Предутреннее
Горит над нами чуткая звезда,
а нас несёт неведомо куда –
к водовороту, к бурному порогу…
Бессонны ночи, окаянны дни…
Храни нас, Бог. Пожалуйста, храни,
подбрасывай нам вешки на дорогу.
Писать – легко. Труднее – не писать.
Часы в прихожей отбубнили пять.
И всё, как прежде – ночь, фонарь, аптека…
На письменном столе – бокал «Шабли»;
не виден снег, рассвет ещё вдали.
Покоя нет. Февраль. Начало века.
Как хорошо, что есть на свете ты
и право на объятья немоты,
на памяти внезапную атаку…
Еще всё так же одноцветна высь,
но мы c тобою знаем, согласись,
что эта ночь не равнозначна мраку.
Курсор мерцает на конце строки…
Но кроме Леты, горестной реки,
на свете есть ещё другие реки.
Я вновь пишу. И снова – о любви,
с трудом подняв, как легендарный Вий,
бессонницей истерзанные веки.
* * *
Будет солнечный луч разрезать, словно лазер, гамак,
будет время ползти колымагою из колымаг,
будет плющ на стене прихотлив, как движение кобры.
И не станет границ меж понятьями «то» и «не то»,
на мигающий жёлтый по трассе промчится авто,
кот почешет о дерево старые тощие рёбра.
Невозможно поверить, что это и есть пустота,
ведь нейроны твои регистрируют звук и цвета,
и вдыхаемый воздух наполнен весной и прохладой.
Но тебя подменили. Ты тусклая копия. Клон.
Жизнь в тебе существует, но вяло ползёт под уклон,
и оброком становится то, что казалось наградой.
Вариантов не счесть: можно в синее небо смотреть,
можно в микроволновке нехитрый обед разогреть,
полежать, наконец, на продавленном старом диване,
безнаказанно вжиться в любую привычную роль...
Но в тебе изнутри гангренозно пульсирует боль,
как в подопытной жабе под током Луиджи Гальвани.
И отчаянно хочется думать о чём-то другом.
Сделай музыку громче. Пускай наполняет весь дом
голос мистера Икс или, может быть, мистера Отса...
Только свет не проходит сквозь шторы опущенных век.
Ничего не случилось. Всего лишь – ушёл человек,
не оставив и малой надежды на то, что вернётся.
Облади-облада
Холода у нас опять, холода...
Этот вечер для хандры – в самый раз...
В магнитоле – «Облади-облада»,
а в бокале черной кровью – «Шираз».
И с зимою ты один на один,
и тебе не победить, знаешь сам...
Не до лампы ли тебе, Аладдин,
что поныне не открылся Сезам?!
И не хочется ни дела, ни фраз,
и не хочется ни проз, ни поэз...
Проплывают облака стилем брасс
акваторией свинцовых небес.
Но уходят и беда, и вина,
разрываются цепочки оков
от причуд немолодого вина
и четвёрки ливерпульских сверчков.
Ничему еще свой срок не пришёл,
и печали привечать не спеши,
если памяти чарующий шёлк
прилегает к основанью души.
Так что к холоду себя не готовь,
не разменивай себя на пустяк...
(Это, в общем-то, стихи про любовь,
даже если и не кажется так).
* * *
Весна рукой махнула – и привет.
Вновь инеем прихвачен твой кювет...
Досмотрен долгий сон. Дочитан Бунин.
И все привычней голоса сирен,
слова их песен не вместить в катрен.
Но, впрочем, ты к вокалу их иммунен.
Не перемёрзни, мыслящий тростник...
Обочина, где прежде был пикник,
знакома, но на диво неприглядна.
Там ты один, и больше никого,
поскольку от Тезея своего
клубок ревниво прячет Ариадна.
Полна усталой чушью голова;
в молитвослове кончились слова.
На деревах – холодный белый бархат...
Твой потолок – всего лишь чей-то пол;
давно понятно, что король-то гол,
но все равно обидно за монарха.
Не бойся, капитан. Присядь на мель
и бытие прими, как самоцель,
у неба одолжив глоток озона.
А птицы вновь вернутся, как всегда.
Хотя сюда – особенно сюда –
им возвращаться вроде б нет резона.
Январский сплин
Простите, Эдисон (или Тесла) – я приглушаю электросвет.
Моё гнездовье – пустое кресло. По сути дела, меня здесь нет.
Деревьев мёрзлых худые рёбра черны под вечер, как гуталин.
Оскалясь, смотрит в глаза недобро трёхглавый Цербер, январский сплин.
Из этой паузы сок не выжать. Не близок, Гамлет, мне твой вопрос.
А одиночество – способ выжить без лишней драмы и криков: «SOS!»
Чернила чая с заваркой «Lipton» – обман, как опий и мескалин...
А мысли коротки, как постскриптум; но с ними вместе не страшен сплин,
ведь он – всего лишь фигура речи, необходимый в пути пит-стоп:
проверить двигатель, тормоз, свечи и натяженье гитарных строп.
Кому-то снится верёвка с мылом и крюк, приделанный к потолку;
а мне покуда ещё по силам сказать Фортуне: «Merci beaucoup!» –
за то, что жизнь, как и прежде, чудо, хоть был галоп, а теперь – трусца;
за то, что взятая свыше ссуда почти оплачена до конца;
за то, что, грубо судьбу малюя – а в рисованье совсем не дюж, –
совпал я с теми, кого люблю я. До нереального сходства душ.
Ещё не время итогов веских, ещё не близок последний вдох.
Танцуют тени на занавесках изящный танец иных эпох.
Да будут те, кто со мною – в связке. Да сгинет недругов злая рать.
Трёхглавый Цербер, мой сплин январский,
лизнёт мне руку и ляжет спать.
Дураки
Мне по жизни всегда тяжело с дураками, не понять мне победного их естества. Где ни встречу их – в Бостоне, в Риме, на Каме, – я ломаюсь. Пасую. Теряю слова. На их фоне литом я – разорванный в клочья. И летят в никуда, словно пух с тополей, все тревоги мои, все мои многоточья мимо тех, для кого одноточья милей. Дураки не умеют высчитывать шансы, им достаточно в спектре лишь пары цветов. Ну а я так затейливо верю в нюансы и так страшно к ответам простым не готов. Я нелепым галопом скачу по манежу; мне комфортно, как будто корове на льду... Семикратно подумав – я вряд ли отрежу. А отрезав – на «нет» от сомнений сойду. Хорошо им – красивым, простым, белобровым; направленья у них – только север и юг. На моих же дорогах свихнулся бы Броун, заблудившись на тропах, заверченных в круг. Тяжело на балу. Тяжело после бала. Неприглядна жара. Безобразны дожди. Вечный поиск решений... Хорошего мало в старом шахматном правиле: «Взялся – ходи».
В нервотрёпочных буднях, в их шуме и гаме, ежечасно с добром соревнуется зло. Мне по жизни всегда тяжело с дураками. Им, наверное, тоже со мной тяжело. Все беседы у нас – «До свиданья!» и «Здрасьте!»; мы друг друга навряд ли заденем плечом... Мой хронический вирус житейских несчастий их иммунным системам, считай, нипочём. В остальном – мы по тем же гуляем бульварам и глядим, как уходят июльские дни... Право, лепо ли мстить неразумным хазарам лишь за то, что не слишком разумны они?! Тут копи, не копи – а судьба раскулачит. Что ни делай, а в трюме откроется течь... Раз уж «счастье» и «разум» – антонимы, значит, вся игра изначально не стоила свеч. Но метания эти подспудны. Бесшумны. Единица, дрожа, изгибается в ноль. В обывательском крике: «Ты чё, больно вумный?!» к слову «ум» не случайно приставлена «боль». Болевые рецепторы резво затронув и освоив страданий земных буквари, вездесущие сто миллиардов нейронов планомерно взрывают меня изнутри.
Но покуда живу, никому не мешая, не встревая в бои, не плывя за буи, – мне осталась надежда. Одна. Небольшая. На неё лишь одну упованья мои. Надоело искать оправданья фальстартам и держаться за древки привычных знамён... Я умён – по обыденным чьим-то стандартам. По высоким стандартам – не слишком умён. Ну а значит – не всё так печально и тускло, и финал постановки не так уж и скор: я не знаю, о чем говорил Заратустра и не знаю, о чем промолчал Кьеркегор. Слишком рано смотреться в глубины колодца – оптимизма из чаши хлебнуть бы сперва... Мне по-прежнему Борхес никак не даётся, да от Пруста ужасно болит голова. От высокой культуры мне только убытки. Я не то чтобы неуч, всего лишь простак – и совсем соловею от музыки Шнитке, и Кандинский мне что-то не близок никак. Надоело кровавыми плакать стихами, полагаясь на прихоть тревог и молвы...
Дураки, я весь ваш. Всей душой. С потрохами.
И хочу быть счастливым, как счастливы вы.
Учитель, воспитай ученика
Не всё ль равно: станок или строка;
не всё ль равно: хибара или терем...
Учитель, воспитай ученика
и век мори, оставив в подмастерьях.
От жара солнца помогает тент;
ожог не получить на дне колодца...
Твой ученик тебе не конкурент:
несущий воду в небо не взовьётся.
Учитель, воспитай ученика.
Учи его печали и облому,
поскольку это смертная тоска –
внимать хвале, назначенной другому.
Дари ему, учитель, мудрость книг,
разумное в его нейронах сея;
пусть вечно будет счастлив ученик,
что он неподалёку от сэнсэя.
Твердя ему, что пыль он и слабак,
окрестной грязью непрестанно пачкай.
Он будет верен верностью собак,
счастливых даже крохотной подачкой.
Задумчив будь. Загадочен слегка.
Слегка витиеват и недопонят...
Учитель, воспитай ученика.
Иначе – не оценят.
И не вспомнят.
________________________
© Габриэль Александр Михайлович
