Весной 1995 года в Москве состоялась научно-практическая конференция "50-летие Победы. Гуманные ценности и патриотизм". В числе её главных организаторов был Сергей Юшенков, в то время — депутат Госдумы РФ и председатель Комитета по обороне. Это была удивительная с точки зрения сегодняшних реалий конференция, в выступлениях участников которой преобладала мысль, что «воевать нельзя». Что война — это кровь, боль, смерть. И больше — никогда... Выступавшие знали, о чем говорили, не понаслышке — среди них были ветераны Великой Отечественной Булат Окуджава, Даниил Гранин, Владимир Этуш...
В том же году на основе материалов конференции был издан сборник «50-летие Победы. Мифы и факты» под редакцией Сергея Юшенкова и Валентина Оскоцкого. Эта брошюра сохранилась в архиве историографического сообщества «Политика на сломе эпох». Предлагаемые тексты подготовлены на основе этого издания.
Алла Амелина
Булат Окуджава. Побежденные победители
Вы спрашиваете, что побудило меня писать о войне? Мне бы хотелось ответить на этот вопрос шире. Видимо, моя природа, провидение или глас свыше, что-то такое, чего не объяснить.
В семнадцать лет я попал на фронт. Я был романтиком в духе времени. Я намеревался поединоборствовать с фашистскими захватчиками. Единоборство представлялось возвышенным, вдохновенным и крайне справедливым. Через пару-тройку недель фронтовой жизни романтизм померк и растворился. Война обрушилась грязью, кровью, унижением человеческого достоинства, утратами. Единственное, что осталось, — осознание тяжкого долга, необходимость защищать свою страну от нашествия.
Так и закончил войну. Вернулся опустошенный, перестрадавший, с израненной душой, но гордый победой. И однажды, испытав потребность восстановить все это в памяти, написал, может быть и не очень умело, то, что вспомнилось: повесть «Будь здоров, школяр!», стихи и песни о том времени.
Прошло еще много лет. Довелось мне многое узнать из того, что раньше было недоступно. О многом передумал, переговорил, переспорил, многое переосмыслил и вдруг в один, как это говорится, прекрасный день с горечью осознал, что, сражаясь за советскую власть, отстоял и защитил чудовищный режим.
Что же было в нем чудовищного? А то, что он был тоталитарный. Но ведь и фашистский режим в Германии был тоталитарный. А что же значит «тоталитарный»?
Это режим, подавляющий все конституционные свободы и права человека, личности. Режим, при котором не государство для человека, а человек для государства. Режим, при котором господствует единомыслие, навязанное сверху, а инакомыслие подвергается уничтожению. Режим абсолютно милитаризованный, так как главная его цель — мировое господство и т. д. Вот и столкнулись два тоталитарных режима и четыре года выясняли свои взаимоотношения, залив кровью полмира, продемонстрировав свою единую сущность; два режима, абсолютно схожие меж собой в главном.
Конечно, были внешние различия. В Германии этот режим назывался нацистским, в Италии — фашистским, у нас — советским. Немцы украшали себя свастикой, мы — серпом и молотом. У них во главе стоял «бесноватый» фюрер (вождь), у нас — «гениальный вождь и учитель». Они строили концлагеря, чтобы уничтожать чужих, мы же — чтобы убивать своих.
Зато мы победили. Мы должны были победить, ибо иноземное кровавое нашествие — зло в любом веке, в любой стране, в любое время года.
Мы победили, и тотчас в Германии состоялся Нюрнбергский процесс, на котором была осуждена и запрещена нацистская идеология, и Германия начала стремительно залечивать свои раны и превратилась в одно из ведущих демократических государств с очень высоким уровнем жизни.
Мы победили. Но режим наш остался неизменным, а КПСС так до сих пор и не осудили.
Мы победили. Но всегда со сладострастием воспитывали на победах, стыдливо умалчивая о поражениях, стараясь использовать любой предлог, чтобы мы не забывали, что мы — всегда победители. Это стало нашей психологией и потому, наверное, стерев в пыль свой российский город Грозный, мы поторопились водрузить российский флаг в честь очередной победы. Мы победили, а оказались побежденными, и на этом фоне приготовления наших властей к военным парадам, предполагаемый грохот военных оркестров и салютов и тем более «всенародное гуляние» под аккомпанемент чеченской войны мне кажутся нелепыми и неприличными.
Впрочем, я властям не судья, да это и бесполезно. Тем более что они, видимо, руководствуются заветами императрицы Екатерины Великой, которая однажды поручила своему юному наследнику Павлу Петровичу написать доклад о состоянии Российской империи. Он написал, что в России беда и поэтому необходимо отозвать все войска из Европы, сократить армию, а освободившиеся средства обратить на штопанье внутренних прорех. Екатерина, прочитав, рассмеялась, порвала написанное и заявила, что наследник пока еще слишком глуп и не понимает, что победы возвеличивают народ.
Я властям не судья. Но по мне бы — наладить сносную жизнь оставшимся в живых ветеранам, выйти 9 мая на улицы и площади, постоять с полчаса молча, с непокрытыми головами, чтобы помянуть миллионы погибших...
Даниил Гранин об излечении от ненависти
Из всех кладбищ самые мертвые — воинские. Из всех могил самые усопшие — солдатские. Ряды одинаковых каменных крестов расходятся вширь и вглубь. Ни эпитафий, ни портретов, ни аллегорий. Как шли строем на параде, так и уходят в вечность.
На кладбище Ольсдорф советские воины лежат под каменными плитами. На каждой высечено имя-фамилия, дата рождения и смерти. Плиты не заросли, не покосились, лежат прочно и точно и будут лежать всегда, обеспеченные вечным уходом. Так гласит государственный закон.
Кладбище Ольсдорф под Гамбургом — самое большое в Европе, а может, и в мире. На нем, кроме гражданских, 50 000 воинских могил. Огромный красивый парк, долины, рощи, отдельные захоронения — югославы, поляки, чехи, венгры. Все умирали по-разному: кто в поле от мины, кто при бомбежке, кто в госпитале, кто в лагере военнопленных. Рядом такое же захоронение немецких солдат. Трава, плиты, кресты. Никакой разницы. Кто с кем воевал, на этих кладбищах не понять. Их не разделяют ни мундиры, ни знамена. Они все жертвы войны. Всем один почет.
Я вдруг подумал, что мог тоже лежать здесь, в чужой немецкой земле, под такой же плитой, с датой 1941, или 1942, или даже 1944. Тысячи пуль и осколков, просвистевших вокруг меня, могли привести сюда.
Для моего молодого спутника Владимира Яковлева это не могло быть вариантом судьбы, для него это историческое погребение. Мы возлагали с ним венки к обелискам в память жертв войны и жертв фашизма. Мы клали свои венки рядом с венками немцев и вместе с ними стояли, обнажив головы под холодным ноябрьским ветром. Германия отмечала дни поминовения. Впервые в них участвовала русская делегация.
...Возлагали венки немцы и мы, к своим и чужим, к тем, кто убивал меня, и к тем, с кем я вместе воевал. Мои танкисты не поняли бы меня... А может, давно уже поняли, раньше нас. Во всяком случае, я не испытывал смущения перед ними, я был свободен от ненависти. Печально, конечно, что так поздно — слишком долог был путь к этому кладбищу.
Владимир Этуш: «И всегда, даже в противнике, нужно предполагать, что он человек»
Владимир Этуш, народный артист СССР и РСФСР. Лауреат Государственной премии РФ. Участник Великой Отечественной войны. Кавалер орденов Красной Звезды, Отечественной войны I степени, трех орденов «За заслуги перед Отечеством»:
— Хочу рассказать одну историю, которая чрезвычайно важна. Это я вынес с войны и запомнил на всю жизнь.
Наступление на Кавказе после разгрома немцев под Сталинградом. Мы наступаем, берем одно село за другим, одновременно захватываем много пленных. Командир полка к концу дня приказывает мне отправиться по каким-то делам обратно в часть.
Ну а что такое часть на марше? Изба, лучшую комнату занимал повар, который кормил командира полка, и нам что-то доставалось — помощникам начальника штаба. Маленькая комнатушка с односпальной железной кроватью как раз и предназначалась для всех шести его помощников. Но, на этой кровати, когда я добрался туда в три часа ночи, лежал один пленный, рядом с ним второй пленный, на полу третий пленный, а в том месте, где его спина заканчивала свое благородное название, опершись головой на это место, лежал начальник разведки полка. Над всеми ними возвышалась фигура часового, который мирно спал, сидя на табуретке и прислонив свой автомат к плечу одного из пленных.
Сияла луна. Полнейшая тишина. Не было никакой войны. Ни лай собаки, ни скрип колеса — ничто не нарушало этой идиллической, я бы сказал, картины. И я вдруг увидел, что передо мной люди. Что нас разделяет только форма, но в ней — люди. Нет, я не стал пацифистом, я продолжал воевать, был ранен. Но это впечатление общности людской меня не покидает до сих пор. Ведь какие бы конфликты ни были, как бы мы друг с другом ни ссорились, все равно ссорятся люди, люди. И всегда, даже в противнике, нужно предполагать, что он человек. Он попал в такие условия, что стал врагом. Но он все равно человек. И снова обратить его в человеческое состояние всегда можно.
