|
|
|
* * * Мой городок игрушечный сожгли, И в прошлое мне больше нет лазейки. А. Ахматова Я родилась в игрушечном раю. Порой он, правда, притворялся адом. Там в голову беспечную мою назойливо ввинтилось слово «надо», такое инородное. Реки изгибы в балке прятались без счёта, казались высоки и далеки цветные двухэтажные хрущёвки. Я родилась поддерживать очаг и Золушкой копаться в мелочах, учиться чечевицу от гороха хотя бы понаслышке отличать. И да минует случай страховой лоскутный свет – и ласковый, и ладный, где с миром был надёжный уговор у детства – в каждой клеточке тетрадной. Рука слегка в чернилах – это я теряюсь от сложнейшего вопроса – какого цвета спинка воробья? И бантики в горошек держат косы. Тут раньше было дерево. Оно пило корнями, возносилось в небо, листвой светилось и цвело весной, в ликующей головке быль и небыль сплетая в пряди, дождевой водой промытые, змеилось сквозь тетрадки. Теперь тут только крыши чередой и дымоходы в шахматном порядке. Мы гаснем долго, искрами во тьме – вдруг занявшись и описав кривую, немыслимую, сложную – взамен луча, стрелы, мы проживаем всуе и неумело… Но горим пока. Как только отпущу своё начало – я стану тенью в роговых очках, как все, кто больше свет не излучает.
* * * Пока не чудо, рукотворно – как из лучей собрать звезду, из кирпичей огнеупорных – очаг, из блоков – виадук, набросок вечности несмелый – пока не спорится, плывёт. Папье-маше. Рисунок мелом. И едок дым. И ломок лёд. Так много грезишь о свободе – брось. На крыло – и вот летим. Галлюцинации мелодий – примета верного пути. Полынный воздух электричек, плетенье скошенной стерни. У этой канители птичьей есть тоже скомканные дни, но ведь - летят. Покинуть Гамельн, пока не вырастешь большой, своими нежными мозгами, своей стерильною душой.
Ласточке Твой мир огромней моего, Стремительнее, необычней, не зная слов – куда его ты воплощаешь духом птичьим? Не зная музыки – во что ты проливаешь слёзы, как ты не задохнёшься красотой, её простым и дерзким фактом?
* * * Что эту вишню делает японской? Изломанность пушистой гибкой кроны? Как у адепта, принявшего постриг, – в слепом порыве головы склонённой. Крым – в инородной пластике растений, в мифологизмах битвы света с тенью, в пейзажах – не с берёзкой да савраской, а с безоглядной страстью самурайской. Так неохотно почки раскрывались – простая дань пустому ритуалу. Как робок расцветающий физалис. Ты прав – у моря женское начало – взять берегов изогнутость и плавность, невинный сон в сиянье безмятежном… Давай сосредоточимся на главном – как утро осязаемо и нежно. Так что ж, теперь дежурным поцелуем день начинать, едва заголубевший? Боюсь, наш мир стоит не по фен-шую. Я не опасна, но не бесхребетна. Лоза струится вниз со всех карнизов. Я тоже – жизнь, и я бросаю вызов. Вливается глубокий альт озона в сопрано свежескошеных газонов. Я прогоню дурное ци – умею. Не доверять себе – ну сколько ж можно? Дракона Капчика обнять за шею, не отягчая больше карму ложью. Разбереди мне снова эту рану – шаманская болезнь три года кряду. Нарву имеретинского шафрана и конопли – для колдовских обрядов.
* * * Этот город накроет волной. Мы – не сможем… Да, в сущности, кто мы – перед вольной летящей стеной побледневшие нервные гномы? Наши статуи, парки, дворцы, балюстрады и автомобили… И коня-то уже под уздцы не удержим. Давно позабыли, как вставать на защиту страны, усмирять и врага, и стихию, наши мысли больны и странны – графоманской строкой на стихире. Бедный город, как в грязных бинтах, в липком рыхлом подтаявшем снеге, протекающем в тонких местах… По такому ль надменный Онегин возвращался домой из гостей? Разве столько отчаянья в чае ежеутреннем – было в начале? На глазах изумлённых детей под дурацкий закадровый смех проворонили землю, разини. Жаль, когда-то подумать за всех не успел Доменико Трезини. Охта-центры, спустившись с высот, ищут новый оффшор торопливо, и уже нас ничто не спасёт – даже дамба в Финском заливе, слишком поздно. Очнувшись от сна, прозревает последний тупица – раз в столетье приходит волна, от которой нельзя откупиться. Я молчу. Я молчу и молюсь. Я молчу, и молюсь, и надеюсь. Но уже обживает моллюск день Помпеи в последнем музее, но уже доедает слизняк чистотел вдоль железной дороги… Да, сейчас у меня депрессняк, так что ты меня лучше не трогай. Да помилует праведный суд соль и суть его нежной психеи. Этот город, пожалуй, спасут. Только мы - всё равно не успеем.
* * * Жить можно, если нет альтернатив, с их жалостью к себе и пышным бредом. Скажи, когда сбиваешься с пути – я здесь живу. Не ждите, не уеду. Вдруг, ни с чего, поймёшь как дважды два – тебя приговорили к вечной жизни – когда плывёт по Горького трамвай – одинадцатипалубным круизным… А в небе лето – аж до глубины, до донышка, до самого седьмого – акацией пропитано. Длинны периоды его, прочны основы, оно в себе уверено – плывёт гондолой ладной по Канале Гранде и плавит мёд шестиугольных сот для шестикрылых, и поля лаванды полощет в струях, окунает в зной и отражает в колыханье света. Так подними мне веки! Я давно не видела зимы, весны и лета и осени. Послушай, осени, взгляни – и научи дышать, как надо! …Свой крест – свой балансир – начнёшь ценить, пройдя две трети этого каната. В клоаке лета, в транспортном аду строчить себе же смс неловко, оформить то, что ты имел в виду, в простую форму. Формулу. Формовка стихий в слова и строки допоздна – и смежить веки в неге новой сутры. И выскользнуть из мягких лапок сна к ребёнку народившегося утра.
Метро «Третьяковская» Как воздушный пузырь, поднимаюсь со дна этой бочки, на поверхность свинцовой воды, прямо к небу и свету. Не успею вдохнуть, зачерпнуть клейковину листочка – и забьюсь на песке, и вползу в наступившее лето дождевою улиткой, под щедрым лучом распрямляясь, вспоминая о сути своей, забывая о страхе; согревая, балуя, любя, каравай преломляет африканское лето в сияющей белой папахе. Брошу в воду венок - приношение гению места – одуванчики с горькой молочной и клейкой начинкой. Мы хотели так много, любили и стоили мессы, не нашли себе места, сбежали, пари заключили с этим миром – и он ощетинился, зимний, колючий, мишурой в двести вольт, и ежи обнажил – против нас-то. Мы хотели любить его, да не представился случай объясниться – и вот расстаёмся порою ненастной. Будьте бдительны. Не упустите за болью и страхом, за холодной унылой усталостью кромку рассвета. Мне легко говорить. Да и вам полегчает с утра, хоть в душегубках маршруток беснуется дикое лето. Тут - истерики от безысходности в душных квартирах, там – спокойная старость на солнечных пляжах сосновых. Тут – надсадная гонка за самым простым, примитивным, страх утратить последнее – мелочный - снова и снова. Отпусти меня, родина, пальцы расслабь мне на горле, дай озона вдохнуть, отдышаться на сочинских скалах – мне ведь много не надо. Свободы – и горе не горе, поводок подлиннее и время дышать. Отпуская, ты, возможно, вернёшь нас – к природе, к рассудку и свету, к этой прежней валюте, она ещё кое-где ходит. Если нет – значит те, кто добрей и слабей, не уедут, но впадут в мракобесие – наш социальный наркотик.
* * * Истеричный порыв сочинять в электричке, свой глоточек свободы испить до конца, внутривенно, по капле, ни йоты сырца не пролить-проворонить, чатланские спички не истратить бездарно. Побеги по ошибке – а значит, для муки, тянут почки, укрытые снегом, как ребёнок – озябшие руки. На замке подсознание, ключик утерян, не дано удержать себя в рамках судьбы - лишь бы с ритма не сбиться. А поезд отмерит твой полёт и гордыню, смиренье и быт. Я вдохну дым чужой сигареты. Частью флоры – без ягод и листьев - встрепенётся ушедшее лето - опылится само, окрылится, и взлетит – несмышлёным огнём скоротечным. Но шлагбаум – как огненный меч – неспроста. Но в узоры сплетаются бренность и вечность, жизнь и смерть, жар и лёд, и во всём – красота. Этот калейдоскоп ирреален - под изорванным в пух покрывалом - вечно старые камни развалин, вечно юные камни обвалов. Это раньше поэтов манила бездомность, а сегодня отвратно бездомны бомжи, этот жалкий обмылок, гниющий обломок богоданной бессмертной погибшей души. Страшный след, необузданный, тёмный, катастрофы, потери, протеста, и в психушке с Иваном Бездомным для него не находится места. Не соткать ровной ткани самой Афродите – чудо-зёрна от плевел нельзя отделить. Кудри рыжего дыма растают в зените, на немытом стекле проступает delete. Но в зигзаги невидимой нитью мягко вписана кем-то кривая. Поезд мчится. И музыка Шнитке разрушает мне мозг, развивая.
* * * Мой двор, лоскут вселенной отрезной с её дождями, листьями, весной - неброской, без рисовки и вранья, с собачьим лаем, граем воронья, с экспансией голодных муравьёв, грызущих наше бренное жильё, и чередой жердёловых стихий, впадающих в варенья и стихи Встать до восхода и писать, писать, пока луна цела и голоса эриний мирно ладят за окном, пока во мне – светло, в окне – темно. Но это будет завтра, а пока вновь – пятница, последний день Сурка Река - узка, изломана, остра. Как спинка молодого осетра, изрезаны и топки берега, нечастая ступает здесь нога, войти в неё и подвести итог- соврать себе, что ты хоть что-то смог Сад брошен, вишни вянут на ветвях. Мы не нужны Тебе? Извечный страх, живущий в неуютных головах. Излишество набора хромосом. Ещё не старым ржавым колесом я докачусь до горнего суда, я попрошу вернуть меня сюда.
* * * стих – как цветок, побег – ему укорениться и тонких волосков сплести тугую сеть пить влагу-соль земли, по изгороди взвиться чья воля изнутри цветка велит раскрыться? кто робкому ему теперь диктует - сметь? и стеблем, и листом, и почкой, каждой жилкой, и завязью живой, и корнем, и пыльцой, сложилось, зажило, изжили, изложили - так просветлеть лицом, и выйти на крыльцо, и зашуметь в июль прозрачной мирной сенью, раскинуть кружева причудливых теней пустить побег – дитя – росток – стихотворенье - гармонии в нём нет – наверно, так честней, пещернее, живей - сеченья золотого! включите полонез и аромат листвы давай поговорим, но не в карман за словом – а в глубину, до дна, приёмы не новы, ты помнишь, ты читал, не клиповым мерцаньем – открытой книгой будь, не бойся, не порвут. на ниточке висит, не тронут мирозданьем, твой драгоценный бред и твой упорный труд а духу нужен свет – не в блеске эмиграций, не в мистике мессий - свой малый рубикон увидеть, перейти, и больше не теряться и внятно говорить своим же языком стерильные душой и нежные мозгами мы свалимся с луны и перейдём на ты и будем собирать разбросанные камни, дописывать стихи и поливать цветы под серебристый смех венецианской маски бумага стерпит всё (бумага, потерпи) а наш тинейджер-век не знает о развязке не станет опошлять вульгарным пересказом клубящийся астрал полуденной степи У Лукоморья дуб – весеннего разлива детёнышей-листов – волнующих, волной оставленных…дрожат коней зелёных гривы у видящих в ночи всему альтернативой - спасти и нанести свой мир на полотно я по роженью – Кот. наверное,Чеширский. то песню говорю, то сказку завожу. смотри мне в третий глаз! я белый и пушистый, и то, что я скажу, понятно и ежу - наш паровоз летит – легко, как кровь по венам. не уставай твердить – спасибо, что мы здесь. особенно за то, что всё несовершенно. используй то, что есть. …молись о том, что есть. ____________________ © Андреева Ольга Юрьевна |
|