ШОКОЛАДНЫЙ  СИМВОЛ  ВОЛИ 

Давно дело было... В конце шестидесятых. Я тогда в пятый класс ходил. И очень любил конфеты, особенно шоколадные, с белой начинкой. «Пилот», «Весна», «Озеро Рица». Не скажу, чтобы уж так часто они мне перепадали, а все же почаще, чем старшей на четыре года сестре, Иринке. Сладким обоих больше баловала бабушка Дуся, наш главный воспитатель.

Заканчивалась вторая четверть, и я жил в предвкушении новогоднего праздника и зимних каникул. Во дворе снежинками на иголках серебрилась уже купленная отцом разлапистая ель. Так хотелось поскорее ее  украсить...

И вот наконец отец принес из сарая крестовину, чуточку подпилил ствол лесной красавицы и установил ее посреди зала. В комнате вскорости запахло хвоей. Игрушки развешивали мы с сестрой – разумеется, под контролем бабушки.

О, эти елочные игрушки моего детства! Пузатые будильники, на которых всегда без пяти двенадцать,  лубочные избушки с заснеженными крышами, фигурки сказочных зверюшек, переливчатые рыбки, грибы-крепыши... А красная звезда из стекляруса на проволоке чудом сохранилась у меня и поныне. Айболит и cтарик Хоттабыч. Светофор и матрешка. Труба, скрипка и барабан: все ручной росписи. Космонавт и ракета. Витые сосульки. Аж три пендитных кукурузных початка. Гирлянды из флажков. И, конечно, жизнерадостные шары – всех цветов и размеров: с портретами вождей, с серпом и молотом, с узорами, с отражателем, с серебристой присыпкой, – неярко блестевшие среди колких мохнатых ветвей. Сегодняшние же пластиковые шарики оптом сработаны на одну колодку и без души. Единственный плюс, да и то сомнительный: не бьются. 

Под елку мы установили Снегурочку и Деда Мороза из папье-маше с надрезанным мешком: по малолетству Иринка пыталась найти в нем подарок.

В заключение священнодействия бабушка принесла еще и конфеты «Пилот» – двенадцать штук, я их сразу сосчитал, и мы на нитках подвесили лакомство за хвостики фантиков. Потом бабушка предупредила: 

– И чтоб ни-ни! Пусть пока покрасуются, а уж после праздника разделите.

Ничего себе испытание для меня, сладкоежки! Еще и елка рядом с моим диваном: утром глаза открыл – конфеты с веток дразнятся; спать ложишься – опять душевное расстройство. Что испытание – настоящая пытка неокрепшего волею...

Словом, уже через два дня «не вынесла душа поэта»... Ведь половина конфет моя, так? Какая же разница, когда именно их употребить? Ну, недовисели, подумаешь, это-то мы замаскируем.

Первой «жертвой» стал «Пилот» с нижней ветки. Подгадав момент, я  вытянул его из фантика и с наслаждением сжевал, а пустую бумажку свернул так, чтобы казалось, будто конфета цела. Лиха беда начало – в тот же день добрался и до второй, а следующим утром – до третьей. Ликвидировав полдюжины «Пилотов», временно остановился: оставшиеся-то уже вроде и не мои...

Однако я быстро пришел к мысли, что сестра почти взрослая и вообще за свою длинную жизнь куда больше меня всяких вкусностей переела, значит, пора восстанавливать справедливость. И без всяких угрызений опустошил пару очередных фантиков. Потом, даже внутренне не оправдываясь, просто «приговорил» две следующие конфеты. Доел бы и последние, с самого верха елки: семь бед – один ответ. Но тут наступило тридцатое декабря, и на школьном новогоднем празднике мне вручили традиционный подарок.

Я было хотел подстраховаться, завернуть в пустые фантики конфеты из кулька, но... Это почти все шоколадные повыбирать? Жа-алко...

Развязка наступила после новогоднего ужина – его нам с Иринкой устраивали в девять вечера, и я на нем сидел, как на елочных иголках... Эх, и быть бы мне битым широким отцовским фронтовым ремнем, на котором папа точил трофейную бритву «Золинген», однако меня отстояла бабушка. Только изъяла четыре наиболее интересные конфеты из остававшихся в кульке, присовокупила к ним две несъеденные с елки и вручила кровно обиженной сестре, тоже любительнице сладкого. Мне же попеняла: 

– Нету у тебя, друг ситцевый, силы воли ни на грош. А еще мужчина будущий. Срамота! – и отошла, бессильно махнув рукой.

Очень меня те слова пробрали, даром что мал был. Любым путем доказать захотелось: конфеты – пустяк, а сила воли имеется, и настоящий мужчина – такой, как мой кумир актер Жан Марэ из любимого фильма «Парижские тайны», –  из меня обязательно получится.

Пожалуй, то был первый в моей жизни по-взрослому осознанный поступок. В сильно потощавшем кульке-подарке оставалась большая шоколадная медаль в серебряной фольге и с выступающей картинкой: космический корабль, удаляющийся от Земли к звездам. Медаль сберегалась напоследок: вкуснее будет казаться. Взял я ее и с отчаянной решимостью принес бабушке:

–  На, возьми, а отдашь на следующий Новый год, тогда и съем. И попробуй только после сказать, что у меня силы воли нет!

–  Э-э-э, друг сердешный, так дело не пойдет, – возразила бабушка. – Невелика важность, если я шоколадку под ключ упрячу. А вот ты ее в свой стол положи, чтоб все время под рукой, и потерпи годик. Тогда – герой!

На том и порешили. И еще – что это будет наш секрет.

Намучился я. Особенно спервоначалу. Сядешь уроки учить – а мысль о рядом лежащей сласти все знания отгоняет. Вынешь шоколадку, посмотришь на нее – тьфу, сгинь, искусительница! – и назад, в ящик. 

Я уж и серебряную фольгу аккуратно снимал, и шоколад нюхал, и кончиком языка к выпуклому изображению прикладывался. Ах, как хотелось отгрызть ту же «Землю» либо хотя бы ракету слизать... Сейчас-то понятно: сам соль на рану сыпал. Но – кое-как держался. Бабушка же время от времени интересовалась: «Ну что там твоя медаль? Есть еще сила воли, не съел?»

Я несся к столу и предъявлял заначку. И как был тогда горд и счастлив!

Летом сдерживать себя оказалось проще: каникулы, еще и в гости уезжал. Вернулся домой – и сразу к столу: на месте ли шоколад? Да куда ему деться...

А вот в сентябре едва не сорвался. Получил нагоняй от матери за то, что гулял много, по-летнему, а за уроки садился под вечер. И как бы в компенсацию просто загорелось эту распроклятую медаль изничтожить! Спасибо бабушке – вовремя углядела, что с внуком что-то неладное, и о «силе воли» спросила...

Дотерпел-таки я до следующего Нового года! За праздничным столом бабушка открыла домашним нашу тайну и торжественно подвигла меня на поедание шоколадного символа воли. Медаль к тому времени треснула – как раз меж Землей и ракетой, немного посветлела и сильно затвердела. Пришлось ее натурально грызть.

И все равно: это был самый вкусный шоколад, который мне довелось попробовать в жизни… 

 

В НЕПОДХОДЯЩЕЕ ВРЕМЯ В НЕПОДХОДЯЩЕМ МЕСТЕ 

Студеный февраль… Лютует мороз, не отступая и в субботний вечер. Вдоль городской улицы замерли пирамидальные тополя, опушенные снегом. Меж ними по льдистой дороге движется милицейский «уазик». На передних дверцах его намалеваны большие белые буквы: «ПА» – патрульный автомобиль. В кабине двое молодых мужчин в знакомой населению темно-серой форме. На плечах водителя – сержантские погоны, у пассажира рядом – лейтенантские.

– Шел бы он со своими экспериментами… – продолжал монолог на наболевшую тему пассажир «пэашки», участковый инспектор милиции Виктор Бычков. И далее недвусмысленно уточнил, куда именно. 

«В места отдаленные» настойчиво посылался начальник УВД города. Именно по его приказу отряд участковых инспекторов и уселся в патрульные автомобили, «чтобы оперативно прибывать на места совершения преступлений». Эх, ведал бы главный городской борец с преступностью, где за последнее время пришлось ему перебывать… в мыслях-желаниях многочисленных подчиненных!

– Сам посуди, – изливал душу напарнику Бычков. – Участок у меня – врагу не пожелаешь. Многоэтажки, коммуналки петровских времен, частного сектора тоже хватает – одна Песчанка чего стоит… Три общежития! Два мини-рынка! Цыганский квартал – рассадник наркош… Сейф неотработанными жалобами забит; одна бабушка уже до печенок достала, всё по соседству инопланетяне мерещатся; поднадзорников и охотников проверять срок… А тут замначальника совсем сблындил: требует, чтоб каждый участковый за месяц по сотне административных протоколов оформлял, плюс к тому дай пять раскрытых преступлений. «И непременно чтоб одно – тяжкое»… – передразнил Бычков начальника. – Будто они, убийства да изнасилования раскрытые, – вот, прямо на дороге валяются…

– Если валяются, так только нераскрытые, – впервые вклинился водитель, сержант милиции Алексей Барибал. 

– Во-во… Тогда уж лучше никаких – показатели не портить. Короче, время драгоценное идет, а мы тут с тобой впустую километры накручиваем…

Автомобиль остановился на красный свет. Бычков приоткрыл дверцу машины и ожесточенно сплюнул. В салон радостно ворвался морозный воздух, и участковый торопливо захлопнул дверцу.

За   перекрестком   «уазик»    обогнала   БМВ.   Скоростная машина   явно нарушала  правила  дорожного движения:  сильно  виляла, то и дело выскакивая на встречную полосу. 

– Ты гляди, что делает, – оживился Барибал. – Сто процентов: нажрался – и за руль…

– Сейчас точно в кого-нибудь въедет, – не без оснований предположил Бычков. – Давай, догоняй, – и схватился за микрофон громкоговорителя – в милицейской среде попросту матюгальника.

Меж тем БМВ, двигаясь по синусоиде, проскочил следующий квартал и выкатил на Пионерскую площадь. На ней, в центре огромной клумбы, памятником прошлому высилась скульптурная группа: мальчик с барабаном и девочка, вскинувшая руку в пионерском салюте. Еще с перестроечных времен композицию стали опошлять, выставляя на барабан треснувший стакан или пустую водочную бутылку, вывешивая на шею салютующей таблички: «Даю с  17 до 19 без выходных», а однажды на обломок барабанной палочки нацепили презерватив.

Обгоняя автобус справа, импортная машина подъехала к нему впритирку. Опасаясь столкновения, водитель «Икаруса» вынужден был отвернуть влево. Автобус вынесло на клумбу, и он чуть не «поцеловался» с бетонным постаментом.

Сидящие в БМВ, похоже, даже и не заметили, что чуть не влипли в аварию. Миновав площадь, машина совсем переместилась на встречную полосу, распугивая транспорт и заставляя его вплотную прижиматься к тротуару.

– Водитель БМВ, госномер такой-то, немедленно остановитесь! – дважды прокричал Бычков в микрофон. 

Никакой реакции… Впрочем, автомобиль-нарушитель вырулил-таки на свою сторону дороги.

– Обгоняй! – скомандовал участковый.

– Ага… У него мотор вдвое, – ответил Барибал, но на акселератор надавил. 

Вскоре автомашины сравнялись. Приоткрыв боковое стекло, Бычков выставил в него руку с жезлом и отчаянно замахал, требуя остановки.

Опять никакой реакции… Автомобили продолжали мчаться вперед. Бычков спросил:

– Ну что, придется подрезать?

– Дело несложное, – отозвался напряженно удерживающий «пэашку» рядом с дорогим авто Барибал. – Только потом начальство может не понять…

– Давай… – решился Бычков. – По-хорошему все одно не получится…

Водитель до отказа нажал на газ, на полкорпуса обогнал БМВ, умело прижал его к бордюру и резко крутанул руль вправо-влево. Машины едва не столкнулись. БМВ притормозил. Барибал повторил маневр, и автомобиль-нарушитель остановился, чуть не врезавшись «пэашке» в крыло, – на сей раз сержант милиции руль влево не отворачивал, и «уазик» под острым углом преградил БМВ путь.

Бычков выскочил из машины, осторожно постучал жезлом в стекло соседнего авто. Из салона не донеслось ни звука. Участковый инспектор дернул за ручку дверцы – заперто. Сильнее постучал в стекло – оно наконец поползло вниз. 

За рулем сидела женщина в норковых шубе и шапке. Немолодая, лет под пятьдесят. Того же возраста мужчина – пассажир на переднем сиденье. Он был одет в теплое кожаное пальто, на голове – ондатровая шапка. Из салона прямо-таки несло перегаром.

– Чего надо? – недовольно процедила женщина.

Бычков по-уставному представился, козырнул:

– Ваше водительское удостоверение…

– Ишь чего захотел! – услышал он в ответ возмущенный возглас.

Участковый опешил: нарушители ПДД так себя с сотрудниками милиции не ведут. Тут в ситуацию вмешался пассажир.

– Тамара, помолчи, – одернул он спутницу, вылез из машины и, пошатываясь, подошел к участковому. На ходу расстегнул пальто, доставая из внутреннего кармана пиджака документы.

– Младший советник юстиции Перов, – сказал он, раскрывая книжечку в красной обложке. – Прокурор Свердловского района. А это, – указал на женщину за рулем, – моя супруга.

Бычков и вышедший к тому времени из «уазика» Барибал замялись. Патрулировали-то они как раз на территории Свердловского района и уж меньше всего ожидали нарваться на главного надзирающего за милицейской структурой. Да еще в таком виде!

Впрочем, будь сам Перов даже и нетрезвым за рулем, они бы младшему советнику юстиции только откозыряли – задерживать-то права не дано… Ну, по окончании дежурства устно доложили бы начальству о неординарной встрече. Стопроцентная гарантия: им бы посоветовали о ней забыть на веки вечные.

Однако сейчас нарушитель за рулем – лицо гражданское. Хотя, с другой стороны, муж и жена – одна сатана. Разве ж прокурор свою избранницу в обиду даст?

– Были в гостях, – пояснил Перов.

– Чего ты перед ними отчитываешься? – перебила мужа женщина. – Нашел перед кем расшаркиватся! Поехали!

– Да помолчи же ты! – уже прикрикнул прокурор на супругу. – Сейчас все решим…

– Товарищ прокурор, – набрался мужества Бычков, – вы нас, конечно, извините… Только ни вам, ни жене вашей никак за руль нельзя. Минуту назад, на площади, чуть дорожно-транспортное не совершили. Жизнями рискуете…

«И не одними своими», – хотелось добавить лейтенанту милиции, но он предпочел оборвать предложение.

– И чего, по-твоему, нам теперь делать? – опять встряла в разговор женщина. – Пешком через полгорода идти?

– Зачем пешком? – на ходу соображал Бычков. – Позвоните кому-нибудь из знакомых… Кто живет недалеко… Он и довезет.

– Ага, умник нашелся! – не успокаивалась женщина. – Сейчас сто человек слетится – всем больше делать нечего.

– Тамара! Я тебя умоляю! – прижал руки к груди прокурор.

– Что вы делаете? – воскликнул до того молчавший Барибал. 

Кричал он супруге Перова, которой, по всему судя, надоело препираться. Женщина запустила двигатель и включила заднюю скорость, однако слишком резко тронула с места, и мотор заглох. Прокурорша тут же вновь завела машину и включила… первую скорость. Автомобиль рванулся вперед, и его бампер углом уперся «пэашке» в крыло.

Прокурор выругался. А Барибал, тронув Бычкова за рукав, твердо произнес:

– Докладывай по рации дежурному. Иначе, если разъедемся, они завтра заявление подадут, что это мы во всем виноваты, а бампер немалых денег стоит…

И как ни просил Перов сотрудников милиции сокрыть происшедшее, те через дежурного по УВД города вызвали на место столкновения дежурную группу сотрудников ГИБДД.

Через пятнадцать минут к двум автомобилям подъехал третий, специально оборудованный проблесковыми маячками и с символикой ГИБДД.

– Старший инспектор дорожно-патрульной службы, – отрекомендовался офицер, – капитан милиции Шубин.

Следом за ним из спецмашины вышел и сержант-водитель. Они-то, не без помощи Перова, наконец вытребовали у его супруги водительское удостоверение.

– Так что делать будем, товарищ прокурор? – вслух рассуждал капитан милиции. – По закону-то оно, конечно, ясно: схему ДТП расчертить, Тамару Вячеславовну – на освидетельствование на предмет признаков алкогольного опьянения, протокольчик за нарушение ПДД составить, ну а транспортное средство – на штрафстоянку…

– Чего захотел… – подала голос так и не вышедшая из автомобиля прокурорша. – Только попробуй: завтра же из милиции вылетишь!

– Да ты заткнешься в конце-то концов?! – не выдержал Перов. И предложил Шубину: – Товарищ капитан, давайте мы вам напишем, что претензий к сотрудникам милиции у нас нет, а вы бы помогли до гаража доехать. Тут по-хорошему десять минут хода…

Капитан милиции недолго поразмышлял. Наживать себе врага в лице прокурора района явно не хотелось. Хотелось – подстраховаться, однако отбирать у него письменное заверение в невиновности в аварии стражей порядка… Нет, Шубин и на это не решился.

– Крыло-то не сильно повредили? – спросил он Барибала.

– Переживем, – мрачно отозвался водитель. – А вот как бы товарищ прокурор завтра не передумал…

– Да господь с вами, ребята, – замахал руками Перов.

Прокурорша на этот раз благоразумно промолчала: может, поняла, что дело идет к мировой, а может, хмель маленько повыветрился. Словом, «пэашка» поехала дальше по маршруту патрулирования, а Шубин уселся за руль БМВ.

– Исключительно из уважения к работникам прокуратуры, – счел долгом пояснить свое решение капитан милиции, включая двигатель.

Супружескую чету, в сопровождении автомашины ГИБДД, к гаражу доставили действительно за несколько минут. Прокурор долго шарил по карманам в поисках ключа. Наконец отыскал его – сейфовский, с двойной бородкой. Сделал несколько безуспешных попыток попасть в скважину, переругиваясь при этом с супругой. Затем беспомощно пожал плечами:

– Товарищ капитан, может, вы поможете? Застыло, что ли?

Осторожный Шубин сам замок открывать не взялся, позвал сторожа. И только убедившись, что автомобиль благополучно заехал в гараж – за рулем на этот раз сидел сам Перов, – откозырял и удалился к служебной машине…

На том и был бы мирно окончившейся истории конец, ан вовсе нет. Часа через два и «пэашка», и автомобиль ГИБДД мчались к Свердловскому райотделу, срочно вызванные по радиосвязи.

Первыми к зданию ОВД подрулили Бычков и Барибал. И, едва выйдя из машины, тут же были встречены непечатными словами, которыми милиционеров обложила прокурорша, стоявшая на ступенях райотдела вместе с мужем и начальником штаба ОВД; все трое курили.

Участковый и милиционер-водитель опешили, ничего не понимая. 

– Я же говорил: за бампер ругаться приедут, – тихо сказал Барибал напарнику. 

Но оказалось, что бампер-то как раз и ни при чем. Супруги утверждали, что после общения с милицией из БМВ пропала супердорогая дамская сумочка стоимостью шесть с половиной тысяч «деревянных» – фирмы Картье, цвета бордо и с укороченной ручкой, принадлежавшая Перовой. А помимо косметики –   сплошь Кристиан Диор – там находились тысяча двести «зеленых», семьсот российских рублей, сотовый телефон фирмы «Моторола» и начатые упаковки лекарств: нимотопа, норвакса и эссенциале.

– Воры! Разбойники! Оборотни в погонах!  Вы у меня надолго сядете! – выкрикивала разошедшаяся прокурорша.

– Ну это ж не они, – пытался утихомирить ее супруг. – Они даже в машину не садились… Гаишника… Тьфу – никак не привыкну – гибэдэдэшника работа, который нас вез… Больше некому…

Легок на помине, появился Шубин с водителем. Им пришлось выслушать в свой адрес оскорбления покруче.

Меж тем к райотделу подъезжали и подъезжали машины. Прибыл начальник ОВД, его заместитель по кадрам, дежурный кадровик из УВД города, дежурный следователь прокуратуры района, дежурный управления собственной безопасности УВД области и, наконец, один из замов прокурора города. 

Всей толпой ввалились в «дежурку». Прокурорша махала перед носом дежурного по райотделу листом стандартной бумаги – заявлением о краже, но в руки почему-то не давала. Дежурный зарегистрировал факт обращения Перовых в специальной книге формы номер два. Четырех сотрудников милиции, подозреваемых в краже из автомобиля, «пустили по кругу»: каждый из них поочередно давал показания дежурному инспектору по разбору, кадровику из городского УВД, «уэсбэшнику» и следователю прокуратуры, поскольку всякая инстанция проводила собственное служебное расследование по факту устной жалобы.

Прокурора и его супругу опрашивать почему-то никто не спешил. Только по указанию начальника ОВД дежурный инспектор по разбору предложил Перовой пройти медицинское освидетельствование на алкоголь, но та возмущенно взвопила:

– Ишь чего захотели! Своих покрываете! Ничего, я на всех вас управу найду! – И локтем толкнула мужа: – Ты куда смотришь? Не видишь, что ли, как они концы в воду прячут?  

Прокурор тщетно пытался угомонить свою слабую половину. Заместитель прокурора города обещал «вывернуть всё наизнанку, но преступника в погонах вычислить и покарать». Милиционеры наотрез отрицали причастность к краже.

– Я вообще к машине близко не подходил, около своей стоял, – утверждал водитель-гибэдэдэшник.

– Я тоже до «бээмвешки» не дотрагивался, – вторил Барибал.

– К машине подходил, но внутрь не садился, только в стекло водительское постучал, – пояснял Бычков. – Ну и как бы я, по-вашему, эту сумку взять мог, если заявительница показывает, что она на заднем сиденье лежала?

Труднее всего приходилось Шубину: потерпевшие – а в этой роли прокурор с супругой уже себя утвердили, и ни у кого из присутствующих даже и мысли не возникало усомниться в недавнем существовании дамской сумочки с дорогостоящим содержимым – грешили именно на него.

– Что я, по-вашему, круглый идиот? – отчаянно жестикулируя, частил капитан милиции, защищаясь от наседавшего на него «уэсбэшника», которому помогал опрашивать подозреваемого в краже заместитель прокурора города. – Не видел я этой сумки! А если б и увидел – чужого брать в жизни не брал! По мне оно хоть прокурорское, хоть президентское – один хрен, не мое! Опять же, говорят, она на заднем сиденье лежала – так я там вообще не сидел, только за рулем!

– Но водительские права-то из сумочки доставали, чтобы вам предъявить? – напирал заместитель прокурора.

– Доставали, – соглашался офицер ГИБДД. – Только откуда – я не следил. Во-первых, темно было, а во-вторых, в БМВ стекла тонированные…

– Да что вы с ним лялякаете? – бушевала Перова. – Спер, так еще и отпирается! А на лице все написано!

– Это у вас кое-что написано… –   огрызнулся Шубин.

– Чего именно? – подбоченилась прокурорша.

– А что нетрезвы, – коротко сформулировал капитан милиции.

– Это тебя не касается! – яростно покрутила перед его лицом указательным пальцем женщина.

– Сейчас – да. А жаль… – и Шубин пасмурно улыбнулся.

– Чего жаль? Конкретизируйте, – опять подключился заместитель прокурора города.

– Что домой их отвез. А надо бы – на штрафплощадку, – совсем хмуро пояснил капитан милиции. – Участковый так и советовал, да вот не послушался я, на свою голову… И вообще, разберитесь для начала: а может, ее, сумки-то, и не было? Тем более – с такой суммой…

– Вы что, нас во лжи обвиняете? – Лицо прокурора-потерпевшего разом пошло красными пятнами. – Да я тебя, не знаю что…

– Наручники на него! – поддакнула прокурорша. – И в камеру!

– Меня? В камеру? За что? – вскочил с места и рванул форменный галстук Шубин. – Да я пятнадцать лет… без единого взыскания… Медаль «За отличие в охране общественного порядка» имею… 

– Ну не так-то это просто, Тамара Вячеславовна, – несколько охладил пыл разгневанной женщины заместитель прокурора города.

Бычков, Барибал и водитель-гибэдэдэшник, от которых уже все отвязались, с сочувствием смотрели на своего собрата по несчастью, которого явно было решено сделать «стрелочником».

Руководство райотдела словесную дуэль подозреваемого и обвиняющих  слушало с отвращением, но не вмешиваясь. И тут в дверях «дежурки» появился начальник ГИБДД УВД города подполковник милиции Стрельников – прямой начальник попавшего в серьезный переплет инспектора дорожно-патрульной службы. Старшего офицера отыскали и оторвали от свадебного стола племянника  аж в соседнем районе. 

Быстро уяснив положение дел, подполковник задал разумный вопрос:

– А не могло так случиться, что эту сумочку, со всем содержимым, возле гаража обронили, когда его открывали?

– Ну, знаете… – напустилась на подполковника милиции прокурорша. – За дураков нас принимать? Мы потому про нее и забыли, что он ее из машины украл! А домой пришли, хватились – нет.

– И тем не менее, – настаивал Стрельников, – почему бы и не проехать к гаражу? Вдруг да отыщется пропажа…

Кортеж из восьми машин под звуки сирены и мигание проблескового маячка спецавтомобиля ГИБДД несся по городу. На громкие «уи-уи» из ворот гаражного кооператива выскочил сторож.

– О-о, Тамара Вячеславовна! А я вам еще вслед кричал, когда опять уезжали, – заискивающе проговорил он. – Сумочку-то вы здесь обронили. Ее снегом припорошило, но я углядел. Сей секунд сюда принесу…

Пока сторож ходил за сумочкой, девятнадцать человек (включая пятерых водителей служебных автомобилей) молча стояли, переваривая новость. Надо думать, что чета «потерпевших» – а особенно прокурор района – в эти минуты чувствовала себя не очень-то комфортно.

Когда сторож вручил Перовой кажущуюся на первый взгляд скромной дамскую фирменную сумочку, женщина, даже не поблагодарив его, тут же принялась перерывать ее содержимое.

– Заявленные как пропавшие ценности в полном объеме? – поинтересовался начальник ГИБДД. – Сотовый телефон исправен?

– Представьте себе, – отозвалась женщина. – Даже очень странно… И телефон работает…

Перед входными воротами гаражного кооператива вновь воцарилось напряженное  молчание. Наконец Перова неохотно произнесла:

– Ну, это… Раз оно так получилось… Давайте выпьем бутылку коньяка и забудем… 

Было понятно, к кому именно обращается прокурорша.

Водитель спецавтомобиля ГИБДД молча повернулся к женщине спиной.

Барибал сплюнул на снег и буркнул:

– Не извольте беспокоиться.

Бычков хмыкнул, сморщил нос и заявил: 

– Есть у меня сильное желание в суд на вас подать… За клевету.

А Шубин, на котором скрестили взгляды девятнадцать пар глаз, отвечать не спешил. После долгой паузы все же разлепил губы:

– Бог вам судья… А вот вы меня без суда и следствия в камеру загнать хотели. Так неужели ж вы взаправду считаете, что я с вами за один стол… Да с такими людьми я на одном километре ср…ть не сяду!

– Что-о? – надвинулся на капитана милиции прокурор. – Да за такие слова… Публичное оскорбление! Завтра же ответите…

– А когда вы сами, на пару с супругой, меня материли – забыли, да? – тогда вопроса о публичном оскорблении не поднималось? – с усмешкой отпарировал Шубин. – Кстати, жаль, что мы не сто лет назад живем.

–  Не понял… – растерянно произнес Перов.

– На дуэль бы вызвал, – разъяснил Шубин и медленно пошел к спецавтомобилю. Следом потянулись к машинам и остальные.

– Товарищ прокурор, – обратился к несостоявшемуся потерпевшему начальник ОВД, – надо бы в райотдел вернуться, объяснительные от вас с супругой принять…

– Еще чего! – опередила мужа прокурорша. – Что мы там забыли?

– Тамара, ну так положено, – попробовал уговорить жену Перов. – Вон скольким людям беспокойство доставили.

– Это их работа, – безапелляционно заявила прокурорша. – А поскольку письменного заявления мы не подавали, считайте, что его вообще не было. Домой, домой! – И, схватив мужа под руку, чуть ли не силой потащила к автомобилю. – Машину в гараж – и живо спать. У меня завтра в фирме с утра совещание.

 *  *  *

– А я вам приказываю: отметьте в форме номер два, против зарегистрированного заявления о краже из автомобиля, что записано ошибочно, – настаивал заместитель прокурора города по возвращении в ОВД, обращаясь к дежурному по райотделу.

Седовласый майор милиции категорически не соглашался:

– Хватит, один раз так сделал – из вашей же епархии проверяющий приказал выговор вкатить. Не-ет, дураков больше не имеется.

Несмотря на время за полночь, заместитель прокурора города позвонил домой начальнику УВД – с той же рекомендацией. Однако понимания не нашел…

Утром же начальник УВД города подписал заключение служебного расследования по факту случившегося, где в резолютивной части после общего для всех такого рода документов пункта первого: «Служебное расследование считать оконченным» следующим стоял пункт второй: «За невыполнение требований должностных инструкций и статьи 245 Кодекса об административных правонарушениях РФ, выразившееся в непринятии мер по привлечению к административной ответственности лица,  управлявшего транспортным средством в состоянии алкогольного опьянения, привлечь к дисциплинарной ответственности правами начальника ГИБДД УВД города, старшего инспектора дорожно-патрульной службы капитана милиции Шубина С.Е.».

К обеду уже был готов проект приказа о наказании, а к вечеру приказ подписан. Сотруднику ГИБДД, не скупясь, впаяли «строгач».

Получая на следующий день в кабинете Стрельникова выписку из приказа, Шубин мрачно поинтересовался:

– Ну а если бы я все сделал, как по теории надо? То есть Тамару Вячеславовну – на освидетельствование, а БМВ – на штрафплощадку?

– С ума сошел! – осуждающе покачал головой умудренный четвертью века службы главный городской гибэдэдэшник. – Ты б после этого и недели не прослужил…

– Выходит, куда ни кинь, всюду клин? – возмутился Шубин.

– Выходит… – сочувственно согласился Стрельников. – Понимаешь, Сергей, как иногда говорят в американских фильмах, оказался ты в неподходящее время в неподходящем месте… Кстати: помнишь перечень лекарств в сумке? Типичный набор богатого алкоголика. При плохом кровообращении и посаженной печенке. 

Вздохнул и добавил:

– А ведь поначалу вас всех четверых наказывать хотели… Ну, раз так вышло, что ты один «по делу прошел», вправе с «подельников» магарыч истребовать. Ладно, давай, иди… 

 

 ВСТРЕЧНЫЙ УДАР

Вечером на небольшой железнодорожной станции сделал остановку пассажирский поезд. Среди немногих сошедших с него был и новоиспеченный старший лейтенант по фамилии Серков.

Осторожно обходя лужи на перроне, чтобы не запачкать блестящие, начищенные еще раз перед выходом из вагона сапоги, офицер направился к автобусной остановке. Там он поставил свой командировочный чемоданчик на мокрый асфальт и оглядел знакомую привокзальную площадь.

Знакомую потому, что прикатил старший лейтенант в городок, где родился и рос, учился в школе, а потом именно вот с этой станции отправился поступать в военное училище.

…Когда командир батальона объявил Серкову, что тому «предстоит убыть в служебную командировку» – в Воронеж, от которого до родины старшего лейтенанта, маленького районного городка в Центральном Черноземье, и езды-то было всего ничего, – офицер привычно откозырял:

–   Есть убыть завтра, товарищ подполковник…

И только уже выходя из кабинета комбата, неожиданно понял, что вполне сможет на денек-другой заскочить к родителям, которых не навещал около двух лет. Последний раз гостил по окончании военного училища, да и то недолго: скучновато в банальной провинции, на модном курорте куда предпочтительнее. На Черноморском  побережье провел и оба очередных отпуска.

…Билет до Воронежа Серков взял на самолет, чтобы сколько-то времени выгадать за счет дороги, но вот дальше пришлось добираться поездом – какой уж тут «Аэрофлот».

В вагоне офицер то и дело посматривал на часы, без особой заинтересованности пытался читать захваченный в дорогу свежий триллер Данила Корецкого и, не зная, чем еще скоротать время, надраивал в тамбуре и без того сияющие хромовые сапоги. Похоже, впервые в жизни старший лейтенант столь остро чувствовал тоску по родным местам.

Итак, Серков стоял на привокзальной площади. Казалось, ничего здесь не изменилось за минувшие годы. Уличные фонари горели через один, но автобусная остановка подосвещалась падающим из окон зала ожидания светом. Внутри ее будки была набросана куча мусора, единственная лавочка поломана, а из дальнего угла, спрятавшись там от дождя, устрашающе ворчал на всех ничейный пес. Снаружи, по побелке, будку со знанием дела расписали – в основном бранными словами и выражениями.

Серков ничего этого сейчас не замечал. Будущее представлялось ему  блестящим, как новая форменная звездочка, которую он, предварительно обмыв в стакане в кругу сослуживцев – армейская неписаная традиция, – недавно торжественно прикрепил к своему погону. В мыслях Серков уже встретился с родителями и с гордостью принимал их поздравления с новым воинским званием.

Фуражка у старшего лейтенанта успела промокнуть, когда наконец подъехал полупустой автобус. Расталкивая остальных ожидавших транспорт людей, к передней двери его рванулась юркая бабка с дородным мешком через плечо. 

«Вот тебе и божий одуванчик, – невольно подумал, сторонясь поспешающей, Серков. – А прет прямо как бронетранспортер…»

Меж тем бабка, походя двинув поклажей пожилому мужчине в шляпе и с «дипломатом» в руке по очкам, проворно взобралась на ступеньку автобуса и прочно застряла со своей ношей в дверях. Не выпуская ее из рук, бабка молча и упрямо рвалась в салон.

– Что же вы стоите, а еще офицер! Давно бы помогли! – сделал замечание Серкову поправлявший очки мужчина и брезгливо поморщился.

«Указывать-то и я умею», – досадливо подумал раскритикованный.

Он нехотя, опасаясь испачкаться,  высвободил увесистый мешок из дверей и боком пронес его в салон автобуса. Божий одуванчик тотчас обосновался спиной к водителю и лицом к попутчикам, уместив поклажу между ног и уложив на ее завязку сухие пергаментные руки. 

– Ну и ну! – заметил, опускаясь на одно из средних сидений, мужчина,  только что поучавший Серкова. – Первобытные люди и то культурнее были! – И порицающе покачал головой, косясь на обладательницу бесценного груза.

Мужчине не возразили, но и не поддержали, и он со вздохом отвернулся к окну.

Сидячих мест с избытком хватило на всех пассажиров. Водитель подождал немного, завел двигатель…

– Э-эй! – раздалось с улицы. – Стоять, шеф!

И в заднюю автобусную дверь с разгона вломилась разновозрастная компания парней, человек шесть. Они шумно сгрудились на задней площадке.

Парни в компании были чем-то схожи меж собой, хотя на вид все разные: один – чуть не упирающийся головой в потолок автобуса, с пушкинскими бакенбардами; другой – среднего роста крепыш с короткими пшеничными волосами и такого же цвета подковообразными усами; третий – лысеющий коротышка с красными пятнами на испитом лице, отряхивающий от дождя фуражку-блин тигровой расцветки. Серкову тут же подумалось, что дешевое красное вино, которое пятнистый точно хлебал сегодня, предательски выступило у него на физиономии.

Среди парней выделялся патлатый, с подбритыми висками подросток, и старший лейтенант про себя отметил, что взрослая компания – не для такого салажонка. А чуть позже понял, что общим в парнях было их развязное поведение и то, что все, включая подростка, оказались навеселе.

Автобус отъехал от остановки. Испитой коротышка начал что-то увлеченно рассказывать товарищам, смачно матерясь почти через каждое слово.

На очередных остановках входили и выходили люди, рассказчик-хам продолжал изощряться в ругательствах, компания парней одобрительно гоготала, а все остальные пассажиры делали вид, будто ничего не слышат.

Впрочем, именно Серков внимания на нецензурщину сразу и не обратил: мысли его были заняты предстоящей встречей с родителями, да и вообще – подумаешь, эка невидаль, мат. В армии его каждодневно выше крыши. 

Однако сидящий рядом с Серковым, через проход, мужчина – тот самый, в очках и с «дипломатом», – укоризненно посмотрел на офицерские погоны. Старший лейтенант почувствовал бичующий взгляд, понял молчаливый упрек… Но ругающегося парня не остановил, отчетливо сознавая: здесь одним замечанием не отделаешься. Решил выждать время – глядишь, может всё само собой и утрясется.

Мужчина в очках буркнул под нос что-то вроде: «Нда-а» – и повернулся лицом к компании, веселящейся на задней площадке. Открыл рот – видимо, чтобы одернуть хама-рассказчика, – однако в последний момент перерешил и прикусил язык. Снова вздохнул и неудовлетворенно уставился в пол.

«Жидок ты на расправу, дядя, – мысленно оценил Серков нерешительность Интеллигента, как про себя окрестил соседа по автобусу. – Чужими-то руками, известно, любое дело делать проще. Великий принцип: «только не я» – сработал».

А почему «не я»?

Неожиданно ему вспомнилось, как товарищ-курсант когда-то рассказывал про самый сокрушительный удар в боксе: встречный. Это если кто-то на ринге пытается противнику прямым по челюсти въехать, а тот, уклоняясь,  одновременно  бьет соперника – вразрез в голову и чаще с правой руки. Атакующий боец не ждет и не видит контрудара, скорость и сила которого удваиваются за счет   слагающихся движений спортсменов. Такой пропущенный встречный зачастую приводит к тяжелому нокауту. Впечатление со стороны: зарвался и нарвался. К слову, поговорка с подковыркой: «Тот, кто бьет, тот и падает» – известна почти любому мастеру кожаной перчатки.

Напоровшиеся на классический встречный, бывает, долго потом осторожничают. Даже на тренировках. Кругами по рингу бегают, пассивно бой ведут. А в единичных случаях бросают бокс напрочь из-за боязни вновь нарваться на этот страшный и коварный удар.

Вот и Интеллигент промолчал, учтя реальную вероятность нанесения подобного, в переносном смысле, встречного со стороны парней. Не проявляли активности и остальные пассажиры, да и сам Серков. Впрочем, он-то плюс ко всему опасался еще и вторичной угрозы – негативной реакции со стороны начальства. Которое, получив сигнал об участии офицера в драке, вполне могло, не особо даже и разбираясь, наказать запятнавшего честь мундира и подразделения.

Проехали еще две остановки. Бессловесный внутренний протест пассажиров нарастал. Правда, теперь в автобусе из способных как-то противостоять веселой компании оставалось лишь трое: офицер, Интеллигент да хлипкого вида парень,  усердно водящий пальцем по экрану смартфона, жаргонно – «рукоблудника». Нет, никто из них так и не решился примерить на себя активную роль, как часто в пиковых ситуациях и бывает.

Часто, но все же не всегда. В мае прошлого года Серков оказался свидетелем врезавшегося в память противоположного случая. Тогда он тоже находился в командировке: приехал за молодым пополнением в один из уральских городов.

Отметившись с утра на призывном пункте, лейтенант (о ту пору), чью команду новобранцев должны были формировать лишь через день, решил  познакомиться с городом. Побродил в его центре, потолкался в местном ЦУМе, прогулялся по парку культуры и отдыха, а потом сел в первый же попавшийся троллейбус и без определенной цели поехал кататься по улицам.

  Подобный эмпирический способ изучения населенных пунктов в командировках использовался не впервые: куда интереснее было самостоятельно «выйти» на какую-то уличную достопримечательность.

Таким путем и попал Серков в тот раз на окраину города, сойдя на конечной остановке троллейбуса. Справа от нее дымил трубами  металлургический завод. Перед управленческим зданием его на прямоугольном постаменте красного гранита высился бронзовый памятник-бюст, увековечивающий память основателя предприятия. Вспомнилось когда-то читанное: увидеть подобную скульптуру во сне – к удачному решению проблем. Налево от заводской ограды располагался большой пустырь, за которым возвышалось несколько многоэтажек-новостроек и виднелся молодой лиственный лес.

Серков пожалел, что не успел возвратиться в тот же, что и завез его на окраину, троллейбус, но – делать нечего – стал ожидать следующего. Меж тем из заводской проходной вышли и остановились невдалеке две женщины: в возрасте, одетая в строгий темный костюм, и средних лет – в желтом клетчатом платье.

Офицер мало вслушивался в разговор соседок – что интересного в бабьей болтовне, – но тут внимание ожидающих транспорта людей привлекло появление группы подростков, малой скоростью двигающейся мимо остановки; возможно, к лесному массиву. В центре кучки слабо упирался и ёжился от тычков и подталкиваний щупленький – соплей перешибешь – белобрысый паренек, которого несколько сверстников явно вели на «заклание».

– Шагай-шагай, сексот несчастный, – ввалил очередного пинка щупленькому самый здоровый из «палачей», длинный мордастый парень в лимонной тенниске и синих тренировочных брюках. – Сейчас за всё разберемся…

Как и сегодня, в тот момент Серков тоже сразу подумал, что надо бы вмешаться и предотвратить расправу, но… Не хватало еще завтра на призывной пункт с синяком под глазом или распухшей скулой заявиться, а ведь порассудить начальники могут всяко. Опять же и на помощь слабого пола рассчитывать не приходилось. Ходи потом разукрашенный, доказывай, что ты не верблюд.

И лейтенант мысленно успокоил себя: «Подумаешь, проучат немного ябеду…» Молящие взгляды женщин офицер предпочел проманкировать. 

Однако пожилая дама вдруг сделала именно то, что надлежало бы сделать ему самому, мужчине.

– Как вы можете? Звери! Немедленно отпустите его! – гневно воскликнула она.

Даже такой, всего лишь словесный протест против готовящегося «заклания» сразу вызвал замешательство в рядах «палачей». Чем оперативно и воспользовалась «жертва», прорвавшая кольцо мучителей и помчавшаяся наутек через пустырь, в сторону ближайшей девятиэтажки.

Длинный парень умело выругался, но к женщине при молодом офицере, стоящем рядом, цепляться не рискнул и негодующе отошел с приятелями. А вскоре к остановке подрулил очередной троллейбус. Серков в нем ехал и радовался, что мордастый не пристал к женщине, ибо в противном случае ему, офицеру, уж не миновало бы круто вмешаться, и решительно неизвестно, как бы оно всё потом обернулось. Однако в сегодняшнем случае…

Что ж, Интеллигент расчетливо оценил обстановку и расстановку сил. Но, не глядя в сторону компании парней, и он, и сидящие в автобусе женщины, и старик со слуховым аппаратом выразительно посматривали на Серкова, должно быть, про себя возмущаясь: он-то, он, защитник Родины, почему молчит?

А защитника Родины злили эти осуждающие взгляды. Нет, абстрактно он соглашался с теоретическим всеобщим мнением, что офицер всегда и везде должен  вершить справедливость, и что военная форма ко многому обязывает, и что… Но…

Но по сути своей старший лейтенант не был героем – правда, и не стремился им хотя бы казаться в глазах окружающих (иные офицеры, он это точно знал, именно так и делали, красочно живописуя свои измышленные подвиги). И так как, ко всему прочему, Серков обладал весьма заурядной внешностью и силой, то частенько тяготился своим мундиром, отчетливо ощущая, какой тяжелый груз ответственности несет на плечах вместе с погонами, и понимая, что от этого груза не освободишься даже в гражданке и на гражданке – то есть в гражданской одежде и вне стен воинской части.

Серков и в училище-то поступал не по призванию или, скажем, семейной традиции, а за компанию с одноклассником, увлекшись рассказами того о романтике офицерской профессии. Да еще потому, что конкурс в выбранный военный вуз был небольшим. Однако судьба-владычица повернула всё так, что Серков-то курсантом стал, друг же его до проходного балла не дотянул и позднее угодил в солдаты.

«Что, рискнуть одному выступить против шестерых? – рассуждал Серков, меж тем как автобус продолжал рейс. – Ну, было бы парней двое, даже трое – куда ни шло. Тогда бы и этот, в очках, тоже встал, а сейчас, скорее всего, промолчит. И вряд ли компания настолько глупа, чтобы затевать потасовку в салоне. Просто выйдут следом за мной на остановке и набьют морду. Это когда-то офицер с собой личное оружие круглый год носил и можно было при случае хулиганам пистолетом пригрозить, а то и вообще под дулом до милиции довести. Сейчас – шалишь, пистолет только в наряд да на стрельбы. Ну, еще если начальником караула по сопровождению воинских грузов назначат, тоже на руки получишь. Или, может, оно и правильно? А то как шарахнут вечером сзади колом по голове – из своего же «пээма» смерть потом примешь. Если же бандюга стрелять не рискнет – все одно, «за утрату личного оружия» трибунал засудит. Куда ни кинь, везде клин. Вот и сегодня что получается: ты подставь морду, а мы кучей набьем. Самое же паршивое – попутчики-то: один посочувствует, другой пожалеет… но ведь никто не поможет. И уж явно не поедет к моему начальнику политотдела засвидетельствовать, что я “помогал наводить общественный порядок”».

Поэтому Серков, подобно другим пассажирам автобуса, молчал, не реагируя на ругань, хотя многие из них этим молчанием человека в погонах были ох как недовольны.

Тут подростку с подбритыми висками надоело стоять и он плюхнулся на свободное сиденье позади Интеллигента. Достал пачку «Примы», щелкнул зажигалкой, закурил. Со смаком затянулся и дым дерзко выпустил в затылок, прикрытый коричневой шляпой. Этого Интеллигент уже не стерпел.

– Да как ты смеешь? Что за хамство! Сейчас же прекрати курение в салоне!

– Заткни пасть, дядя, а то в момент по ушам схлопочешь. – И подросток выругался: равнодушно и трехэтажно.

Остальные пассажиры автобуса замерли, мысленно возмущаясь столь откровенной наглостью. Бабка на переднем сиденье еще крепче вцепилась в мешок. Но никто не подошел к водителю и не потребовал отвезти распоясавшегося хулигана в милицию.

«Осадить надо хама, извиниться заставить, – про себя негодовал и Серков. Но подспудная мыслишка удерживала от активных действий: – Зачем торопиться, по физиономии всегда получить успеешь…»

Гогочущие парни на задней площадке автобуса, смолкнув, недобро уставились на Интеллигента. Под тяжелыми инквизиторскими взглядами мужчина заелозил на сиденье и стал растерянно озираться, ища поддержки. Достоинство не позволяло безнаказанно ругань спустить, а пойти дальше, на обострение ситуации, он трусил.

Выход Интеллигент всё же нашел, хитроумно переведя ее разрешение на Серкова.

– Вот, товарищ старший лейтенант, до чего дожили. И на место поставить некому. За то ли воевали? – с пафосом закончил он.

«Ты-то, скорее всего, нигде не воевал, – желчно прикидывал в уме Серков. – На «афганца» или «чеченца» совсем не тянешь… Но как ловко, паскуда, выкрутился! Если же мне сейчас промолчать, это будет позор… позор форме…»

И офицер, ошибочно полагавший, что, пока к нему конкретно не обратятся за помощью, поведение его еще не будет явной трусостью, ясно осознал, что теперь выхода нет: обязательно нужно действовать, и решительно, не надеясь на одни разговоры.

А он боялся действовать решительно, действовать вообще, зная, что неминуемо налетит на встречный удар. Он ведь, встречный-то, настолько многообразен и коварен, что подстерегает нас всю жизнь и на каждом шагу. Можно просто бояться самодура-начальника или прослыть «неудобным» человеком, с которым каши не сваришь, и уже одним этим нажить себе кучу врагов. Можно опасаться, что тебя из элементарной вредности «на всякий случай» доведут до инфаркта или что потеряешь теплое местечко. Можно много претерпеть даже из-за своего таланта, который бесталанным коллегам всегда не по нутру, и они всячески будут жрать и подставлять тебя. Много чего можно…

Впрочем, можно, как и в данном конкретном случае, бояться заполучить самый настоящий, без кавычек, встречный удар кулаком в зубы, а позже – как минимум строгий выговор в личное дело или даже неполное служебное соответствие: своего рода нокдаун.

«Проиграв» в уме ситуацию, Серков ответил Интеллигенту так:

– Ну, знаете… Если бы это касалось меня лично, я бы его быстро на место поставил.

Патлатый подросток прямо-таки взвился с сиденья, выплюнул сигарету, подскочил к офицеру, брызнул слюной и завизжал:

– Чего-о? Да я те, летюха, башку набок заверну! Плевком урою! Кровью харкать будешь! Всю жизнь на лекарства пахать!

Угрозы и ругань лавиной посыпались на Серкова. Подросток был взбешен. Да как кто-то посмел поставить под сомнение его, его силу, когда на задней площадке стоят пятеро здоровенных лбов, которые простым присутствием своим помогают испытывать такое сладостное – особенно по малолетству – чувство власти над окружающими?!

Сидеть и дальше сложа руки для офицера теперь было опасно физически, и он резко встал. Подросток на полуслове прервал угрозы и отскочил в сторону кабины водителя, полагая, что старший лейтенант сейчас кинется в драку и окажется меж двух огней. Не угадал. Тот не спеша прошел на заднюю площадку, к враждебно выжидающим парням, и, обращаясь ко всем, а в глаза смотря самому высокому, с пышными бакенбардами – считая его верховодом, – спросил:

– Мужики, вы не с Водокачки, а?

Водокачкой на местном жаргоне называли местный микрорайончик между основной, старой частью города и вокзалом – территорию с дурной славой. Там запросто можно было схлопотать по шее за здорово живешь, если никого из обитателей его не знаешь и попал туда случайно.

– А чё? – в штыки отпарировал высокий.

– Вы Лося знаете? – уточнил Серков.

…С Лосем он когда-то сидел за одним школьным столом. Второгодник пришел в их класс в седьмом, дотянули его с грехом пополам до окончания девятого, а потом  горе-ученик школу бросил, будучи абсолютно равнодушным к знаниям. Зато в  шестнадцать лет он уже сформировался во взрослого мужчину с фигурой атлета, а боролись подростки с ним в шутку кучей на одного.

Вскоре Лось снискал себе могучий авторитет среди молодежи города своими победами в уличных драках, в которые чрезвычайно полюбил ввязываться,  нередко провоцируя их самолично.

Когда Серков поступил на первый курс военного училища, Лось угодил под суд: опять же за драку. Года через полтора любитель помахать кулаками освободился по амнистии и стал работать шофером в местном автохозяйстве: на водительские права каким-то чудом сдать экзамены в колонии он таки умудрился. К тому времени здоровяк вместе с престарелыми родителями переехал в район Водокачки и  быстро утвердился там в авторитете среди местной шпаны.

Пожалуй, Серков был единственным, с кем из соклассников Лось при встречах поддерживал приятельские отношения. Почему?

Все три года совместной учебы он списывал у отличавшегося прилежанием соседа домашние задания и «выезжал» на контрольных. В какой-то степени именно будущему офицеру второгодник был обязан даже переходом из класса в класс. Видимо, чувство своеобразной признательности непроизвольно впечаталось у Лося в сознание, а уж коль он что-то запоминал, то накрепко.

И еще. Серков никогда не относился к нему как к отпетому хулигану,  конченому человеку, даже и после его отсидки. Для курсанта – тогда – он был и оставался просто товарищем школьных лет.

Примечательно, что уже после ухода хвостиста из школы он и Серков несколько раз оказывались по разные стороны дерущихся компаний подростков. В таких случаях Лось, заметив  бывшего однокашника, предупреждал его коротким: «Уйди!» – и махался дальше с другими противниками. Самое интересное – все сражающиеся это воспринимали как должное…

Вот на старом знакомстве офицер и решил сегодня сыграть.

Стоящий рядом с высоким парнем его усатый дружок-крепыш вроде бы заинтересовался ситуативно и спросил:

– А ты что, разве Лося знаешь? 

– Кореша, – почти не моргнув глазом, ответил Серков и тут же перешел в наступление: – Слушай, скажи ему, чтоб перестал здесь курить, – и кивнул на  подростка-агрессора.

Усатый оказался инициативен.

– А ну, закрылся! И не чади пока! – повелительным тоном указал он патлатому, занявшему выжидательную позицию позади офицера.

Возмутитель спокойствия разом обмяк и покорно опустился на ближнее сиденье. Сгорбился на нем боком, исподлобно зыркая назад. И даже отброшенную по ходу «холодной», словесной войны сигарету самостоятельно притоптал. 

«Да-а… – невесело подумалось Серкову. – Вот и получается, что, имея нужные связи, можно не только дефицитную дубленку по смешной цене отхватить или там дубинноголового отпрыска в престижный вуз протолкнуть. Со связями – особыми, конечно, – и в темном углу по морде уже не схлопочешь…»

Пока суть да дело, усатый пожелал продолжить неожиданное знакомство.

– Ты, похоже, местный? – полюбопытствовал он у старшего лейтенанта.

– Да уж… Как говорится, здесь родился, здесь учился… В школе, конечно, – нехотя уточнил тот.

– Служишь-то щас где? – подключился к диалогу еще кто-то из компании.

И пошли общие вопросы-ответы: с кем учился, с кем «ходил» в старших классах, кого, кроме Лося, помнишь, на какой улице живешь – жил, вернее. Но, беседуя с парнями, Серков неотрывно ощущал на себе взгляды остальных пассажиров, в которых, казалось, читалось: «Ах, ты, оказывается, такой же, как и они. Даже хуже: замаскировался, форму офицерскую надел. А мы-то думали…»

Любую форму, а тем паче офицерскую, очень легко опорочить. И если какой-то случайно затесавшийся в ряды армейские алкоголик валяется в ней около водочного магазина, то наблюдающие такую неприглядную картину люди невольно отождествляют с этим забулдыгой всех служивых: вот, мол, какие вы на самом-то деле… И несут по единичному случаю зародившееся мнение родственникам, соседям, коллегам по работе.

Форма – это ж своего рода ярлык. Однако если около того же магазина будет валяться пьяный мужчина, одетый в гражданку, мы лишь с большей уверенностью сможем предположить, что это скорее простой работяга, нежели доктор каких-то наук…

Несмотря на то что Серков тогда чувствовал себя заложником ситуации, – понимал ведь: пассажиры автобуса мысленно уже приравняли к его военной форме и «содержанию» любых офицеров – от Калининграда до Сахалина, – просто так отойти от компании парней он теперь не мог.

Когда же старший лейтенант вышел вместе с ними из автобуса в центре города и волей-неволей должен был с попутчиками за руку попрощаться, коротышка с красными пятнами на лице, который смачно матерился в автобусе, задержал ладонь Серкова в своей и жаждуще предложил, как утвердил:

– Слышь, начальник… По сто пятьдесят и огурчик, за встречу. Кабак-то рядом… – И завершил свои слова виртуозным ругательством.

Дураку было понятно, что угощать всех должен именно Серков.

Усатый потянул было коротышку за рукав куртки, вроде: да ладно тебе, пошли. Но тот рукав выдернул и возражающе бросил дружку:

– А чё такого? Лосю, значит, он кореш, а с нами почему выпить не хочет?

Усатый подумал-подумал и промолчал.

«А вот очкарика бы этого сейчас сюда, – внутренне вскипев, подумал Серков про уехавшего дальше Интеллигента. – Ишь как подленько хмыкал, когда я из автобуса выходил! Посмотрел бы, как ты здесь, на моем месте, стал бы выворачиваться… Заполучи-ка, Серый, новый «встречный»: пить-то я с ними не буду, это уж точно красномордый-пятнистый отметил, а попробуй об этом сказать, если они меня уже почти своим считают…»

Тут подросток с подбритыми висками, «закрывшийся», как приказал ему в автобусе верховод компании, впервые оживился, почувствовав, что опять становится «горячо». Придвинулся к офицеру и стал сзади и чуть правее его:  удобнее будет с маху врезать чужаку по скуле, если дело все же дойдет до разборки.

Но Серков драться и теперь отнюдь не собирался. Он вытащил из кармана кителя сиреневую пятисотрублевку и продемонстрировал автобусным попутчикам.

– Мужики, – сказал старший лейтенант, – я своих стариков два года не видел. Может, вы дернете сами за мое и их здоровье, а я пойду? – и осторожно протянул купюру красномордому-пятнистому.

– Обижаешь, начальник, я не нищий. 

С этими словами усатый так двинул в бок своего приятеля, сунувшегося было к дармовым деньгам, что тот зашипел от боли и руку зло отдернул. Серков же молчал, продолжая держать перед собой крупную купюру и не зная, что делать дальше.  

Усатый явно хотел еще что-то добавить, но передумал и  распорядился:

– А ну, погнали отсюда!

И компания отошла от офицера, к вящему неудовольствию патлатого подростка.

«В общем, всё получилось гадко, – подвел итог инциденту Серков. – Ну да и хрен с ним. Кое-как выкрутился…»

Ему мучительно захотелось выбросить ту злополучную откупную «пятихатку», но – только на один момент. Потом он столь же быстро уверил себя: невинные деньги здесь вовсе ни при чем.

Дождь кончился, еще когда Серков ехал в автобусе. Не разбирая дороги, не обращая внимания на выпачканные в грязи сапоги – совсем недавно такие начищенные, блестящие, – старший лейтенант шел по улице, которая помнила его первые шаги. Желанный родительский дом почему-то уже перестал сильно манить, да и вообще офицер недоумевал: с чего это он так стремился сюда, в маленький, совсем неласково встретивший его, когда-то родной город…

 

ШТОПОР 

Подходит к концу срок моей действительной армейской службы. И все острее и чаще внутреннее «я» ставит вопрос: как же жить потом, дальше?..

События, круто изменившие мою судьбу, произошли около года назад; тогда я заканчивал первый курс высшего военного авиационного училища летчиков. То памятное лето выдалось на редкость жарким, и – как специально для полетов – постоянно безоблачное небо. В один из таких непривычно для августа знойных  дней  я в компании еще нескольких курсантов нашей летной группы праздно сидел в курилке – после предварительной подготовки к полетам второй смены. В казарму, на обязательный предполетный отдых в койках, мы не торопились: в духоте засыпаешь трудно, а то еще и всякая чушь в сновидения лезет. Вообще-то по времени дежурный врач – обладатель несерийного маслобака-живота – уже должен был нас разогнать по матрасам, но эскулап непонятно почему запаздывал.

Разговор в курилке, как зачастую у нас и бывало, в основном велся на авиационно-матерном сленге, который, чтобы нелетунам было понятно, по большей части опускаю, и всё вертелся вокруг полетов. Вспоминали, как кто-то вчера закозлил: сбавляя скорость при посадке, перемещался по взлетке с отскоками, у кого-то лампочка в блоке индикаторов в воздухе беспричинно моргала, а кому-то осерчалый инструктор в причинное место авторучкой ткнул: не зевай, мол, курсуль! И вдруг даже не помню точно, кто именно, высказался про мусульманское поверье, будто судьба каждого из летчиков «записана на небесах пером Провидения» и коль уж тебе по этой записи определено гробануться – да хотя бы сегодня, – то никакое умение пилотирования не поможет.

Тут беседа неожиданно оживилась: каждый из нас принялся высказываться по этому поводу pro и contra. А один вообще додумался до мысли, что раз поверье это мусульманское, то на нас, христиан, не распространяется.

– Всё это, господа будущие офицеры, – заявил, подводя итог, Валерка Градов, один из лидеров летной группы, – есть чепуха и даже без постного масла. Никто из вас лично не был свидетелем сверхъестественных случаев, о которых все так живо разглагольствуют, только ж это исключительно понаслышке...

– Да нет, конечно, – загалдели мы. – Но ведь столько говорят...

– Вздор! – оборвал галдеж Валерка. – Покажите не пересказчиков, а настоящих, реальных очевидцев подобных чудес. И если уж на то пошло, что кто-то всерьез допускает существование фатальной предопределенности, дамокловым мечом висящее над всяким, зачем же тогда зубрить действия при особых случаях в полете? Зачем, спрашивается, катапульта и голова на плечах? Зачем вообще было выбирать рисковую профессию летчика-истребителя? С такими взглядами в кабине самолета просто делать нечего...

В это время, явно чтобы привлечь общее внимание, с лавочки поднялся до того не принимавший участия в разговоре Андрюха Сказкин. Картинно затянулся остатком импортной сигареты, щелчком артистично отправил бычок в урну – диск от автомобильного колеса, врытый посреди курилки, торжественно-спокойно оглядел присутствующих и снова сел.

Андрюха был рожден от смешанного брака. Мать-гречанка одарила его смуглой кожей, большими агатовыми глазами под крутыми ресницами, правильным античным профилем и черными, слегка вьющимися волосами. От отца же – потомственного москвича – сокурсник унаследовал высокий рост, худощавое телосложение и приятный бархатный голос. 

Чуть ли не министром был отец у Андрюхи. И потому, когда его родители приезжали на церемонию принятия сыном военной присяги, комбат сам водил их по всей казарме, соловьем заливаясь об «идеальных условиях жизни курсантов». Именно тогда-то я и рассмотрел элитарных предков-«небожителей».

Характер Сказкина вполне соответствовал его неординарной наружности. Он первым лез через училищный забор в самоход, первым пил горючее – водку – за шторой окна в Доме офицеров в перерыве какого-нибудь культмероприятия, первым уводил понравившуюся девушку с танцев и в учебе тоже был первым.

От остальных курсантов Андрюха держался достаточно обособленно, не откровенничал и был сух с официантками летной столовой, хотя одна из них, симпатичная разведенка, прямо-таки таяла под взглядом агатовых глаз. Однако, услышав раз недвусмысленный намек на эту тему, Сказкин кисло поморщился, грубовато заявив, что хороший вор в своем квартале не ворует. 

Была, впрочем, и у него своя слабинка, которой он не таил: страсть к игре на бильярде. Над зеленым сукном забывал обо всем, а шары катать предпочитал только на интерес; в крайнем случае, на щелчки. 

Однажды вечером, когда Андрюха и Валерка Градов заканчивали в курсантском клубе очередную партию «американки», завыл сигнал «Сбор». Так в тот раз Сказкин чуть не силой удержал Валерку у стола, пока они не «добили» партию, и Андрюха – редкий случай – победу уступил. Тем временем эскадрилья  построилась, экипированная для выхода в район рассредоточения, комэск в горячке костерил запаздывающего (Градов уже успел с тыла просочиться в строй), а Сказкин, наконец появившись после получения оружия, первым делом подбежал к Валерке и всунул ему в руки свой проигрыш – банку ЦИАТИМа, вареной сгущенки. И лишь расплатившись за игру и демонстративно игнорируя угрожающие крики комэска, занял законное место в строю.

Что ж, самоуверенности Андрюхе было не занимать. Тем более он точно знал, что под покровительством родственников, которые с верхних слоев тихо и ненавязчиво наводили погоду у сына над головой, ему сойдет с рук еще и не такое...

Со Сказкиным я попал в одну летную группу, и в неё же – Валерка Градов,  курсант-холерик, а по-училищному – сперматозоид, у которого родитель тоже  большой шишкой был. И началось у нас, троих, стремящихся быть лидерами хотя бы в нашем малом коллективе, тайное соперничество. В негласном противостоянии том уступал я обоим сокурсникам разве лишь в наглости...

Итак, Сказкин оглядел собравшихся в курилке – человек восемь, вновь уселся на лавочку и холодно улыбнулся кончиками губ, как бы подчеркивая, что он – существо особенное и лишь по неведомой причине на минуту решил снизойти к «случайным жизненным попутчикам», дабы высказать кое-какие нам неведомые мысли, до которых успел дорасти лишь он сам.

Точно выдержав паузу, Андрюха заговорил в своей привычной манере, кратко и резко:

– Звездобратия! – И в интонации, с какой он произнес это в общем-то обычное меж курсантами слово-обращение, сразу почувствовалась нотка  пренебрежения. – К чему заниматься болтологией? Предлагаю эксперимент: на деле выяснить, существует ли в этом мире фатальное предопределение. То есть расписан ли всякому в полете смертный час. Угодно будет рискнуть?

– Вот дурак, – хмыкнул курсант по прозвищу Витамин; «погоняло» прилепилось к нему из-за детского пристрастия к сладкому, он и сейчас яростно чмокал ириской. – И придумает же...

– Дурак в штанах, и тот полковник, – отрезал Андрюха. – Ну так как? Смелых нет?

– А чего ж ты другим неизвестно что предлагаешь? Для начала на себе свой эксперимент и спробуй, – резонно заметил тяжеловес по прозвищу Гиря, курсант-флегматик – таких в военном вузе называют тормозами. – А мы оценим...

– Я-то всегда готов... – гордо заявил Андрюха, саркастически смотря как бы сквозь тяжеловеса. – С кем спорим, что предопределение есть?

– Спорю, что нет, – дернул черт меня за язык. – На весь летный шоколад, что у меня есть... двенадцать плиток.

– Так... Ладно, – согласился Андрюха и пригладил кончиками длинных пальцев маленький косой бакенбард – привилегию «позвоночного» сынка. – Градов, а ну, разбей... Если проиграю, десять плиток у меня в наличии, да ты, Витамин, две должен, прибавишь...

– Ну хорошо, – сказал я, когда мы торжественно ударили по рукам. – А теперь объясни: каким макаром ты собираешься меня заставить поверить в предопределение? 

– Я сделаю «штопор». На «элке». Без инструктора. Прямо сегодня, раздельно-лаконично ответил Андрюха. Чуть тише добавил: – Любой из вас разбился бы, рискни на это. А я – нет. Я в свою счастливую звезду твердо верю.

Все замолчали, лишь Витамин продолжал чуть слышно чмокать ириской – по инерции.

– Во дает форсаж! – наконец уважительно пробасил Гиря.

– Тебя ж после этого из училища точно выпрут, – тихо сказал мой сосед справа.

– Кого? Меня-а? – растянув последнее слово, переспросил Андрюха, и всем сразу стало ясно: нет, Сказкин, в отличие от любого из нас, даже при самом худшем раскладе выскочит – то есть благополучно выпутается из ситуации, чреватой летным происшествием.

Градов не произнес ни единого слова. А Витамин, судорожно сглотнув конфетку, вытянулся вперед, почти привстав с лавочки, и открыто высказал мысль, которая в тот миг явно вертелась на языке не только у меня:

–  Но... Если всё-таки того... гробанешься? Ты ж его никогда...

Поверх наших голов Андрюха презрительно смотрел в голубое небо.

– Тебе угодно выложить за меня двенадцать плиток? – наконец снизошел он до ответа, который процедил, даже не удостоив Витамина взглядом. И курсант-сладкоежка, который шоколад сжирал, чуть ли не едва успев его получить, и каждому из нас был должен по одной-две плитки, осел,  как лопнувшая автомобильная шина.

Тут заговорили все разом, поднялся гвалт, а я подумал, что после своего заявления Сказкин как бы получил над нами некую необъяснимую власть, от которой если и освободимся, то только лишь подытожив пари.

Почти против воли я молча взглянул на Андрюху, он жестко встретил мой взор, и – клянусь! – мне показалось, что печать смерти уже коснулась смуглого лица.

«Ведь и в самом деле гробанешься!» – безмолвно прокричали-предупредили  мои глаза.

«Скорее – точно нет», – прочел я ответ по глазам зачинщика спора, вслух же спросил:

– И как мы узнаем, делал ты в натуре «штопор» или нет?

– САРПП, – пояснил Сказкин. – Как расшифруют – сразу шум подымется.

САРПП – система автоматической регистрации параметров полета. Даже в случае авиакатастрофы, как правило, сохраняется пригодной для расшифровки, размещаясь в специальном защитном футляре, находящемся в хвосте самолета. В просторечии САРПП часто называют «черным ящиком», хотя на военных самолетах его футляр окрашен в ярко-оранжевый цвет. 

Я мысленно обозвал себя идиотом: тоже, не мог сразу догадаться.

И тут возле курилки появился припозднившийся телесистый военврач. После краткого, но выразительного менторского монолога на тему внутренней дисциплинированности будущего летчика нас разогнали по койкам...

Наверное, мало кто из свидетелей спора спал перед теми полетами. Сам я лежал на койке второго яруса, смотрел на выбеленный потолок казармы, по которому, прямо надо мной, змеилась еле заметная трещина, и думал, что скандал после расшифровки пленки САРППа и точно должен подняться немалый. Ведь «штопор» – неуправляемую фигуру высшего пилотажа, во время исполнения которой самолет одновременно вращается в трех плоскостях да при этом еще весь трясется, как отбойный молоток, на «элке» – учебном чехословацком самолете «Л-39», на котором мы летали в конце первого курса, – нам самостоятельно делать пока было запрещено – категорически. Хотя для опытного инструктора исполнить эту фигуру не составило бы особого труда. Но мы-то «штопор» лишь в теории изучали – при действиях в особых случаях.

Я перегнулся через край койки и посмотрел на нижнюю, по диагонали от меня, кровать. Андрюха ровно дышал, глаза его были закрыты, и я поразился непритворному спокойствию парня и его уверенности в собственных силах-возможностях...

*  *  *

Андрюхина «элка» в глубоком «штопоре» прожгла землю под зоной полетов на глубину четырех метров. Очевидцы взрыва – рабочие совхоза – уверяли потом, что впечатление было, будто взорвался  огромный резервуар с бензином. Люди гражданские: откуда им знать, что топливо в баках самолета есть авиационный высокоочищенный керосин, или, на авиасленге, горилка. 

В момент воздушной катастрофы я, как и другие курсанты нашей летной группы,   находился  в  воздухе.  Всем нам  по  радиосвязи  приказали немедленно прекратить выполнение задания и произвести посадку с ходу. После приземления группу быстро собрали в классе предполетных указаний и объявили о первой смерти на нашем курсе (как тогда все свидетели спора в курилке старались спрятать друг от друга глаза!) и о том, что мы вместе со всеми сейчас поедем на поиски САРППа. 

Мой инструктор – всю жизнь буду помнить человека, дарившего крылья, – однажды в разговоре предупредил-посоветовал: «Никогда не соглашайся искать САРПП,  старайся  уклониться  под  любыми   предлогами».  По  его  словам, иной 

курсант, увидев своими глазами последствия авиакатастрофы – полного рта земли – и реально устрашившись возможности собственной гибели (хотя и раньше прекрасно сознавал это теоретически, однако ум – не сердце), потом  длительное время боится летать. А кто и вовсе списывается с летного факультета...

Но мне надо –  н а д о  было все увидеть,  чтобы потом не пытать себя неизвестностью. Потому я не стал отказываться от участия в поисках (Градов и еще несколько курсантов успешно отвертелись от этой миссии), а сел в кузов машины, и нас, вместе с солдатами из батальона авиатехнического обеспечения, повезли за сорок километров к месту катастрофы, на совхозное поле под зоной полетов.

Увиденное меня и потрясло, и, как ни странно, успокоило: наверное, потому, что теперь я как бы зрительно подвел итог спора сам. Куски разбившегося самолета – дрова – разлетелись от черной воронки с обугленными краями по пшеничному полю. Дальше всех, отброшенная страшной силой взрыва, валялась исковерканная, едва угадываемая по форме лавка – пилотное кресло.

Кресло, в котором совсем недавно сидел Андрюха, размазанный по щитку приборов при ударе крылатой машины о землю. И рядом с этим креслом нашли кусочек человеческого лица: лоскут кожи в форме почти правильного треугольника – часть щеки, ото рта до глаза и уха, с чудом сохранившимся на коже опаленным клочком косого бакенбарда. 

Плюс – собрали еще несколько обугленных кусков человеческого мяса и обломков костей. 

Вот так я воочию увидел то, что в нашей летной среде давно  цинично окрестили жареным железом. Витамина и еще одного из свидетелей спора в курилке жутко рвало: а не смогли бесстрастно взирать на так называемые «мелкие поломки» –  фрагменты летательного аппарата, собираемые с места катастрофы граблями. Увы, после взрыва военного самолета от его пилота обычно остается немногим больше, нежели после кремации...

Позднее, когда мы уже возвращались в училище, глядя из кузова крытого тентом «КАМАЗа» на шафранное море спелых колосьев, я впервые в жизни – видимо, довольно поздно по возрасту – неожиданно испытал ужас понимания: смерть неминуема! В тот миг мне неистово захотелось выскочить из грузовика и с криком бежать, бежать... Куда? Зачем? От кого? От неизбежности будущего? Я еле сдержал рвущееся изнутри паническое чувство... Показалось, что через Андрюхину кончину моя собственная,  как бы превентивно, погрозила пальцем-косточкой. И только тогда я вдруг с особенной четкостью осознал, что самолет – это отнюдь не большая супердорогая игрушка, а профессия военного летчика не на словах – на деле несет в себе постоянный процент смертельного риска.

А кассету САРППа нашел солдат из хозяйственного взвода...

*  *  *

В ночь после авиакатастрофы меня разбудил Витамин. Он шепотом сказал, что надо выйти и посовещаться, как будем завтра отвечать на опросах. Я догадывался, что зовут вовсе не затем, однако пошел. 

В курилке уже топтались Валерка Градов и Гиря. Я усмехнулся, спросив:

– А где же остальные?

– Не твое собачье дело, – тяжело буркнул Гиря и громко засопел. 

Мне стало противно: я догадался, что именно курсанты собираются сделать, но вот  к а к  это будет происходить?  

Тут Градов протянул мне толстую стопку шоколадных плиток.

– Твой выигрыш. Бери, скотина! Жри и радуйся, что из-за тебя человек разбился.

Видя, что я отнюдь не тороплюсь получить причитающееся, Валерка  швырнул шоколад, метя мне в лицо. Но сей «благородно-возмущенный» жест я угадал и успел резво отпрыгнуть в сторону, а затем, подскочив к сокурснику, саданул его кулаком по скуле. «Обличитель» перелетел через стоящую позади него скамейку и растянулся на земле.

Вряд ли кто из моих сослуживцев предполагал, что я первым нарушу правило «вето». Драка в нашем летном училище обычно заканчивалась однозначно: всех ее участников безжалостно вышвыривали за борт военного вуза. И потому меж нами, курсантами, существовал негласный уговор: любую конфликтную ситуацию стараться разрешить без помощи кулаков. Теперь же получалось, что на подлость сослуживцев я тоже ответил подлостью, да еще такой, которая ставила под угрозу дальнейшее пребывание в училище сразу четырех человек.

На секунду мои вероятные противники опешили, застыли окаменевшей скульптурной группой – кто стоя, кто лежа возле скамейки. Я перепрыгнул её и, развернувшись, крикнул двоим ринувшимся за мной курсантам – ах, как велика смелость, когда видишь спину убегающего врага, а я им стал уже для сокурсников: 

– Стойте, сейчас такое скажу!..

Парни резко остановились: слишком многообещающи были мои слова. Кряхтя и матерясь, поднялся Градов и тоже присоединился к сотоварищам.

– Если в натуре считаете, что в случившемся виноват я один, – отцедил я, презрительно взирая на сгрудившихся передо мною курсантов, – давайте, мочите... Только до смерти всё одно не забьете. А я потом пусть ползком, но доберусь до дежурного по училищу, потребую, чтобы он вызвал генерала, и просвещу его о споре и прочем. А и дешевка же ты, Градов! Авторитета вонючим путем добиться захотел, одним махом двух побивахом! Забыл, как сам нам руки разбивал? И остальные... Эхма! Повыгоняют – так пусть уж всех разом!

Витамин тут же отшагнул от Градова и Гири и испуганно зачастил:

– Они меня заставили! А Андрюху я честно предупреждал – помнишь? 

– Заткнись, авитаминоз! – скривившись, оборвал его Валерка. «Прокачал» мысленно ситуацию и наконец прошипел:  –  Ну, смотри... Повезло тебе, гад... А вякнешь если кому слово... Не было никакого спора, понял? Не было! Вообще ничего не было! Молча в курилке кантовались!

– Молча так молча, – с видимой покорностью согласился я, понимая, что на сей момент Градов смирился с поражением, но при случае не преминёт сотворить какую-нибудь подлянку. – Только доктору ты вряд ли глиссаду на винт намотаешь (навешаешь лапшу на уши): вон как разорялись, когда он в курилку зарулил. И насчет гада – один из нас, согласен, он и есть. Только уверен, что «он» – точно не я...

– Ах ты… – задохнувшись в гримасе злобы, выпалил Градов. – Тебя... Тебя вообще... судить надо!

На что я, словами классика, с издевкой ответил-поинтересовался:

– А судьи кто?

Трое «самосудей» отмолчались и, потусовавшись еще несколько секунд, нестройно затопали из курилки, причем Витамин на ходу слабо заканючил:

– Валер, а Валер... Надо ж придумать, что завтра говорить...

На что Градов недовольно отрубил:

– Не вой! Время пока терпит.

А Гиря уже еле слышно резюмировал:

– Я же толковал: зря ты всё это...

Проводив взглядом трех несостоявшихся мстителей, я собрал разлетевшиеся и частично раздавленные яловыми сапогами плитки летного шоколада, отнес их на мусорку и присыпал сверху отбросами. Это был мой честный выигрыш, доставшийся чрезвычайно дорогой ценой, которую, впрочем, заплатить довелось другому смертному. Тем не менее шоколадом я вправе был распорядиться по усмотрению. 

И еще: меня прямо-таки терзало желание надкусить хотя бы одну плитку, чтобы прочувствовать вкус сласти, замешанной на человеческой гибели. Однако я четко осознавал, что, сделав это, перешагну некую запретную границу, откуда назад возврата нет. Так что с трудом, а перемог, удержался от искушения...

Медленно, неспокойно шел я к казарме по стиснутой свежевыбеленными бордюрами асфальтовой дорожке, окаймленной тщательно подстриженными кустами самшита. Кровавый ущербный месяц  высунул свой рог из-за стоянки самолетов; так же отрешенно, как и, надо полагать, много тысячелетий назад, сияли в непостижимой вышине соцветья созвездий. А меня неотступно преследовал в мыслях лоскут-треугольник человеческой кожи  с остатком косого бакенбарда на нем.

У кого-то из классиков однажды я читал: предкам нашим, с их слепой верой, что небесные светила активно участвуют в их жестоких и зачастую вовсе мелких спорах – за какие-нибудь гроши или в угоду ущемленному самолюбию, – жить было проще. Верил ли во что-то в этом роде Андрюха? Да, сам же говорил про свою счастливую звезду... И наверняка мысленно не допускал возможности, сваливая самолет в «штопор», что звезда-то эта сегодня ночью так и будет продолжать холодно-ярко светиться, а сам Сказкин на мгновение вспыхнет в факеле взрыва и разом исчезнет для всех землян – вместе со своим внутренним миром, страстями и надеждами. 

Но какая смелость была у парня! А может, всего лишь глупое безрассудство? Или это я в кошки-мышки со своей совестью играю, норовя замаскировать гнездящуюся в глубинах души трусость? Смог бы – пусть за неизмеримо большую ставку – рискнуть на «штопор» сам, даже сбрось со счетов последующий разбор полетов с вероятным исключением из училища?

Пойти на столь неоправданный риск... Нет, далеко не всегда цель оправдывает средства... Дурной иезуитский лозунг... Ведь одна только стискивающая сердце мысль о неизбежном телесном конце тошнотворным страхом обволакивает  разум и уже при жизни многое прекрасное убивает в нас. 

Потому, однажды осознав личную обреченность, нахождение внутри сужающегося и неразмыкаемого круга, мы потом до последнего вздоха не в силах забыть это... Все там будем... Memento mori... С латинского – «помни о смерти»… А помня о ней,  невольно избегаем настоящего,  истинного,  чрезвычайного  риска  –  даже  во  имя исполнения великих целей будущего, даже во имя личного счастья, не веруя в их осуществление, возможность. И слепо-бесполезно бродим в настоящем меж тремя глаголами: есть – пить – спать, добавляя к ним время от времени четвертый: совокупляться, плодя себе подобных обреченных. 

...Тогда я почти поверил в фатальное предопределение, хотя по итогам спора, в  сути,  выходило обратное. Поверил,  поскольку во время шмона вещей,  принадлежавших ушедшему от нас в бессрочный отпуск, нашли толстую записную книжицу в бордовом переплете, а в ней – кто бы мог подумать? – были Андрюхины стихи. И на последней страничке книжицы, как бы венчая безвременную кончину человека, косые, торопливые, бежали строки:

   Мой след на миг прочерчен в небе.

   Как чуткий сон, истаял он.

   След оборвался в спелом хлебе,

   Что самолетом был сожжен.

Ниже стояла дата: день катастрофы.  Разительное доказательство, не правда ли? Но вот до или после спора перед роковым вылетом были написаны эти кричащие строки? 

Казалось бы, события последних дней должны были твердо убедить меня поверить в судьбу – счастливую или наоборот, не столь важно, – но я еще сомневался. Опять-таки где-то было читано, что мы часто промахиваемся в своих убеждениях, ибо не знаем точных границ и критериев чувств и рассудка. Впрочем, абсолютно точно это ведает один лишь Бог, имя которому – космические законы, что довлеют над человечеством. И ни познать их, ни тем паче изменить оно не в силах, а накапливаемые в течение жизни каждым из индивидуумов какие-то крохи информации, знаний неизменно уносятся вместе с ним в небытие. 

Остаются, правда, слова в книгах и голоса на кассетах, изображения в кинолентах и ущербная, быстро стирающаяся временем память о тебе твоих близких. Ну долго ли мы, сокурсники, будем помнить Андрюху, рискнувшего на эксперимент в условиях пограничной ситуации и проигравшего? Размазанный по щитку приборов, он уже пересек границу неразмыкаемого круга... 

*  *  *

Из-за авиакатастрофы все полеты в училище временно отменили: разбирались в её последствиях. Спустя неделю нашу летную группу, издерганную постоянными расспросами-допросами, как и остальных курсантов-первогодков, собрали в зимнем клубе. На разбор причин случившегося прилетел даже командующий авиацией округа.

Мы сидели в задних рядах клубных кресел, а впереди – офицеры и прапорщики. На сцене стояли три накрытых кумачом стола и полированная трибуна с золоченым Государственным гербом на фасаде. Сзади, за столами, густо навешали плакатов по летной подготовке и укрепили склейку, по которой детально отслеживался ход рокового полета.

Командующий объемно растекся мыслями о грандиозных задачах, поставленных перед нами, будущими летчиками, и о том, что мы их из рук вон плохо выполняем. Потом на трибуну поднялся полковник, прилетевший из Москвы во главе комиссии, назначенной для расследования причин авиакатастрофы. Сверяясь со склейкой, старший офицер разложил полет Андрюхи чуть ли не по секундам: как он на вираже, на скорости 250, перетянул ручку управления и сорвался в устойчивый «штопор» (ушел в запой), быстро попытался вывести самолет из него, но неграмотно действовал рулями и, по всей видимости, растерялся. Однако, надеясь на способность самолета самостоятельно выходить из «штопора», если поставить бетономешалку – ручку управления – на нейтраль, управление бросил. К сожалению, то ли изменение полетных характеристик крыла после грубых курсантских посадок «элки» с сильными ударами шасси о бетон взлетки свело на нет свойство крылатой машины самопроизвольно переходить из «штопора» в пике, то ли попросту испугался Андрюха, не успев дождаться этого, но так или иначе, а снова взялся хаотично действовать рулями и, борясь с самолетом, врезался в землю.

Была ли у курсанта возможность катапультироваться? Несомненно. Почему не использовалась? Скорее всего, Сказкин надеялся спасти самолет...

В заключение доклада-разбора председатель комиссии подвел черту под  авиакатастрофой: причинами её посчитали летную недисциплинированность и личную недоученность Андрюхи, а отсюда – его неграмотность в действиях при попытке вывода летательного аппарата из «штопора»  и в итоге – паника.

Вот что стало известно после тщательного изучения расшифрованной кассеты САРППа.

На мой взгляд, полковник в основном все проанализировал верно, только до истинной причины,  п о ч е м у  курсант самовольно свалил «элку» в «штопор», комиссия так и не докопалась. И частично именно потому, что на следующее утро после попытки ночного обвинения меня в смерти сослуживца ко мне подошел один из свидетелей идиотского пари и вручил шпаргалку с примерным текстом общей беседы в курилке. По листочку выходило, что трепались обо всем и ни о чем, Андрюха же, значит, тогда больше молчал – что, впрочем, на Сказкина было весьма похоже. 

У остальных присутствовавших при споре тоже имелись подобные «инструкции» авторства Валерки Градова. Посему, хотя наш врач и поведал следователю военной прокуратуры о каком-то неясном разговоре нескольких первокурсников перед тем злополучным полетом, правды при опросах не выявили.

Я, конечно, чувствовал себя косвенно виновным в смерти Андрюхи. Но держал язык на привязи – в первую очередь, спасая собственную шкуру. Кому же охота, чтобы его вытурили из училища? Скорее всего, по той же причине молчали и остальные курсанты. А может, рот на замке они держали еще и потому, что Сказкина в летной группе сильно не жаловали – за «позвоночность», исключительность и заносчивость. Особенно Валерка Градов, тот его почти ненавидел. Стеной, которую ни обойти, ни перепрыгнуть, и мертвым стоял перед ним Андрюха, мешая вскарабкаться на пьедестал неформального лидера...

В конце разбора авиакатастрофы командующий поднял несколько курсантов, зачитав их фамилии по листку, разнес в пух и прах за халатную летную подготовку и приказал начальнику училища «наложить на бездельников дисциплинарное взыскание своей властью». В список штрафников угодил и Витамин, незадолго до того разложивший – поломавший – «элку» при посадке: не вовремя включил реверс, начиная торможение – уперся.

После этого нас, курсантов, выпроводили из клуба, а командующий и члены комиссии еще с полчаса оставались там с офицерами. О чем был продолжившийся разговор, мы догадывались: всё на ту же тему. 

Полетов не проводили еще неделю. Наконец на утреннем разводе в понедельник, выстроили весь учебный полк. Начальник штаба училища зачитал приказ о наказании тех курсантов, которых в клубе поднимал командующий. Всем им вкатили по строгому выговору. По слухам, сморщились, то есть получили суровое взыскание, и все офицеры, имевшие непосредственное отношение к летному обучению Андрюхи.

Вот и оправдалась издевательско-глумливая поговорка, ходившая в кулуарах меж шкрабами – летчиками-инструкторами: «Разобьется курсант – мне выговор, ему – цветы» (на могилу)...

После авиакатастрофы курсантский состав по приказу начальника училища сдавал многочисленные дополнительные зачеты и проверялся, что называется, по всем показателям. Мы повторно изучили всю летную документацию, усиленно занимались авиационным онанизмом (на тренажерах), и наконец нас осторожно, от простого к сложному, страхуясь и перестраховываясь, начали допускать к полетам.

Сначала отрабатывалась дополнительная вывозная программа (полеты вместе с инструктором), и только после нее уже приступили к одиночным полетам в зоне – на простой и сложный пилотаж, по маршруту и в составе пары. А все эти дни, как и раньше, во время зубрежки летной теории, меня не покидала неотвязная мысль: точно ли пошел на свой опрометчивый «штопор» Андрюха, желая эдаким макаром в очередной раз доказать свое превосходство  и самоуверенно полагаясь в большей мере не на знания и опыт, но на фортуну, которая оказалась как бы действительно «написанной на небесах  и чужой рукой»?

«Неужели на этом свете так оно и есть: каждому – свое?» – думал и раздумывал я.

И крепла, крепла во мне мысль: к самостоятельному исполнению одной из самых сложных фигур высшего пилотажа Сказкин ни теоретически, ни практически не был готов. Небо же – прописная истина – ошибок не прощает!

А жизнь в военном училище постепенно налаживала обычный ритм. Только курсанты нашей летной группы – свидетели памятного спора – продолжали коситься на меня, и в том, я уверен, не последнюю роль играл Валерка Градов.

Правда, один из них – но не тот, что передавал мне листочек-шпаргалку, а который после обещания Сказкина сделать «штопор» предупреждал Андрюху, что его могут выгнать из военного вуза, подошел ко мне вечером и сказал:

– Слушай, не казнись чересчур. Все мы, кто тогда там был, одинаково виноваты.

На что я довольно грубо ответил:

– Ну вот иди и скажи об этом Градову. А еще лучше – начальнику училища.

Сокурсник непонимающе посмотрел на меня и предостерег:

– Не буди лиха, пока тихо...

А я, признаться, со дня на день ожидал, что кто-то да и не выдержит распирающей его тайны, где-то обмолвится словом о роковом споре, слово пойдет гулять по летной группе, потом по соседним и в конечном итоге неминуемо доберется до офицерских ушей. И тогда...

Пока же, из страха быть отчисленными из училища, молчали все свидетели пари. И я сам...

*  *  *

Первым в эскадрилье пройдя вывозную дополнительную программу, я приступил к одиночным самостоятельным полетам в зоне. Через несколько дней меня уже допустили к сложному пилотажу, в то время как другие курсанты (и в их числе Витамин и Валерка Градов – да-да, который после Андрюхиной смерти однозначно стал бояться полетов) еще носились по маршруту и бесконечным кругам.

И вот, незадолго до каникулярного отпуска, второго октября, утром, порадовавшим нас четырьмя девятками – хорошей погодой, – когда солнце еще только высветило на горизонте синеющие горы, подернутые белесой дымкой, мне на полетах первой смены досталась та самая проклятая четвертая зона, где разбился Андрюха. Впрочем, на деле эта зона больше ничем и не отличалась от всех других.

Под ней проходил один из маршрутов, и, бывало, когда курсант выполнял задание в зоне, а второй приближался к ней заданным курсом на более низкой высоте, в эфир летела команда руководителя полетов: «Такому-то ниже 2500 не снижаться, под вами такой-то...»

Левым разворотом я занял зону и доложил в микрофон:

– 7-51-й четвертую занял, 5000, задание.

– 7-51-й, выполняйте, – раздался в наушниках голос руководителя полетов.

Далеко внизу, под крылом «элки», были разбросаны неправильные многоугольники свежевспаханных черноземных полей. Медно-золотистые кроны защитной лесополосы длинной прямой линией разрезали поля. Кирпично-красные, а больше серые шиферные крыши казавшихся сверху игрушечными домов виднелись в стороне, за пашнями. А на сходящемся горизонте, аквамариновые, просвечивающиеся сквозь дымку, важно высились горы. И меня больно кольнула мысль: всего этого больше никогда не увидит Андрюха, и даже его могилу – настоящую, а не ту, на родине, куда опустили цинковый гроб с лоскутом кожи и толикой спекшейся почвы, – теперь уж и не найти в этом черном вспаханном поле: «Его зарыли в шар земной». 

И это – наш всеобщий и неизбежный  жизненный итог...

Я бросил взгляд на бычий глаз – магнитный компас, расположенный в  кабине пилота (у нас ее окрестили кабинетом) по центру её, и тут в наушниках раздался голос руководителя полетов, предупреждающий:

– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться. Под вами 7-38-й.

Оказывается, внизу, по маршруту, вместе с летчиком-инструктором, сейчас должен был пролететь Валерка Градов. Этот скот в смерти Сказкина винил меня и только меня и наверняка с удовольствием заложил бы про спор в курилке, не будь у самого рыльце в пуху.

«Вот на-ка, выкуси, – злорадно подумал я, вглядываясь вниз, хотя и понимал, что камуфлированный самолетик в воздушном океане найти, даже при видимости миллион на миллион – то есть свыше десяти километров, – задача не из легких. – А не хочешь мышь белую съесть?»

И как бы разом отключился у меня контролирующий поступки центр. Я резко дал своему «альбатросу» крен восемьдесят градусов вправо, поставив «элку» крылом под углом к земле, и с силой потянул ручку управления на себя. Самолет затрясло, умная машина как бы предупреждала меня о возможных последствиях. Но граница благоразумия осталась позади, и я решительно убрал обороты двигателя до пятидесяти пяти процентов. Стрелка указателя скорости теперь замерла чуть ниже отметки «250».

Словно бы нехотя перевалившись через правое крыло, самолет встал почти перпендикулярно земле и на мгновение замер, подобно ныряльщику, взлетевшему вверх с трамплина, с раскинутыми руками, уже перевернувшемуся в воздухе головой вниз и начинающему свободное падение. Медленно пройдя точку неустойчивого равновесия, «элка» начала второй виток «штопора» и, постепенно набирая скорость его оборотов, забилась, словно в предсмертной агонии. Педали колотили меня по ногам, самолет вибрировал и крутился так, что я, трясясь в кресле и мертво вцепившись в ручку управления, какие-то мгновения летел с потерянной ориентировкой – блудил. Аспидные поля, медные кроны лесополосы, аквамариновые горы и светлое небо с неярким диском утреннего солнца на нем вертелись вокруг меня, как на плохой дискотеке...  

Жестко ткнувшись затылком в заголовник кресла, я несколько протрезвел от болтанки, поняв, что меня крутит вправо и что я уже в устойчивом «штопоре». 

«Найти ориентир для вывода… Прочно «взять» глазом… РУД (рычаг управления двигателем) на малый газ... – вместе с самолетом вертелись и мысли в голове. – Так, есть... Левую педаль дать по вращению… Ручку управления самолетом на себя… Теперь педаль отжать до упора... Ручку управления в нейтраль... Готово... Ну же, давай... Сейчас, сейчас... Что это? Он же не слушается! Не слушается!!! Бросать управление и катапультироваться? Кости за борт, пока есть время... Но ведь тогда угроблю самолет! Или иначе  угроблюсь с ним сам! Катапультироваться? Ну нет! Тогда трусость будет грызть меня до могилы! Бог мой, да я уже лечу в нее, и на страшной скорости!»

Не слыша, держит ли со мной связь руководитель полетов, я переживал тогда, видимо, то же, что и в свои последние секунды жизни Андрюха. Обруч неразмыкаемого круга, в котором бушует, не в силах вырваться за его пределы, жизнь и который десятилетиями сжимается, постепенно приближая человека к смертному часу, но готов также лопнуть ежесекундно, внезапно, сдавил мой мозг, вытеснив из него все мысли, кроме единственной, заполнившей каждую клеточку тела: «Неужели сейчас я умру?! Не хочу, не-е-е-т!!!»

...Показалось или нет, что вращение замедлилось? Вращение замедлилось... Замедлилось вращение! Еще, еще...

«Так, – на этот раз гораздо спокойнее подумал я. – А теперь – резко педали в нейтральное положение...»

Самолет уже устойчиво пикировал, теряя высоту, а земля и небо заняли привычные места. Я дал «элке» обороты максимал, собираясь выводить ее из пике.

– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! – ворвалась в наушники близкая к истеричной команда руководителя полетов.

Я мгновенно взглянул на высотомер: 2600! А на 2500 – маршрутчик! О боже! Сближуха! Самолет с ним прямо подо мной!

«Ручку управления на себя», – подумал я одновременно с движением...

И в каких-то десяти-пятнадцати метрах я пронесся перед маршрутчиком, пересекая ему путь под углом вправо. Мелькнула сбоку, за стеклом фонаря,  голова Валерки Градова в защитном шлеме-горшке и кислородной маске-наморднике, и я разом представил себе лицо сокурсника: еще не успевшее исказиться от страха и удивления, но уже застывшее в непонятке (летчика-инструктора заметить не успел), и, просев еще ниже, я «горкой» ушел вверх, а в наушниках бился в крике голос руководителя полетов:

– 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! 7-51-й, ниже 2500 не снижаться! Слышишь меня? Задание прекратить! Стать в левый вираж с креном в тридцать градусов, 2500 до команды...

– Выполняю, – наконец кое-как смог ответить я.

– 7-38-й, высота 1200, следовать на точку, посадка с ходу, – это уже касалось Валерки.

Набрав нужную высоту и став в левый вираж, я повел самолет по дуге. И тут же подумалось: так, выходит, я сам сделал то, что обещал и не сумел сделать Андрюха? То, на чем он зарвался и взорвался, да простит меня покойный за этот невольный каламбур... Что ж, репутацию свою я точно восстановил. Но... Теперь моя летная карьера, скорее всего, накрылась окончательно и бесповоротно: наводить погоду над головой некому... Тем более что в запрещенный «штопор» самолет я свалил уже после печального опыта Сказкина и всех последствий-разбирательств, связанных с его гибелью. И еще три жизни плюс две единицы дорогостоящей техники чуть было не угробил. «Три плюс два»... Только получился бы не комедийный фильм прошлого, а реальная трагедия настоящего. И прогремело бы тогда наше училище на все Вооруженные Силы. Оно, впрочем, и без того прогремело, но два случая подряд – ну, в этом была бы непременно усмотрена система. С дальнейшими оргвыводами.

– 7-51-й, – услышал я новую команду, – спираль до 2000, следуйте на точку 1500.

– Выполняю...

Заняв назначенную высоту и согласовав компас, я доложил – теперь уже совсем ровно:

– 7-51-й, четвертую освободил, иду на точку 1500.

– 7-51-й, займите к третьему развороту 600, посадка с ходу, – тоже спокойно приказал руководитель полетов.

– Выполняю...

Так, теперь ощериться – выпустить шасси… 

Сама посадка получилась практически идеальной – у нас говорят: побрил травку. Когда освобождал взлетку, голос в наушниках пригласил:

– 7-51-й, с пленкой и командиром звена – немедленно ко мне. – И коротко-устало добавил: – Больше не летаешь...

Это знаменовало начало конца.

Когда я по рулежной дорожке докатил «элку» до стоянки и выключил двигатель, то почувствовал, что весь взмок, а колени дрожат, будто после капитальной драки. Довольно запоздалая реакция на стресс и вообще…   

Техник самолета открыл фонарь кабины и, несколько удивленно глядя на меня – видимо, печать пережитого отложилась на лице, – принялся ставить защитные чеки на кресло (чтобы в случае чего не смогла сработать система катапультирования).

Освободившись от подвесной системы, я медленно вылез из кабины. Почувствовал под собой бетон аэродрома, и меня слегка шатнуло на столь родной  сейчас земле. Вот оно, то самое особое состояние переутомления после пережитой в небе опасности, которое в летной среде нарекли трупопаузой (она бывает еще и при принятии большой дозы алкоголя). 

Я снял кислородную маску, защитный шлем и шлемофон, потом расписался в бортовом журнале, сказал технику, что замечаний нет. И пошел навстречу «разбору полетов»...

Перед классом предполетных указаний стояли Валерка Градов и его дядька – летчик-инструктор старший лейтенант Зорин. Узкоплечий, как мальчишка-подросток, офицер – впрочем, имевший репутацию опытного летчика и нагрудный знак «За безаварийный налет» – орден Сутулова – злобно вперился в меня: еще бы, по милости какого-то идиота пережить смертный страх! Взора Градова я не видел: сослуживец отвернулся в сторону, насколько позволяли шейные позвонки.

Валеркин инструктор осторожно двинулся ко мне – бочком, агрессивно выпятив подбородок, но тут из класса выскочил мой кэз – командир звена. Опередив Зорина, капитан уцепил меня за грудки и яростно затряс, выплескивая в лицо: 

– Ты что, с ума сошел? Смерти захотел? – И, видимо, не находя от возмущения дальнейших слов, резко оттолкнул, почти отбросил от себя.

Отшатнувшись назад, я еще пытался удержаться на ногах, но зацепился за выбеленный бордюр и растянулся на поблекшей восковой траве, растеряв все, что было в руках. Лежа и глядя на небо с появившимися на нем вдали слоечками – слоистыми облаками, глупо подумал: «Можно ли считать это рукоприкладством?» 

Встав, хотел подобрать свою амуницию, но кэз отрывисто бросил:

– Оставь! – схватил, как пацана, меня за руку и потащил в класс, а мне было стыдно сказать, что хочется слить отстой – сходить по малой нужде.

Проскакивая мимо Градова, я попытался все же взглянуть ему в глаза, но теперь Валерка впился взглядом в пожухлую траву за алебастровым бордюром.

К классу предполетных указаний уже спешил солдат из ГОМОК (группа материалов объективного контроля) с кассетой САРППа, снятой с моей «элки».

*   *   *

Нудный рассказ о том, как меня таскали по всем инстанциям, опрашивая и допрашивая, опускаю. Что сорвал самолет в «штопор» нарочно, рассказал с глазу на глаз только в беседе с батей – начальником училища, хотя по расшифрованной кассете это и так было отлично видно.

– Причина? – коротко спросил генерал-майор авиации.

– Не верил в судьбу. Но хотел ее проверить: через летную подготовку, –признался я. И – гори оно всё синим пламенем! – рассказал о споре в курилке. 

Конечно, по сути, я предавал тогда остальных свидетелей пари, но одному быть козлом отпущения... Нет уж, позвольте, ВВС – страна чудес… Тем паче о попытке ночного самосуда умолчал.

Батя слушал мою исповедь, не перебивая и вертя в руках огромную восьмицветную авторучку, а когда я замолчал, неожиданно грохнул кулаком по толстому оргстеклу, покрывавшему полированный стол, так, что подпрыгнул перекидной календарь и стопка каких-то бумаг, а бронзовый «МиГ»-сувенир чуть не стартовал с постамента.

– Мальчишка! И уже настолько нравственно глух! Моя бы воля – драл до костей! – И генерал-майор коротко выругался. А поостыв, добавил: –  Что ж, случай с курсантом Сказкиным теперь вполне ясен. Но хотя летчик и не может быть пай-мальчиком, тебя все же придется отчислить.

Услышав эти страшные для меня слова, я одновременно прочел в генеральском взгляде искреннее сочувствие: летчика к летчику.

– Знаю, – обреченно кивнул я, заглушая боль обманутой надежды, до того  еще теплившейся во мне: а заполучи-ка жесточайшее фейсом об тейбл, да по наждачке!

– Что ты знаешь? Что ты еще знаешь? – неожиданно вновь разбушевался батя. – Да на тебя государство уже такие деньги положило, а ты!.. За смерть товарища вины не осознал, себя и еще двоих, за компанию, едва не угробил! О летной технике вообще молчу! 

И подытожил:

– Отслужишь год солдатом – пиши рапорт, возвращайся. Из тебя должен получиться толковый летчик.

– Хотелось бы, конечно, – пожал я плечами и поинтересовался: – Товарищ генерал-майор авиации, а... что теперь будет Градову и остальным?

– Разберемся! – отрубил начальника училища. – Тебя данное уже не касается.

Что ж, все было именно так, как оно и должно было быть...

Моя история подошла к концу. Это сейчас, по прошествии года, за который  так много раз возвращался в мыслях к пережитому, я пытаюсь логично оценить ситуацию, которую спровоцировал сам, даже не приняв во внимание, как она отзовется на многих других людях... Тогда же, выходя из кабинета начальника училища, не удержался и, подзуживаемый острым внутренним желанием, задал вопрос:

– Товарищ генерал-майор авиации... А вот как вы сами считаете, есть на свете фатум или?..

Однако вместо какого-либо ответа, после короткой заминки, услышал: 

– В эскадрилью!

Батя, по-видимому, был не любитель философских прений.

______________________

© Ошевнев Фёдор Михайлович