Новый год - праздник, ощущаемый драматически, если я не ошибаюсь, с эпохи модерна, переломной эпохи, Первой мировой войны, перешедший – не без больших трудностей – в советскую эпоху, и, будучи одним из главных бытовых символов “страшных дней России”, он объединил в себе черты Рождества и Прощеного воскресенья.

   Я поймал себя на мысли, что мне как-то не верится, что я – лично вот я – вступаю в такой невероятно далекий, немыслимый еще недавно 2016 год. Как водится предполагать, и как оно собирается быть на самом деле, год будет трудным, и, как всякий следующий год, он будет трудным по своему.

   Поэтому всем хочется пожелать хоть немного счастья, может быть, того счастья, которого случайно и наивно желали на Новый год в советское детство, в мои 1970-е годы.

   А еще пожелать с этим связанного – немного страха Божия: самоконтроля, умения соразмерять, уважения ко всем и к каждому. Нежности. Умения отстаивать принципы, никого не обижая и не унижая.

    Сверхзадача: провести 2016 год так, чтобы нам подобные даже не могли предположить, что мы случайно наметили их себе в пищу.

   Праздник Нового года объединяет, насколько это возможно, очень и очень разных людей, везде, по всему миру. А особенно тех, кто живет на пространстве когда-то бывшего “союза 15-ти”. Хоть немного объединяет, поверх разделения, поверх всех преград и даже уродливых пожирающих людей искривленных линий фронта. Поэтому - спасибо этому дню, спасибо тем, кто его когда-то придумал, спасибо тем, кто уберегает от насмешек, пускай и формально справедливых, а по существу жестоких и необоснованных нападок.

* * *

    Мера жизненного уюта, необходимого человеку, чтобы он был нормально продуктивен, – такая достаточность, от нарочитого, соблазнительного, провокационного отнятия которой один из ста, может быть, станет исполином духа, а остальные, скорее всего, имеют большой риск трансформироваться в запуганных безвольных придурков, – эта мера, которая, скажем так, характеризует средний класс, в России, из-за исторических особенностей, определяется во многом не имущественными категориями, а коммуникационными, в том числе такой коммуникационной категорией, как словесность, как литература, в частности, поэзия. Может быть, поэтому Россия оказывается выносливее и устойчивее других: вырвать из души словесность сложнее, чем отнять имущество и жилье. Но при этом все мрачные времена выбирают словесность в качестве одной из своих главных жертв, самые плохие времена стремятся оскудить восприятие, они пытаются оторвать от России её словесность, лишают трансляции поэзии на обыденную реальность и наоборот, делают обыденность не только неловкой, но и нарочито и упрямо непоэтичной. Бывает, что это просто каша в душах так себя проявляет. Но бывает и гораздо серьезнее: такой нарочитый делается управленческий, политический выбор.

    И возвращение бывшего лидера в Кремль, и потом всё по Украине, и потом Крым и Донбасс, и иноагенты, и закон против детей, и изгнание безвредных и опасливых иностранцев – это из этой области: сделать жизнь как можно менее поэтичной и коммуникативной. Куда приведет всё это практически – грех обманываться, как в одну, так и в другую сторону.

    Открыл сегодня в айфоне программу “Домашняя библиотека”, а там, проглядывая авторов, увидел и Всеволода Багрицкого, чье одно всего стихотворение там оказалось выложено, 1941 года. Я решил его сразу прочитать – в память о Елене Георгиевне Боннэр. 

Всеволод Багрицкий, 12 ноября 1941 г.

Ты помнишь дачу и качели

Меж двух высоких тополей,

Как мы взлетали, и немели,

И, удержавшись еле-еле,

Смеялись.

       А потом сидели

В уютной комнате твоей.

Был час, когда река с луною

Заводит стройный разговор.

Когда раздумывать не стоит

И виснут вишни за забор.

Здесь, ни о чем не беспокоясь.

Торжествовала старина.

Сквозь лес мигнет огнями поезд,

Гудок...

    И снова тишина.

— На дачку едешь наудачку, —

Друзья смеялись надо мной:

Я был влюблен в одну чудачку

И бредил дачей и луной.

Там пахло бабушкой и мамой,

Жила приличная семья.

И я твердил друзьям упрямо.

Что в этом вижу счастье я.

Не понимая, что влюбился

Не в девушку, а в тишину,

В цветок, который распустился,

Встречая летнюю луну.

Здесь, ни о чем не беспокоясь,

Любили кушать и читать.

А я опаздывал на поезд

И оставался ночевать.

Я был влюблен в печальный рокот

Деревьев, скованных луной,

В шум поезда неподалеку

И в девушку, само собой.

      Вспоминая жертвы Вильнюса...

    Двадцать пять лет прошло, а боль не утихает... Погибли четырнадцать мирных людей, которые вышли защищать историческую и политическую правду – так, как они её понимали. Они праведники, страстотерпцы. Мне кажется, всё сейчас должно быть посвящено их памяти, сочувствию их родственникам, потому что рана тех, кто отпустил близкого человека на несколько часов, ну на полночи постоять за правду и получил звонок из морга с приглашением на опознание , - эта рана не затянется никогда...

   Когда-то я помнил наизусть все имена. Имена, лица в позднее советское время хранились в памяти. Они ещё не могли быть заслонены численной статистикой. Насильственная смерть, тем более смерть невинных и за политику не стала ещё страшной событийной “нормой” большей части постсоветского пространства 

   Я приехал в Вильнюс через день после трагедии , потому что мне позвонил мой друг Пятрас Вайтекунас и сказал, что ситуация очень серьезная и требует любых проявлений солидарности 

   Смерть и похороны... Но не могу отделаться от бытового и исторического контекста. Я влез в поезд "пять" Москва-Вильнюс за две минуты до отправления. Ехал новенький немецкий вагон, и, поскольку Германия уже объединилась, на нем стояла маркировка - не ГДР, а "сделано в Федеративной Республике Германии". Мир был совершенно другим, чем еще только что можно было себе представить, Европа уже стала совершенного другая.

   Когда я оказался у Верховного Совета, я заговорил с молоденьким парнем из охраны и, закончив короткий разговор, сказал ему: "ну, ещё скоро увидимся". А он мне очень серьёзно и со страхом ответил: "увидимся? А вдруг меня убьют?" К слову, по атмосфере и ощущению опасности убить могли кого угодно и всех.

   …Тогда еще не сформировалась та спонтанная защитная привычка, которую потом приходилось наблюдать, кажется, в самых разных ситуациях перед лицом опасности большого насилия и крови: когда люди вдруг начинали улыбаться, подшучивать, «излучать» порывы оптимизма, принимать случайные разговоры между собой за что-то такое, что «услышит и поймет» противник. Тогда еще всё вокруг выглядело стройно и осмысленно и не было однообразно и бесформенно больно. И был внутренний импульс всё отдать на защиту смысла, а не рефлекс защиты собственного воображения и самолюбования. Может быть, поэтому и устояли…

   Не обойтись без исторического и политического анализа, хотя и плохой момент для этого. Поскольку множество людей не хочет или не умеет думать об истории, её деталях и её уроках, то существует особая необходимость задумываться об исторической правде и о таких уроках. 

  Мир изменился на момент января 1991 года. Изменился благодаря разумению руководства Советского Союза, разумению Горбачёва, что мир должен меняться. Но этого разумения не хватило на собственную страну. И Горбачёв решил, что, если проблем так много, то ему не хватает власти. А не хватало ему не власти, а разумения. И он выбрал варианты чрезвычайщины, выбрал безнадёжно, потому что сам совсем не подходил на роль диктатора и имел во внешней политике совсем другой вектор. На руководстве СССР, как на сильном, лежит главная ответственность за то, что случилось в Вильнюсе. Но не на не одном. Большая ответственность сильного и нападающего не отменяет части ответственности тех политиков, которые представляют защищающуюся сторону. Грех нетерпения и склоки остаётся грехом, какие бы у него ни были логические "оправдания". Недостаток у политиков необходимой самоиронии способен погубить многие из их достижений. Может быть, в одном случае из ста политик может взять на себя ответственность сказать: "за эту свободу люди могут погибнуть, я могу погибнуть". В остальных девяноста девяти политик на то поставлен, что до последнего пытаться искать компромисса и беречь людей.

   В 1991 году обречённость советской модели была очевидна. И за борьбой с этим обреченным монстром мы проглядели угрозу национал-шовинизма, который за демагогией о реформах оказался крайне бесчеловечен и который отказался от главного достижения позднего советского времени – обратной связи между гражданами и властью. Любой национал-шовинизм, а тем более национал-шовинизм очень большой страны – невежественен и очень провинциален, не способен даже искать подходы к глобальным проблемам, не то что находить решения.

   Тогда мы не допустили чрезвычайщину, и мы чуть-чуть позже не дали реализовать шовинистический проект ГКЧП, потому что, при разных провозглашаемых целях, при нашем инфантилизме, авантюризме, безответственности, при крайней нехватке людей, строящих хоть какую-то политическую философию, мы, всё-таки, были вместе. Потом обстоятельства, события и наш эгоизм нас разбросали - кого куда.

   Давайте, всё-таки, попробуем, те их нас, кто живы и кто помнит, всё-таки быть вместе!