НАЧАЛО 

Из хаоса несбывшейся вселенной,

из той, в себя впадающей дыры,

сумел прорваться дух, дотоле пленный,

творить готовый новые миры.

Он правила придумывал по ходу

игры и создавал не на глазок

шары светил, и лётную погоду,

и у прибоя пенный помазок. 

Придумал сам себе такую роль он

и в синем небе красную печать

поставил, подтверждая, что доволен, –

жаль некому всё это различать. 

Потом в жерлé кипящего вулкана

он породил бактерий, а они

развились столь причудливо и рьяно,

как будто духу вольному сродни. 

Мир заселён был и очеловечен,

что нарушало правила игры.

И в нём творцу заняться стало нечем,

и он задумал новые миры. 

Он, кажется, совсем забыл про мир сей,

как про набросок, сделанный вчерне…

А впрочем, это лишь одна из версий, 

и сам в неё я верю не вполне. 

Быть может, мы одни под небесами,

прошитыми созвездьями насквозь,

и управляться вынуждены сами…

Но как-то же всё это началось! 

Про взрыв расскажут физики, однако

понять бы, кто был первый хулиган,

который сотворил огонь из мрака

и запустил вселенский кегельбан!

 

НАД МЁРТВЫМ МОРЕМ 

Вот струйка пыли, лишь одна из многих, 

змеящихся по каменным уступам

пустыни Иудейской. Эта пыль

стекает со скалы, как кровь пустыни,

слепит глаза, взметнувшись жёлтым вихрем,

и ранит слух, и в бронхах оседает,

и заметает старые следы. 

Здесь некогда верблюжьи караваны

везли зерно, и финики, и ткани,

брели понуро нищие пророки, 

маршировали римские когорты.      

Осела пыль столетий, и, пожалуй,     

дотошным археологам искать                

здесь нечего – быть может, кроме пыли; 

а вот, поди ж ты, ищут... В вышине

всё то же беспощадное светило

горит, и тот же раскалённый ветер

летит над обнажёнными горами,

и та же пыль проносится со звоном,

как лёгкий дух, рождая миражи

и веру в сверхъестественные вещи.

Поверить просто. Даже атеист

здесь может видеть, что душа и тело,

как в древности, почти неразделимы,

и пыль, живою струйкой со скалы

осыпавшись в безжизненные воды,

не тонет в Мёртвом море, как Иисус,

гулявший по Кинерету когда-то…

 

НА РУИНАХ ТАНАИСА

                      Валерию Фёдоровичу Чесноку 

Дождь слепой не нуждается в поводыре,

а глухие раскаты далёкого грома –

в слуховом аппарате: как двор детворе,

эта местность давно им на ощупь знакома. 

Ну а нам не помогут ни зренье, ни слух, 

к двум погибшим эпохам скользя по спирали,

осознать, на руинах которой из двух

мы себя обрели и опять потеряли. 

Всё рождённое рано иль поздно должно

вниз по Стиксу уплыть на пароме Харона.

Прорастает сквозь древние камни зерно,

занесённое ветром из времени óна.

Здесь скрестились великих империй пути,

но пресёкся один, а другой на исходе, –

и купцам уже некуда больше идти,

и бивак не покинуть усталой пехоте. 

В этом городе зданьям не нужен ремонт.

Он устал, он уснул, он себе не приснится. 

Но катает валы несмолкающий Понт,

и подходит гроза, и сверкают зарницы. 

И витает, не выветрен, не побеждён,

над камнями, где мы только тени отныне,

запах пыли, утоптанной тёплым дождём,

перемешанный с запахом горькой полыни.

 

АУТОДАФЕ

(Монолог зрителя) 

Сжигают ведьму, прикрутив к столбу.

Костёр сырой, паршиво разгорается.

Она кричит и корчится, губу

кусает в кровь, но всё равно не кается. 

Вот дрянь, злодейка, за её дела

ей на земле достались муки адовы, —

да, видно, мало; чтоб спалить дотла,

дровишек ей в костёр подкинуть надо бы. 

Народ ликует, зрелищем таким

пришла полюбоваться даже странница

из дальних мест; здесь потчуют жарким —

не всех, но  запах даром всем достанется.  

Когда сгорит, перепадёт и мне

немного пепла, что врачует хворости.

Я горд, что в очистительном огне

пылает и моя вязанка хвороста.

 

Историческая реминисценция:

6 июля 1415 года на главной площади небольшого немецкого городка Констанц был сожжён отлучённый от церкви чешский проповедник Ян Гус. Какая-то благочестивая старушка поднесла к разгорающемуся костру вязанку хвороста и услышала из уст печально улыбающегося смертника: 

– О, святая простота!..

 

ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 

Ложь, клевета, лишенье прав, запрет,

разгон, арест, гвардейцы кардинала

и плеть с дубинкой – вот простой секрет

стабильности и … близкого финала. 

Казалось бы, всё сделал, всё учёл,

чтобы никто – ни вправо и ни влево…

Закручены все гайки, но котёл

кипит и содрогается от гнева. 

О Франция в канун великих смут!

Ещё продлится сонная рутина –

на годы или несколько минут…

А после – взрыв, свобода, гильотина, – 

эпоха благородных чувств и слов

и урожай отрезанных голов…

 

ТРАДИЦИЯМ ВЕРНЫ 

Итак, дома раскрашены с фасада.

Ну да, им не хватает глубины, –

но это наша вечная досада,

мы к ней привыкнуть, кажется, должны. 

Побелку мы наносим слоём тонким,

чтоб весь не израсходовать запас.

Нам этот метод завещал Потёмкин.

Тогда сошло – сгодится и сейчас!

 

ТРАМВАЙ №12 

Николай Гумилёв «Заблудившийся трамвай», 1919 г.

Александр Блок «Двенадцать», 1918 г. 

Я проснулся в пять часов, как от толчка,

сердце сжала непонятная тоска.

Я очнулся в измерении ином,

оглушённый, ослеплённый странным сном.  

В этом сне под крик истошный «Не зевай!»

на меня летел взбесившийся трамвай,

не бесшумный, на резиновом ходу,

а такой, как в девятнадцатом году, 

график сбивший на столетие почти,

растерявший пассажиров по пути,

заржавевший, и разбитый, и шальной,

будто пуля, прилетевшая за мной. 

Рельсы, шпалы, отголоски бранных слов,

горы срезанных колёсами голов,

в стёклах выбитых безвременья сквозняк,

а на каждой голове товарный знак: 

знак «двенадцать» – приговор или маршрут,

о котором нам кондукторы соврут.

От судьбы уйти не пробуя тайком,

Гумилёв писал когда-то о таком 

или Блок, когда весь мир трещал по шву…

Страшно то, что на меня и наяву 

этот дикий, заблудившийся вагон,

налетает, надвигается, как сон. 

У вожатого нет венчика из роз, –

бескозырка: он, наверное, матрос.

В грозном свете наступающего дня

из винтовки он прицелился в меня. 

Это прошлое вернулось, как фантом,

или знак того, что сбудется потом?..

Год шестнадцатый – надейся и молчи, –

жди трамвая, заплутавшего в ночи!

 

ДУХОНЕПОДЪЁМНОЕ 

Мир непонятен, противоречив…
Взять тот же сыр, которого чем больше, 

тем меньше: больше сыра – больше дырок,

а больше дырок – значит, меньше сыра.  

Иное дело – Чёрная дыра:

она по массе больше двух галактик.

Когда бы так же был устроен сыр!..

Но дырки в сыре – это только дырки, –  

ни вкуса, ни калорий в них – лишь запах,

тот самый пресловутый сырный дух,

которым сыт не будешь, но духовность

он нам с тобой поможет укрепить. 

И мы, учуяв сырный дух, спешим

под ёлку, где крыловская ворона

сидит сомнабулически на ветке,

но клюва не желает разжимать. 

Ни бублика, ни дырки от него,

ни сыра, ни его духовных дырок

ворона отдавать нам не желает…

Что ж, дух окреп, но пусто в животе. 

Хотя бы «невер мор» она вскричала –

и сыр бы выпал, – но молчит ворона,

и гордый дух слабеет с голодухи, 

и всё труднее этот мир понять.

 

КАНТ И ДРУГИЕ 

Ах, эти канты, позументы – 

не гоголь-моголь, – Гегель прав!

Он – силлогизм, ему взамен ты –

настойку горькую из трав. 

Хлебнёт – достигнет пароксизма, –

и дух сбежит, как молоко.

А там, глядишь, и до марксизма

уже совсем не далеко. 

Но если перекроешь кран ты,

всей философии кранты?.

А эти Гегели и Канты

за молоком сбегут в кусты. 

Там дух сливается с натурой,

и бдит природа – дура дурой,

но с песней ангельской во рту.

Занюхать бы мануфактурой 

сей спиритизмус на спирту!

 

ГИЛЬОТИНА

                   Мечтающим о возвращении смертной казни 

Увы, увы, ничто не вечно:

сгнила петля, костёр погас, 

и затупился острый меч, но

ничто не остановит нас.  

Дымятся чёрные поленья,

цикута выпита до дна,

но жажда самоистребленья

в нас так и не истреблена. 

Мы сможем выправить картину

и, сдав на свалку ржавый хлам,

в Париже купим гильотину

на радость русским головам. 

И я, как кур, попавший в о?щип,

хоть принципам не изменял,

в урочный час приду на площадь.

Кого казнят? Уж не меня ль?

 

***

По состоянию экстаза,

когда себя в бою не жаль,

тоскует пушечное мясо

и ждёт команды «Заряжай!»

 

АЛЬЦГЕЙМЕР 

Я запасаю память впрок, 

и мне не нужен тренер.

Но тут приходит Альц-игрок,

а по-английски – геймер.  

Ему скажу я: сил не трать,

ищи, приятель, ровню!

Не против я с тобой играть,

а вот во что – не помню!

 

СТИХИ В ПОДДЕРЖКУ ПРЕДЛОЖЕНИЯ 

ОБ УВЕЛИЧЕНИИ ПЕНСИОННОГО ВОЗРАСТА 

– Пора бы на пенсию, белка-бегунья,

небось, надоела тебе беготня!

– И рада бы, но, – говорит, – не могу я,

кто станет крутить колесо за меня? 

Министр Улюкаев, красивый, как «Хонда»,

давно объяснил, что старпёры – балласт.  

Не хватит на всех пенсионного фонда,

а белка его растранжирить не даст. 

И белка бежит в колесе, как Стаханов,

хотя и не знает, кто это такой.

Приветствует белку министр Силуанов,

и  Кудрин приветливо машет рукой. 

Порыв её будет подхвачен и понят,

мы с нею продолжим возню-кутерьму.

А ноги протянем, пускай похоронят

нас с белкою вместе в любимом Крыму!

 

СТАТИСТИКА 

У тёщи около нуля – ликует злобный зять,

а вот у тестя сильный жар и голова в огне.

Но если средний результат по всей больнице взять,

то этот средний результат устроит нас вполне. 

Хороший, в общем-то, приём: тот хапнул миллион,

а этот пенсию свою не знает, как делить.

Но в среднем каждый человек доволен и силён, –

и даже тот, кто мало ест, находит что налить. 

А не находит, тоже рад: он смотрит на экран, 

откуда в мозг ему плывёт духовный комбикорм.

– Пасись на травке, – говорят, – как делает баран,

и верь, что в среднем ты живёшь, не понижая норм. 

В больнице нашей подают на ужин холодец, –

другого блюда нет в меню, здесь не уместен торг.

И кто на выписку пошёл, тот в среднем молодец,

того ж, кто в среднем не дошёл,  радушно встретит морг.

 

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Должно быть, я ущербен сроду:

духовность устремив к нулю,

люблю в отечестве природу,

а государство не люблю.

Я различаю вкус и запах,

я слышу звук и вижу свет,

но тесно мне в державных лапах, –

увы, других эмоций нет. 

Не сладок мне и не приятен

дым разложенья над страной.

За торжество родимых пятен

я не готов вставать стеной.

 Чтоб вызвать дух патриотизма,

там, где на ощупь грязь и слизь,

мне без сеанса спиритизма

едва ль удастся обойтись. 

Поскольку есть глаза, два уха,

есть чем попробовать на вкус

и чем понюхать, но для духа

патриотизма орган чувств 

отсутствует, столоверченье,

когда клиент впадает в транс,

мой слабый шанс на излеченье,

но всё же не последний шанс. 

Я принимаю этот вызов, —

приду, как инок, к алтарю, 

к тебе, мой верный телевизор,

и гордым духом воспарю, 

как дым отечества, от грязи

очищусь в храме мировом 

и, наконец, сольюсь в экстазе

с таким же гордым большинством.

 

ДАНЬ ТРАДИЦИИ 

Не попробовать обидно

всё, что нам запрещено

даже пробовать, не то что

есть от пуза каждый день!  

Так что мы, конечно, помним

про запреты, но порой

всё же пробуем, кусаем

и глотаем, прожевав.

А иначе мы не можем:

это в генах и крови – 

жить, запреты нарушая,

как несдержанный Адам.

 

* * *

Не стоит прогибаться под изменчивый  мир,

Пусть лучше он прогнётся под нас!

А. Макаревич 

Мир не выгнешь, не раскрутишь, 

а прогнёшься – сам не рад:

ты ему покажешь кукиш, 

он тебе – пинок под зад. 

Мир – орешек, не раскусишь,

как бы зуб не обломать.

Ты ему покажешь кукиш,

он тебе – ядрёну мать. 

Да и кто мы, блин, такие,

чтоб влиять на ход планет?

Были войны мировые –

мирового мира нет. 

Потому что мир как блюдце, – 

что разбилось – не срослось.

Он и сам бы рад прогнуться,

но ему мешает ось. 

Восклицая: «Не взыщи ты!» –

мир не гнётся подо мной.

Не прогнусь и я, прошитый

той же спицею стальной.

 

СОЧИНЕНИЕ ПО КАРТИНКЕ 

Наталье Бермус 

Тень одуванчика. Прозрачная головка 

и чёрная отчётливая тень.

А одуванчик – словно тень от тени – 

почти невидим, призрачен, прозрачен. 

Он разлетится от порыва ветра,

исчезнет, растворится в ярком свете.

И тень исчезнет, если только я

не обведу её махровый контур. 

Рисунок мой, конечно, смоет дождь,

затопчет невнимательный прохожий.

И что останется – воспоминанье,

живущее во мне, пока я сам 

не разлетелся от порыва ветра,

не растворился в свете и дожде.

Всё так, и всё же прутик заострённый

беру и тень поспешно обвожу, 

пока мы здесь – и я, и одуванчик,

и тень его, а воздух неподвижен,

как на гравюре старого японца,

и жизнь длинна, и ярок летний день.