* * *
В саду вишнёвом, как на дне костра,
где угольки цветут над головою,
лишь фениксы, воскресшие с утра,
еще поют и поминают Гойю.
Меж пальцев – пепел, так живут в раю,
как мне признался кореш по сараю:
«Вначале – Богу душу отдаю,
затем, опохмелившись, забираю»…
Причудлив мой садовый инвентарь,
как много в нем орудий незнакомых:
взмахнёшь веслом – расплавится янтарь,
высвобождая древних насекомых.
…гудит и замирает время Ц,
клубится время саранчи и гнуса,
распахнута калитка, а в конце
стихотворенья – точка от укуса.
Подуешь на неё – апрель, апрель,
гори, не тлей, не призывай к распаду,
и точка превращается в туннель –
к другому, абрикосовому саду.
* * *
Как поёт фонтан сквозь терновник зноя:
(пенье + терновник = терпенье)
вот и ты учись ремеслу изгоя –
по оттенкам складывать оперенье,
вырезать гудение из лазури,
чтоб услышать зрение потайное –
это бьется шершень в тигровой шкуре
о стекло-стекло (угадал – двойное),
и вершат ночные свои обряды,
примеряя траурные обновки:
совки, цинтии, шелкопряды,
листовёртки (а где огнёвки?),
и янтарным запахом канифоли,
изнутри окутаны все детали –
это словом-оловом-поневоле
нам с тобой бессмертие припаяли.
* * *
Летний домик, бережно увитый
виноградным светом с головой,
это кто там, горем не убитый
и едва от радости живой?
Это я, поэт сорокалетний
на веранду вышел покурить,
в первый день творенья и в последний,
просто вышел, больше нечем крыть.
Нахожусь в конце повествованья,
на краю вселенского вранья,
в чем секрет, в чем смысл существованья? —
вам опасно спрашивать меня.
Все мы вышли из одной шинели
и расстались на одной шестой,
вас, как будто в уши поимели,
оплодотворили глухотой.
Вот, представьте, то не ветер клонит,
не держава, не Виктор Гюго —
это ваш ребенок рядом тонет,
только вы не слышите его.
Истина расходится кругами,
и на берег, в свой родной аул
выползает чудище с рогами —
это я. А мальчик утонул.
* * *
Ливень спешился, шахматы сохнут:
конь Е-8 бьет пешку С-7.
И стаканчик пластмассовый чокнут,
сумасшедший стаканчик совсем.
Одноразовый, людям в угоду,
завсегдатай дешёвых кают,
дождевую, пернатую воду –
не целуют, не плачут, не пьют.
В ней – осадок небесной работы,
керосин, отгудевший своё.
И набиты ее самолёты
мертвецами до самых краёв.
И в прихожей тебя раздевая,
бормочу от любви и стыда:
– Пощади же меня, дождевая,
ядовитая, злая вода.
* * *
Я прибыл в ночь на поезде саврасом,
безумец круглый – в поисках угла,
кувшин, обросший человечьим мясом:
о, как моя десница тяжела.
В карьере мраморном раскинулась деревня,
чьи улицы прорезаны в толпе,
здесь каждый житель – извлечен из кремня
и вскормлен, словно памятник себе.
Поскольку, под рукой материала
на всех не хватит – вскоре порешат,
что и природа – часть мемориала:
от южных гор до северных мышат.
Ржавеют птицы, заливаясь щебнем,
в молочных ведрах киснет купорос,
а я – смеюсь, вычесывая гребнем
бенгальский пепел из твоих волос.
Строительство имеет много магий,
краеугольный камень – хризолит,
и здешний воздух – воспалённый магний:
от слов – искрится, в музыке – горит.
Но, ты не слышишь, обжигаясь в древнем,
высоком сне, как глиняный Колосc,
покуда я вычесываю гребнем
бенгальский пепел из твоих волос.
* * *
Пошатываясь после перепоя,
морские волны делают кульбит,
за что я был пожалован тобою
такою высшей слабостью – любить?
И осторожно из бутылки вынут,
и переписан, как сплошная ложь,
а волны то нахлынут, то отхлынут,
не возразишь и на фиг не пошлёшь.
Октябрь влачит пробитые запаски,
а в трейлере – прохладно и темно,
обнять тебя, читать стихи-раскраски,
смотреть в перегоревшее окно.
Мы состоим из напряжённых линий,
сплошных помех и джазовых синкоп,
и плавает Феллини в клофелине,
и бьется в чёрно-белый кинескоп.
* * *
Памятник взмахнул казацкой саблей —
брызнул свет на сбрую и камзол,
огурцы рекламных дирижаблей
поднимались в утренний рассол.
На сносях кудахтает бульдозер —
заскрипел и покачнулся дом,
воздух пахнет озером, и осень —
стенобитным балует ядром.
Дом снесен, старинные хоромы,
где паркет от сырости зернист,
дом снесен, и в приступе истомы,
яйца почесал бульдозерист.
Чувствуя во всем переизбыток
пустоты и хамского житья —
этот мир, распущенный до ниток,
требует не кройки, а шитья.
Целый вечер, посреди развалин,
будущей развалиной брожу,
и ущерб, согласен, минимален,
сколько будет радостей бомжу.
Дом снесли, а погреб позабыли
завалить, и этот бомж извлёк —
город Киев, под покровом пыли,
спрятанный в стеклянный бутылёк.
* * *
Вот кузнечик выпрыгнул из скобок
в палиндром аквариумных рыбок.
Я предпочитаю метод пробок,
винных пробок и своих ошибок.
Сизая бетонная мешалка,
а внутри неё – оранжерея,
этот мир любить совсем не жалко –
вот Господь и любит, не жалея.
* * *
Я понимал: избыточность – одно,
а пустота – иная близость к чуду,
но, только лишь за то, что ты – окно,
я никогда смотреть в тебя не буду.
Там, на карнизе – подсыхает йод
и проступает кетчуп сквозь ужастик,
какую мерзость ласточка совьёт –
в расчете полюбить металлопластик?
Я понимал, что за окном – музей
с халтурой и мазнёй для общепита,
и вытяжка из памяти моей,
как первое причастье – ядовита:
то вновь раскроют заговор бояр,
то пукнет Пушкин, то соврёт Саврасов,
…уходят полицаи в Бабий Яр –
расстреливать жидов и пидорасов,
и полночь – медиатором луны –
лабает «Мурку» в африканском стиле,
я понимал, что люди – спасены,
но кто тебе сказал, что их простили?
* * *
Володе Ткаченко
День гудел, не попадая в соты,
и бельё висело на столбах,
так висят классические ноты,
угадай: кальсоны или Бах?
Воздух был продвинутый, красивый,
и неописуемый пока,
пахло псиной и поддельной ксивой,
молодильным яблоком греха.
Пепел ударения сбивая,
я уснул в беседке у ручья,
мне приснилась родина живая,
родина свободная, ничья.
Осень, где подсолнухи одеты
в джинсовое небо с бахромой,
поступают гопники в поэты
и не возвращаются домой.
* * *
Этот гоблинский, туберкулёзный
свет меняя – на звук:
фиолетовый, сладкий, бесслёзный –
будто ялтинский лук.
В телеящике, в телемогиле,
на других берегах:
пушкин с гоголем Крым захватили,
а шевченко – в бегах.
И подземная сотня вторая
не покинет кают,
и в тюрьме, возле Бахчисарая –
макароны дают.
Звук, двоясь – проникает подкожно:
чернослив-курага,
хорошо, что меня невозможно
отличить от врага.
* * *
Отгремели русские глаголы,
стихли украинские дожди,
лужи в этикетках кока-колы,
перебрался в Минск Салман Рушди.
Мы опять в осаде и опале,
на краю одной шестой земли,
там, где мы самих себя спасали,
вешали, расстреливали, жгли.
И с похмелья каялись устало,
уходили в землю про запас,
Родина о нас совсем не знала,
потому и не любила нас.
Потому что хамское, блатное —
оказалось ближе и родней,
потому что мы совсем другое
называли Родиной своей.
_____________________
© Кабанов Александр Михайлович
