«Ложь, ложь, ложь... Ложь — во спасение, ложь — во искупление вины, ложь — достижение цели, ложь — карьера, благополучие, ордена, квартира... Ложь! Вся Россия покрылась ложью как коростой». 

         Василий Шукшин. «Из рабочих записей». 1969 г. 

     «Война — жесточе нету слова», — это первая строчка из стихотворения А. Твардовского, написанного в 1944-м. Нынешний год — 2015-й — исторический. В этом году мир отметил 70-летие окончания величайшей трагедии ХХ века — Второй мировой войны. Самой страшной войны в истории человечества, унесшей больше жизней, чем все войны, происходившие ранее на нашей планете. Из 73-х стран, существовавших в то время, в войне участвовали 62. В войне погибло более 60 миллионов человек, 90 миллионов были ранены, каждый третий стал инвалидом. И 40 процентов этих жертв пришлись на Советский Союз.   

   Мне, в мои нежные детские годы, довелось пережить чёрное военное время. Вот почему я снова и снова пишу об этом преступлении — о войне. Я чувствую обязанность особенно подчеркнуть это в торжественно-печальную годовщину и предварить специальной главой свои детские воспоминания.
Мог ли мир избежать этой ужасной бойни? На чьей совести миллионы трупов? Почему прагматик Сталин не верил данным своей разведки о начале войны и допустил разгром Красной Армии в первый военный год, хотя соотношение сил на 22 июня 1941 года было не в пользу Гитлера? 

     Тирания — вот главная причина. Любая тирания держится на страхе, насилии и лжи. Ещё в 1930-м году польский корреспондент в Москве написал: «Рекордно изолгавшаяся страна!» И тут же был выслан. Чем сильнее давление на общество, тем наглее враньё, отрицающее такое насилие. И как следствие — отношение к собственному народу как к расходному материалу, чья жизнь ничего не стоит. Результат такого командования — 3 миллиона 800 тысяч душ, или 43 процента армейского состава Красной Армии, было пленено немцами, 80 процентов военной техники уничтожено либо захвачено только в 1941-м году. Плюс, более 1 миллиона дезертиров, что составило вместе с пленными 56 процентов общих потерь в первый год войны. Всего же выбыло из рядов Красной армии за этот период 8 с половиной миллионов человек. Для справки: за этот период взято в плен чуть более 17 тысяч немцев. 

  Ситуация на фронте была катастрофической, фашистская армада стремительно продвигалась на восток. Через 4 дня после начала войны, 26 июня 1941-го, немецкая армия «Центр» вошла в Минск. 16 июля был покорён Смоленск, сдан Орёл... Окружённый Киев был оставлен 19 сентября. Этому предшествовал разгром Юго-Западного фронта. Как же могло случиться, что немцы так легко дошли до Москвы и Волги, хотя, по состоянию на 22 июня 1941 года, СССР имел огромное превосходство перед Германией по количеству вооружений? 13 тысяч советских танков против 3,3 тысяч немецких. А по числу самолётов ВВС СССР имело превосходство в 1,5 раза. К 22-му июня 1941 года была практически завершена мобилизация войск. 

  Кто же командовал подразделениями Красной Армии в 1941-м году? Маршал бронетанковых войск Павел Рыбалко о войне с Финляндией писал: «Мы опозорились на весь мир. Армией командуют неграмотные люди — командиры эскадронов, вахмистры без образования и опыта». В июле 1941-го Красной Армией командовали всё те же командиры. А главные «герои» страны — маршалы Ворошилов и Будённый — стали членами ЦК. Позже появилась шутка: «Если бы у Сталина было чувство юмора, как у Калигулы, он бы ввёл в состав ЦК и их коней».
  Солдатский состав Красной Армии на 70 процентов — это крестьяне, испытавшие на себе все прелести крепостного права советской эпохи: ссылки, изнуряющий труд, жизнь без паспортов, без права на увольнение, без денег. Натуральная оплата по трудодням позволяла разве что не умереть от голода. 

   «Менеджер террора успешно громил безоружных крестьян, „троцкистов”, прочих „врагов”, но при столкновении с РЕАЛЬНЫМ врагом сталинская палочная дисциплина обернулась хаосом... Почти никто не готов был действовать. И, несмотря на истерический ор начальства, войска, никого не слушая, беспорядочно бежали. Паника охватила и высшее руководство. Самый яркий пример паники — оглушительное молчание Сталина в течение 11 дней и лязгание зубами о стакан 3 июля...» Только в ходе войны появились настоящие маршалы войны, такие как Конев, Рокоссовский, Василевский, целая плеяда талантливых командармов, а не сталинских выдвиженцев. Именно они руководили обороной Брестской крепости,
Одессы, Москвы, Севастополя и Ленинграда...
   За годы войны было убито, пропало без вести 22 миллиона солдат и офицеров Советской армии. За этот же период гитлеровская Германия потеряла 3 миллиона. Из них на восточном фронте — 1,5 миллиона. На каждого убитого немца — 14 советских. Такова цена победы. 

     Даже спустя 70 лет эти цифры невозможно читать без содрогания.   

   Талантливый музыкант, поэт и певец, Игорь Тальков с горечью пел об этой страшной войне: “Покажите мне такую страну, / Где славят тирана, / Где победу в войне над собой
/ Отмечает народ. / Покажите мне такую страну, / Где каждый обманут,/ Где назад означает вперёд...” 

   Спустя 70 лет многие историки и политики, отдавая должное тем, кто ценой жизни принёс Победу, во многом считают её пирровой. До сих пор аукается России гибель во время войны цвета нации — опустевшими деревнями, массовым пьянством и отсталостью страны от цивилизованных государств. А ведь эта страна — победительница. 

   В американском журнале «Слово/Word», который уже почти 30 лет издаёт в Нью-Йорке моя землячка Лариса Шенкер и где печатались Иосиф Бродский, Сергей Довлатов, Петр Вайль и многие другие, я прочитал эссе Альберта Эйнштейна «Мир, каким я его вижу», написанное в 1931 г. и недавно переведённое с английского Юлием Шейнкером. Меня поразило эйнштейновское отношение к войне. Всякой. И к пресловутой «смерти ради жизни» и за «светлое будущее». Вот как это сформулировал Эйнштейн: «...К наихудшему проявлению стадной жизни — к милитаристской системе, я питаю отвращение. Для меня достаточно одной способности этих людей получать удовольствие от маршировки по четыре в виде воинственной банды, чтобы презирать их. Их головной мозг достался им по недоразумению — им достаточно одного спинного мозга. Это чумное пятно на человеческой цивилизации должно быть уничтожено с наиболее возможной скоростью. Героизм по команде, бессмысленное насилие и весь отвратительный комплекс действий, которые творятся во имя патриотизма — как страстно я ненавижу всё это. Каким презренным, подлым и гнусным делом видится мне война! Я скорее дам разрубить себя на куски, чем соглашусь участвовать в этой мерзости. Мое мнение о человеческой расе достаточно высоко, чтобы поверить, что этот мерзкий призрак давно бы исчез, если бы здравый смысл народов не подавлялся систематически оголтелой пропагандой». 

    Будучи не просто гениальным физиком, но ещё и философом, Эйнштейн удивительно точно выразил и мои ощущения, мои воззрения. Добавлю ещё одну потрясающую его фразу: «Я убеждён, что убийство под предлогом войны не перестаёт быть убийством».
 Я, как говорится, «с младых ногтей» начал задумываться над миром жестокости и лжи вокруг себя. Об этом шёпотом говорили родители. Впрочем, и сам я, дитя войны, свидетель панического бегства из сожжённой Одессы, а позднее — послевоенных репрессий, кое-что помнил. А главное, мне повезло с родственником — по сути, взрослым другом, который сызмальства просвещал меня и на многое открыл глаза. Это был мой дядя — ротный политрук Марк Биргер, защитник Сталинграда, закончивший войну в Берлине. К его судьбе я ещё вернусь в следующих главах. Против его рассказов о войнах: гражданской, финской, отечественной, о бесчеловечной «классовой» войне с соратниками по партии, с крестьянами, с русскими немцами и кавказцами, оказывалась бессильной любая трескотня о «справедливом коммунистическом строе» в стране Советов.
    Гадкая и липкая паутина советской лжи и бесчеловечности, из которой, ну никак не выпутаться, даже в постсоветские времена, — это обескураживало и страшило. Безнадёжность и безверие — вот что, в конечном итоге, породило горькое желание уехать за тридевять земель, в Австралию, с болью отрубив своё прошлое и... да-да, без сомнения, своё будущее тоже — ведь я навсегда оставлял родной город уже в пожилом возрасте, мне было под шестьдесят. К счастью, я ошибся. Австралия, благословенная страна, где я сейчас я живу, не только дала мне приют и обеспечила нормальную человеческую жизнь. Она подарила возможность реализовать давнюю мечту — стать художником. В Австралии я закончил художественный колледж. И по сей день работаю реставратором. Выступил в совершенно новом для себя амплуа — в роли журналиста. Выпустил две книги. Это дорогого стоит. Но прошлое, как «пепел Клааса, стучит в моём сердце». И я считаю себя обязанным не только говорить — кричать во весь голос! — о зле и фальши, среди которых жили наши родители и росли мы. Молчать об этом преступно — преступно по отношению к тем, кто будет жить после нас. После меня, в частности. Поэтому я и пишу о своём опыте — о том, что запомнил и что узнал. 

  В первой публикации (см.: RELGA, №299, 10.09.2015 http://www.relga.ru/Environ/WebObjects/tgu www.woa/wa/Main?textid=4360&;level1=main&level2=articles), я уже рассказывал, что случилось со мною через месяц после появления на свет. У меня обнаружилась врождённая непроходимость кишечника, которую тогда не лечили. Меня, мучительно умирающего, спас от смерти одесский хирург, немец по фамилии Кох. Он пошёл на риск и сделал мне уникальную операцию — таких в те дни нигде в мире не делали. В том же 1937-м, причём сразу после нашего спасения, доктор Кох попал в ГУЛАГ и очень скоро бесследно сгинул там. Моего спасителя замучили на Колымских урановых рудниках, а его мёртвое тело безмогильно и безымянно бросили где-то вместе с сотней других. Я не в силах об этом забыть. 

   Начиная с 90-х годов, в России были открыты многие архивы, написаны сотни книг, опубликованы романы Солженицына, Гроссмана, воспоминания Шаламова, Гинзбург и многих других узников Гулага. И в этом море информации я нашёл интервью с бывшей заключённой Х. Ниязовой. Она находилась вместе с профессором Кохом в лагере смертников «Бутугычаг». Вспоминает тех, кто нашёл там свой последний земной приют: «Равнодушный вахтёр сверял номер личного дела с номером таблички на ноге умершего. Трижды прокалывал грудь покойнику специальной стальной пикой, втыкал её в грязно-гнойный снег и выпускал умершего на волю, где его присыпали землёй и снегом». Сколько же безымянных погостов, где завершилась жизнь таких удивительных людей, каким был профессор Кох, где витает их дух, требующий возмездия? К сожалению, история ничему никого не учит. Селекция жителей страны Советов, которую провели сторонники коммунистического режима, оказалась бомбой замедленного действия, — наследники Ленина-Сталина породили новые поколения себе подобных. 

   Моё поколение — это дети войны. Наши деды и наши отцы пережили революцию, коллективизацию, стройки коммунизма, застенки и лагеря — советские и фашистские. Потери были в каждой семье. В моей семье — разумеется, тоже. Не вернулся с фронта брат моего отца — Лев Буркун. Пропал без вести. Я долго пытался найти его следы на военных путях-дорогах — и не нашёл. Мужа моей родной тёти, сестры отца, хоть и не убили на войне, но тяжело ранили. И он, Григорий Карлинский, скоро ушёл из жизни, оставив троих детей без отца и кормильца в голодные послевоенные годы.

    Колесо войны тяжело прокатилось и по судьбе моего отца — Якова Буркуна. Ещё до войны он служил в Одессе в войсках ПВО. С первых же дней войны зенитчикам пришлось отражать удары фашистской авиации. Взвод, где служил отец, защищал главный стратегический объект города — одесский порт и расположенный рядом судоремонтный завод «Марти». Именно эту часть города немцы бомбили особенно ожесточённо. Одесситы горько шутили: «Завод Марти —не заработать, не уйти». Отец — командир расчёта. Изредка, ночью, когда ненадолго прекращались налёты немецкой авиации, он появлялся дома. 

     В памяти моей из военного времени осталось немногое, но страшное. Я реконструирую события по рассказам близких — непосредственных участников происходившего. Мне запомнился ежедневный рёв приближающихся немецких самолётов. Прожитые десятилетия не заглушили ни воя сирены, вестницы воздушной тревоги, ни стука метронома по радио, словно отсчитывающего сердечный пульс. Помню пронзительный свист падающих бомб. Помню, как вздрагивала от разрывов земля. При первых сигналах воздушной тревоги мама подхватывала меня на руки, брала небольшой фибровый чемоданчик с самым необходимым, что всегда стоял наготове при входе. Случалось, что налёты фашистских самолётов не прекращались весь день. Жители дома прятались в подвале — длинном подземном коридоре, с двух сторон были двери сараев, где хранили дрова и уголь — ими топили печи. Мы с мамой, как и все остальные жильцы, усаживались, кому как удастся: на старых стульях, хранившихся в сараях, на чемоданах, на распиленных деревянных колодах. Электричества в подвале не было. Свечи зажигали редко — берегли, у немногих остались от прежних времён керосиновые лампы. После каждого разрыва бомбы люди замирали — при прямом попадании никто бы не спасся. Слышалось шуршание песка, что сыпался из щелей старой известняковой кладки. Когда падала очередная бомба и содрогалась земля, пламя свечей оживало, и, в такт уханью и тряске, на стенах начинали причудливо выплясывать в полумраке уродливые людские тени. Всё происходило в гробовой тишине — она изредка нарушалась плачем малышей. В мою детскую душу надолго вселился панический страх. Он преследовал меня многие годы и после войны. 

     Но об этом я расскажу позже. А пока — о первом сентября 1941-го, то есть о моём четвёртом в жизни дне рождения. Весь день бомбили — и мы безвылазно сидели в подвале. Отец не появлялся дома больше месяца. Но мы жили в постоянном ожидании. Накануне мама умудрилась испечь пирог, и здесь, в подвале, угощала им соседей. Она очень тревожилась об отце — понимала, какая опасность грозит ему каждый день и каждый час. Телефона, естественно, не было. Вся связь с внешним миром шла от «радиоточки» от чёрной картонной тарелки, что висела на стене. Её никогда не выключали. Сигналы воздушной тревоги прерывали сводки с фронта. Люди жадно слушали эти безрадостные радиосообщения Информбюро. Радио голосом Левитана говорило о героизме наших солдат и об оставленных городах. Немцы стремительно продвигались по нашей территории. Оккупированы Прибалтика, Молдавия, Белорусия, оставлены Киев и Харьков. Немцы на подступах к Крыму. Одесса продолжала обороняться, оттягивая на себя значительные силы врага. С суши её окружили войска 4-й румынской армии. Силы неравные: семнадцать атакующих неприятельских дивизий и ещё две бригады против шести дивизий обороняющихся. Ко всему добавилась нехватка питьевой воды. Насосная станция в селе Маяки, на берегу Белгород-Днестровского лимана, — единственный источник, который снабжал Одессу водой, был захвачен врагом. Старшее поколение, вероятно, помнит фильм «Жажда», созданный по сценарию поэта Григория Поженяна. Ночью на насосную станцию проникла группа наших морских пехотинцев. Ребята уничтожили охрану и открыли задвижки для подачи воды. Всю ночь отчаянные моряки держали оборону — и одесситы заполнили водой всё, что оказалось свободным: бочки, ванны, вёдра, чайники. В группе морских пехотинцев был и Григорий Поженян.

   За 15 дней — с 1 по 16 октября — из Одессы на транспортных и боевых кораблях переправили в Крым 86 тысяч военослужащих. Туда же эвакуировали 15 тысяч мирных жителей, военную технику, оборудование многих предприятий. Так закончилась 73-дневная оборона Одессы. Кстати, Одесса первой удостоилась звания «Город-Герой». А 22 декабря 1942 . по Указу Президиума Верховного Совета СССР была учреждена медаль «За Оборону Одессы». Всего 30 тысяч защитников города получили эту медаль. В 1942 г. ею наградили и моего отца. Этой медалью он дорожил особо. Я свято храню вместе с другими семейными реликвиями отцовскую медаль и оригинал наградного листа. Среди реликвий и справка о тяжёлом папином ранении.

     Я был мал тогда, но кое-что зафиксировалось в моей памяти о днях, когда это случилось с ним. Перед эвакуацией более месяца от отца не было вестей. По городу ползли слухи, что завода «Марти» больше не существует. Пять недель беспрерывные авиационные налёты терзали Одессу, блокированную с суши. Наши самолёты в воздухе видели очень редко.  Однажды в глухую полночь, когда на улице лил дождь, к нам в дверь громко постучали. Мама отворила и увидела в проёме молодого офицера. Тот скороговоркой выпалил, что отец тяжело ранен и лежит в военном госпитале на улице Пирогова. Мама мгновенно собралась и помчалась в госпиталь. Помню её рассказ о тогдашней ночной Одессе. Перешагивала через искорёженные трамвайные рельсы. Развалины разбомбленных домов напоминали челюсти с выбитыми зубами. На улицах ни души и ни лучика света — окна квартир плотно зашторены, редко-редко пробивалась наружу узкая полоска домашнего огня. А вокруг всполохи и грохот далёкой канонады. Бои уже шли в Григорьевке, на подступах к Одессе. В госпитальной  регистратуре маме сообщили: отец прооперирован и помещён в реанимационное отделение. Промокшая, озябшая, она в вестибюле дождалась утра, а потом вернулась домой. Быстро собрала меня, и мы пешком вновь отправились в госпиталь. Транспорт не ходил. Идти пришлось несколько часов. То и дело завывала сигнальная сирена: воздушная тревога! Мы прятались в подъездах домов. Помню нарастающий гул летящих бомбардировщиков. Зловещий свист падающих бомб. Одна из них попала в соседний дом. Страшный грохот, клубы пыли, крики людей. Начался пожар. К счастью, дом, где мы прятались, уцелел... 

Мои родители — Яков Буркун и Розалия Клемпнер

    Как получил ранение отец? И порт, и завод «Марти», где располагалось его подразделение, бомбили непрерывно. На заводе не осталось ни одного целого сооружения, но рабочие продолжали работать на сохранившихся причалах. А вражеские налёты становились всё ожесточённее. Мощная бомба угодила туда, где размещался боевой расчёт отца. Весь день к руинам было не подступиться из-за непрерывного огня. Завалы разбирали уже ночью. Тело моего отца обнаружили только на вторые сутки раскопок под искорёженной грудой металлических конструкций. Весь его расчёт погиб. У отца были черепно-мозговая травма, перелом шейки бедра, открытый перелом голени, перелом руки и большая потеря крови. Но это выяснилось уже потом. А пока, всех людей, найденных под руинами, осматривали и сортировали. Если находили признаки жизни, то грузили на одни машины и везли в госпиталь. Трупы складывали отдельно. Сообщали о гибели близким, а коли таковых не находилось, увозили мёртвых на других машинах и хоронили в братской могиле. Отца положили на брезент среди трупов. Когда грузили на машину, одному из санитаров показалось, что он дышит. Он приложил ухо к его груди и услышал слабое биение сердца. Страшно подумать: если бы не внимательный санитар, отца могли закопать заживо! Врачи госпиталя, куда его доставили, сочли состояние раненого безнадёжным, но, тем не менее, решились на операцию. Она длилась более шести часов. Мама и я, в буквальном смысле слова, переселились в госпиталь. Мама не отходила от отца ни днём, ни ночью. Добровольно взяла на себя обязанности и санитарки, и медсестры. Ночью укладывала меня спать в ногах у папы, а сама ненадолго забывалась тревожным сном, прикорнув на двух поставленных рядом стульях, готовая прийти на помощь по первому зову. И не только папы — каждого страдальца в палате. В госпитале не хватало медсестёр и санитаров, и мама ухаживала и за другими ранеными. А их в палате было ещё семь человек. Не знаю, чем она питалась, где находила еду для меня. Не знаю, откуда брала силы, находясь почти без сна. Персонал поражался её самоотверженности. Однажды её пригласил к себе в кабинет заведующий отделением: «Людей не хватает, вы выполняете работу двух санитаров. Я зачисляю вас в штат. Будете питаться в больничной столовой. У вас будет койка — сможете хоть как-то отдохнуть». Мама была счастлива — если в подобной ситуации применимо это слово. 

      Однажды ночью я, лёжа в ногах у отца, проснулся — меня, словно что-то толкнуло в бок. Услышал тихий шёпот. Кто-то звал маму: «Розочка, Розочка...» Сперва подумал, что это кто- то из раненых. Но машинально взглянул на отца — и вдруг увидел его открытые глаза и приподнятую руку, исхудавшую, дрожащую. Мама тотчас очнулась от сна и бросилась к нему. Из её глаз потекли слёзы: ожил! На следующее утро мама впервые сама покормила отца — бережно, с ложечки, как маленького. Настроение поднялось. Она быстро справилась с санитарными процедурами и решила ненадолго наведаться к нам домой — на улицу Советской Армии 31. Я пошёл с нею. Когда мы приблизились к месту, где совсем недавно жили, я не сразу сообразил, что произошло. Немецкая бомба превратила дом в груду обломков. Всё разворочено. А ведь в этом же доме жили и родители отца, и его сестра с тремя детьми. Что с ними? Погибли? Уцелели? Спросить было не у кого. Мама обняла меня и зарыдала. Я смотрел на её вздрагивающие плечи, на залитое слезами лицо, на развалины вместо нашего дома — и ничего не понимал. Но плакал вместе с мамой, наверное, от жалости к ней. В одно мгновение мы остались одни на целом свете — без родных, без дома, даже без тёплой одежды. Единственным моим имуществом был детский горшочек, взятый мамой с собой в больницу. Он ещё сослужит свою неоценимую службу во время долгих дней эвакуации.

    Мы вернулись в госпиталь. Отцу мама ничего не сказала. Наступил октябрь. Шёл третий месяц обороны Одессы. И вот поступил приказ об эвакуации госпиталя. Погрузка на корабли проходила ночью, потому что днём не прекращались бомбёжки. Порт запрудили беженцы и военные — люди пыталось пробиться на отплывающие суда. Толпа напирала на оцепление. Кто-то свалился в воду. Взрослые ругались и кричали, плакали дети. Милиция стреляла в воздух, сдерживая напиравших. Кто потерял надежду попасть на отплывающий корабль, передавал отъезжающим своих детей — через множество рук над головами стоящих впереди. Военнослужащие и милиция выставили ограждения. Образовался коридор, по которому на борт проносили раненых. Кое-кто передвигался самостоятельно, опираясь на костыли. Некоторых сопровождали врачи или медсёстры. Судовые трюмы, палубы, любое свободное пространство — всюду сидели и лежали эвакуируемые. Масса маленьких детей. Вот когда пригодился мой детский горшочек! Пароход перегружен, туалетов явно мало. Горшочек был нарасхват. С погрузкой торопились — старались выйти в море до рассвета. Моросящий дождь и лёгкий туман вселяли надежду, что бомбардировок не будет. Протяжный гудок — и пароход отвалил от причала. Остались вдали Потёмкинская лестница, затем Воронцовский дворец, потом купол Оперного театра. Наконец, башня дачи Ковалевского, покачиваясь, медленно растворилась в тумане. Сперва слышался негромкий плеск бесконечной волны — мы покидали одесскую бухту. Потом шум воды усилился. Тихо поскрипывали переборки, словно перешептывались между собой. Люди спали, утомлённые бессонной ночью и тяжёлой посадкой. Им было невдомёк, что в море полно немецких мин, и наткнуться на неприметную гадкую штуковину, прозванную нашими моряками «плавучей смертью», — беда. Потому-то суда с эвакуированными сопровождали военные катера- тральщики — ловцы «плавучей смерти». Но беда всегда неожиданна. Мы уже были в открытом море и держали курс на Новороссийск, когда утреннюю тишину разорвал оглушительный взрыв. Это подорвался на мине большой теплоход «Ленин», что следом за нами отошёл от причала Одесского порта, — он эвакуировал рабочих завода «Марти». Именно на этом судне, оказывается, отбывали из Одессы люди, с которыми много позже мне суждено было породниться: моя будущая жена Нелли, тогда трёхлетняя девочка, её двухлетний братишка и мама с папой, работавшие на «Марти». Минный взрыв разворотил носовой отсек теплохода. Команда попыталась заделать пробоину, но она оказалась столь огромной, что никакие усилия не помогали. Вода быстро заполняла трюм. Судно всё больше кренилось на один борт. Стало ясно: спасти не удастся. Спасательные шлюпки быстро переполнились. Люди бросались за борт. Портовые спасатели со сторожевых кораблей вылавливали упавших или прыгнувших в воду. Неллин отец, не в силах устоять на накренившейся палубе тонущего судна, кинул двухлетнего сынишку в отплывающую шлюпку — его удачно поймал спасатель, а затем бросил в холодное море трёхлетнюю дочку и вслед за нею за борт прыгнул сам, вместе с женой. Малышка не умела плавать — захлебнулась и пошла ко дну. К счастью, быстро среагировал матрос со спасательной шлюпки — нырнул и вытащил задохнувшуюся и обессилевшую девочку. Она пробыла под водой недолго, и потому осталась жива. Но в неё навсегда вселился страх перед морем. С младенчества и по сей день моя жена Нелли избегает морских купаний и морских прогулок. Судьбе было угодно, чтобы в ту ночь спаслась вся её семья. А случись иначе, — совсем по-другому сложилась бы и моя жизнь...
   Бездомные, раздетые, подавленные, мы покидали Одессу. А в это время война уже накрыла чёрным гибельным крылом деревни и посёлки вокруг Одессы — и страшная трагедия обрушилась на маминых родителей и сестру, то есть на моих родных бабушку, дедушку, тётю...

   Как и всех, война застала врасплох большую семью деда — маминого отца. На семейном совете решили: надо уезжать из села. Соседи, узнав о решении деда, уважаемого и мудрого сельского мельника, явились целой делегацией и принялись уговаривать: «Шика! Не уезжай! Германцы — цивилизованный народ. Мы тебя не дадим в обиду. Война долго не продлится. Оставайся!» А между тем, поток беженцев увеличивался с каждым днём. Селяне и горожане уходили на восток вместе с отступающими войсками. Многие, проходя мимо Мордаровки, дедовой вотчины, рассказывали о зверствах фашистов на оккупированной территории. И только тогда дед, наконец, принял твёрдое решение покинуть родное село. У него была лошадь и повозка. Погрузили в телегу всё, что уместилось, и двинулись вместе с другими. Бурая пыль покрывала придорожную траву, нескошенную пшеницу, подсолнечные поля, одежду, лица людей. Колонна двигалась очень медленно. Вдруг кто-то из военных закричал: «Воздух!» Все ринулись в поле, отбегая подальше от дороги, и бросались на пыльную землю. С оглушительным воем пикировали чёрные «Мессеры», поливая степь и дорогу свинцовым огнём. После налёта несколько человек остались лежать на земле. Среди мёртвых оказались 14-летний мальчик и его мать. Раненому мужчине оказали помощь и погрузили на военную полуторку. Солдаты быстро выкопали яму у дороги, схоронили погибших. Солдаты и беженцы решили шли весь день, изредка останавливаясь на короткий привал. Дед и бабушка решили идти пешком, рядом с подводой, а на неё усадили маленьких детей, которых усталые матери уже не могли нести на руках. Поздно вечером остановились на ночлег возле небольшого хутора. На рассвете их разбудили автоматные очереди. Немцы высадили десант и перерезали дорогу. Сопротивление им практически никто не оказывал. Некоторые смельчаки попытались открыть огонь по немцам, но тут же были скошены автоматными очередями. Военные срывали знаки отличия, бросали прочь оружие, стараясь смешаться с толпой беженцев. Немцы выискивали мужчин в армейской форме и прикладами выталкивали из колонны. Гражданским строго приказали немедленно возвращаться домой. Всем, кто не подчинится, пригрозили расстрелом. Дедушке с бабушкой и младшей дочерью Маней пришлось вернуться в село. Оказалось, их дом уже занял румынский офицер. Юг Украины оккупировали войска Антонеску. В своих зверствах они не уступали гитлеровцам. Дед Шика с семьёй разместился в сарае. Через две недели в деревне на видных местах вывесили приказ местного коменданта: «Всему еврейскому населению в субботу явиться в 8 утра на площадь перед комендатурой. Взять с собой все ценные вещи и документы. За невыполнение приказа — расстрел. Все, кто будет прятать евреев, будут расстреляны». 

Мои дедушка и бабушка — Евсей (Шика) и Соня Клемпнер и их дочь Маня

    В субботу на площади собралось около двухсот человек. Это были старики, женщины и дети. Мужское население мобилизовали в Красную армию в первые недели войны. Собравшихся окружили румынские солдаты и местные полицаи. Людей построили в колонну и повели в сторону оврага, расположенного в километре от Мордаровки. Колонна преодолевала небольшой мостик, когда бабушка увидела рядом с собой полицая. Это был молодой парень, их сосед Гришка. Бабушка тихонько сунула Гришке в карман колечки и серьги, которые заранее сняла с себя, и прошептала: «Умоляю, спаси Маню!» Гришка схватил девочку за руку и рванул прочь из колонны. Но Маня накрепко вцепилась в бабушкин рукав. Гришка толкнул её прикладом. Девочка рухнула на колени и скатилась в кювет. Вдоль грунтовой дороги с одной стороны тянулась узкая лесополоса, и Маня отползла в кусты. Девочка упрямо следовала за колонной, прячась за кустами и немного отставая от идущих по щербатому тракту.

   Евреев привели к оврагу. По его верхнему краю громоздилось несколько бортовых грузовиков. Пригнанных евреев построили там же, вдоль оврага, напротив автомашин. Офицер выкрикнул непонятную команду на румынском языке, полицай перевёл: «Всем раздеться!» Обречённые люди молча снимали с себя одежду, вероятно, понимая, что прошли свою последнюю в жизни дорогу. Кто-то шептал молитву, кто-то успокаивал плачущих детей. Дети прижимались к родителям. Полицаи собрали снятые вещи и отнесли к грузовику. Последовала новая команда. Несколько солдат откинули борта машин: в кузовах стояли пулемёты. Оглушительный звук пулемётных очередей слился с жуткими криками обезумевших жертв. Среди этой страшной какафонии послышались отчаянные детские вскрики: «Мама! Мама!» Тела расстреляных скатывались вниз — в овраг. Маня, словно в ступоре, наблюдала эту чудовищную картину. Ногти впились в ладони. Из под них сочилась кровь. В безумном порыве она ринулась к родителям. Не добежала — подкосились ноги, и она упала без сознания: детский мозг не выдержал потрясения. Очнулась глубокой ночью от холода. Не сразу поняла, где она и что с ней. Сил не было. Полная луна озаряла мертвенным светом траву, кусты, обрывистый край оврага. Она поползла к его склону. Взглянула вниз и оцепенела. Тела казнённых были едва присыпаны землёй. В лунном свете кое-где белели обнажившиеся из-под тонкого могильного слоя руки и ноги убитых. Маня дико закричала и сползла вниз. Принялась исступлённо разгребать тощую могильную присыпку, до крови сдирая ногти и не чувствуя боли. Разрыла — и увидела лицо. Глаза и перекошенный в крике рот, забитые землёй... Она узнала женщину — соседку Иду. Её дочка Лия была Маниной одноклассницей и подружкой. Луна высветила детские руки, обнимавшие Иду, — Лиины руки. Маня вновь принялась неистово рыть землю, пытаясь откопать Лию, но внезапно обессилела. Опять наступило беспамятство. Придя в себя, девочка напрягла остаток сил и с трудом выбралась из оврага. Шатаясь, побрела в ближнее чужое село. Приблизилась к крайнему дому. Вдруг вспомнила: здесь жили Степан с женой Оксаной и двумя сыновьями, чуть постарше Мани. Мальчики часто приезжали с отцом к мельнику, Маниному папе, — молоть зерно на мельнице. 

   Свет в доме не горел. Маня тихо постучала в окно. Проснулась Оксана, отодвинула занавеску, вгляделась в лицо за окном — и в ужасе отшатнулась. На неё смотрело страшное незнакомое существо, перепачканное землёй и кровью. В мертвенном свете луны оно казалось призраком. Перепуганная хозяйка разбудила мужа. Тот вышел на крыльцо, но никого не увидел. Наконец, заметил лежавшую на земле, прямо под окном, девочку — она была без сознания. Степан поднял её на руки и внёс в дом. Ни ему, ни жене даже не пришло в голову, что перед ними Маня, дочка мельника. Нагрели воды, отмыли бедняжку, на мгновенье привели в чувство — и только тогда узнали. А Маня три дня металась в горячечном бреду. Оксана отпаивала её травяными отварами. На четвёртые сутки девочка очнулась. Долго озиралась, не понимая, где она и кто рядом. Наконец, сознание вернулось к ней, и перед глазами поплыли овраг, тела убитых, катившиеся вниз по склону, мёртвые руки из могилы... Маня рванулась с постели — от нахлынувшей жути хотелось бежать куда- нибудь, хотелось истошно кричать. Но из горла вырывались только едва слышные хриплые рыдания. На странные звуки прибежала Оксана. По-матерински нежно прижала к себе, гладила детские плечи, приговаривала: «Поплачь, поплачь, дитятко...» А Маня будто онемела от горя — несколько недель не могла произнести ни слова. Лежала и молчала в каком-то странном оцепенении. Степан и Оксана заботливо оберегали несчастную девочку — и, прежде всего, разумеется, от чужих глаз. Они осознавали, что, приютив Маню и пряча её от властей, смертельно рискуют и её жизнью, и своей. Но желание спасти было сильнее страха. Они помнили, как в гибельную пору голодомора Манины родители пришли на помощь и не дали семье Степана и Оксаны умереть. Степан соорудил в глубоком погребе хитроумную перегородку со специально закреплёнными на ней полками, а в углу оставил небольшой лаз. Румынские солдаты, а они наведывались часто, первым делом спускались в погреб и тащили оттуда всё съестное. Погреб — место ненадёжное. Степан всякий раз замирал, когда румынские солдаты туда спускались. Маня могла испугаться и вскрикнуть, просто кашлянуть. К счастью, было ещё подполье под хатой. Туда и перевели Маню. Степан придумал специальный сигнал и умудрялся всякий раз предупреждать маленькую затворницу о приближении солдат. Оксана приносила скудную еду — хозяева сами жили впроголодь. А поздно ночью Степан сдвигал в сторону сундук, маскировавший подполье, и открывал крышку. Маня выбиралась из сырого и затхлого склепа, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом. Но однажды этот ночной целительный глоток воздуха едва не стоил ей жизни.  

Выжившие в аду 

    К середине сентября 1941 года кольцо осады настолько сжалось, что дальнобойные орудия фашистов били по городу прямой наводкой. Все резервы были введены в бой, включая подразделения милиции и пожарные части. Как я уже писал, во время боевых действий был тяжело ранен мой отец, с первых дней участвовавший в обороне Одессы. 73 дня наши войска сдерживали натиск значительно превосходящих сил противника: 17 дивизий и две бригады 4-ой румынской армии против 6-ти дивизий обороняющихся. В связи с угрозой прорыва немецко-фашистских войск в Крым, был отдан приказ о прекращении обороны города и передислокации войск на Крымский полуостров. Поэт Константин Симонов, спецкор «Красной звезды» в осаждённой Одессе, посвятил этим событиям стихотворение «Защитникам Одессы». Оно увидело свет в областной газете «Чорноморська комуна» 25 сентября 1941 года. Вот строки из него:  “Мы в бушлатах с Черноморья / Шли, как грозный вал. / «Чёрной хмарой» после боя / Нас фашист назвал... / Как рванёшь в атаке ворот, / Тельник бьёт в глаза. / Словно защищает город / Неба полоса...” 

   16 октября, ночью, последний корабль покинул Одессу, и румынские войска заняли город. 

  Два с половиной года Антонеску хозяйничал в Одессе, установив кровавый режим. Население подвергалось унижению, истязаниям и пыткам. Об этом невозможно писать без чувства острой боли, содрогания и гнева. Для подпольной работы в оккупированном городе был оставлен партизанский отряд во главе с капитаном Владимиром Молодцовым — он носил оперативный псевдоним «Бадаев» и уже посмертно удостоился звания Героя Советского Союза. Отряд базировался в одесских катакомбах, безусловно, самых знаменитых в мире и самых запутанных. Их общая протяжённость — около 4-х тысяч километров (сравните: протяжённость парижских катакомб — 500, а римских — З00 километров). В катакомбах был создан базовый лагерь с запасами продовольствия, горючего, боеприпасов и оружия, с радиостанцией. В лагере были оборудованы кухня, столовая, подземный госпиталь, спальные помещения, баня, мастерские, склады. Место базирования находилось в 4-х км от входа в катакомбы. Одна из серьёзных операций была проведена уже через 6 дней после начала оккупации Одессы. 22 октября 1941 г. партизаны взорвали здание румынской комендатуры. Под обломками погибло 140 офицеров, 2 офицера СС, в том числе, и комендант Одессы, генерал Глугояну. Через три часа после взрыва новый комендант, генерал Тресториану, в официальном донесении сообщал: «...Я принял меры к тому, чтобы на площадях Одессы повесить евреев и коммунистов...» Утром 23 октября улицы города являли чудовищную картину. Расстрелянные валялись на улицах города. Трупы висели на площадях и базарах, и их долго запрещали убирать. Особо страшным был центр города, Александровский проспект (сейчас ул. Мира). На всём его протяжении висели казнённые. Всего было расстреляно и повешено более 5000 человек, в основном, это были евреи... 

   Об этом и о самом взрыве моему отцу, уже после войны, рассказал одесский партизан Александр Бухгалтер, один из немногих участников операции, оставшихся в живых. Александр Бухгалтер, человек могучего телосложения, с рыжей бородой и копной волос, внешне чем-то напоминал святого Матфея с картины Франца Хальса. Это полотно и сейчас можно увидеть в Одесском музее восточного и западного искусства. Мирная фамилия Бухгалтер абсолютно не соответствовала его профессии. Много лет он работал забойщиком на городских скотобойнях. Он, как истинный житель легендарной Молдаванки, говорил на колоритном «одесском» языке — языке героев Исаака Бабеля. Его семья погибла во время войны, ему же удалось уйти к партизанам. После войны, несмотря на преклонный возраст, а ему уже было за 60, он стал резником (шойхетом) на Новом базаре. У него и прозвище было — Рыжий Шойхет.

    Мы жили возле Нового базара, и базар стал зоной наших мальчишеских промыслов и развлечений. В послевоенные годы о конфетах мы только мечтали. Лакомством для нас была макуха — жмых, остававшийся при изготовлении подсолнечного масла после отжима семечек. За 5 рублей можно было купить 50 г. макухи. Если долго держать её во рту, она размокала, превращаясь в сладкую кашицу. Бухгалтер часто одаривал нас, мальчишек, этим лакомством. В его резницкой была небольшая подсобка. Здесь он иногда варил на примусе суп из куриных потрошков. Ничего вкуснее в те голодные годы я не ел.  На рынке мой отец и познакомился с Рыжим Шойхетом — они подружились. Часто встречались за кружкой пива. Иногда после рабочего дня он заходил к нам. Их беседы пробудили во мне интерес к страшным годам военного времени, к истории нашего города. Во многом благодаря отцу и дяде Шойхету, книги об Одессе заняли почётное место в моей домашней библиотеке. Я с огромным интересом слушал рассказы Бухгалтера о партизанах, о катакомбах, о войне, о его семье...

    В 1942-м г. румыны предприняли акцию по уничтожению партизан. Для борьбы с партизанами в Одессу прибыла карательная дивизия, насчитывавшая 10 тысяч румын. А в катакомбах в это время было лишь несколько сот партизан. Были блокированы все известные румынам выходы на поверхность. Один из фашистских отрядов вошёл в катакомбы в селе Нерубальское. Завязался бой, длившийся более двух суток. Понятно, что в подземных лабиринтах невозможно воевать без освещения. Но стоило карателям зажечь фонарик или даже спичку — раздавался выстрел снайпера. Тогда румыны сменили тактику. Они начали бетонировать и минировать входы, пускали ядовитые газы. Партизаны уходили вглубь, закладывая проходы. Связь поддерживали через колодцы, куда выводили некоторые выходы из катакомб. Разведчики, находящиеся на поверхности, в вёдрах опускали записки. Так подпольщики получали информацию о действиях сигуранцы. К концу1942 года, как рассказывал рыжий резник Бухгалтер, у партизан закончились запасы продовольствия.     Добывать их в условиях румынской блокады стало очень сложно. Руководство отряда  приняло решение перебираться в Савранские леса. Группами по 5-7 человек выходили из катакомб в селе Нерубальское, в 15-ти километрах от Одессы. Но уйти в лес не смог никто — беглецов вылавливали жандармы и отправляли в тюрьму, где их ждал предатель Пётр Бойко — он же Фёдорович, бывший партийный работник, командир наружного отряда. Спасая свою жизнь, Фёдорович сам явился с повинной в сигуранцу и стал её агентом. Он и рассказал о планах партизан. Фёдорович был настолько активен, что сам вёл допросы, принимал участие в пытках. Стал осведомителем и горный инженер Клименко, участник подполья. Он передал сведения о месте базирования отряда, планы катакомб, указал проходы, заминированные партизанами. По доносу Фёдоровича, на его квартире враги схватили командира партизанского отряда капитана Владимира Молодцова. Показательный процесс румынских оккупантов продолжался пять дней. 29 мая 1942 года его вывели во двор тюрьмы и в присутствии заключённых зачитали приговор военно-полевого суда, по которому он подлежал расстрелу. На предложение подать прошение о помиловании он заявил: «Мы на своей земле и у врага помилования не просим». 12 июля В.А. Молодцова вывезли в район Еврейского кладбища и там расстреляли. 

   Александру Бухгалтеру повезло больше других. Он покинул подземный лагерь за несколько дней до облавы. Жил по поддельным документам. Схватили его по наводке того же Фёдоровича. Улик против него не было, оружия не нашли. Бухгалтер даже под пытками ни в чём не сознавался. После освобождения Одессы предателей арестовали и предали суду. Одним из свидетелей на суде был А. Бухгалтер. Фёдорович, Клименко и целая группа полицаев понесли заслуженную кару. Вспоминал Бухгалтер и о трагической странице в истории Одессы — массовой высылке евреев и их уничтожении в ноябре 41-го года. Тогда же погибла и его семья. Для концлагеря немцы выбрали большой свиносовхоз Богдановка, в 20- ти км от райцентра Доманёвка. Богдановка вошла в историю, как Транснитрийский Майдан. Евреев сгоняли партиями по 2-5 тысяч человек. Больных и отстающих пристреливали по дороге. Грабили, отбирали последнее, издевались, избивали. Страдания беззащитных людей доставляли наслаждение мучителям, и они были неистощимы в своих садистских издевательствах. Дороги, просёлки Одесской области были усеяны трупами евреев. 

    В Одесском архиве сохранился циркуляр No 23 от 2 декабря 1941 г.: «Принять меры в предотвращении тифа: все трупы лошадей, скота и евреев закапывать на глубину не менее 2 метров». В найденном дневнике румынского офицера Маленеску была запись о том, что в лагерях Богдановки ежедневно от истощения, холода и болезней умирало 150–200 человек. 20 декабря в Богдановку прибыл карательный отряд СС, а 21-го уже начались массовые расстрелы... Эта операция по уничтожению евреев, приуроченная ко дню рождения Сталина, была названа немцами «Подарок Сталину». Фашисты не предполагали, как безразлична их судьба советскому «фюреру». Особой жестокостью отличался начальник полиции И. С. Солвенко. Об этом в суде свидетельствовали жители окрестных сёл. Рядом с совхозом находился огромный овраг, знаменитая Богдановская яма. Местное население добывало здесь глину. Несчастных приводили к оврагу, заставляли раздеться, ставили лицом к яме. Палачи выстраивались позади и расстреливали обречённых. На дне оврага горели костры, куда падали люди, иногда раненые. Часто детей пули не задевали, их сбрасывали живыми в костёр. Костры разжигали специальные команды, подтаскивали трупы, если они падали мимо костра. Они же сортировали одежду казнённых. Команды набирали из тех же обречённых на смерть евреев. Все они были затем уничтожены. На суде сельские жители рассказывали, что выстрелы слышали на протяжении всего дня, пламя было видно днём и ночью. Ветер приносил в село запах горелого человеческого мяса. Узников принуждали рыть ямы в мёрзлой земле голыми руками, и складывали в них тела сожжённых. Расстрелы прекратили только на время Рождества. По данным Чрезвычайной государственной комиссии, до февраля 1942 г. в Богдановке было уничтожено 55 тысяч человек. В Доманёвском районе были и другие лагеря истребления, где погибло ещё 60 тысяч. Из 115 тыс. погибших, более 100 тыс. были евреи. 

  В 1945-м году организаторы расстрелов — М. Ионеску, В. Манеску и ряд других преступников — были схвачены и приговорены к смертной казни, которая почему-то была заменена на пожизненное заключение. В 2004-м году в Одессе, в Покровском сквере на окраине города, в том самом месте, где начиналась «дорога смерти», был открыт Мемориал памяти жертв Холокоста. Здесь же находится и Аллея Праведников мира — в честь тех, кто укрывал и спасал евреев.

Памятник жертвам Холокоста в Одессе

  Ямы, подобные Богдановской, были по всей Украине. На окраине села Мордаровка, у другой ямы расстреляли родителей моей мамы — моих дедушку и бабушку, Евсея и Соню Клемпнер. На глазах их младшей дочери Мани. О том, как чудом уцелела 14-летняя Маня, чтобы затем пройти все семь кругов ада я рассказал выше. Об этом мои родители и я узнали после её возвращения из Германии, куда она была угнана вместе с сотнями тысяч юношей и девушек. Душевные и физические страдания непосильным камнем легли на её неокрепшую детскую душу. Поэт Наум Коржавин, сам в мальчишеские годы попавший в гетто и чудом выживший, посвятил таким, как Маня, стихотворение «Дети в Освенциме»: “Мужчины мучили детей. / Умно. Намеренно. Умело. / Творили будничное дело, / Трудились — мучили детей. / И это каждый день опять: / Кляня, ругаясь без причины.../  А детям было не понять, / Чего хотят от них мужчины. / За что — обидные слова, / Побои, голод, псов рычанье? / И дети думали сперва, / Что это за непослушанье. / Они представить не могли / Того, что было всем открыто: / По древней логике земли, / От взрослых дети ждут защиты./ А дни всё шли, как смерть, страшны, / И дети стали образцовы. / Но их всё били. Так же. Снова. / И не снимали с них вины. / Они хватались за людей./ Они молили. И любили./ Но у мужчин «идеи» были, / Мужчины мучили детей./ Я жив. Дышу. Люблю людей./ Но жизнь бывает мне постыла,/ Как только вспомню: это — было! / Мужчины мучили детей!” 

   ...Одессу освободили 10 апреля 1944 года. Мы вернулись туда в июле. Поселились на улице Подбельского в небольшой полутёмной квартире, без всяких удобств — 20-метровая комната и 6-метровая кухня. Туалет во дворе, где бегали огромные крысы, куда страшно было заходить даже днём. Поздняя одесская осень, весь день моросил дождь. Всё пронизано сыростью. И только дóма шло приятное тепло от дровяной печи. Темнело рано. Однажды, когда отец вернулся с работы и мы собирались ужинать, раздался стук. Мама подошла к двери, открыла её и увидела девочку, в ватнике, в цветном платьице, в кирзовых сапогах. За плечами солдатский рюкзак. «Кого ты ищешь, девочка?» — спросила мама. «Розочка! — услышала она в ответ. — Это же я, Маняша». Так мама называла свою младшую сестру. К тому времени мама уже знала о расстреле родителей и была убеждена, что сестра погибла вместе с ними. И вдруг перед ней — Маня! 

   Исхудавшее лицо, чёрные глаза, огромные, блестевшие нездоровым блеском. Ноги подкосились, мама медленно стала опускаться на пол. Подбежавший отец подхватил её. Мама, придя в себя, смотрела на сестру, ощупывала её лицо, не веря в реальность произошедшего. Они долго сидели, обнявшись, не проронив ни слова. Маня не решалась рассказать о смерти родителей, а мама боялась открыть Мане страшную правду. Быстро нагрев воду на плите, — ванны у нас не было — помогла сестре умыться. Дала что-то из своей одежды. И мы сели за стол. Нельзя было не заметить, как изголодавшая Маня смотрела на домашнюю еду. Мама всё время подкладывала ей самые лучшие кусочки. Она ела и не могла остановиться. Еда разморила её. Она попросила отложить разговоры на завтра. У нас в комнате было два «спальных места»: родительская кровать и моя тахта. Тахту я уступил Мане и улёгся на раскладушке в кухне. Под впечатлением встречи я долго не мог уснуть, с нетерпением ожидая завтрашнего дня. Годы войны научили меня многому — и чувству страха, и голоду, но рядом всегда была мама, готовая защитить, отдававшая последний кусочек хлеба. И я, десятилетний мальчишка, запоем читавший приключенческие книги, ждал Маниного рассказа. 

   Но родители понимали, каким потрясением для моего детского воображения могли стать эти воспоминания. Они слушали страшную сагу о трагедии нашей семьи, только когда я уходил спать. По утрам я видел заплаканные мамины глаза. Я смог расспросить тётю Маню о тех жутких годах, когда стал старше, — я тогда вёл дневник и записывал туда всё, что со мной происходило. Записал и то, что она рассказывала.  Прошли годы. Многое изменилось в судьбе Мани. Она давно покинула Одессу и приезжала лишь изредка. Казалось, её чувства, связанные с происшедшем во время войны, несколько притупились. Но говорила она о нём не очень охотно. А я, слушая её, с трудом сдерживал чувства протеста, гнева, сострадания и подступающие слёзы. Маня, оглядываясь на прошлое, признавалась: «Не могу понять, как хватало сил выстоять, вынести всё это...» После расстрела родителей, после безумной ночи, проведённой у едва присыпанной землёй могилы убитых людей, временами теряя сознание, Маня побрела в село. Ей повезло. Дом, куда она постучалась, принадлежал Степану и Оксане. К сожалению, я не записал их фамилии. Они хорошо знали Маню, её отца, сельского мельника Евсея, всегда приветливого, доброжелательного. Степан с двумя сыновьями часто приезжал на мельницу молоть зерно. Он помнил, что в годы голодомора мельник Евсей спас их семью, как и многих других односельчан, от голодной смерти, рискуя собственной жизнью. По ночам, тайно, для них одних, он молол те крохи зерна, которые они сумели припрятать. Сейчас уже опубликовано достаточно много документов, рассказывающих о голоде на Украине, спровоцированном большевиками, когда ежедневно умирало более 25 тысяч человек. Забыть такое невозможно. 

    И вот эта украинская семья прятала Маню более года в подполе своего дома. Простые крестьяне — Степан и Оксана — в беспощадные годы оккупации преподали всем живущим на земле урок высочайшей нравственности. Праведники — так называют сегодня тех, кто спас хоть одну душу в период Холокоста. Степан, Оксана, их сыновья, безусловно, заслужили этой почести. Они делились с девочкой скудными запасами еды. В голодном 41-м на это были способны немногие. А 14-летняя Маня прожила целый год одна в сыром подполе, в полной темноте, почти ослепшая, думая только о смерти родителей. Ей постоянно снился один и тот же страшный сон: картина расстрела, и потом ночь, когда она пытается руками раскопать могилу, чтобы спасти их. Ведь это было — и никуда от этого не деться. Мысль о самоубийстве день за днём преследовала её. Ей не давало покоя неизбывное чувство вины перед мёртвыми, что осталась жива. Только поддержка Оксаны и Степана удерживала от сведения счётов с жизнью. Несколько раз в неделю, с большой предосторожностью, поздно ночью, когда село засыпало, Степан выводил Маню в сад. Трудно представить те чувства, что испытывала девочка в эти часы. Но и такая полусвобода вдруг оборвалась. Ночью в село вошёл отряд немцев, занимавшийся насильственным угоном в Германию молодёжи с оккупированных территорий. Окружали и обыскивали один дом за другим. Поднимали с постелей сонных, испуганных подростков и, действуя прикладами, грубо, с угрожающими окриками, заталкивали в грузовики. По ночам село не спало — то там, то здесь громко плакали дети, голосили обезумевшие от горя родители. Дом Степана стоял на окраине и первым попал под обыск. Маня едва выбралась из своего убежища в сад, как её схватили немцы. 

     Степан и Оксана, понимая, чем они рискуют, выдали её за свою дочь и умоляли немцев не трогать девочку. Один из них на ломаном русском, усмехаясь, уверял Оксану и Степана, что в Фатерлянде их дочь ожидает прекрасная жизнь. К счастью, в эту ночь сыновья Степана дома не ночевали. Их миновала участь угнанных детей. Наверное, сам господь Бог так отплатил Степану и Оксане за спасённую душу. Грузовики с угнанными подростками направились к железнодорожной станции. Здесь стоял уже подготовленный товарный состав. Детей погрузили в вагоны... Рыдающих родителей, пытавшихся передать им одежду, еду, фашисты прикладами отгоняли от вагонов. Попав внутрь, ребята устраивались прямо на полу. Теснота, грязь, вонь, страшная духота... В углу вагона стояли вёдра, служившие туалетом. Девочки сначала стыдились ими пользоваться. Упрашивали охрану выпускать их на остановках. Иногда, на небольших станциях, когда состав останавливался, им выдавали немного хлеба из отрубей и какую-то бурду. В дороге несколько ребят умерло, возможно, они были больны. На остановках солдаты, боясь тифа, заставили мальчиков вытащить трупы, тут же облили их бензином и сожгли. Сколько дней шёл поезд, Маня не помнила. Дорога казалась бесконечной. Она потеряла счёт времени. К сожалению, среди тех, кого угоняли вместе с Маней, оказались и такие, кто, выслуживаясь перед фашистами, выдавал евреев, бывших комсомольцев. Выдали и Маню. На одной из станций одиннадцать подростков, в том числе и её, выгнали из вагона, погрузили в закрытый фургон и увезли. Ехали довольно долго. Когда машина остановилась, приказали выйти. Так она оказалась в Польше, в городе Лодзь, в гетто, втором по величине после Варшавского.

   На четырёх квадратных километрах разместили 200 тысяч человек. Не было электричества и воды. Холод, голод, эпидемии унесли жизнь более 50 тысяч человек. Частые облавы. Расстрелы за любую провинность и без неё. В 1942-м году началась депортация из Лодзинского гетто в лагерь смерти Хелмно. Во время депортации тысячи евреев и цыган, в основном, детей, а также пожилых и больных, убивали на месте. В 1942-м году около 70 тысяч евреев и 5 тысяч цыган в концлагере Хелмно уничтожили в передвижных газенвагенах — в грузовиках, которые служили газовыми камерами. 

    Маня вспоминала: кроме холода, голода, издевательств надсмотрщиков и непосильного труда, нависла угроза заболеть брюшным или сыпным тифом. Каждый вечер выворачивали одежду, выискивая вшей. Перед уничтожением гетто в 1944-м немцы стали отправлять его обитателей в лагерь смерти Освенцим-Биркенау. Перебрасывали поездами, в вагонах для скота. В числе переправленных оказалась и Маня. Узники понятия не имели, куда их везут, что их ждёт... Взяли с собой чемоданы, рюкзаки, сумки. Предполагали, что это будет какое-то военное предприятие, где заставят работать. Но их доставили в Освенцим (Аушвиц). 

  Страшная реальность двадцатого века. Самое крупное кладбище на земле. Время поделилось надвое: до Освенцима и после него. Фашисты создали около 1200 концлагерей. Но все их превзошёл Освенцим. Это место — настоящий ад на Земле. За годы войны там погибло, по разным оценкам, от 1,5 до 4 миллионов человек. Точное количество погибших в Освенциме так и не удалось установить. Девяносто процентов уничтоженных узников — евреи. Ежедневно в печах крематория сжигали более 5 тысяч трупов. Маня рассказывала: «Поезд в Освенцим пришёл ночью. Бесконечные проволочные заграждения, сторожевые вышки... Поезд остановился, двери резко открылись. Лай собак, слепящий свет прожекторов. В вагон ворвалась толпа наголо остриженных людей в полосатой арестантской форме и стала вытаскивать нас из вагонов. Снаружи слышались крики эсэсовцев, которые будут преследовать всегда. В эшелоне было не менее тысячи человек. Вагоны остановились напротив крематория. Вначале мы не знали, что это крематорий. Из огромной трубы валил чёрный дым. Я даже решила, что это какая-то фабрика. Нас выстроили на площади. Вдоль строя шли двое в белых халатах в сопровождении автоматчиков. Позже мне сказали, что одним из них был доктор Менгеле. Они шли вдоль строя, лично отбирая, кого отправлять в лагерь для работы, кого для проведения медицинских экспериментов, а кто через несколько часов превратится в пепел в печах крематория. Для работы выбирали молодых, крепких и здоровых. В каждом эшелоне их было не более 50-ти человек. Мне повезло больше тех, кого сразу отправили в газовую камеру. Меня отобрали в лагерь. Каторжная бессмысленная работа. Нас почти не кормили. Холод, голод, издевательства, избиения. Но я была жива. Верно говорят: не дай нам бог испытать все те страдания, которое мы можем вынести. Вечером нас приводили в барак, и раздавались свистки и крики: „Лагершперре!” Это страшное слово означало „селекция”. А значит, завтра мы не увидим многих из нас — больных, ослабевших... И каждый день среди них могла оказаться и я. Менгеле проходил мимо нас с журналом в руках, куда записывал номер, выколотый на коже. Ведь нас лишили всего — документов, имущества и даже имени. Нас узнавали только по номеру, вытатуированному на руке. Мы могли назваться любым именем, выбрать любую профессию. Именно это я и попыталась сделать. Я стала Марией, говорила только по-украински, ведь я им свободно владела. А тем временем Менгеле указательным пальчиком правой руки выносил приговор. Палец влево — сегодня ты ещё будешь жить, палец вправо — через несколько часов превратишься в пепел. Кто-то выходил с полным безразличием, кого-то вытаскивали силой из строя. Плач, крики, побои и полное равнодушие оставшихся в живых к тем, кто уже стал мёртвым...»

    Один из создателей Освенцима, рейхсфюрер СС Гесс, вёл дневник своих наблюдений. Вот одно из его признаний, чудовищных по своей мерзости: «Я должен был спокойно смотреть на эти сцены. Днями и ночами я должен был видеть самую суть процесса, наблюдать за сожжением трупов, за вырыванием зубов, за отрезанием волос, бесконечно смотреть на все эти ужасы. Мне приходилось часами выносить ужасающую, невыносимую вонь при раскапывании массовых могил и сожжении разложившихся трупов. Я должен был наблюдать в глазок газовой камеры за ужасами смерти, потому что на этом настаивали врачи. Мне приходилось всё это делать, потому что на меня все смотрели, потому что я должен был всем показывать, что я не только отдаю приказы и распоряжения, но готов и сам делать всё, к чему принуждаю своих подчинённых». Великий физик Альберт Эйнштейн абсолютно точно сказал о таких подонках: «Их головной мозг достался им по недоразумению — им достаточно одного спинного мозга». Александр Городницкий, известный учёный и не менее известный бард, переживший блокаду, посетил после войны Освенцим и посвятил лагерю смерти пронзительное стихотворение «Освенцим»: 

Над посёлками листья — как дорожные знаки

К югу тянутся птицы, и хлеб недожат,
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат. 

А евреи по небу серым облачком реют.
Их могил не отыщешь, кусая губу:
Ведь евреи умнее, ведь евреи хитрее, —
Ближе к Богу пролезли в дымовую трубу.

И ни камня, ни песни от жидов не осталось, 

Только ботиков детских игрушечный ряд.

Что бы с ними ни сталось, не испытывай жалость, 

Ты послушай-ка лучше, что про них говорят. 

А над шляхами листья — как дорожные знаки. 

К югу тянутся птицы, и хлеб не дожат.
И лежат под камнями москали и поляки,
А евреи — так вовсе нигде не лежат. 

Печи крематория в Освенциме

   Один из капо благоволил нашей Мане. Долго к ней приглядывался, однажды заговорил с ней по-украински. Фольксдойч, родом он был из Люсдорфа, немецкого села под Одессой, сейчас Люсдорф — район города. Он часто рассказывал о своей дочери. Говорил, что его дочь тоже Мария и похожа на неё. Маню «господин капо» всегда ставил рядом с собой в голове колоны, и это давало небольшие преимущества. Её не били. Когда заключённых кормили, она получала похлёбку одной из первых, иногда даже с кусочками брюквы. Впоследствии он помог ей перебраться в другой барак, где содержались французские евреи. Там условия труда были не такими суровыми. «В середине января 1945-го года заключённых ночью выгнали из бараков, построили в колонну и вывели за территорию лагеря. Это произошло впервые. Я решила, что это конец», — рассказывала Маня. Узников гнали куда-то далеко — они прошли более 60-ти километров. Их сопровождали эсэсовцы с собаками. Ослабевших и отстающих убивали по дороге. Привели в концлагерь в городе Глейвиц.6 где продержали несколько дней. Затем, погрузив в открытые вагоны, повезли в Германию через Чехословакию и Австрию. Доехала только половина заключённых. Остальных прикончили холод и голод. Поезд прибыл в лагерь Берген–Белсен. В нём не было селекции, не было газовых камер. Но здесь началась эпидемия сыпного тифа. Смертность была ужасающей — за несколько месяцев до окончания войны от сыпного тифа погибло около 30 тысяч человек. 

  Боясь распространения тифа в войсках, нацисты в конце апреля добровольно сдали концлагерь Берген–Белсен британским войскам. Английские солдаты, вошедшие на территорию лагеря, испытали шок. Штабелями лежали тысячи трупов, которые не успели уничтожить фашисты. Измождённые узники, замотанные в лохмотья, в полосатой тюремной робе, походившие на зомби, встречали их, выстроившись вдоль колючей проволоки. От тифа скончалось еще 13 тысяч человек уже после освобождения. Англичане разместили оставшихся в живых в лагерях для перемещённых лиц. С Маней долго беседовали английские офицеры, внимательно слушали, стенографировали. Спустя нескольких месяцев англичане предложили ей эмигрировать либо в Канаду, либо в Америку, либо в Австралию — куда захочет. Но Маня отказалась от эмиграции. У неё теплилась надежда, что осталась жива её старшая сестра — моя мама и её семья. После отказа эмигрировать, Маню вместе с тысячами других передали советским властям. И вновь лагерь, на сей раз фильтрационный лагерь НКВД. Снова допросы, проверка: сотрудничала ли она с немцами? Тех, кого сотрудники НКВД сочли виновными, приговаривали к тюремному заключению на срок до 25-ти лет. В 1946-м общее число таких осуждённых достигло примерно 300 тысяч человек. Только после смерти Сталина большинство из них были реабилитированы. 

   Маня выстояла. Выдержала. Выжила. Пройдя через горнило страданий, при мизерной вероятности остаться в живых, она сохранила в себе Человека. И, по всей вероятности, возможность вычеркнуть эти годы из жизни, забыть их, как страшный сон, сочла бы для себя огромным счастьем. Пройдя все семь кругов ада, она пришла в наш дом уже почти взрослой, двадцатилетней, в тяжёлые послевоенные годы. И отец, и мать приняли её, как родную дочь. Они очень любили Маню и были счастливы увидеть её живой. Они предложили Мане продолжать учёбу. Готовы были создать для этого все условия. Но, вероятно, сесть за парту вместе с 14-летними подростками она не смогла. Долго искала работу, уходила утром и приходила поздно вечером. Все работодатели, куда бы ни обращалась, узнав её историю, отказывались брать на службу. Пыталась устроиться домработницей. Но кто возьмёт её с таким прошлым? Она стала исчезать на день, на два. Однажды исчезла надолго. Мама очень горевала, искала беглянку у подруг, у знакомых. Когда мы потеряли последнюю надежду увидеть её, пришло письмо. Обратный адрес: Владивосток, Мария Клемпнер. Маня писала, что она понимает, как нам нелегко жить, знает, что мы очень любим её, но она не может позволить себе быть иждивенцем, сидеть у нас на шее. Поэтому она завербовалась на работу на Дальнем Востоке. Служит поваром на рыболовецком сейнере. Живёт в общежитии. Она завербовалась тайно, понимая, что мои родители никогда не согласились бы с её решением и стали бы отговаривать. Она писала, что у неё не было другого выхода. Но теперь у неё всё в порядке. И она уже побывала в Японии, куда корабль после шторма зашёл для ремонта. С тех пор письма приходили регулярно. Она подробно писала о себе, рассказывала о Японии, Корее, Китае. 

    Но подорванное здоровье дало о себе знать. Пришлось сойти на берег. Она устроилась санитаркой в наркологическую больницу. Больные очень любили её. Пережитая трагедия не только не сломала Маню, но и не ожесточила. Она отличалась от других медсестёр и больничных нянечек особой добротой и сердобольностью. Подкармливала больных, снабжала куревом. Однажды в больнице появился парень — алкоголик со стажем. Он был сибиряк, звали его Николай. Он попал в больницу далеко не в первый раз. Своего рода пациент-завсегдатай. Маня сразу обратила на него внимание. Николай вырос в детском доме — отец погиб на фронте, а мать умерла, когда ему исполнилось пять лет. Никто из близких его не навещал. После очередного курса лечения он покидал больницу, держался некоторое время, снова уходил в запой и вновь попадал в наркологическую больницу. Окружённый Маниной заботой, Николай постепенно начал оттаивать. А она отдавала ему всё своё нерастраченное тепло. После окончания лечения Николай и Маня поженились. Он был моложе её на десять лет. С тех пор этот отпетый пьяница ни разу не позволил себе выпить ни одного глотка спиртного. Он оказался первоклассным электриком и устроился на судоремонтный завод. Получил квартиру. Одно омрачало жизнь супругов — из-за перенесённых в концлагере лишений и мук Маня не могла иметь детей. Она затосковала. И твёрдо решила перебраться поближе к нам. Квартиру во Владивостоке они поменяли на комнату в коммунальной квартире в Николаеве. Часто приезжали в гости к нам в Одессу. Иногда я навещал их. Две исстрадавшиеся души нашли друг друга. Николай оказался замечательным парнем — добрым, приветливым, изумительно относился к Мане. Работал электриком на Николаевском судоремонтном заводе. Последний раз я видел Маню в 1994-м году — перед нашим отъездом в Австралию. В 2000-м году я посетил Одессу и собирался проведать Николая и Маню. Но, заглянув однажды на нашу прежнюю квартиру, где теперь живут новые жильцы, с которыми мы поддерживаем дружеские отношения, неожиданно услышал от Ольги, новой хозяйки квартиры: «У вас были родственники в Николаеве?» «Да,— ответил я. — Там живёт моя тётя и её муж». «Звонила женщина из Николаева, — продолжала Ольга, — и сказала, что ваша родственница умерла...» Так закончился земной путь великомученицы Мани, Маняши, Марии Клемпнер. Страдания — точно такая же часть жизни, как судьба и смерть. Безмерно грустно, что в жизни наших предков больше всего оказывалось страданий. Тем не менее, безмерно радостно, что сохранились мои записи, мои воспоминания, которыми я сегодня могу поделиться с современниками и потомками. Эти строки — дань памяти всем, кому я обязан жизнью, перед кем в неоплатном долгу. 

Эвакуация

Эвакуация. Скрипят телятники.

А в них, как марево, махорки дым.

Мелькают станции. В заплатках — ватники.

Эвакуация. И мы бежим. 

                                                Евгений Кравцов

Что война, что чума? — конец им видно скорый,

Их приговор почти произнесён.

Но кто нас защитит от ужаса, который

Был бегом времени когда-то наречён?

                                                     Анна Ахматова

   Незадолго до сдачи Одессы, перед рассветом, корабль с ранеными отошёл от причала. Несколько тревожных гудков — и мы медленно покидаем одесскую бухту. Дождь прекратился, над морем стелется туман, прорезаемый лучами корабельных прожекторов, освещающих воду вокруг корабля. Вдоль бортов стоят матросы с длинными шестами в руках, концы которых обёрнуты ветошью, — моряки напряжённо вглядываются в ночную темноту, стараясь разглядеть плавающие мины. Для защиты советских судов от немецких подводных лодок, на якорях, вдоль фарватера, в начале войны были установлены мины. Во время шторма их нередко срывало с якорей, и эта «блуждающая смерть» стала серьёзной угрозой. Заметив плавающую мину, матрос мягко отводил её от борта судна. Работа ювелирная, полная опасности. Любая ошибка — и корабль мог пойти ко дну. Тем временем наш пароход огибает остров — заповедник Тендровскую косу, выходит в открытое море и берёт курс к Кавказу. Вскоре наступает рассвет. Голубое безоблачное небо. Огромный, словно омытый водой, яркий солнечный круг появляется на горизонте. От него по поверхности воды побежала золотисто– оранжевая дорожка. Все, кто мог ходить, поднялись на верхнюю палубу. Неестественно спокойное в осеннюю пору море. Приятное солнечное тепло. Небольшая волна шелестит о борт корабля. Словно в далёкое прошлое ушёл надрывный вой падающих бомб и снарядов. И если бы не раненые на борту, ничто не напоминало бы о войне.
   На вторые сутки впереди по курсу появился берег. Мы приближались к Кавказскому побережью. Пункт назначения — Туапсе. Город, с населением около 30-ти тысяч человек, с началом войны превратился в гигантский эвакогоспиталь. Ежедневно 2-3 парохода приходили в туапсинский порт с тысячами раненых на борту. Портовики и железнодорожники перешли на круглосуточную работу. Мужчины ушли на фронт, их заменили женщины и подростки. Из Туапсе на поездах, в основном, укомплектованных теплушками, раненых вывозили в глубь страны. Состав с изувеченными пациентами Одесского военного госпиталя несколько суток шёл на восток. Он часто останавливался — пропускал эшелоны, идущие на фронт. Пунктом назначения была Самара (тогда Куйбышев). По решению правительства во время войны Куйбышев стал второй столицей. Сюда эвакуировали Президиум Верховного Совета, правительство, Наркомат обороны, иностранные посольства, множество промышленных предприятий, даже Большой театр. 

   Словом, в Куйбышеве сосредоточились тысячи беженцев, десятки эвакуированных заводов, госпитали. В один из таких госпиталей поместили моего отца. Много месяцев он провёл в госпитальной палате. Перенёс несколько операций, оставшись на всю жизнь инвалидом. Мать работала санитаркой. Нам выделили небольшую комнатку при госпитале. Местом моих игр стали госпитальные палаты. Моими товарищами были раненые, истосковавшиеся по семьям. Всё нерастраченное тепло они отдавали мне. Я приносил им воду, звал санитарок. Они были моими собеседниками. Так зародился во мне интерес к чужим судьбам, сочувствие к чужому горю. Ещё не всё понимая, я впитывал эту необычную жизнь, как губка. Это первые мои университеты. Легко запоминаются события, если они вызывают интерес. И, глядя на истерзанных войной людей, я ещё не осознавал, что жизнь, дарованная мне родителями, будет одновременно добра и жестока, красива и ужасна. Всё это время мама рассылала запросы в различные инстанции, надеясь разыскать наших родственников. В конце 1942 года мы получили письмо. В нём сообщался адрес двоюродной сестры отца. Жили они в Самарканде. Когда отца выписали из госпиталя, родители приняли решение переехать туда. 

    Помню тот жуткий путь в Узбекистан. Забитые людьми поездá. Постоянное ощущение голода. Скандалы и драки за лучшее место. Долгие остановки на станциях. Отчаяние и плач тех, у кого украли хлебные карточки. На остановках мама бегала за кипятком. Я паниковал, ожидая её возвращения — боялся, что она может остаться: ведь никогда никто не знал время отправления поезда. Особенно одолевал ужас, когда приходилось пересаживаться на станциях. Поезда брались приступом. Проверка документов, облавы патрулей. Самое страшное — вши. Свирепствовал брюшной тиф. При первом же подозрении на эту заразную болезнь, несчастных страдальцев высаживали из поезда. Мама постоянно помогала отцу — он, ещё непривычный к костылям, ходил с большим трудом. И при этом мама очень боялась потерять меня и старалась не выпускать из поля зрения. Вскоре кончились продукты, которые родители исхитрились запасти в дорогу. Мама на остановках старалась продать что- нибудь из своих вещей, чтобы купить хлеб. И вот наконец- то мы в Самарканде. Забитый людьми вокзал... Всюду грязь. Люди спят прямо на земле... 

   Первые полгода жизни в Самарканде выдались особенно тяжёлыми. Отец ещё не мог работать. Мы втроём существовали только на его инвалидную карточку. То немногое, что представляло собой какую- то ценность, мама продала ещё по дороге в Узбекистан. Иногда она отправлялась на самаркандский базар и брала меня с собою. Там сравнительно недорого продавался жмых (то есть остатки подсолнечных семечек, из которых уже выжали подсолнечное масло). Макуха была сладковатой на вкус. Когда заканчивался сахар, полученный по карточке, пили чай со жмыхом.  

  Район, где жили мы, беженцы, запомнился осенней слякотью, постоянным ощущением голода и холода наступившей зимы. Свирепствовал сыпной тиф. Мама очень боялась, чтобы у меня не завелись вши, переносчики заболевания. Мыла мне голову смесью керосина с водой. До сих пор не переношу запах керосина...  Комната, где мы поселились, отапливалась самодельной печкой-буржуйкой. Труба выходила прямо в окно. Погреться удавалось только рядом с печкой, и только, когда она топилась. Дрова из саксаула стоили дорого. Топили кизяком — это высушенный спрессованный навоз. От него шёл едкий дым. Осенью, в сырую погоду, дым проникал в комнату сквозь тонкие стенки в печи — из-за этого у меня постоянно слезились глаза. Кизяк в Средней Азии использовался не только для топки. Это был основной строительный материал. В навоз добавляли глину, рубленую солому — и смесь долго месили ногами. Изготавливал такие кирпичи хозяин, у которого мы жили. Летом для нас, детей, было озорным занятием топтаться в деревянных корытах. Готовую смесь укладывали в деревянные формочки. Сушили на солнце. Из этих кирпичей строили дома. Стены обмазывали этим же составом. Белили извёсткой. 

   Я вместе с узбекскими детьми бегал по улицам Самарканда с холщёвым мешком, собирая навоз. Свою добычу приносил нашему хозяину и получал немного сушёных фруктов. Это был первый урок коммерции — всё имело свою цену. Тогда я не подозревал, что Узбекистан моего детства — предтеча будущей, уже в зрелые годы, эмиграции в Австралию. В Узбекистане я узнал, что такое палящий зной и прохлада в тени деревьев на берегу арыка. Вокруг — невиданные для меня фрукты, животный мир, незнакомый язык, новые названия, мусульманские обычаи, неизвестные для нас...

Общий вид на Самарканд. 1942

   С первым весенним солнцем всё преображалось. Подсохшая грязь превращалась в пыльные дороги. Высохшие кустики «перекати-поле» ветер гнал по этой пыли. Но появлялась молодая яркая зелень, многоцветье фруктовых деревьев. Особенно мне полюбился цветущий гранат. Пламенеющие среди зелени красные цветки. Памятуя о детских годах в Средней Азии, уже здесь, в Австралии, я посадил гранатовое дерево в нашем саду. И оно чудесно цветёт... А самаркандский базар удивлял экзотическими фруктами: инжир, янтарный урюк, кишмиш, персики, финики, гранаты. Экзотика была во всём. Во все глаза смотрел я на узбека в стёганом ватном халате, который ехал верхом на ишаке, касаясь ногами земли. За ним семенила одна из жен — она, в шароварах и парандже, величественно несла тюк на голове, не придерживая его руками. Маленький «семейный детский сад» замыкал это шествие. Не все женщины ходили в парандже. Молодые узбечки выглядели более современно. Их головы украшало множество тоненьких косичек, а на макушке они носили расшитые тюбетейки.    Волосы обладательниц косичек казались мне искусственными. Я не мог представить: как же мыть голову, каждый раз расплетая и заплетая их? На ногах у местного люда знаменитая узбекская обувь — чувяки, с красивыми украшениями. Такие же башмаки я заметил и у любимого героя моего детства — у Маленького Мука из книжки. Обычное зрелище для меня являли и огромные горбатые верблюды, важно шествующие по улицам, не переставая жевать что-то. К ним я боялся подходить. Рассказывали: если рассердить верблюда, он может заплевать обидчика своей вязкой слюной.

    В доме хозяина я впервые увидел тандыр — это особая керамическая печь, зарытая в землю. В тандыре готовили еду, он же служил для обогрева узбекского дома зимою. В чайханах в тандыре пекли очень вкусные лепёшки.  С наступлением лета жизнь стала намного веселей. Восточный базар ошеломил своим многоцветьем, горами арбузов и душистых узбекских дынь. Поражало огромное количество овощей и фруктов. Моё любимое лакомство — косичка из ломтиков сушёной дыни. Отправляясь с мамой на базар, я любил разглядывать лавки, где продавались знаменитая узбекская чеканка, кинжалы, изделия из войлока и кожи, керамика, расписанная голубой глазурью, и удивительной красоты ковры. Я всегда мечтал о таком ковре в нашем доме. Мне он казалось верхом роскоши.

   Мне, мальцу, нравился самаркандский восточный базар. Удивительное место. Скопление народа... Сюда, в тёплые края слетались жулики, воры-карманники всех мастей. Главная их добыча — хлебные карточки. Преобладающее большинство продавцов — беженцы... Когда мама брала меня с собой, я с великим интересом оглядывался по сторонам, но, боясь потеряться, крепко цеплялся за её руку. Первое впечатление, оставшееся в моей памяти на всю жизнь, — это инвалиды. Несчастные калеки — безногие, безрукие, безглазые. Они сидели прямо на земле, в пыли, среди окурков и огрызков. Перед каждым лежала кепка или консервная банка. У одного из них на грязной шинели позвякивали награды. У него не было обеих ног до паха. Страшный обрубок. Небритый, всклокоченные волосы. Он ничего не просил, в отличие от других. Я спросил маму: «Кто эти люди?» Я уже насмотрелся на раненых в госпитале, но они совершенно не походили на этих калек. «Идёт война с фашистами, — объяснила мне мама. — Они воевали, защищая нас. Фашисты оторвали им руки и ноги. Работать теперь они не могут. Просят милостыню, чтобы не умереть с голоду». Она достала монету, протянула мне: « Положи вон тому, с орденами, в баночку. ..» Мне вдруг стало страшно. Но, преодолевая оторопь, всё-таки подошёл и бросил монету. Инвалид поблагодарил и прибавил: «У тебя хорошая мама...» В этот день я не мог уснуть. Моё детское воображение рисовало страшную картину — у советского солдата фашисты отрывают ноги!  

    Мама почуяла неладное — присела рядом, успокоила. Во всех бедах она спасала меня — добрая, жертвенная моя мама... Однажды я бродил с нею по базару и вдруг увидел на подстилке, расстеленной прямо на земле, среди разного хлама удивительную книгу. Она была раскрыта на странице с яркой цветной картинкой — там чудесно изображался старый город, куда часто мы ходили с мамой гулять. Я не мог оторвать глаз от рисунка. Но сознавал, что не вправе просить маму купить книгу. Однако она понимала меня без слов. Мама подошла к продавцу, опрятно одетому пожилому мужчине, с умным, усталым лицом. Он внимательно и очень по-доброму взглянул на меня, поднял книгу с подстилки, подержал её в руках, словно нежно прощался с нею, протянул мне и сказал: «Возьми, мальчик! Моему внуку она уже не понадобится...» — «Почему?» — удивлённо спросила мама. «Его убили во время бомбёжки...» Вот так я получил необыкновенный подарок. Это была сказка «Маленький Мук» замечательного немецкого писателя Вильгельма Гауфа. Старое дореволюционное издание — книга вышла в свет в 1912-м году в издательстве Иосифа Кнебеля с удивительными иллюстрациями Д. Митрохина. Ежедневно перед сном мама читала мне эту замечательную сказку. И каждый раз я как бы заново переживал удивительные приключения карлика Мука. Бурно радовался его победам, горевал из-за его неудач. А когда сказка заканчивалась, я просил почитать ещё раз и ещё... 

   Теперь, гуляя с мамой по старому городу, я представлял, как бродил здесь когда-то Маленький Мук... Наверное, он, как и я, очень любил Самарканд — удивительный город, один из древнейших на Земле. Правда, тогда я этого не знал. Даже не догадывался, что в 2013-м году ему исполнится 2755 лет и что ЮНЕСКО включит его в список всемирного наследия. Мы приходили с мамой на площадь Регистан, и я во все глаза глядел на медресе Улугбека и на медресе Шердор напротив, сверкавшие на солнце голубой и жёлтой глазурью и казавшиеся мне вынырнувшими прямо из сказки чудесными дворцами. Я и сейчас помню то удивительное ощущение, когда трогал гладкие, нагретые солнцем плитки мозаики, — и мне казалось, что я и впрямь нахожусь в сказочном городе... Самарканд — это действительно сказка, пришедшая к нам из глубины столетий. И как раз перед самой войной эту сказку вздумали потревожить. Там, в Самарканде, под ярко-голубым массивным куполом мавзолея Гур-Эмир покоится прах великого азиатского правителя Тимура, или Тамерлана, и его жён. Мне, эвакуированному малолетке, вряд ли это было известно. Много позже попались воспоминания князя И. С. Васильчикова о посещении самаркандского Гур-Эмира: «...Внутри мавзолея, посередине, стоял большой саркофаг самого Тамерлана весь из тёмно-зелёного нефрита, с вырезанными по нему орнаментами и изречениями из Корана, а по бокам его два меньших саркофага белого мрамора — любимых жен Тамерлана...» Так вот, по личному приказу Сталина, в ночь на 20 июня 1941 года советские учёные открыли гробницу Тимура, который, по преданию, грозился проклясть всех, дерзнувших тронуть его останки. И родился миф — вскрытие саркофага стало причиной начала Второй мировой войны. Но есть и продолжение этого мифа. 20-го декабря 1942 года прах Тимура вернули в усыпальницу и перезахоронили в Гур-Эмире. Не прошло и двух месяцев, как наши войска одержали победу в битве под Сталинградом, которая переломила весь ход войны.

  А любимая книга «Маленький Мук» вместе с нами вернулась в Одессу. И долго жила в нашем доме, служа обменным фондом с моими товарищами. К сожалению, она затерялась при очередном переезде.

_____________________

© Буркун Илья Яковлевич