* * *
Послушница неведомого храма,
Заложница ритмического боя,
С винила полуночного упрямо
Снимала ты звучание собою –
То музыку, то шорохи, то голос
Затёртый и почти неразличимый...
Скребла по тьме кружащейся, кололась –
И проклинала крепкие зажимы.
А выпадая вдруг из этой хватки,
Пугалась глухоты своей нежданной –
То пришивала яркие заплатки,
То занималась чьей-то рваной раной...
И всем, кто в одиночестве зверином
Винил то времена, то атмосферу,
Колола что-нибудь с папаверином,
Не жалуя просроченную веру.
Сестра и милосердию, и боли,
Боялась ты согнуться и сломаться –
Или забывшись, в старости позволить
Кому-то вышивать собой на пяльцах
Оленей кривобоких и пастушек
С пустыми и красивыми глазами –
Или прожечь навечно чьи-то души
Своими раскалёнными слезами.
Но тот, кто заточил тебя такою,
Не ведал ни сомнения, ни пыла...
И протыкал звенящею тобою
Небесный свод для нового светила.
* * *
Валерию Рыльцову
Мой нескáзанный и несказáнный,
Мой далёкий – и близкий такой,
Наши души, дороги и страны
За строку зацепились строкой.
Это, может быть, лучше объятий
И важнее любых передряг…
Безучастью земной благодати
Не сдаётся упрямый Варяг
Наш с тобою – бумажный, бездонный,
Устоявший в огне и в дыму, –
На котором мой ангел бездомный
Тихо-тихо поёт твоему.
* * *
Моя надежда умерла –
И ты её не жди...
Я сам сложил её крыла
На ледяной груди.
Я сам, прощаясь, целовал
Ее холодный лоб –
И сам нашёл ей среди скал
Пристанище и гроб.
И мне ли верить жёнам сим,
И говорить слова?
Прощай, мой Иерусалим,
Звезда моя мертва...
Так что ж ты, Странник, нищ и слеп,
Слепцом зовёшь меня –
И преломляешь горький хлеб,
В безверии виня?
Здесь, на дороге в Эммаус,
На худшей из дорог...
Где я – и вымолвить боюсь –
Узнать Тебя не смог.
* * *
Ну, закричи «огня, огня!»
или «карету мне, карету!»
или постой и посмотри
в заиндевевшее окно
и за себя, и за меня
и за несбыточную эту
весну, которая внутри
живёт так больно и давно
и прорастает на разрыв
хотя, казалось бы, куда уж
и так все тает и цветёт
и молвит птичьим языком
о том, что, главное открыв
живёшь как будто пропадаешь
как самый старый новый год
в снегу стоящий босиком...
* * *
Ко дню рождения О.Э.Мандельштама
Дышало небо. Выпадал
не снег — туман заледенелый.
И выходящий за пределы
земного был почти вандал,
собой посмевший рисовать
на безупречном изначальном...
Но по следам его печальным
нам радость к жизни возвращать.
* * *
Мой самый лучший человек...
Не знаю, где ты – но прошу тебя:
не уходи с изнанки век
моих в забвение, в бессудебье.
А вдруг, уйдя, не вспомнишь ты,
как смерть мою за сердце выменял?..
Как нам здесь не было нужды
друг друга звать с тобой по имени,
хватало вечного «привет» –
но сколько было в этом нежности,
вперёд ещё на сотню лет...
И, в равной мере, неизбежности
прихода времени потерь
и невозможности услышаться,
и...
Ты в меня там всё же верь,
когда мне здесь почти не дышится.
* * *
Ах, вы бедные зайчики, бедные волки...
Где же мне написать, чтобы вы прочитали:
Рождество не кончается с выносом ёлки,
Не уходит в какие-то дальние дали.
Не лежит среди нежных и хрупких игрушек,
Между всей мишурой и комочками ваты
В необъятных шкафах стариков и старушек...
Ну, а если и так – только вы виноваты.
* * *
Никто не избегнет ухода из этой юдоли,
Из мира иного никто не получит известий –
Но хочется помнить совсем не о смерти и боли,
А только о радости, прожитой рядом и вместе.
И ты вспоминаешь отцовские тёплые руки,
Тебя поднимавшие к небу без всяких усилий –
Легко поднимавшие ближе к небесному чуду –
И знаешь, что в самой печальной и долгой разлуке
Живёт благодарность за встречи, которые были...
Живёт благодарность за встречи, которые будут.
* * *
У правды грустные глаза –
и невозможная улыбка...
Так оглянувшийся назад
на миг – и знающий: ошибка
и суд над ним, и приговор –
на судей взглянет, улыбаясь,
услышав щёлкнувший затвор...
И так с небес посмотрит аист
на разорившего гнездо
его – над собственною крышей.
И в этом взгляде – встреча «до»
и «после»... А точнее, «выше».
Так – сквозь гранит и сквозь базальт –
Солдат навеки неизвестный,
раскрыв печальные глаза,
вдруг улыбнется неуместно...
* * *
Эта боль говорит на другом языке,
Не на том, на котором пишу.
А на том, на котором – с рукою в руке –
Обращается мать к малышу.
И на том, на котором земля говорит,
Что почти захлебнулась в крови.
И на том, на котором в руинах стоит
Каждый храм недоступной любви.
Недоступной для тех, кто в себе не найдя,
Не стерпел её света в других,
Кто пытал мой народ на своих площадях,
Кто стирал его с улиц своих.
Только им ли стереть нашу жизнь и слова,
Что остались на наших камнях,
Нашу веру, что в нас оставалась жива
На крестах и в сожженных церквях?
Даже если на свете один армянин
Будет жив – и молитву споёт,
Вся Армения встанет опять из руин,
Как предвечное солнце встаёт.
* * *
Но если бы знать, от чего ты спасаешь меня –
И если бы знать, от чего я спасаю его...
С твоей колокольни по мне ли устало звонят?
С моей колокольни давно не звонит ничего.
В моей колокольне незрячей голубки гнездо –
Голубки, упрямо растящей своих кукушат...
У них голоса не дошедших до нас поездов,
Безбашенных детских часов, что безбожно спешат –
И будят за век до того, когда нужно вставать,
Когда ещё тихо и мирно в хрустальном гробу...
Проснёшься, оглянешься – все возвращается вспять,
И ты в том же царстве, с дурацкой звездою во лбу.
Ах, если бы знать, для чего тебе эта звезда,
Когда все вокруг будут спать еще тысячу лет...
И только незрячей голубке с чужого гнезда
Мерещится часто далёкий мерцающий свет.
* * *
Всё стало много проще, Долли.
Смотри, толпа тебя встречает...
Добавь в улыбку йода с солью
И крики пары сотен чаек,
Смешай в коктейле время с местом:
Хотели моря – будет море...
Ты им четвертая невеста
В седьмом ряду в заштатном хоре –
Но, дарлинг, разве в этом дело?
Зажги огни, поддай-ка жару.
Не зря же, бэби, ты надела
Свою единственную пару
Белейших – с кружевом – перчаток
И заняла костюм у примы...
Да, в бедрах малость узковато,
Но в целом – ты неотразима.
Не мни платок, держись как леди,
Долой усталость и сутулость...
Пускай никто и не заметит,
Что ты обратно не вернулась.
* * *
Ну ладно, придумаем сказку, напишем рассказ,
Споём, наконец, если голос и силы позволят,
О том, что уже перепето две тысячи раз –
Всё лучше, чем плакать и корчиться молча от боли...
О том, как обещанный снег превращается в дождь,
Как умный Мюнхгаузен снова родит Феофила,
И всё происходит не так, как ты этого ждёшь,
И лучшей принцессе горошины вновь не хватило.
Кому попенять за утраченный сей реквизит,
Кого наказать за фатальную эту потерю,
Когда в королевстве из щелей небесных сквозит –
И так надоело стучаться и мокнуть за дверью?..
Ведь кто-то умеет в мажоре и ярких тонах –
А нам по наследству достались сплошные бемоли,
У нас соловьи и ненужные розы в руках...
Но все же – споём, если голос и силы позволят.
* * *
От мая до мая намаялись жить и ждать,
От счастья до счастья состарились лет на пять –
Но правда от правды опять на вершок правей...
А черная наша земля голубых кровей
Всё кружится в небе под звуки неслышных нот –
И ей это небо, откуда ни глянь, идёт.
* * *
Предают и природа, и люди –
Так откуда же сердце берёт
Эту тихую песню о чуде
И надежду на лучший исход?
От большого ума или дури –
Ни узнать, ни понять не дано –
Но в безумной и злой партитуре
Безошибочно слышит оно
Эту партию лунного эха
Настоящего солнца – под ним
Ты доплыл, долетел и доехал,
И навечно любовью храним.
* * *
В осенний пазл последний лист вложив –
Само собой, кленовый, пятипалый –
Вздохнёшь легко... Больной скорее жив,
Хотя пока и выглядит усталым.
И в целом вся картинка удалась,
Здесь даже дождь прекрасен и уместен –
Как с небом проступающая связь
На стершемся прозрачном палимпсесте.
А что там, за дождём, не разобрать –
И это даже к лучшему, возможно...
Так легче приучить себя опять
Дышать и говорить неосторожно,
Идти – и не считать своих шагов,
Благодаря летящие снежинки
За то, что мир немного не таков,
Как на твоей придуманной картинке...
_____________
© Полетаева Анна
