Вот, написал о Сергее Чудакове – «по боли и искренности равных ему не было». И тут же усомнился, возвращаясь памятью в не столь уж отдалённое прошлое советской державы, вплотную подошедшей к черте самораспада.  На этой фишке, наверное, уже всё оттоптались – чтобы стать известным, надо перебраться в Москву. С Чудаковым проще – он то ли вовремя переехал, то ли вообще коренной москвич. А если судьба обозначила место поэта в провинции? Ну, как хотите, а всё ж дым пониже. И значимость гораздо более локальна.  Хотя изначально стихотворцы, близкие по тональности и по судьбе, распределяются на территории страны достаточно равномерно. И если поглядеть окрест, обнаружится, что на поле поэзии значимость Александра Брунько, проживавшего в Ростове-на-Дону, в какой-то мере равновелика значимости Сергея Чудакова. Не говоря уже о схожести судеб. 

     Оба не смогли удержаться на грани меж свободой и вседозволенностью. Оба методично и целенаправленно разрушали в себе установки «нравственного закона», заливая алкоголем кровоточащие обломки, безжалостно уничтожая свои физические тела. Оба ушли в легенду. Легенда о Сергее Чудакове возвышенна и звонка. Она подкреплена именами знавшими его. Лев Аннинский, Олег Осетинский, Олег Михайлов и великое множество не столь известных, но достаточно значимых деятелей искусства. Чего уж там, если даже Иосиф Бродский, когда до него дошёл слух о смерти Сергея в зимнем московском подъезде, откликнулся из-за океана совершенно потрясающими стихами «…да лежится тебе, как в большом оренбургском платке, в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма, понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,и замёрзшему насмерть в параднике Третьего Рима»…

  Легенда об Александре Брунько глуше и провинциальнее. Её по крупицам собирает и хранит Анна Бражкина.  Низкий поклон ей за этот подвижнический труд.

   (Подробнее о Чудакове здесь – http://www.liveinternet.ru/users/4514961/post2226316... Брунько наиболее представителен по адресу www.anr.su. Всё, чему я не был свидетелем, взято с этого сайта).

    Сравнивать настоящих поэтов вообще-то дело дохлое. Они потому и настоящие, что разные. Несопоставимые. Причём, в данном случае не только по творчеству, но и по отношению к своему дару. Сергей Чудаков к своей гениальной одарённости относился достаточно пренебрежительно. Писал стихи на обрывках бумаги, на салфетках, раздаривал, терял. Узнав, что Олег Михайлов составил и переплёл его рукописную книгу, тут же выкрал её и, естественно, сразу же потерял. Брунько на полном серьёзе именовал себя «гениальным поэтом», полагая одарённость свою основанием и оправданием любых поступков. И всё же есть некоторые точки соприкосновения. Я как раз об этих точках. Оба пытались получить высшее образование. Оба были отчислены, хотя и по разным причинам. Оба испытали на себе зловещее внимание «органов правопорядка». Хотя и с разными последствиями. Оба не вписывались в предписанные социумом габариты. Если Чудакова  державная реальность давила, «как могильная насыпь», то Брунько, сближая реальности ощущал, что «наш поезд уходит в Освенцим» лихо – с Сельмаша».

     Чудаков более традиционен в выборе метра. Чудаков краток и афористичен.  Строки его врезаются в память сразу и навсегда. Оба – и Сергей, и Александр – не чураются реминисценций и прямых заимствований. Чудаков даже не удосуживается ставить кавычки, да и зачем? Все и так знают, откуда строчки.  «Сколько их, куда их го-  Сколько их, куда их гонят». Ну, вот такая штука – невозможность выговорить сразу, то ли воздуха не хватает, то ли ком в горле встал, надо выдохнуть, сделать вдох, глоток и потом только продолжить. Брунько ставит кавычки добросовестно, зато потом парадоксально переосмысливает известное прочтение. 

Любимая!

                  Да, ты права, права…

Вот те руины, 

                         вот она – вершина!

И я молчу 

                  последние слова:

«Всё те же мы,

Нам целый мир – чужбина!»

     Брунько более метафоричен. Стихи его не вмещаются в традиционные размеры, чувство рвётся из гортани. Отсюда многочисленные восклицательные знаки, строки разбиваются, чтобы расширить, охватить пространство. И тире для того же – раздвинуть строку, как руки, разведённые для объятия. Нынче это воспринимается, как претенциозность дилетанта, но тогда… о-о-о – тогда! «Как долгий звон – старинный и спокойный»…

Чудаков порой поразительно ассоциативен и непредсказуем:                                                                       

В Министерстве Осенних Финансов
Черный Лебедь кричит на пруду
о судьбе молодых иностранцев,
местом службы избравших Москву.

. . . . . . 

Отчего же я морщусь и плачу,
не вдохнув твоего табака?           

   Завораживает прежде всего то, что Д. Быков назвал «семантическим ореолом метра». Интуитивно обретённый размер. Когда не важно – «о чём», когда главное – «как»? Когда не оцениваешь бесстрастно все эти ассонансы-консонансы, но испытываешь трепет от звучания слова. И что здесь Москва, как не синоним России?  И табак из лефортовской табакерки, ассоциативно связанный с родным и отравным «дымом отечества»…                                                                                    Брунько, непрестанно слышащий «шаги Командора», в одиночестве своём переча и судьбе тоже, пытается заслониться протяжёнными, протяжными, монументальными строками:                                       

Чем же ты встретишь Судьбу –

Эту маниакальную дуру?

Хватит ли мужества, правды, вина и конфет?

Что там гадать?! –

Расставляй поскорее фигуры,

И выбирай – наплевать на приличия! – 

Белый воинственный цвет!

     Впрочем, всё это  только мои ощущения от прочитанного. У каждого своя мера понимания. Истинность поэта определяется его противостоянием государству. Причём, не по злому умыслу. Поэзия немыслима без внутренней свободы, а государство – это всегда границы и запреты. В умном государстве запреты минимальны, для поэзии не ощутимы. Можно вдохновенно воспевать лютики-цветочки. Государство тоталитарное пытается ограничить и запретить как можно больше. (Как мне нравится императив Бердяева – Бог создал мир из  свободы, потому что больше было не из чего). Поэты с этим рождаются, свобода рвётся на простор, порой приобретая довольно причудливые формы. Свободные электроны, блуждая в кристаллической решётке, наверное, тоже не приемлют упорядоченную структуру. Изменить её они не в состоянии. 

     Зато при наличии потенциала мгновенно образуют электрический ток. Физика, переходящая в метафизику. Физическая масса искажает пространство. Поэтическая – искажает восприятие реальности социума. Которая на самом деле предельно искривлена, полностью иллюзорна и держится только на вкрадчивом внушении из всех репродукторов: «Наш адрес не дом и не улица», «Жила бы страна родная и нету других забот», «И палатка простая нам с тобой дорога», «Главное, ребята, сердцем не стареть». Под эти тексты хорошо «уснуть и видеть сны». О космосе, о духовности, о величии и особом пути. Но когда услышишь сквозь сон «И если ты впрок не уснул, Страшись этой правды, как мора!» – откроешь глаза и останешься один на один с ужасом чёрного неба и облупившегося потолка барака. Реакция предсказуема. Власть, как правило, негодует и пресекает, «дабы всякие мысли померкли». Поэт в таком мире инородец, изгой, юродивый…  «Больше, чем поэт»?  Ну-ну… Мало того, что «Сын человеческий не смеет Главу где-либо преклонить», так тот же Чудаков, возвращаясь к обыденности, иронизирует над своим существованием: 

А тут еще бесплодные попытки
Занять до завтра полтора рубля…

    Ох, как знакомо! В середине 80-х Александра Брунько часто можно было встретить на Энгельса (теперь Большая Садовая). Увидев знакомого, сразу же бросался к нему, останавливал, бывало, читал стихи, говорил о литературе, потом переходил к делу: «Дай рубль. Пропадаю». Иногда просто просил, без поэтических вступлений. ( Кстати, документальный фильм о поэте, снятый в 1997 г., начинается с молитвы, которую прерывает вторжение Брунько: «Выпить дай»!  Совершенно поразительная режиссёрская находка. Когда вся жизнь в этом – выпивка сквозь молитву! http://www.yapfiles.ru/show/61608/90057da36e5e0aef7f...).         Пока рубли были, я давал. Рубль, «трояк», больше он не просил. Гордился тем, что как бы ни был пьян, всегда оставляет на утро 70 копеек. «Чтобы взять порцию пельменей за 56 копеек и чашку кофе». Потом помолчал и невпопад добавил: «Старик, мне жутко одиноко»! (Я поглядел – в глазах его стояла глубокая – до стоптанных сандалий – беспримесная, лютая тоска. Что мог я дать ему, ведь не стихи же взамен его исповедальной прозы, ну, разве только рубль на пропой)…

   У Чудакова всё же была квартира. Брунько жил неизвестно где. В «Доме актёра», пока его не снесли. Признавался мне, что ночует на детской площадке, в избушке на курьих ножках. Приходил поздно, чтоб жильцы не видели. Уходил до рассвета, пока все спали. Однажды управдом всё-таки засёк, постучал среди ночи: «Что – опять с женой поругался? Ладно, только избушку не спали». И, конечно же, долгое время жил в Танаисе. 

Здесь – в дымном небе 

                            медленных развалин,

Чьё имя – сладостное –

ТАНАИС…

     Конечно же, сладостное. Здесь была еда, вино, женщины, идущие за поэтами. И крыша над головой. Что ещё нужно стихотворцу, оставившему дом, семью ради призрачного блеска заветных слов. Свобода, доведённая до предела, предполагает по умолчанию и свободу от морали и от «нравственного закона внутри».  Вблизи это вызывает отторжение, за далью времён умаляется, становится не столь существенным, полностью искупляется оставшимися стихами.                                                                                                                                                                      Чудаков как-то умудряется обустроиться в державной клетке, потакая инстинктам тех, кто её установил. Сутенёрствует понемногу, поставляя подруг литературным и кинематографическим деятелям, сам себя осуждая за это: «я живу на доходы от школьницы, на костре меня мало спалить». «Паршивый сутенёр», пишущий полушутливое заявление Лиде Филипповой:

Ах Лида, я погибну скоро
средств не предвидится ни пенса
прошу меня из сутенёра
скорей перевести в альфонса.   

     Подрабатывает «литературным негром», пишет статьи и рецензии за небольшие деньги. Говорят, многие советские критики и филологи сделали имя на таланте Сергея. Хотя это касается только личного выживания. И по сути ничего не изменяет в окружающем пространстве:

Пусть лично я и пьян, и непотребен,
Живьём засунут в грязные штаны,
Но все вы тоже только пенный гребень
Тупой и фантастической волны.

    Брунько даже не пытается приспособиться. Он выживает буквально. Похожий – по выражению Елены Нестеровой – «на молодого Блока», с пронзительными сияющими глазами, смотреть в которые было как-то жутковато, с пышной шевелюрой – он был совершенно неотразим для женщин. Летели, как мотыльки на пламя. На какое-то время он обретал кров и заботу. Это замечалось сразу. Нестриженный, в «стоптанных сандалиях», в пиджаке с чужого плеча, он преображался. В чистой одежде, в приличной обуви, с тем же демоническим блеском глаз… Спустя некоторое время благостный период заканчивался. То ли сам уходил из уютного мирка, то ли выставляла подруга, изнурённая его беспробудным пьянством и паразитарностью. (Поэт Георгий Буравчук, работавший тогда сварщиком на заводе железо-бетонных конструкций, рассказывал, что Александр как-то пришёл вместе с очередной страдалицей набрать цемента для ремонта. Буравчук не поскупился, отсыпал. И женщина, вся перекосившись, потащила тяжёлый куль, а Брунько пошёл рядом с осознанием исполненного долга.  Ну, да, «поэт в законе», как и «вор в законе» работать не должен. Хотя в бытность поэта в Находке, работать в порту всё же приходилось). Вместе с тем, он в душе так и оставался наивным и верящим в любовь. (Сам он в письме Т. Крещенской говорит: «Брунько никогда не попирает чистоты и человечности»)…  В этом утверждении больше самолюбования, нежели истины. Но действительно имеются и совершенно прозрачные, чистые и нежные строки:

… Стоп. Замолкаю: все слова – лукавы!

Ещё апрель. Слова, слова, слова!

Спи, нежная, – ещё не встали травы.

Младенческая, разве что, трава…

Имя твоё!                                                                                                                                    Слёз никаких не хватит…

    Да, если истинность поэта определяется его «поперечностью», то величина – стихами о любви. У Чудакова, при всей его искренности и боли, с любовью незадача. Должно быть, занятие его наложило отпечаток. Что поделать – «разнообразье в женщинах оно
из человека делает пиявку». Впрочем, ностальгия не оставляет: «И почти убитый даже
Я сквозь холод ледяной Вспомню как лежал на пляже Рядом с девушкой одной»… Остаётся только молча посочувствовать и поскорбеть. В остальном ощущения у обоих сходны.

Чудаков:

 Какая ночь, какой предельный мрак,
Как будто это мрак души Господней,
Когда в чертог и даже на чердак
Восходит чёрный дым из преисподней 

Здесь ваш Родос, здесь извольте прыгать
в дьявольский котёл в кипящий дёготь
для участья в перегонке дёгтя
в каждый мозг вбивают чувство локтя

Брунько:

Тюрьма. Здесь все поражены, больны,

Отмечены одной бедой и метой,

Охвачены  

                   палящим мраком – этой

Гражданской – нестихающей – войны!

...

– Все на поверку!

… Жизнь. Гражданская война.

Застыл с дубинкой «гражданин начальник»… 

… Трубач – играет. Он – привык.

Труба – как скатка полевая.

Мороз – что надо. Рот – в крови.

Двадцатый век.

Тоска такая…

   Тоска и одиночество – всё, что может дать окрестное пространство, давящее созданные поэтами вселенные, которые так явно пересекаются, совпадая и повторяясь в нюансах:

речь идет о выборе дорог
в месиве триумфа и маразма

    В окружающем пространстве не меняется ничего. Всё так же «раб за горло хватает другого раба», всё так же «мрак завтрашний сменит вчерашний». Не важно, где подлежащее во второй цитате. Всё равно в державе, марширующей по плацу и смотрящей при этом назад, понятие «сегодня» упразднено. Жизнь была вчера и будет завтра, а сегодня надо как-то перебиться. Оттого мрак неизбывен и трансцендентален. Имперская метафизика, столь любезная обывателю. 

У Чудакова:                                                                                                                                         

Оркестр слепых калек музицирует в крематории
Советский ТV ведёт свои передачи
О, как мы скверно горим, торфяные брикеты истории,
Чем дешевле эпоха, тем дороже всегда переплатишь.

У Брунько:

На пересылке обрящешь –

Свободу, права ли…

Помните строки – «уходит наш поезд в Освенцим…»?

Лихо – с Сельмаша –

Да прямо к перрону –

Подвозят трамваи…

   Почему-то в сети бытует мнение, что Александр Брунько ненавидел советскую власть. Я этого не ощущал. Ни по стихам, ни в непосредственном общении. Скорее, он пытался её не замечать. Ну, в самом деле, как можно ненавидеть такую ничтожную, бутафорскую, марионеточную структуру. Мишуру на асфальтовом катке диктатуры КПСС.  Многие стихи Александра буквально пронизаны тоской по единственной и недостижимой уже России. СССР своим отечеством он не считал. Вся его «антисоветчина» именно в этом. Зато власть пыжилась, вымогая любовь силой. Эта оруэлловская реальность стала ещё конкретней. Доныне Кремль уверен – для того, чтобы соседи возлюбили Россию, надо как следует их побомбить.  А научить любить Родину лучше всего через дубины ОПОНа и прорезь прицела. Национальная гвардия в федеральном государстве?  Вот уж точно «мрак завтрашний», он же «вчерашний», накрывший сегодня страну и всю окрестную географию. Кстати, о географии. Остров Пасхи у Чудакова – символ иной Ойкумены, куда можно доплыть и убедиться, что она – такая же: 

Почти не свой, почти полусоветский,
Как будто в нулевую пустоту,
Приплыл я в этот город людоедский,
Ещё держусь на бальсовом плоту.

   Галапагосские острова у Брунько вообще не соотносятся с географией, так, звучные слова на газетном обрывке. Хотя старшина и может объяснить их местонахождение, но это совершенно не важно. Они где-то здесь, в новом микрорайоне, потому что грохочет по планете красный трамвай, на котором можно доехать куда угодно: 

Всех-то делов!

                          Хрен там Крым, что Кижи те,

Что Валаам или храм Покрова?!

Нынче, товарищ, всё НАШЕ на свете –

Красный – грохочет трамвай – по планете –

Эх, по морям – по волнам…

   Ну, да, нынче мы это постигли в совершенстве, «русский мир», такие дела. Нынче здесь, завтра там…  И трамвай тот же, под ноги которого, «исступлённо крича», бросается Чудаков, тот же, что подвозит «прямо к перрону», к «поезду в Освенцим». Куда же ещё, когда на всех других путях продолжают рваться мины советского образца, заложенные некогда под человеческий разум и нравственность. «Отставить плач, отставить смех! – КРУГОМ! РАВНЕНИЕ НАПРАВО!»

  И ещё одна точка соприкосновения. Если Чудакову удалось «отмазаться» от тюрьмы через психушку, то Брунько сел по полной. Рассказывал потом, что «замели» его во время облавы на Левом берегу Дона, где он отходил после попойки, без паспорта, в одних трусах. Пока отпечатки «пальчиков» отсылались в Москву на предмет проверки причастности к тому-сему, пока результаты ехали обратно, Александр получил опыт годовой отсидки и туберкулёз в придачу. «Понимаешь, окурок приходилось докуривать после туберкулёзного»… « Саша, да зачем же было брать»!  Он посмотрел своими изрядно потускневшими очами, в которых демоническое уже начинало замещаться безумным, и так по-детски промолвил: «Ну, курить же хочется».

  Поэты Александр Иванников и Татьяна Крещенская принесли ему одежду, навещали. Помогли оформить паспорт. «Гражданин начальник», симпатизируя стихам, трудоустроил, на тот же Сельмаш. И вроде как Александр даже один раз сходил на работу. А вечером, как он потом с иронией и грустью рассказывал, вырвался на Левый берег, отметил освобождение и утром проснулся в одних трусах и без паспорта. «Возвращается ветер на круги своя»…

   Считается, что он умер в Новошахтинске в 2006 году. (Уехал всё же… «Всё замечательно в нашей судьбе окаянной! Некуда только убечь да трясутся поджилки»… При каждой встрече повторял – надо уехать. Из «города-погоста», вообще из страны.  Как будто бегство – это всегда спасение. Бегство это, как правило, смерть.В заявлении в КГБ, в 1989 пишет, наивно полагая, что заглавные буквы придают слову весомость: «ПРОШУ ПРЕДОСТАВИТЬ МНЕ ВЫЕЗД ЗА ГРАНИЦУ – в любую из западных стран. Ибо, к сожалению, УВЕРЕН: дальнейшее пребывание в СССР –  бесконечная, изматывающая цепь унижений и преследований – приведёт меня либо к инфаркту, либо к самоубийству. И наоборот – возможность жить и творить в НОРМАЛЬНЫХ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ УСЛОВИЯХ позволит – и в этом я УВЕРЕН! –принести подлинную пользу РОДИНЕ – РОССИИ – во имя БОГА и ПРАВДЫ».)  Представляю – как повеселились в «органах»! Если, конечно, попало туда, а не было очередным перформансом Александра.

 «Я теперь понимаю что чувствует мышь
Когда воздух из банки выкачивают» – это Чудаков. 

   После психушки он уже не писал. Вначале появлялся но поэтических концертах, потом пропал окончательно. Говорят, сдал квартиру кавказцам, оставшись жить на кухне. Те в уплату поили его. Сначала подзывали к телефону. Потом отговаривались, мол, Сергей спит. Потом уже бросали трубку – такой здесь не живёт. Дата и место смерти неизвестны. Понятно только, что смерть была ужасной. Поистине, уж лучше бы тогда – в подъезде. (Правда, ВИКИПЕДИЯ утверждает, что «он умер на улице в Москве от сердечного приступа 26 октября 1997 г.» Впрочем, для легенды это неважно). Певчие птицы обречены в столкновении со стервятниками, возросшими из того «чёрного дёгтя», на том фундаменте мрачной социальной утопии, из угаданного дыма и смрада горящих «торфяных брикетов»

   Скорее всего, память подводит, но сдаётся мне, что последний раз я видел Брунько всё-таки в 2007. Зайдя на работу к Буравчуку, застал там пьющего чай Александра. («И втаптывая в пыль края постылых крыл, Сам Александр Брунько, похмельный и голодный Меня здесь навещал и чай со мною пил»). Ушли вместе. Читал новые стихи, предельно приближая лицо, истово выдыхая слова вперемешку с палочками Коха. Я инстинктивно отстранялся. Памятуя, что я уже тоже безработный, о «рублях» не заговаривал. Тихо попросил поставить стакан вина.                                                                                                                                                     – Саша, да рано же ещё. Нигде не купишь.                                                               – Я знаю, где – привёл в забегаловку возле ЦГБ. Взяли вина.                                   – А ты разве не будешь?                                                                                           – Саша, я не пью по утрам.                                                                                       – Ну, хотя бы постой со мной… Я махнул рукой и пошёл. Кабы знать!..

 … Отчего-то в сети Александра Брунько называют одним из основателей поэтического объединения «Заозёрная школа». Не знаю, составителям текста в ВИКИПЕДИИ виднее. Но совершенно точно – сам Александр при мне никогда не упоминал о своей причастности. И если её действительный основатель Геннадий Жуков постоянно афишировал сообщество, то Брунько предпочитал отмалчиваться. Думаю, была некая  общность, обусловленная временем и проживанием в Танаисе. Сам себя он ощущал единственным и уникальным. «Гениальный российский Поэт» по  самоопределению. С этим можно спорить. Но бесспорно главное – рядом равных ему не было.

    Так вот они и живут в сети порознь – Сергей и Александр – два значительных российских стихотворца. Абсолютно разные и, вместе с тем, равновеликие по отношению к миру. Совершенно адекватно выразившие эпоху, выдохнувшие её атмосферу вместе с ошмётками лёгких. Одинокие и неприкаянные, как и подобает истинным поэтам. Сергей Чудаков – «пчела на горячем цветке», долгий, светящийся дымным негаснущим сиянием след от пролетевшего в ночи болида. Александр Брунько – «перекати-поле», врезавшийся в жёсткую почву родины аэролит с нереально-высоким содержанием редких земель. Подлинные «духовные скрепы», поиском которых так озабочено наше по-прежнему безумное государство. Не там ищете, «гражданин начальник».

___________________________

© Рыльцов Валерий Александрович