Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
Братья надежды моей
(№2 [305] 20.02.2016)
Автор: Игорь Чурдалёв
Игорь Чурдалёв

Скайп

Нынче ходить по гостям стало как-то не модно,

все медитируют за баррикадами скарба –

и ни подраться нельзя, ни обняться, но можно

рюмочкой звякнуть легонько

о камеру скайпа.

В Рио далёком

(или под боком – а проку?)

– Здравствуй товарищ! –

и кроме такого привета

прочее все относительно в эту эпоху,

пересеченную нами со скоростью света.

За искривленье пространства, ведущее к встрече,

за понимания норы кротовые –

чокнемся, что ли.

Вы ниоткуда не убыли, граждане Речи,

в тех же полях кириллических ищете доли.

Взял, да подался подальше,

коль жизнь вздорожала.

Миру без разницы,

где ты – в Торжке или Ницце.

Пали престолы, лишь вещая эта держава

словом предвечным свои осеняет границы.

В годы не лучшие –

лучшие мы прозевали

в пробках куда-то спешащих, но замерших улиц,

сам не из лучших,

которые не выживали,

там, где мы молча, но красноречиво прогнулись,

хоть и держаться с достойными вровень старались –

в будущей жизни, которую все же застали,

я позвоню тебе заполночь – Здравствуй, товарищ! –

словно сигналит в потёмках застава заставе.

 

Посреди

Посреди, в середине. Откуда края не видны.

В толчее. В тесноте – не в обиде, хотя, одиноко.

Так плыву я по стрежню

широкой и дикой страны,

уносимый безумной стремниной

людского потока.

Не имея фигуры, как новый поручик Киже,

не замечен судьбой

сквозь кромешные спины и плечи.

И ни ордер, ни орден меня не отыщут уже

в сердцевине толпы,

в средоточье клокочущей речи.

Не братался с низами,

но и не шустрил по верхам –

там такая же гниль,

если станем судить по плодам их.

Кто ты есть, возлежащий на облаке –

хан ли, пахан –

я не знаю тебя

и сказать не умею при дамах

где видал канцелярий малины, и банки, и нефть,

вертухаев твоих, что тотчас за спиной моей встали.

Я ушел в этот гомон,

меня уже, собственно, нет.

Догоняй же теперь слов моих перелётные стаи.

 

На берегу

Дремлющая листва, лютики на лугу.
Берега полоса, согнутая в дугу.
Странно узнать себя, в парке кормящим белок,
замершим на бегу –
словно на берегу
зыбко, как моряку, списанному на берег.

Гревшиеся костром,
падавшие в Мальстрём -
время вернуться в дом – в Гавре или Джакарте.
Знали орудий гром,
пили яванский ром -
время оставить шифр на самодельной карте.

Всё, чем дышал пока,
минется, но запомнится.
Всем, что тебя влекло, хмелем надежд питало,
пусть – за строкой строка –
жизнь до конца заполнится,
как судовой журнал старого капитана.

Палуба быта, выдраенная дочиста.
Свежий воротничок. Выверенное слово.
Горький одеколон строгого одиночества.
Книга, табак и чай.
И полглотка спиртного. 

 

Королева фей

Когда убудут наши корабли

к морям иным, других миров системам,

и лишь строка покинутой любви

останется на сайте опустелом,

да блоги позапрошлых новостей,

стоящие увядшими рядами,

да чахнущие в дебрях соцсетей

страницы, позабытые френдами,

застывшие на вздохе дневники –

тогда восстанут наши двойники

из облака туманных технологий.

И, вид храня значительный и строгий,

устроят в нашу честь печальный театр –

мистерии творя в элитных клубах,

трагедией представить захотят

всю череду ошибок наших глупых.

Но мы – уже обучены тоской,

не предадим напыщенности ради

на вымышленном этом маскараде

ни мудрости в личине шутовской,

ни истины в дурашливом наряде.

И вот тогда – пусть тьма нисходит к нам,

где под напев то бешеный, то грустный

мы колобродим по ночным камням

какой-нибудь вероны захолустной,

с друзьями, поразвлекшись хорошо.

И пусть я им скажу, хлебнув ещё:

– Надеюсь, королева Мэб бессмертна!

Нельзя оставить фей без повитухи,

во времена безверия, когда

механика их родопродолженья

в сухом контексте нанотехнологий

становится рутиной. Королева

теперь форматом – кремниевый чип,

командный центр микросуществ, снующих

по жилам дев, смотрящих порно-сны,

иль крючкотворов, грезящих о взятках...

И опьяняем ночью этой лунной,

все скорби отлагая на потом,

пускай ответит мне мой спутник юный:

– Ты о пустом болтаешь… о пустом.

 

Терракота

И глина вилась золотым серпантином

И вдруг поднималась старинным сосудом.

                                      В. Калашников

 

Надежду с Любовью не путал, но знал обеих.

Любил надеяться, надеялся, что люблю.

Лишь с Верой не повезло. Недвижный берег

отроду чужд истому кораблю.

В юности к морю стремятся все.

Неокрепший разум

ищет свободы извне – и к небесным грозам,

к волнам пустынным зависти полон.

Но к старшим классам

жизни –

такой подход под большим вопросом.

Жил мой приятель у моря –

свободы ради.

Штормом косматым клубились его пряди.

В дудочку дул, нечто черкал в тетради,

да продавал сувениры на эспланаде,

слепленные из праха с искусством тонким.

Он, ювелир терракоты, был предан глине

в смысле не столь печальном, который ныне,

в тех же словах тяготеет к сплошным потёмкам.

Пялясь на девочек ласково и нахально,

как он картинно заныривал – местных глубже! –

и доплывал до мыса, не сбив дыханья.

Я был серьезнее, но я дышал хуже.

Лязгали лезвия наших заумных игр,

философических спаррингов и баталий.

Он заводил:

– Понимаешь ли, друг мой Игорь…

Я отбивался:

– Но видишь ли, брат Виталий…

Были подруги наши как сны прелестны –

пчелы любви собирали свой мед с полыни.

Как сувениры прекрасны и бесполезны

дни наши были – и где-то в пустотах бездны

свет их, наверное, так и летит поныне.

Сделав бутылку игристого посошком,

ибо мыслитель всегда лишь условно трезв,

мы выдвигались на поиски истин пешком,

от Коктебеля до Старого Крыма, срезав

петли пути напрямую, по кущам Рая,

кронами древ и крылами его валькирий

осенены.

Запыхавшись и обдирая

до крови руки о ветви в уборах игл,

я окликал:

– Подожди же меня, Вергилий!

Он отвечал:

– Ты неправильно дышишь, Игорь.

Вроде бы, так и бреду с той поры, отставший,

зелья курящий,

зело умудренный, старший,

горным проселком – по матери нашей глине,

щебень сцепившей в готовой сойти лавине.

Пусть хоть один из нас встретит усмешкой старость.

Близится миг разрешения споров наших.

Но все пытаюсь попасть в этот ритм,

пытаюсь –

вдох на четыре шага и выдох на шесть.

Времени камень неодолимо прочен,

как ни перечим, но все-таки крыть нам нечем –

нежным, податливым, влажным от слез.

А впрочем,

прах после обжига, в сущности, столь же вечен.

 

К Овидию

1.

Все стихотворцы вечно ищут драки – и

всегда им что ни кесарь, то паскуда.

Потом строчат из Ликии иль Дакии.

А ты, похоже, вовсе ниоткуда.

Теперь притих, как мышь в норе, а ранее

все нарывался – не пойми на кой, но

удел пиита скорбное изгнание

куда-нибудь, где глухо, но спокойно.

Богам перечить сложно – это первое.

Второе, что оно себе дороже.

Весь мир теперь – единая империя.

И ты изгнанник в никуда, похоже.

2 .

Никуда невозможно вернуться.

Вообще никуда.

А не веришь – рискни.

У разбитого сидя корыта,

посмотри, как в набрякшую дельту уносит вода

со вселенской тоски утопившегося Гераклита.

Хорошо, что ты сразу же взял и обратный билет.

Никому здесь уже ты не брат, и не сват, и не кореш.

Отправляясь назад,

запусти свой окурок вослед

многой мудрости,

лишь умножающей многую горечь.

Утешайся кургузою мыслью,

что кончили тем

простаки и философы, и дурачки и провидцы.

Убывая туда же, откуда вернуться хотел,

снова оба конца оплати – по старинной привычке.

 

Гиперборея

Если я падал, ослабевал, болея,

ты исцеляла меня нежной метелью,

полумифическая Гиперборея,

где обитал я –

эхом легенды, тенью.

Тошно, как в карцере,

в замкнутом круге кармы.

Ты в нём лишь пыль,

если Бог не с тобою.

Ставятся судьбы на вере,

а не на камне,

ладится дом не мастерком –

любовью.

Выплюнут в мир

равнодушным наждачным лоном

ветхой империи,

Родиной мне не ставшей,

в Гиперборею сбежал я,

по-детски склонен

верить всему,

что наплёл о ней Плиний Старший.

Не по понятиям жил –

по заветным книгам.

Пел о стране волшебной по древним нотам.

Разве я знал, что и она под игом

кривды, спрессованной

тысячелетним гнётом.

Годы её разворовываются как смета.

По накладным фальшивым уходят мимо.

Но бесполезно грозить ей концом света,

разве не это –

второе её имя?

Снег её так же витает, кружась, искрится,

словно фантазии и обольщенья детства –

трижды наивен каждый,

кто думал скрыться

в них от уродства, предательства

и злодейства,

давшего всходы.

Скоро наступит жатва.

Память моя всё морознее, всё белее –

и навсегда в мерзлоту моих снов ложатся

братья надежды моей –

гипербореи.

 

Затмение

В наших широтах затменье не было полным
Половинка солнца продолжала слепить,
так, что никто ничего так и не понял.
Жизнь  катилась, не умеряя прыть.
Только птицы метались, подняв тревогу,
в стайки сбиваясь, вопили «беда, беда!»
да наждачной рябью покарябало  Волгу,
трудно освобождающуюся ото льда.
А толпы шагали строем, не поднимая лбов,
на которых явственно – более или менее –
обозначалось: деньги, война, любовь
и – затмение.

Но подступала ночь, как безумный дервиш,
шляющийся по весям, напугать стремясь,
и вопрошала:
 – Что ты делаешь, с кем ты делишь
лозунги хором и водку и в ногу марш?
Убереги одиночества дар бесценный.
Слёзы – от ветра – в щёки свои вотри.
Двигай домой по аллее люминесцентной,
столь же холодной, как и ты внутри.
Все тебе до фонаря – даже смета
за электричество. Именно потому
не выключаешь в прихожей света,
чтобы не возвращаться в тупую тьму.
Ужинай, как святой – мёдом с акридами.
Сон занавесит разум, тайны тая.
И поплывёт перед глазами полузакрытыми
жизнь – полу-придуманная, полузабытая,
как бы твоя. 

______________

© Чурдалёв Игорь

Чичибабин (Полушин) Борис Алексеевич
Статья о знаменитом советском писателе, трудной его судьбе и особенностяхтворчества.
Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum