СОЧИНИТЕЛЬ 

– Седой сочинитель, на склоне годов

забывший о поисках хлеба, 

как долго витать в облаках ты готов?

– Пока не очистится небо! 

Пока этот пар ледяной в вышине

не тает и шепчет: приемлю, –

я в нём растворяюсь, и весело мне

глядеть на далёкую землю. 

Здесь редкие пряди моей седины

вплетаются в снежные пряди,

и страсти былые на нет сведены,

как кляксы из школьной тетради. 

И если я прежде стремился менять

реальность, и слово, как сваю,

в неё забивал, то теперь сочинять

могу, но слова забываю.

Свободно парю, не умея никак

припомнить, что значит паренье…

Ну что ж, остаётся витать в облаках

до полного в них растворенья. 

Кружить, обживая пространство как дом,

по краю вселенского блюдца…

И всё же однажды, пролившись дождём,

на грешную землю вернуться.

Чтоб жить без расчёта на первый-второй,

найти себя в брошенной фразе,

и слиться с листвой и древесной корой,

и каплями шлёпать по грязи.

 

СКАЖИ МНЕ

Скажи мне, кто твой друг, – я не скажу, кто ты:

обманчивы друзей прекрасные черты.

Куда надёжней враг, его кривой оскал

скорее отразит, что я в тебе искал. 

Расскажут о тебе друзья немало врак,

но вряд ли станет врать твой откровенный враг:

настраивает он оптический прицел, 

жалея об одном, что ты покуда цел. 

Кораблики-друзья качнутся на волне,

оставив лишь тебя на линии огня.

Но ты с таким врагом вполне подходишь мне.

К тому же этот враг – он целит и в меня.

 

ЦИТАТА 

Цитата – это цикада…

   Осип Мандельштам 

Что делать мне с моей душой, 

такой нескладной и большой…

     Леопольд Эпштейн 

– Что делать мне с моей душой,

такой нескладной и большой?.. –

поэт цитирует поэта.

Не потому, что мало тем

других, но сам он, между тем,

упорно думает про это. 

Ещё цитата: – Нет души,

а люди, как карандаши,

сотворены из углерода.

Жизнь – суета белковых тел, 

из коей ангел улетел

и всем заведует природа. 

Он сам додуматься б не смог,

и что природа – это бог –

опять цитата – из кого же? –

неважно. Но душа болит,

и, видя огненный болид,

лепечет он: – Помилуй, боже! 

А где-то главный программист

заносит формулы на лист.

Он трезво взвешивает риски

и думает, как быть с душой,

такой нескладной и большой,

что мало места ей на диске? 

Он сквозь помехи – треск и писк –

поймать и поместить на диск

хотел бы душу, как цикаду.

Увы, разгадка далека,

и он не отыскал пока

в эфире нужную цитату!

 

И ЧТО С ТОГО? 

Нам целый мир чужбина, и село

какое-то нисколько не роднее

любых иных, и позабыл о дне я,

когда на миг нас счастие свело. 

А может, их и не было – ни дня,

ни нашей встречи, ни села, ни счастья…

Лил дождь. Чтоб в серых струях не пропасть, я

солгал, что мы далёкая родня. 

Припоминая с видимым трудом

и сделав вид, что узнаёшь в прохожем,

ни на кого, конечно, не похожем,

родню, меня ты пригласила в дом, 

заставила раздеться, принесла

сухие вещи прежнего мужчины

и вдруг, всплакнув без видимой причины,

прижалась и за шею обняла. 

И день угас, но было не до сна.

И пел сверчок в углу, как призрак быта.

И эта ночь прошла и позабыта.

И что с того, что снится мне она?

 

ПЕСЕНКА 

Купаться в озере всё лето,

весну и осень прихватив,

и знать, что песенка не спета,

что так хорош её мотив. 

Пока земля ещё согрета,

бродить по берегу вдвоём

и знать, что песенка не спета,

что мы с тобой её споём. 

Одна уходишь по тропе ты,

и распрямляется трава.

А я не верю, что пропеты

все наши общие слова. 

Допеть хотя бы полкуплета

и по тропинке сделать шаг,

чтоб удержать тебя, и лето,

и шорох ветра в камышах. 

Но повторять: вернись, воскресни, – 

бессмысленно, и жизнь – всерьёз,

и не узнать мне нашей песни

в беззвучном промельке стрекоз. 

Они колдуют, словно маги,

и рвут мелодию, как нить,

и только строчки на бумаге

её сумеют сохранить.

 

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА 

Дом, сложенный из старых брёвен,

давно стоял пустым, и сырость,

накопленная в нём за осень, 

согреться не давала. Дождь

не утихал с утра, и капли,

лазейки находя, летели

то в ржавый таз, то мимо таза,

о чём свидетельствовал звук –

то звонкий, то глухой. Ну, что же,

я вытирал две лужи тряпкой,

в таз отжимал её и воду

носил выплёскивать с крыльца.

Потом подбрасывал поленья

в буржуйку, от которой проку

почти и не было. Пытался

пристроить таз на новом месте –

так, чтоб текло в него побольше, –

развешивал сушиться тряпку

на жестяной горизонтальной

трубе, которая к окну

была протянута от печки,

и, завернувшись в одеяло,

к тебе подсаживался. Ты

внимания не обращала

на эту суету. Мы были 

знакомы с детства. Я когда-то

был, кажется, влюблён немного 

в твою подругу, а с тобой

любил поговорить о Кафке,

на стареньком магнитофоне

послушать песни Окуджавы

и просто помолчать, когда

всё, вроде бы, уже сказали,

как мне казалось. Ты умела

молчать естественно и просто,

а я был слеп, и глух, и лишь

спустя немало лет я понял,

кем ты могла быть и не стала

в моей вполне успешной жизни,

но всё-таки совсем другой. 

Мы встретились почти случайно.

Я был женат, твоя карьера

удачно складывалась – степень

учёная и этот дом,

в котором, впрочем, не хватало 

двух рук мужских − но где их сыщешь? –

а ты привыкла управляться

сама. Вот только дождь и сырость

порою нагоняют чувство

усталости. Но это слабость,

которой ты не поддаёшься, −

обычно, разве что чуть-чуть… 

Светало. В дверь постучал сосед:

он был готов подбросить в город.

На крыльце меня ты обняла,

по-дружески губами

щеки коснулась и, махнув рукой,

простилась. Я не знал, что навсегда. 

 

СЛУЧАЙ В МИХАЛЁВЕ

Вот такое почти мексиканское мыло:

даже имя красавицы было Камилла,

правда, мужа-художника звали Авдей.

И однажды Камилла ему изменила,

что порою бывает у всяких людей. 

Будь Авдей маляром, он напился бы с горя,

будь он слесарь, начистил бы бабе пятак

и с какой-нибудь Груней утешился вскоре.

Но Авдей поступил совершенно не так. 

Он был прежде яхтсменом и резкие галсы

сам когда-то неплохо закладывать мог.

Он, конечно, и выпил, и с кем-то подрался,

но не чувствовал, чтоб рассосался комок.  

И тогда, не умея душевную муку

одолеть или попросту свыкнуться с ней,

топором отрубил себе левую руку,

чтобы стало иначе, но всё же больней. 

Всё проходит. Авдей стал известен – не боле.

Но женат, обеспечен, и в доме уют.

Лишь зашитый рукав и фантомные боли

позабыть о Камилле ему не дают.

 

КАК В СКАЗКЕ 

Они долго и счастливо жили,

потому что любили друг друга,

а потом уже просто терпели,

а потом и терпеть не могли. 

Но была так мала их квартира,

что её разменять не сумели

и поэтому далее вместе

продолжали несчастливо жить. 

А потом, как положено в сказке,

в один день они умерли, ибо

в дымоходе заслонку забыли,

когда печку топили, открыть. 

И теперь их бессмертные души

пролетают в обнимку по небу

и ведут бесконечные споры,

у кого был сильнее склероз. 

А квартира досталась соседям,

молодым и счастливым влюблённым,

а они её сдали в аренду

и уехали жить в Сингапур.

 

СЕКРЕТ ШАХЕРЕЗАДЫ 

Как видно, падишах был слаб в постели.

Желая скрыть свой еженощный срам,

чтоб эти птички даром не свистели,

он убивал наложниц по утрам. 

Его любовь была короче блица,

безвольно падал шахматный флажок.

Мелькали ножки, бёдра, груди, лица – 

никто владыку так и не зажёг. 

Желанья зуд, любовная чесотка…

Но труд сей был царю не по плечу.

Что ж, каждый вечер новая красотка,

а по утрам – работа палачу. 

Клинок царя был явно не из стали,

но дело знал заслуженный палач.

В стране, где в семьях дочки подрастали,

царили страх и безнадёжный плач. 

Никто не смог бы избежать засады,

беду сулила птица алконост.

Когда пришёл черёд Шахерезады,

её к царю вели, как на погост. 

Но пала ночь и погасила краски,

а наша дева, не жалея сил,

взялась плести царю узоры сказки,

да так, что он продолжить попросил. 

Три года, не теряя интереса,

Шахерезаду слушал этот лох, –

поздоровел, избавился от стресса 

и кой-чего в постели сделать смог. 

Ну, а когда у них родились дети –

для всякого монарха белый нал –

царь вместе с ними слушал сказки эти,

а кто отец, он так и не узнал.

 

ЖИЗНЬ ПО ШОПЕНГАУЭРУ 

Люди слушают не того, кто говорит разумно, 

а того, кто говорит громко. 

Шопенгауэр 

Громкость 

ума и таланта превыше.

Мудрость забилась, как мышь, между строчек.

Я бы прислушался к ней, но не слышу,

что эта мудрость сквозь зубы бормочет. 

Громкость же множит свои децибелы,

шумно ликует: пришла её эра.

Мудрость, заполнить пытаясь пробелы,

у звукового застыла барьера. 

Перекричать – бесполезное дело, −

звук резонирует: в черепе пусто.

Мудрость ослабла, 

как лес, поредела,

но не освоила это искусство. 

Громкость − как будто стреляет базука...

Может быть, лучше по почте ли, в чате ль 

с мудростью нам пообщаться без звука,

вовремя вспомнив, что есть выключатель?

Это же проще «мышиного клика» −

щёлкнул, но тише не стало, хоть тресни.

Видимо, мы разучились без крика.

Мудрость молчит. Ей мы неинтересны.

 

НЕДОСТАЮЩЕЕ ЗВЕНО

Вот мой фотопортрет. Мы с ним похожи. 

Все говорят о полном сходстве. Но

оно не долговечно, и оно

поверхностно – не глубже тонкой кожи. 

А вот и мой рентгеновский портрет −

мой позвоночник, признаки артроза.

Но где души невянущая роза?

Её на снимке, очевидно, нет. 

Быть может, сочиненьице одно…

Я в этой тонкой книжечке точнее

сумел запечатлеть себя, и с нею 

мы были схожи, но давным-давно. 

Я − словно затянувшийся побег

от самого себя, и в воду ту же 

мне не вступить, и не хватает стужи,

чтоб сохранить мой прошлогодний снег. 

Ну, что ж, настрою фотообъектив

для селфи, ты устраивайся рядом −

под этим ливнем, этим снегопадом,

побег мой бесполезный прекратив.

Мы вместе, мы с тобою заодно,

ты – самая надёжная примета

изменчивой похожести портрета,

его недостающее звено.  

И если, исказив свои черты,

себя я в кадре перекрою пальцем,

пусть будет меньше в нём одним скитальцем, −

мне важно, чтоб была на снимке ты. 

 

                   *  *  * 

И мы ликовали, и молоды были,

кружилась на звёздном пиру голова.

А нынче в потоке космической пыли

от фона себя отличаем едва. 

Что ж, мы упустили небесные гранты.

Таверна закрыта. Раскинув крыла,

увы, не хранители – официанты −

нас ангелы тряпкой смахнут со стола, 

как крошки. Мы были участники бала,

но выпали, словно птенцы, из гнезда.

А кто-то с Земли разглядит, как упала,

сверкнув на мгновенье, крупинка-звезда.

И прежде, чем вспышка погаснет за гранью,

где тьма, и забвенье, и нет ничего,

быть может, успеет придумать желанье

и даже наивно прошепчет его.

 

                         *  *  * 

Душа к тебе прикручена, как гайка

к болту, хотя легко её свинтить!..

Из незаконченного стихотворения 

Недаром говорят «душа свободна», ибо

её не прикрутить по сорванной резьбе

ни к телу, ни к болту − порхает за спасибо, 

а торговать душой невыгодно тебе.

Что тело без души? Оно всего лишь тело!

Ты кровью распишись, коль нет карандаша.

Но душу сбереги − она б осиротела,

и не продешеви − бесплатная душа. 

Какой с неё навар? Она такая пташка,

что может упорхнуть,  но дорожит тобой

и к телу так близка, как старая рубашка, − 

а без неё ты болт с негодною резьбой. 

Резьбу нарезать вновь не трудно и не больно, 

но не достанет сил, и страсти, и ума, 

чтоб душу удержать – она порхает вольно 

и улетит тогда, когда решит сама.

 

КОТ ШРЁДИНГЕРА  

Посвящается всем любителям «лайкать котиков» в интернете, знакомым с азами квантовой механики.  

На всякий случай поясняю, что Кот Шрёдингера – полный антипод Чеширского Кота, так как ему совершенно не до смеха. Скорее эта жертва науки похожа на собак Павлова, так как, по условиям предложенного Эрвином Шрёдингером аморального эксперимента, несчастное животное одновременно и живо, и мертво. Автор эксперимента пытался таким образом проиллюстрировать слабые места «копенгагенской версии» квантовой теории, противопоставив ей волновую модель, но это, а также то, что эксперимент был всего лишь мысленным, его, конечно, не оправдывает. 

Мне Шрёдингеровского Кота ужасно жаль. Надеюсь, что прочитав этот стишок, и вы разделите мои чувства и, может быть, даже захотите написать петицию в адрес Общества защиты животных.  

Кот Шрёдингера мёртв, а может – жив,

скорее он ни жив, ни мёртв от страха:

один фотон решит его судьбу.

Так физик, уравнение решив,

не в силах душу отличить от праха,

живое от лежащего в гробу. 

Он вероятность вычислит – и Кот

скончается на семьдесят процентов,

но всё же жив останется на треть.

И главное, что всё наоборот

случиться может; от таких клиентов

готова отступиться даже смерть.

Кот, вырвавшись из ящика, на ванты

взбирается, надеясь уцелеть

на корабле, плывущем по волнам.

Но видит он, что волны – это кванты,

фотоны свищут, как шальная плеть,

их дуализм едва ль осмыслить нам. 

Зловещий флаг над нашим бригом реет –

две косточки и череп, чёрный фон, –

и полная неясность впереди…

Но всякая теория стареет –

и в этом шанс Кота. Мурлычет он,

клубком свернувшись на моей груди.

 

ПАССАЖИРСКАЯ СТРАШИЛКА 

Нам покой предвещал Фукуяма,

но трясёт, как давно не бывало.

Это типа воздушная яма

с неизвестным масштабом провала. 

Сверху вниз с ускорением птичьим

мы летим, сознавая, что птицы,

коль запас высоты ограничь им,

тоже могут о землю разбиться. 

И ревут, надрываясь, моторы,

и бессильные лопасти гнутся,

будто в детском кошмаре, который

не даёт ни уснуть, ни проснуться.

А пилоты не ведают страха:

им знакомы все эти маршруты

единения духа и праха, −

а ещё у них есть парашюты.

 

АКСИОМАТИЧЕСКОЕ 

В нашей маленькой вселенной,

в этом замкнутом мирке

не найти противоречий,

отклонения от норм. 

Управляет этим миром 

без вмешательства извне

непреложная система

трёх великих аксиом. 

Первая гласит, что ближних

нужно искренне любить,

а вторая, что начальство 

нужно слушаться всегда.

Ну, а третья аксиома

казнью лютою грозит

всем, рискнувшим не исполнить

пару первых аксиом.  

Я люблю тебя, родная,

и не смею изменять,

чтоб случайно не нарушить

аксиому номер раз. 

Мне любить тебя начальство

приказало, так что я

обе первых аксиомы

исполняю, как одну.

Я боюсь не лютой казни, −

к ней готов я, если вдруг

где-то как-то ненароком

что-то сделаю не так.

Лишь одно меня тревожит:

вдруг из чуждых нам миров

просочится к нам система

столь же чуждых аксиом. 

Неужели всё напрасно –

послушанье и любовь, –

и любить не по приказу

нам однажды разрешат? 

Но в положенное время 

просыпаясь, вижу я:

всё в порядке, мир устойчив,

аксиом, как прежде, три!

 

КЕГЕЛЬБАН 

День простоять сумеем, век ли, −

шар брошен, но не с той руки,

в игре, где все мы только кегли,

а те, другие, игроки. 

Здесь действуют иные лица,

ну, а у нас и шанса нет

ни отступить, ни уклониться,

ни нанести удар в ответ. 

Я не ропщу и не перечу,

в строю, по правилам игры,

я наблюдаю, как навстречу

летят смертельные шары. 

Весь в ссадинах и переломах,

но всё ещё не павший ниц,

стою, надеясь лишь на промах

и смену действующих лиц.

 

ДРЕВНЯЯ ИСТОРИЯ 

Во времена фараона Рамзеса Второго

мёрли младенцы, а также мамаши при родах,

эти болели, а те, что считались здоровы,

гибли на стройках и в долгих военных походах.

В общем, людишки, как правило, жили не много, −

долгая жизнь не светила ни знати, ни смердам.

Но фараон, воплощение плотское бога,

правил Египтом, как бог, и казался бессмертным. 

Плавилось небо, пустыня цвела миражами,

и пирамида кренилась Пизанскою башней.

Старый Рамзес у бассейна в лиловой пижаме

тихо дремал после долгой пирушки вчерашней.

Сом уходил от жары в камышовые плавни,

дрозд умолкал в пропылённой осиновой кроне,

а человек, поднимая тяжёлые камни,

думал об отдыхе и о другом фараоне. 

Этот строитель был плохо подкован идейно,

не понимал, что едва ли изменится что-то, 

если, к примеру, бессмертный старик у бассейна

всё же помрёт и бессмысленной станет работа. 

Не понимал, что не вылечить эту обиду,

что до конца его жизни, расписанной строго, 

будет он камни таскать, возводя пирамиду –

та же работа, хотя и для нового бога.

 

ЧЕЛОБИТНАЯ 

Думный дьяк Волк-Иван Курицын осмелился обратиться к царю Ивану Васильевичу (Грозному) с челобитной о прощении обвинённого в государственной измене скомороха Сеньки Крыльцова. Но царь челобитную не принял, а дьяка велел бить батогами и, если выживет, сослать в Соловецкий монастырь. Судя по монастырским хроникам, Курицын был доставлен на Соловки летом 1578 года. Он прожил ещё восемь лет и пережил на два года царя Ивана. О судьбе скомороха летописи умалчивают. Но предание гласит, что он неожиданно был отпущен царём на волю и ещё долго развлекал публику своими далеко не безобидными песнями и пантомимами. Впрочем, весьма вероятно, что это выдумка, и скоморох был казнён в назидание обнаглевшей черни.

Не верь, не бойся, не проси!..

Хотя, конечно же, попытка – 

не пытка; пытка на Руси

иной бывает. Но улитка 

бессильных жалоб так слаба

и так тиха – молчанья тише,

что стон и жалобу раба

властитель даже не расслышит. 

А коль расслышит, то ответ

останется в пределах зоны,

где даже «да» звучит, как «нет»,

и лживы ссылки на законы. 

Ну что ж, закрой надежде дверь,

опалы царской удостойся

и не проси, но всё же верь −

в себя и главное – не бойся. 

Пусть над страной клубится смог,

и бесы кружат в ритме вальса,

ты знай, что если и не смог

помочь, то всё же попытался. 

Вотще старания твои,

но, в пику нравственным калекам,

будь здрав, царя переживи

и оставайся человеком.

 

ЗЕБРА НА РОЯЛЕ 

Банальное сравнение: жизнь – как зебра, причём не полосатая африканская лошадка, а одноимённый пешеходный переход на мостовой. Мы идём по жизни, как по этому переходу, наблюдая чередование тёмных и светлых полос. Оказавшись на светлой полосе, радуемся, а попадая на тёмную, стараемся утешить себя тем, что рано или поздно она должна закончиться. При этом мы надеемся, что жизнь не закончится раньше, хотя и не очень в этом уверены. 

Иногда движение по тёмной полосе так затягивается, что невольно начинаешь думать, не перемещаешься ли ты по ней вдоль, а не поперёк. А ведь тут у нас один высокопоставленный шутник недавно сказал, что когда в новейшей российской истории закончилась тёмная полоса, то выяснилось, что, по сравнению со следующей, она вполне могла бы сойти за светлую.  

Чего не хотелось бы, так это помереть на тёмной полосе. А если успел добежать до светлой, помирать обидно вдвойне. И ведь самое главное, никто не знает, на какой полосе окажется после смерти: вдруг на тёмной − и уже навсегда.

Впрочем, возможно, всё не так печально. Просто мы прибегли к неудачному сравнению. Не лучше ли нам сравнить жизнь с чёрно-белой клавиатурой рояля? Образ практически тот же, но есть и существенное отличие. Ведь каждая клавиша звучит − хоть и по-своему, но вполне музыкально. И особенно радует, что талантливые бегуны по клавишам, меняя темп и силу удара, могут сыграть вполне себе симпатичную мелодию.  

Ей-богу, клавиатура рояля нравится мне больше, чем чёрно-белая зебра, нарисованная на мостовой. Цвет клавиш утрачивает свой сакраментальный смысл. И даже самая последняя из них продолжает звучать. И даже после того, как ты её навсегда покинул!

Октябрь-ноябрь 2016 г.

_________________

© Вольфсон Борис Ильич