4 свободные страницы, нежданно образовавшиеся в результате компоновки книжки. В этот момент Андрей Данкеев, сам выросший в Донбассе, взрывается довольно большим стихотворением , которое переплеталось рефреном из песни Николая Доризо «Давно не бывал я в Донбассе». Принимаем решение – срочно в книгу! Таким образом эта горчайшая тема оказалась представлена в сборнике нашими с Андреем стихами. И невозможно было не представлять лица Николая Михайловича, как-то однозначно и бесповоротно трактуя события на Украине, когда он выковыривал у тебя неверно расставленные точечки в рiдной ему мови.
P.S. Я получаю от родных и неродных вопросы: а зачем тебе это всё – стихи, литература? И думаю о Николае Михайловиче Скрёбове. «Многие мудрости - многие печали». И плачу безутешно, со всей глубиной теперь понимая, чем отличается безответственная молодость от ответственной зрелости: грядущей закланной старостью. Когда знаешь, куда идёшь и не оглядываешься назад, чтоб не окаменеть, сожалея. А так всё просто начиналось: с чтения стихов Пушкина...
Ростов-на-Дону-Батайск. Март 2015 года
Pro memoria
Николаю Скрёбову
Ушёл последний профессионал, сбиратель звуков, литер и поэтов, пославший в Космос радиосигнал пронзительных эссе, поэм, сонетов – вот – тень его свежа на мостовых звенящего полдневного Ростова, и голос – был как воздух нам, но мы ещё его не оценили слова… Идущим вслед по кровотоку вен – нам! – воспевать и мир, и труд осталось. …А в небоСкрёбах мая отражалось безжалостное время перемен.
Post mortem Н.С. Когда лихие рысаки носили, им столько было свёрстано дорог! – за звёздами ли?... за грехи просил ли? – под скрип неспешных дрог, чтоб целый век с упорством прозелита слагать, как первопуток по степи, молитву из неукрощённых литер и права на петит. …С годами становился романтичней, чиновный флёр стирая о суму, был одиночкой – другом закадычным он не был никому. …Скудел прайс-лист прокрустовой надежды. Чужих ротков стозевная орда была глуха. И он снимал все реже платок со рта. Бринить сльоза и катится ab ovo туда, где серпень в жите ворожит – там ласточки «непойманное слово» над Шахтами кружит. ____________________________ © Ульшина (Койсужанка) Галина Григорьевна |
       
|
