Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Творчество
Судьба, одиночество, время... Стихи
(№2 [320] 20.02.2017)
Автор: Юлия Драбкина
Юлия Драбкина

*  *  *

Опять пришёл. И замер у окна.

И притаился – ждёт со мною встречи,

но не заходит в дом, где я одна,

где никого ничто уже не лечит.

Я так ждала, бежать к нему хочу,

схватить, обнять, заплакать, прислониться,

всё рассказать, как Богу и врачу;

но палец уколола кружевница,

что вышивала слов моих узор –

и умерла, и выскользнули пяльцы:

желаниям своим наперекор

молчу ему. Мы оба с ним скитальцы,

и кто из нас в тюрьме – не разберёшь,

я не могу уйти, а он – остаться,

из года в год, но этим и хорош

отсутствующий знак в конце абзаца…

Так мы вдвоём с Дождём по счёту «три»

по первой капле на окно оброним

и будем состязаться до зари

в оплакиваньи стёкол двухстороннем. 

 

*  *  *

...а потом, каждый раз, наступает такая пора:

несмотря на уклон, подниматься, теряя опору.

Находясь на своей высоте, и не знает гора,

что разумные чаще всего не торопятся в гору...

Мне бы тоже умерить старания, взять да прилечь,

вертикальные стёжки всегда необычно тернисты,

только личные горы при этом не свалятся с плеч –

значит, правда, что мы от рожденья в душе альпинисты.

На плывущем вдали горизонте расходится смог,

экскаватором солнца маршрут поднебесный прокопан.

На ничейную землю по-детски увлёкшийся Бог

не моргая глядит сквозь двойное стекло микроскопа.

Горечь прожитой ночи испита до самого дна,

всё труднее подъем, и дорога становится уже.

По утрам я всегда всё равно возвращаюсь, одна,

но, по правде сказать, поутру мне никто и не нужен,

как на узкой тропе над ущельем – не нужен радар,

как в густой темноте ни к чему оперенье фазанье,

как бесценный, прекрасный, не вовремя принятый дар,

что достался один на двоих нам с тобой, в наказанье...

 

*  *  *

Уходя уходи, всё свое забирая с собой,

отложи ненадолго дурацкую маску героя:

иногда чтобы выиграть последний решающий бой,

лучше просто исчезнуть, совсем отказавшись от боя.

Где трагедия, где буффонада, а где водевиль,

не понять в переменчивом ритме дрожащего пульса;

от любви до любви бездорожье на тысячи миль –

из ушедших по этой тропе ни один не вернулся.

По расхлябистой почве в безлюдье уводят следы,

в те края, над которыми нет человеческой власти;

в этом мире, большом и несказочном, столько беды,

что её никакое количество счастья не застит.

Колокольчик звенит – угасающий звук бытия,

справедливости нет и не будет в его теореме;

это где-то вдали исчезает карета моя,

запряжённая тройкой: судьба, одиночество, время.

 

*  *  *

Сотрясение. Яркий свет. Неожиданный смерч, цунами.

Человечек помыт, одет и на ручки, поближе к маме.

Так уютно ему, легко засыпать у груди в постели,

лишь бы тёплое молоко не кончалось в родимом теле.

Солнце жжётся и хочет сесть на обугленный нос картошкой.

Человеку случилось шесть и ему наплевать на то, что

истончился озона слой, что безденежья давят вожжи,

лишь бы папа – не очень злой, разрешил погулять попозже.

Оставляя невидный след, самолетик летит бумажный,

человеку двенадцать лет, и ему несказанно важно:

чтобы выиграть вперегонки, чтобы хруст от колючей льдинки,

чтобы новенькие коньки, тёмно-синие, как у Димки.

А потом перелом, муссон – это возраст, больной и хрупкий,

словно кончился детский сон, словно сходят со стен зарубки,

растворяются в мираже запасного аэродрома,

и пятнадцать годков уже на сундук , и бутылка рома...

День за днём и за годом год, жизнь – воронкою, как торнадо.

Человек в институт идёт, потому что... ну, просто «надо».

Просто время в кювет влечёт. Двадцать, тридцать... Устав, возничий

человеку вручает счёт. И, насквозь (с головы) циничен,

человек убегает в сквер от себя, от петли закона,

он остатки надежд и вер чисто выскреб из лексикона.

И задача его проста: не рассыпаться по крупицам,

и хотя бы до полуста,

и не двинуться,

и не спиться.

 

*  *  *

Тебя обманули, оставь, не держись

за мелкую роль в гомерическом фарсе

со звучно жужжащим названием «жизнь»

(которая, если и есть, то на Марсе).

Давай, собирай в чемоданы шмотьё,

забудь навсегда, что горячий и гордый:

уже на законное место твоё

наметились юношей смелые орды.

Бери только нужное, мелочь отсей:

надежды не водятся в призраках ночи,

и Ной не придёт, не придёт Моисей,

не будет халявной подвозки, короче.

На карте совсем потускнела печать,

а слабый огонь подожжённого тыла

не может дорогу вперед освещать.

Назад не смотри: за тобою в затылок

идут бандерлоги из тёплых берлог.

Демарш отменён. И – позор на седины –

взволнованно сушит сухарики Бог,

а сам говорил, мол, не хлебом единым...

 

*  *  *

Я живу на втором этаже трёхэтажного ада,

в расшатавшемся доме, который зовётся судьбой.

Здесь, согласно уставу, играть и лукавить не надо,

здесь позволено быть отвратительным, честным собой.

В центре жить хорошо – до всего одинаково близко,

лучше места, чем это, на карте вообще не найду.

У меня здесь давно ПМЖ и, похоже, прописка

на втором этаже в комфортабельном частном аду.

Надо мной – беготня, суматоха, блаженный хохочет,

подо мной, оглушая пространство, гремит тишина.

И, дождавшись, когда все уснут, я встаю среди ночи

помолчать в темноте, посмотреть на луну из окна.

Покурить втихаря, ни о чём, ни о ком не жалея,

надышаться отравленным воздухом, колким на вдох.

На других этажах, вероятно, ещё тяжелее,

потому я пока и держусь за не худший из трёх.

За бортом непогода, суббота и чёрные лужи,

дождь старательно кистью на лужах выводит круги,

по которым забавно спешат на метро неуклюжи,

высоко над водой поднимая свои сапоги.

Погодите, кричу, неуклюжи! Не надо, не надо!

Задержитесь, останьтесь хотя бы до нового дня…

Но спускаются вниз, устремляясь к подножию ада,

растворяются вдруг в пустоте, не услышав меня.

И, заметив подземный этаж, отступая от края,

я в расколотом зеркале вижу гримасу свою

и пока остаюсь, свой не худший этаж выбирая

на земле, что по факту, наверное, значит «в раю».

 

*  *  *

Подставляя усталость ночному снежку,

я упрямо стою, запрокинув башку –

помолчу, тишины не нарушу.

А вверху благодать, а вверху – образа,

не стесняйся же, Бог, покажи мне глаза,

я хочу заглянуть тебе в душу.

Поднебесье царапает лунный рожок,

близорукий фонарщик в нем дырку прожёг –

проливается светом буланым.

В онемевшем затылке стучит кровоток,

я прошу, умоляю – последний глоток

подари неземного тепла нам.

Говоришь говорить на твоём языке?

Только буквы иные сжимаю в руке,

те горячим воробышком бьются,

нелегко им, пернатым – куда ни причаль,

на затёкшие крылья стекает печаль.

С предрассветного хрупкого блюдца

разлетелись от ветра осколки надежд,

чтоб коснуться давно не смыкаемых вежд,

и от счастья дыхание спёрло.

Но закончилось время смотреть в никуда,

и, с небес в темноту отделившись, звезда

мне углом протаранила горло.

 

*  *  *

Расскажи мне, отец, про далёкого времени хрип,

о военных мальчишках, ушедших навек в катакомбы,

расскажи мне в стотысячный раз, как тогда не погиб,

убежав за мгновенье до взрыва осколочной бомбы.

Расскажи о «потом», о цене на набор хрусталя,

о Дюма по талонам, о водке почти за бесценок,

как большую страну, на своих и чужих не деля,

на глазах превращали в ухоженный общий застенок.

Расскажи о словах, выстилающих скользкое дно –

как ______молчали о видимом, нервно грызя заусенцы,

расскажи мне без правил – из них я теперь всё равно

доверяю бесспорно лишь правилу Джоуля-Ленца.

Расскажи про эпоху болоньевых синих плащей,

про задушенный «Голос Америки» в радиосети,

о «хрущёвках», в которых в отсутствие прочих вещей

неизменно рождались лишь горькие мысли и дети.

Как играл гармонист по субботам в саду городском,

как в июле стоял над землей аромат чернобыла,

расскажи мне о маленькой девочке с красным флажком

и ладошкой в ладони твоей – чтобы я не забыла.

Расскажи, не скупясь на детали, про хрупкую связь

между прошлым и может-быть-будущим, не украшая,

назови всё как было и есть, испугать не боясь –

я давно подросла, я уже безвозвратно большая.

Расскажи мне о том, что моя и вина и беда

в неумении жить вне пределов своей «одиночки»,

расскажи мне о том, что ни в коем, ни-ни, никогда

не положено честным отцам пересказывать дочке.

Расскажи мне, пусть долго ещё остаются свежи

в моей памяти это внешкольные сердцу уроки,

расскажи мне свою непростую и долгую жизнь –

я вошью её тихим анапестом в крепкие строки.

Промолчи мне, отец, про грядущего времени хрип,

о мальчишках моих, уходящих опять в катакомбы…

Хорошо, что ты жив. Что ты есть. Что тогда не погиб,

убежав за мгновенье до взрыва осколочной бомбы.

 

*  *  *

Так летишь, измождённая, жалкая,

рассекая кнутом облака,

только ангел с ментовскою палкою

на пути: мол, слезай с облучка,

притормаживай, дурочка, гонщица,

не твоя это смерть, не твоя,

наслаждайся, пока не закончится

отпускной неуют бытия,

наслаждайся пока синеватыми

вечерами, припрячь пистолет,

летописец запутался с датами,

будто повесть безвременных лет

он напишет..., но злая красавица

поджидает, как будто гюрза,

и тебе не уйти, не избавиться,

не смотри, не смотри ей в глаза,

оставайся, ночная попутчица,

до утра у сегодня в горсти

с кем-нибудь, всё равно – с кем получится,

всё равно никого не спасти,

это смерть, волоокая, дразнится,

но, пока не ведёт на убой,

всё путём: нет существенной разницы,

кто сегодня в постели с тобой.

 

*  *  *

Отболтает судьба-словесница,

пошумит, покричит, побесится

да повоет на лодку месяца,

одиночкам-волкам под стать.

Пошуршит в темноте карманами

между инями, между янами,

ей ночами сырыми, рваными

хоть бы что-нибудь наверстать.

Перельётся тремя аккордами,

запылает шнуром бикфордовым

(так всегда и бывает с гордыми,

ты ведь знала, не говори...)

Раскалит и расплавит олово

и солдата, смешного, голого,

разберёт на чумную голову

и на то, что фонит внутри.

Откровения выдаст даром и

убегает дворами старыми,

неопознанная радарами,

в одинокий фристайл, в блуд.

Напоследок рукой нечистого

в самом центре души батистовой

жирный «неуд» с ухмылкой выставит

за избыточность амплитуд.

Поглядит на тебя под лупою:

«Боже мой, ты такая глупая,

что сидишь, в одиночку хлюпая?

Обещала ж – последний раз».

Покуражится, обхохочется.

Развернёшься – так врезать хочется –

ты ж известная пулеметчица,

ну, давай же, не в бровь, а в глаз.

А она не сдаётся, ржавая,

не возьмёшь, говорит, шалава я!

Утопить бы её, но плавает,

расколоть, разломать, поджечь.

Сумасшедшая. Окровавела,

но сидит, попирая правила,

руки-ноги свои расставила

и застряла на входе в печь.

 

*  *  *

Весна. В песочные часы вода попала. Капля грязи

засохла в горлышке часов, и время больше не течёт,

пока твоих фантомных бед, твоих душевных эвтаназий

заатмосферный часовой ведёт побуквенный учёт.

А ты не дёргайся, смотри через окошко детской спальни,

как ветер вышибет у дня скупую взрослую слезу;

как не удерживая боль и свой порыв суицидальный,

сорвётся с края неба дождь и громко шлёпнется внизу.

Не торопись на главный суд, побудь немного в этой хмари,

всё лучше, чем смотреть вблизи – глазам попробуй не поверь –

как исчезают в пустоте, как безнаркозный абортарий

для зародившихся надежд опять распахивает дверь.

А после дождичка, в четверг, пройдись по влажным тротуарам,

которым солнечной копной весна уляжется на грудь

и то хохочет, то молчит, то ластится, тепло и даром,

но наготове, как всегда, молниеносно полоснуть.

И ты, оглохший и немой, просыпавший фигуры речи,

не пропусти момент, когда, большой любитель авантюр,

очнётся отдохнувший март и лёгким жестом человечьим

на наготу древесных крон набросит зелень от-кутюр,

когда, живительна, вода взорвёт покров ледовых пленов,

когда омоет поутру поребрики-воротнички.

Не закрывай глаза, замри, один из глупых гуинпленов,

пока не поднят белый флаг, любым прогнозам вопреки,

пока упрямый часовой ведёт учёт твоим огрехам,

а подбиваемый баланс ещё не сходится в зеро...

И может быть, отпустит жить зимы сбесившееся эхо

и подобреет, и простит, согревшись о твоё нутро.

 

*  *  *

А слова до заката розданы

и не слышатся голоса,

небо наземь стекает звёздами

изо рта у Большого Пса.

В этом городе плакать нечего,

плакать некому, город – блик

одиночества человечьего,

монолитен и многолик:

то прикинется чисто идолом,

то неласков и ядовит,

то запрячет, чтоб ночь не выдала,

то поставит тебе на вид.

Это место, где несть охотников,

стерегущих добычу-ложь,

это город без подлокотников,

раскачаешься – упадёшь.

Этим городом, будто спицею

в подреберье, какой там йод...

Тут забыть обо всём, напиться бы,

но смеётся он, не даёт.

Он на треть или две – юродивый,

и душевно больной на треть,

в нём остаться «хорошим вроде бы» –

как снаружи в глазок смотреть.

Он вдыхает и машет ставнями,

но дождят январи стеной –

ночь нелётная...

Не оставь меня.

Слышишь, город?

Побудь со мной.

 

*  *  *

Остановится пульс, на мгновенье замрёт посреди

равнодушного города, смертью его занедужу –

это ночью, встревожены, ангелы в тесной груди

и бормочут, и стонут, и плачут, и рвутся наружу.

Только заперта дверь, сургуча остывает печать –

опечатано сердце, и нет никого у порога.

Нам всегда на своих обожжённых губах ощущать

привкус горечи с губ одиноко молчащего Бога.

Добывать, погружаясь до самой пустой глубины,

драгоценные капли воды из сухого колодца.

Нам себе не прощать, погибая от чувства вины,

нам слезами отмаливать всё, что словам не даётся.

И в покадровом темпе разматывать времени нить,

приноравливать свой семенящий к его полушагу,

чтоб украдкой себе невозможную жизнь сочинить,

отобрав у судьбы до рассвета перо и бумагу.

 

*  *  *

Вот и всё. Вот и прожито, пройдено,

и не будет дороги назад,

то ли шамкает старость-уродина,

то ли это шуршит листопад

квинтэссенцией жизни итожимой.

И, не помня дороги домой,

он бормочет: «О, Господи, Боже мой,

проводи-меня-боже-ты-мой…»

Где когда-то, наполнен актёрами,

был театр, там теперь – колизей.

Неуклюже, шагами нескорыми

он идёт: ни врагов, ни друзей;

распадаясь на звуки, кириллица

размыкает свой прежний редут –

он сказать что-то важное силится,

но слова застывают, нейдут.

Он хотел бы за ниточку тонкую

убегающих слов полотно

задержать, только время – воронкою,

просто больше ему не дано.

Лишь с азартом заядлого геймера

с этим веком сыграть в унисон:

здравствуй, радужный призрак Альцгеймера!

Как дела у тебя, Паркинсон?

Есть какая-то странная грация

в тесноте суетящихся тел…

Но уже ни к чему декорация:

он сказал всё, что мог и хотел.

И умолк. Вероятно, поэтому

больше нет ни венца, ни лица –

так порою бывает с поэтами,

обречёнными жить до конца.

_______________________

© Драбкина Юлия Эдуардовна

 

 

Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum