«Я своих решений не меняю!»

  Майор полиции Михаил Глоткин – мужчина с тонкими гармоничными  чертами лица и усами типа карандаш – энергично постучался в облицованную дубовым шпоном дверь и приотворил её. За нею  находился кабинет заместителя начальника областного УВД – он же  начальник Управления кадров.   

–  Разрешите, товарищ генерал? Секретарь передала, что вы вызываете…

–  А-а, это ты, – оторвался от чтения очередного документа восседавший за обширным двухтумбовым столом генерал-майор полиции Тертерян – упитанный, с узким лбом под низкой линией густых, слегка вьющихся волос и с миндалевидными карими глазами. – Заходи, присаживайся.

– Есть… – Михаил подошел к приставному столику, образовывавшему вкупе с двухтумбовиком букву «т», и опустился на мягкий стул. – Слушаю вас. 

– И внимательно! – уточнил Тертерян. – Я тебя зачем вызвал: прочел, значит, твой отчет о привлечении населения к охране общественного порядка и глазам не поверил. Объясни: тебя сюда, в УВД, для чего брали? Классный специалист, классный специалист… А на деле? Да за что я тебе деньги плачу? Я твою работу делаю! Что у меня, своих проблем мало, еще и за тобой хвосты заносить! Как же! – И негодующе хмыкнул, наморщив удлиненный, с горбинкой нос.

   В штат областной полиции майор был зачислен три месяца назад, а до того немало лет прослужил корреспондентом окружной газеты. Начинал же  лейтенантом, командиром взвода в учебном полку. Но, окончив потом заочно факультет прозы Литературного института, – случай для профессионального военного, прямо скажем, редчайший, – был переведен в армейское издание, резко сменив профиль строевого офицера на стезю штатного военного корреспондента. 

   Им и отработал почти десять лет, впрочем, из-за ершистости характера так и не поднявшись карьерно хотя бы до начальника отдела газеты. 

   И тут наступил год 2010-й, когда решением на высшем уровне с военных журналистов, врачей и юристов сняли погоны, сделав эти должности гражданскими. На тот момент майору Глоткину еще не исполнилось сорока лет и права на пенсию (при минимуме двадцати прослуженных «календарей») он заработать не успел. С переводом к новому месту службы тоже не срослось. Так что система безжалостно выкинула человека в безденежную отставку. Ладно хоть, уже с жилплощадью…

   Промыкавшись с год, то сторожем, то грузчиком, отставник сумел-таки пробиться в кадры областной полиции. Да, там имелась собственная пресс-служба, однако вакансии в ней тогда отсутствовали, а вот в отделе воспитательной работы  (ОВР) как раз освободилось место старшего инспектора. 

   Обязанностей здесь офицеру вменили немало: написание приветственных адресов и проектов различных приказов, проведение служебных расследований и взаимодействие с ветеранами УВД, организация всяческих праздников, конкурсов, встреч и – се ля ви – похорон. А еще ему надлежало исполнять функции спичрайтера – составителя текстов речей и выступлений для руководства УВД. Подобрать для подобной работы конкретного исполнителя оказалось проблематично, так что кандидатура опытного журналиста, еще и побывавшего в «горячих точках», пришлась весьма кстати – он новую для себя полицейскую тематику добросовестно осваивал. И сейчас откровенно не понимал причины столь явного недовольства большого начальника.

– Так в чем, собственно, проблема? – осторожно уточнил Михаил.

– Да в том самом! Чти: ты как здесь написал? «По инициативе генерала Тертеряна…» Эрудит! Уж тебе-то по долгу службы пора бы знать: моя фамилия не склоняется! Вот! 

– Извините, товарищ генерал, – негромко, но твердо возразил майор. – По закону русской грамматики она склоняется, как и всякая иная мужская, оканчивающаяся на согласную. Это женские фамилии такого рода не склоняются.

– Что ты мне тут сказки рассказываешь! – не поверил генерал. – При чем здесь русская грамматика, если у меня армянская фамилия? Ну?

– Языковое происхождение в данном случае значения не имеет, – твердо стоял на своем Глоткин. – Правил, что подобные армянские или еще какой-то национальности  фамилии не склоняются вовсе, не существует. Нет, конечно, может быть, в вашем родном языке в этом плане всё обстоит по-иному. Но совершенно точно знаю, что в русском фамилия, равно как и любое другое слово, должна подчиняться грамматическим законам.

– Грамматик какой, однако! – буркнул Тертерян. – Читать-писать  умеет! – Пожевал губами и поинтересовался: – А ты вообще-то откуда всё это знаешь?   

– Так меня ведь русскому языку в Литинституте лучшие профессора учили…

– Что, умный чересчур или как? – подковыристо вопросил генерал и подытожил: – Ну и иди тогда отсюда! Специалист, понимаешь, нашелся! Ага!

Майор полиции выдавил: «Есть!» – и удалился, унося в душе обиду.

Недели через две он вновь предстал перед генеральскими очами.

– Вот ты тут написал «согласно приказу», а надо «согласно приказа», – даже не поздоровавшись, с места в карьер, напористо обвинил подчиненного Тертерян, и его рот с тонкими губами искривился насмешкой. – Лучшие профессора его учили! Да за что я тебе деньги плачу?

– Товарищ генерал, предлог «согласно» употребляется только с дательным падежом, отвечая на вопрос «кому-чему», а значит, «приказу». И еще есть вариант: предлог «согласно с» – тогда «чем», творительный падеж, «приказом». Но ни в коем случае не с родительным – «чего», «приказа», – пояснил Глоткин.

– Этого не может быть! – рявкнул генерал и раздраженно бухнул кулаком по столу. – Ты вот меня так убеди, чтобы я поверил! Доказательство представь! А?

– Так точно. Сейчас. – И Михаил шагнул к двери.

– Ты куда это собрался?

– За доказательством.

– Не понял…

– Ну… Вы же требуете вас конкретикой убедить, так я сейчас, быстро…

   Глоткин принес Тертеряну «Словарь русского языка» С.И. Ожегова, открыл на нужной странице, авторучкой указал на ней место:

– Товарищ генерал, прочтите. О предлоге «согласно». Тут совсем немного.

   Тертерян с явной неохотой нацепил очки и уткнулся в текст, осмысливая его. Убедившись наконец в правоте подчиненного, в раздумье забарабанил короткими пальцами по столу. Но вот лицо начальника исказилось в гневе, крупные уши с четко очерченными мочками быстротечно порозовели, и он повысил голос:

– То есть ты хочешь сказать, будто я целых двадцать пять лет прослужил и всё это время неправильно писал? Милое дело!

– Товарищ генерал, но вот же перед вами словарь…

– Хрена ты мне им тычешь? Умник нашелся, ё-пэ-рэ-сэ-тэ! Литературный он окончил! Да пош-шел ты вместе с этим талмудом знаешь куда? – И генерал негодующе смахнул большеформатную книгу со стола. – Интеллектуал, твою дивизию! Кулибин! Не голова, а Дом советов! Ага!

– За что же вы меня так нещадно? – поднял Михаил неповинного Ожегова с подломанным уголком обложки. – И при чем тут книга? 

– А за то самое, что нечего свою большемозгость перед начальством выпячивать! Иди, и чтоб больше не сметь тут всякими энциклопедиями козырять! 

  С того дня меж писучим подчиненным, которому до права выхода на  «пенсион» оставалось прослужить около двух с половиной лет, и энергичным амбициозным начальником стартовала своего рода игра в одни ворота. Было понятно, что гонористый руководитель загорелся идеей фикс: поймать строптивца хоть на какой-то некомпетентности по части знания русского языка. Посему время от времени генерал требовал майора к себе «на ковер» и задавал очередной каверзный «языковой» вопрос, на который сам уже ответ ранее вызнал. 

  Так, однажды Тертерян заставил Глоткина под диктовку писать слова «постимпрессионизм» и «предымпрессионизм», а потом натужно выяснял, почему в одном случае после приставки стоит «и», а в другом «ы», и затем – как это всё соотнести с не укладывающимися в правило глаголом «взимать» и существительным «пединститут»: «После русскоязычных приставок, оканчивающихся на согласную, вместо «и» пишется – как слышится – буква «ы» (история – предыстория), но в случаях иноязычных приставок «и» на письме сохраняется (игра – контригра). Глагол взимать – исключение. На сложносокращенные слова типа «пединститут», «спортинвентарь», это правило не распространяется». 

В другой раз генерал проверил майора, хорошо ли он знает, в каких случаях «не» с глаголами пишется слитно, а в каких – раздельно. Да с примерами чтобы.

  А в один прекрасный день потребовал разъяснить, почему к группе прилагательных-исключений, пишущихся с удвоенным «н» в суффиксе «ян» – «оловянный, деревянный, стеклянный», – не добавляется еще слово «окаянный». И был весьма недоволен, что подчиненный оказался в курсе: поскольку оно образовано вовсе не от имени существительного, обозначающего материал (как три упомянутых, составляющих группу исключений), но происходит от глагола «окаять» – то есть отлучить от церкви, являясь однокоренным с «каяться». 

  Начальник ОВР подполковник полиции Попенко, в непосредственном подчинении которого находился Михаил, неоднократно пенял тому:

– И кто тебя изначально просил вылезать со своим длинным языком? Ну заявил генерал, что его фамилия не склоняется, – есть, виноват, исправлюсь! Ну уперся, что «согласно приказа» правильнее – ладно, так точно, зафиксировал! Спасибо за науку! Самого же его чему-то пытаться научить… Хронически  противопоказано!  Он себя всегда и  во  всем полагает  величайшим экспертом. Да, завышенная  самооценка, да, порой несет ахинею, но что тут поделаешь – генерал!

– Но он же требует нарушения грамматических норм! – возмущался Михаил.

– А кому с того холодно или жарко? Думаешь, во всех учреждениях великие знатоки русского языка сидят? Другой раз  в адресованном нам документе такое читаешь – просто диву даешься! Грамотность ниже уровня первоклашек!

– И еще бранится всякий раз, причем чем дальше, тем хлеще! – продолжал досадовать Глоткин.

– Ха! Удивил! Да ты с ним куда реже общаешься, а вот меня или зама он за день  трижды на три буквы послать может!  Но ведь мы же терпим, что и тебе настоятельно советую. Потому как, в конце-то концов, на деле никто никуда вовсе не идет. Забудь! Без мата жить нельзя на свете, нет… Или, может, когда взводом командовал, всегда чисто на «вы» с солдатами изъяснялся? Убей – не поверю! 

– Ну, знаете… Это ж совсем другой коленкор! 

– Другой, не другой… Пойми, правдолюбивая твоя душа, нельзя в жизни быть тупо прямолинейным! Иногда для пользы общего дела, а главное, и для себя самого кое-чем поступиться не грех. 

– Смотря когда и смотря чем именно.

– Спасибо, что хоть с этим согласился. А то прямо как сталинский министр иностранных дел Молотов, которого в дипломатических кругах за непримиримую позицию, демонстрируемую по многим вопросам,  прозвали Господин Нет… 

Наконец регулярно экзаменуемый генералом старший инспектор дослужил до двадцати исполнившихся «календарей». И как раз через несколько дней после значимой для Глоткина даты Тертерян вновь выдернул его в свой просторный кабинет, увешанный многочисленными вымпелами и грамотами в рамочках.

– Так, корифей русского языка… Разбери-ка ты мне по составу слово «вынуть»,  – после традиционного приветствия потребовал руководитель. – Ну-ка?

– Пожалуйста, – вздохнул майор: он интуитивно предугадывал, что сегодня испытание на грамотность грозит закончиться скандалом. Однако не рапортовать же: «Не могу знать!» – Значит, «вы» – приставка, обозначающая действие изнутри наружу, «ну» – суффикс однократности действия, «ть» – окончание инфинитива либо формообразующий суффикс: тут ученые в суждениях расходятся. Корня же в «вынуть», на первый взгляд, вовсе нет, хотя он и имеется. Весьма особое слово…

– То есть? – сделал резкое движение головой в сторону от Глоткина уже потерявший было нить разъяснений экзаменатор, но суть последних предложений  уловивший-таки. – Мне доцент из университета именно и объявил: нет вообще! Или, по-иному, – генерал заглянул в подобие шпаргалки, – вот: корень нулевой. 

– Да, такое мнение бытует. Если плясать от родственного слова «вынимать», где буква «н» входит в корень «ним», то при образовании от него «вынуть» получается, что суффикс «ну» отсекает весь корень. Это чтобы избежать непонятного удвоения согласного, ведь произносить «выннуть» нам было бы куда менее комфортно. Но поскольку, по нормам русского языка, корень является основным и обязательным элементом любого слова, то… В общем, самое интересное: в глаголе «вынуть»  буква «н» одновременно является и корнем, и частью суффикса, а само явление носит название наложения морфем. Иными словами, хотя формально в структуре слова корень не выделишь, в его внутренней форме он присутствует. 

– Ты меня совсем запутал! – с ехидцей перебил скрестивший на груди руки и насупившийся генерал. – Так он есть или нет? Будто?

– Ну… Как вы пожелаете, так и считайте, – пожал плечами Михаил, вспомнив советы начальника отдела. И не удержался, зримо чувствуя за спиной   свое пенсионное право: – Собственно, для УВД-то разницы никакой… 

– А-а-а, ты, значит, утверждаешь, будто я ничего в русском языке не смыслю? – вмиг вспетушился Тертерян, упершись ладонями в подлокотники кресла, и весь посунулся вперед, к оппоненту. – Да за что я тебе деньги плачу? 

– Вам виднее, – уклончиво ответил майор. И внезапно закусил удила: – Во всяком случае, уж явно не за то, чтобы морфемный анализ выборочных слов делать. Никак не входит это в мои служебные обязанности. За ради чего же не мытьем, так катаньем вы стремитесь уличить меня в профнепригодности? Чтобы опустить ниже плинтуса и торжествующе ноги вытереть? И насчет моего денежного довольствия из вашего личного кармана… Однозначно перебор!

– Вон из кабинета! – завопил опешивший поначалу от «бунта гарнира» генерал, и его слегка скошенный в одну сторону рот – признак горячего нрава – хищно приоткрылся, обнажив мелкие зубы. – Завтра же уволю! По негативу! Вот!

  Подчиненный поспешно ретировался. И затем весь остаток рабочего дня отрешенно просидел перед включенным компьютером, так и не закончив проекта очередного приказа. В сознании почему-то всплыл факт, что – это Глоткин как сам подметил, так и слыхал от сослуживцев – руковод-экзаменатор лишь в течение нескольких секунд может смотреться в зеркало. А непереносимость зеркал зачастую указывает на нелады психики – несдержанность, нетерпимость к критике, сверхдотошность и зацикленность на чем-то, подчас на собственной внешности.

  Впрочем, старший инспектор знал и другое. Что в конце девяностых – начале двухтысячных Тертерян неоднократно выезжал в «горячие точки» и по итогам таких служебных командировок  награжден орденом Мужества, а также медалями «За отвагу» и «За отличие в охране общественного порядка».

  И еще. До сих пор в игре в одни ворота майор ни разу не спасовал. Но до бесконечности это продолжаться не могло. Ведь о том же нетривиальном бескорневом случае он лишь мимовольно услыхал в общежитии Литературного института. Позднее же, из любопытства, обратился за более подробным разъяснением этого лексического феномена к лектору, читавшему курс современного русского языка. Потому-то через много лет и смог защититься… 

Переболев ангиной, на следующий день на службу вышел начальник ОВР. И после утреннего общения с генералом тут же потребовал к себе Глоткина.

– Ну ты и нагероил! – осуждающе начал подполковник. – Это ж надо было  так его раздраконить! Рвет и мечет! Что ж,  давай послушаю твою версию…

А послушав, заявил:

– Ты сам во всем виноват! Сколько раз пенял: не возражай, не раздражай, не обостряй! Теперь вот генерал кричит, что тебя уволить надо… Ладно, это, конечно, он перебесится, только не в одночасье. В командировку, что ли, дней на несколько тебя угнать? Хотя к нему же за «добром» на посыл и идти. Зарубит!

          – Да я, собственно, против увольнения вовсе не возражаю, – вклинился в монолог начальника Михаил. – Пенсию-то, слава Всевышнему, уже заработал. 

          – То есть? – аж подавился словами подполковник. – Тебе же еще сорока пяти нет!  Если  уйдешь,  то  по  денежному  минимуму!  Других и  после  «полтинникa»

пинками на отдых не выгнать, до гробовой доски погонную лямку тянуть готовы! 

– Хозяин – барин, а я так не готов… Совсем! Надоели генеральские причуды. Сейчас вот пойду и рапорт на заслуженный отдых  накропаю.

– Шутить вздумал? Шантажируешь? Думаешь, все тебе сразу в ножки кинутся? И думать забудь!

– Давайте чистый лист, – усмехнулся Глоткин. – Увидите, шучу или как.      

– А работать за тебя кто будет? – почти возопил начальник.

– Скажите, товарищ подполковник, раз уже вы сами завели о том речь, как на ваш взгляд, я хорошо работаю? – поинтересовался Михаил.

– Ущербное какое-то любопытство… Скажем так: нормально. И что с того?

– Поскромничали. Я свой участок с первого дня прихода в УВД грудью закрываю. Вопрос: так вы меня вообще-то выдвигать хотя бы куда-то думаете? 

– Об этом не может быть и речи! – едва не подпрыгнул в кресле Попенко. – Генерал давно сказал: ни при каких обстоятельствах тебя с этой должности не перемещать!  

– То есть сколько бы и как бы великолепно я ни служил, в карьерном росте мне отказано навсегда? Тогда объясните: чем я отличаюсь от вас и от Тертеряна? Разумею, вам обоим на жизненном пути подобных палок в спицы не вставляли.

– Ну как ты не понимаешь очевидного? – сбавил обороты начальник ОВР. – Специалист ты редкий. А что, собственно, тебя не устраивает? Сиди и работай дальше на прежней должности. Генерал – он отходчивый. Сегодня поорал – завтра забыл. Вон меня и зама он минимум раз в неделю стабильно «увольняет». И ничего, как-то и дальше живем – хлеб жуем.

– Не хочу я «как-то». Да притом эти постоянные экзамены на грамотность   меня уже достали. В общем, так: если генерала я на своей должности пока устраиваю, то пусть он хотя бы подполковника присвоит и перестанет по-пустому добадываться. Да – да, нет – нет. И если нет, скатертью мне тогда дорога на «дембель», народное хозяйство подымать.

– С ума сошел… – с сожалением произнес Попенко. – После подобного ультиматума он тебе точно выкинштейн из системы сделает. А ты обо мне подумал? – с обидой продолжил он. – Кого я на твое место так сразу найду?

– Это уже не мои проблемы, – глубоко вздохнув, парировал подчиненный. – И давайте заканчивать дискуссию: у меня куча бумаг на срочном исполнении…

Почти месяц подполковник тянул резину, убеждая Глоткина, что с его «больным» вопросом к Тертеряну следует подходить только в минуту самого его распрекрасного настроения. А ее, мол, еще безошибочно уловить нужно. Но  однажды рискнул-таки, задал вопрос о повышении старшего инспектора в звании.

Лучше бы не задавал…

– Генерал заявил, что ты до хренища умный, и потому, пока он в своем кресле сидит, ты хоть до ста лет доживи, всё одно майором будешь ходить. И пусть он принял неправильное решение, пусть от того будет хуже общему делу, пусть небо на землю упадет – и еще много чего было сказано «пусть», – его это не плющит, по фене и до лампады. Концовка, дословно: «Я своих решений не меняю!» И через слово матом орал, – пояснил Попенко. – Ясно теперь, чего ты добился? 

–  Предельно ясно, – кивнул Михаил. – Ну и я своих решений не меняю! 

И пошел писать рапорт на увольнение. 

 

 Стакан водки 

   Эксперт-криминалист капитан милиции  Валерий  Войцов был известен как классный специалист даже в областном центре. Он знал все мыслимые и немыслимые марки отечественного и зарубежного оружия: от кремниевых пистолетов и неподъемных пищалей до кряжистого гранатомета «Муха» и изящного израильского автомата «Узи». Так что при надобности мог дать технический контроль любому гладкому либо нарезному стволу. С боеприпасами, правда, работал без особой охоты, но все равно безошибочно устанавливал по стреляным гильзам тип оружия и его отличительные черты. Ну и сам гвоздил отменно: из обоймы «пээма» – пистолета Макарова, – а в полной восемь патронов, шестью-семью рвал десятку…

   Той январской ночью Валерий приехал с дежурства почти в четыре утра: ближе к полуночи в центре города прихлопнули коммерсанта, автомат имени товарища Калашникова бросили рядом с изрешеченным телом, – словом, работы эксперту досталось с лихвой. В конце концов удалось обнаружить на автоматном пенале один пригодный для идентификации «пальчик». Довольный собой, Войцов  наскоро проглотил стакан чая с бутербродом и завалился спать, надеясь прохрапеть до обеда.

   Не тут-то было! Уже через час капитана милиции разбудил нетерпеливый, настойчивый звонок в дверь. За порогом оказался знакомый старшина-водитель из дежурной части Управления милиции города.

– Одевайся, быстро! – выпалил старшина. – В кабаке «Золотой улей» скандал с дракой вышел, вызвали патрульных, а один новорусский, убегая, гранату через себя кинул…

– Она что, взорвалась? – не понял Войцов. – Кого-то убило?

– Пока нет, потому как не взорвалась. Так в снегу и лежит. В общем, давай в темпе! Зафотографировать надо и отпечатки пальцев снять. Этого-то, которого граната, патрульный всё равно достал, скрутил, уже в камере отдыхает.

– Да ты чё! – попытался вяло откреститься эксперт. – Тут не я… тут саперы нужны. Какая, к лешему, фотография, какие «пальцы»! Она ж долбануть может ежесекундно.

– Вот и я о том же, – гнул свою линию старшина. – Разряжать надо срочно. Она ж ведь возле автостоянки упала, через час-два с нее транспорт косяком пойдет. Не дай бог… А саперы – где их ночью искать? В штаб округа звонили, да ничего путного не вызвонили. Там пока рядом с гранатой бойца для охраны выставили.

– Ну вы и идиоты! – сплюнул Валерий. – Особенно тот, кто согласился свою смерть караулить…

Войцов умылся, оделся и вместе с водителем вышел на тридцатиградусный мороз. Дежурный «уазик» капризничал, насилу с рукоятки запустили двигатель.

Весь путь до места ЧП занял меньше десяти минут.

Невдалеке от группы людей, одетых в милицейскую форму, мерз постовой в грязно-белом полушубке, валенках и с автоматом дулом вниз через плечо.

– Привет, Аника-воин! – поздоровался эксперт. – Ну и где тут наш боеприпас?

– А вон… – легкомысленно ткнул пальцем в сторону от тротуара парень.

   Войцов прорезал темноту зимней ночи узким лучом фонаря: в снегу, наполовину утонув в нем, на пузатом ребристом боку лежала «эфка» – ручная осколочная граната Ф-1, в просторечии – лимонка. Зеленая, стало быть боевая: учебная граната этой системы была бы выкрашена в черный цвет. С выдернутой чекой. И с примерзшим к запалу, не отлетевшим в сторону рычагом, удерживающим ударник на боевом взводе. 

Мгновенно зафиксировав все эти детали в сознании, капитан милиции спокойно поинтересовался у постового-«самоубийцы»:

– Слышь, воин… Ты хоть понимаешь, что она уже тыщу раз рвануть могла? А у этой гранаты разлет осколков до двухсот метров – от тебя бы одни валенки  остались.

– Так ведь того… Приказали же… – растерялся постовой.

– Ладно, – вздохнув, подвел итог диалогу эксперт. – Вали от греха, да подальше. И всем остальным скажи, чтоб в машины сели и отъехали. Я уж тут сам как-нибудь…

   Валерий снял меховые перчатки. Обрадованный мороз тут же вцепился в пальцы. Присев, Войцов бережно взялся за лимонку правой рукой – так, чтобы примерзший рычаг ненароком не сорвался в сторону. Обнял гранату покрепче, вытянул из снега и зашагал от автостоянки, с которой уже кто-то из «ранних пташек» выруливал на дорогу.

   Метрах в трехстах к северу виднелась коробка недостроенного промздания. Туда и направился эксперт, внимательно глядя под ноги и сжимая гранату в ладони, прижатой к груди. Другой ладонью он подстраховывал «эфку» сверху. Пальцы все больше и больше дубели…

   Возле недостроя капитан встал поудобнее, чтобы можно было в случае чего сразу швырнуть лимонку в оконный проем, а самому укрыться за кирпичной стеной… Это если, конечно, удастся услышать щелчок разбиваемого ударником капсюля. А если не удастся… собирать будут по кусочкам. И попытался выкрутить запал. Черта с два! Наглухо прихватило.

   Что делать дальше? Эксперт не знал… Может, просто сорвать рычаг и зашвырнуть своенравный боеприпас куда бог пошлет? А ну опять не взорвется? Жди утра и потом расстреливай? Как упадет, а то и стрелок не попадет...

   Вконец замерзшие пальцы на гранате стали уставать. Валерий гнал от себя захватывающий сознание панический страх.

   «Попробовать отогреть гадюку… Может, тогда строну?..»

  Минут десять эксперт стоял с гранатой, прижатой к встревоженному, убыстрившему ритм биения сердцу, а далеко в небе горели безразличные к судьбам людским величественные звезды. Войцов хорошо различал среди них ковш Большой Медведицы, но вот научиться читать всю карту звездного неба за тридцать шесть прожитых лет как-то не сподобился. Совсем некстати пришла в голову мысль, что разлетись он, капитан милиции, сей момент на кровавые куски, звезды – иные из которых давно умерли, однако свет от них пока продолжает ровно литься на Pемлю, – так и будут беспристрастно взирать на суету людскую и после его, Валерия, глупой и бесполезной кончины…

   Пошел! Пошел, стронулся с места запал! Пошел!!!

   Воспрянувший духом эксперт осторожно выкрутил его, отсоединил от корпуса гранаты, обмотал рычаг извлеченной из кармана лентой «скотч» и взялся за колпачок взрывателя. Чуть пошевелил, а тот возьми да сразу и отделись: запал оказался учебным.

  Войцов выматерился – от души и в Бога душу. Потом поднял со снега уроненное колесо липкой ленты, рассовал по карманам части лимонки и быстрым шагом направился к коллегам, переживавшим за эксперта в «уазиках». Только сейчас капитан милиции по-настоящему ощутил, насколько промерз и, не исключено, отморозил кончики пальцев. Для баллиста это почти такая же трагедия, как и для профессионального пианиста...

  Валерия по его просьбе отвезли в городское Управление милиции. Там, за своим рабочим столом, капитан подробно рассмотрел трофей. Корпус гранаты действительно был аккуратно выкрашен зеленой краской, которую – надо полагать, с помощью пульверизатора – осторожно нанесли поверх черной, а внутрь, вместо тола, напихали земли. Обязательная же у небоевых гранат дырочка внизу корпуса была залеплена полиамидной смолой. Словом, боеприпас оказался учебным со всех сторон: что внутри, что снаружи. Зато мысли о бренности бытия Войцова посещали настоящие.

   Наступило утро. Эксперт решил дождаться начальника отдела – все равно надо было писать подробный рапорт о случившемся. А подполковник милиции Тальев имел обыкновение появляться на службе задолго до урочного часа – любил, грешным делом, до трудов праведных разложить на компьютере пасьянс или сразиться в преферанс с «болванчиком». 

  На этот раз, конечно, «раскинуть фишки» не получилось. Сначала Тальев слушал доклад Валерия. Потом пристально рассматривал трофей. И, наконец, залез в шкаф, нашел на одной из его полок недостающее до полного комплекта гранаты кольцо с усиками и сноровисто собрал «эфку». (Начальник экспертно-криминалистического отдела слыл великим аккуратистом.)

– Эх, Валера! – подытожил Тальев, пряча рапорт подчиненного и учебное приложение к нему в ящик стола. – Прямо жаль, что она небоевая оказалась. А то бы точно на медаль послали.

– Какая медаль, Сергеич! – откликнулся капитан милиции, отгоняя тяжелую усталость. – С меня бы за глаза и водки стакана хватило!

– А вот спорим, и правда налью! – совершенно неожиданно заявил Тальев.

   И… действительно извлек из сейфа бутылку «очищенной». – Тебе все равно домой, отдыхать, а я команду дам, чтоб с ветерком доставили… Давай! – И налил Валерию от щедрот почти полный двухсотграммовый стакан спиртного.

   Войцов рассудил, что раз шеф угощает, отказываться не след. Да и душа требовала – стресс до сих пор еще не отпустил. Да и промерз… А другого способа живо снять напряжение, расслабиться в городском Управлении милиции, как и в любом другом российском околотке, отродясь никто не знал и знать не хотел.

   И лучший баллист города поднял наполненный стакан, провозгласил короткий, но емкий тост: «Ну, будем!» – выдохнул и в несколько глотков расправился со спиртным. 

   В ту секунду, когда эксперт, взамен закуски, сочно крякнул, незапертая дверь кабинета отворилась. И возникли на пороге трое: подполковник и майор из вышестоящего управления, а также «родной» замначальника отдела кадров, тоже в майорском звании.

– Внезапная негласная проверка несения службы, – объявил дородный подполковник. И тут же последовали выводы: – Стало быть, пьянка на рабочем месте и в рабочее время… Уж от кого-кого, а от вас, Виктор Сергеевич, никак не ожидал. А ваша фамилия, должность? – обратился он к Войцову. – Представьтесь и удостоверение служебное на стол!

Валерий механически назвался и выложил краснокожую «ксиву».

– Ага, – продолжал радоваться проверяющий. – Стало быть, в едином застолье начальника и подчиненного вся сила ЭКО… Может, просветите, по какому случаю пьянка?

– Сейчас объясню… – заторопился Тальев. – Понимаете, он всю ночь гранату разряжал…

– Боевую? – подал голос «неродной» деловитый майор.

– Да нет, учебную… Только сначала она вроде как боевая была, это уж потом выяснилось…

– Надо же! Андрей Юрьевич, – повернулся подполковник-проверяющий к замначальника отдела кадров, не дослушав Тальева. – Полюбуйтесь на вашего незаменимого специалиста: целую ночь затратить на разряжание одного учебного боеприпаса, а с утра хлестать водку! Как вы его на должности-то держите? И начальник тоже хорош!

– Да всё ж совсем не так было! – воскликнул Войцов, чувствуя, как пьянеет от пахнущей крупными неприятностями ситуации. Впрочем, тут сошлось все: и недосып, и мороз, и усталость, и нервное напряжение, да и злосчастный стакан водки на пустой желудок, как бы там ни было, делал свое дело… – Вы ж разберитесь сначала!

– В Управлении собственной безопасности будем разбираться, – пообещал подполковник. – От несения службы пока обоих отстраняю.

– Надо бы начальнику горуправления позвонить, – подсказал пунктуальный майор.

– Да, порядок есть порядок, – согласился старший проверяющий и поднял телефонную трубку. Пока набирал номер, безапелляционно заявил: – Я бы таких пьянчуг, как этот капитан, вообще выгонял без суда и следствия; вон, еле на ногах держится, позорище…

  Дальнейшие действия эксперта квалифицировались как крайне импульсивные.

– Выгоняли бы? – переспросил он. – За один стакан водки, пусть даже и в рабочее время? А желаете, я вас всех сейчас сам выгоню?! Без суда и следствия! В момент! И в вечное увольнение!

   Рванув на себя ящик стола, Валерий выхватил злополучную липовую лимонку. Побывав в заботливых руках начальника ЭКО, она приобрела вполне товарный вид.

– Зеленый цвет видите? – демонстрировал виновницу всех бед Войцов проверяющим. – Соображаете – боевая? – Он уже почти кричал… – Вот так вот!

   Эксперт вырвал кольцо с усиками и катнул гранату аккурат в направлении подполковника, стоящего у телефона.

   Пока два майора совместными лихорадочными усилиями брали дверной проем, намертво застряв в нем, грузный подполковник в оцепенении, с выпученными в ужасе глазами и перекошенной физиономией пялился на зацепившуюся за его ботинок лимонку. А на его серых форменных брюках, вокруг ширинки, быстро расползалось обширное мокрое пятно. 

   «Дело Войцова – Тальева» впоследствии разбиралось в самых высоких милицейских инстанциях. Причем с Тальевым решили быстро: направили с понижением в должности в район, «на землю», откуда подполковник милиции сразу же подал рапорт об уходе на пенсию. С капитаном разбирались долго – проверяющий с подмоченной репутацией настойчиво требовал возбуждения уголовного дела. Но для этого так и не смогли подыскать подходящей статьи – редчайший случай: человек есть, а статьи нет. Разве что мелкое хулиганство, что выглядело очень несолидно. Правда, эксперту две недели пришлось отлежать в «психушке», но там его признали вменяемым.

   И в конце концов Валерия тоже потихоньку убрали из органов внутренних дел – не помогли ни прежние блестящие характеристики, ни авторитет лучшего баллиста города. Но пенсию все-таки назначили: как-никак, полтора года Валерий отвоевал в Афганистане, их надо было умножать на три, да плюс милицейская служба – двадцать лет стажа как раз и набралось.

Говорят, капитан запаса теперь весьма неплохо зарабатывает ремонтом различного рода оружия…

А подполковника – где бы он теперь ни появился – за глаза все называют просто: Писун. Подполковник знает об этом. Обижается. И очень переживает…

 

Тост 

   Дзинннь!

  Упущенный мойщицей посуды тонкостенный, с голубыми ободками стакан закончил свое существование на бетонном полу.

  «Третий уже за сёдни… – непроизвольно отметила про себя мойщица, бабка Валя. – И-эхх, рученьки мои, рученьки… Допилась».

   Проворно схватившись за веник, она поспешила смести осколки на кусок газеты, с недавних пор постоянно хранимый в кармане темно-синего халата. Осторожно завернув их в обрывок, она постаралась запихнуть пакетик на самое дно мусорного ведра. Стервоза – новая заведующая кафе – повадилась совать в него нос, появляясь в моечной. В отбросах она, конечно, не копалась, а вот если углядит битую посуду – сразу на ее двойную стоимость штрафует. А зарплата у бабки Вали не резиновая.

   Со злом и через силу она домыла очередную порцию тарелок и стаканов, получив временную передышку. Вытерев красные распаренные ладони о замусоленное полотенце, женщина неслышно прокралась в коридорчик, откуда была видна часть зала кафе. Там шла-катилась далекая от бабки Вали чужая застольная жизнь, долетающая до моечной лишь одной своей стороной: грязной посудой с остатками еды.

   За ближним столиком, у колонны с табличкой: «Спиртные напитки приносить и распивать строго воспрещается!», расположились два парня и девушка. Несмотря на летний день, молодые люди были в пиджаках. У находившегося лицом к бабке Вале над нагрудным карманом висело три медали: две на пятиугольных колодочках и одна – на прямоугольной: меньшего размера и с боковыми выемками. Второй парень сидел к бабке Вале спиной, однако та сразу смекнула: награды, верно, есть и у него. И еще поняла, что разговор в компании «афганцев» – а кем бы еще они могли быть – не клеится.

Залпом проглотив остатки компота, парень, устроившийся напротив мойщицы, достал из кармана складной ножик. Раскрыл его, поднял с пола на колени небольшую спортивную сумку и чуть расстегнул ее молнию. Со своего наблюдательного пункта бабка Валя отчетливо заприметила высунувшееся из кожаных недр бутылочное горлышко и зачарованно сглотнула.

   Жадно, немигающе смотрела она, как, срезав верх пластиковой пробки, парень воровато разливал под столом вино в стаканы из-под компота, как девушка тихо протестовала, накрыв ладонью свой, недоопорожненный, как второй парень тоже пытался урезонить друга. Но тот упорно настаивал и отобрал-таки у девушки стеклотару, остававшийся в ней напиток выплеснул в тарелку из-под первого, а освободившийся стакан тоже наполнил спиртным. Сумку опустил на пол и негромко – бабка Валя едва разобрала слова – произнес:

– За ушедших в бессрочный отпуск!

Не чокаясь, парни разом проглотили вино. Однако девушка пить не стала.

– Ты что? – с ноткой возмущения выпалил первый парень.

   Девушка, жестикулируя, опять стала отказываться. Да и второй парень снова вмешался, пытаясь сгладить ситуацию.

– Нет, ты подумай! – уже громче воскликнул первый, и в его сторону оглянулись двое посетителей. – Она, видите ли, совсем ни-ни! И даже за это!

Девушка молча сгорбилась над непочатым стаканом. Ее сосед приподнял  согнутую в локте руку, урезонивающе качнул ею, и бабка Валя углядела, что кисть у сидящего к ней спиной изуродована: не хватает двух пальцев – мизинца и безымянного.

– Не бузи, люди смотрят…

– Да иди ты! – яростно дернул плечом первый парень, и от резкого движения медали его тревожно звякнули. – Тоже, нашел… кандидатку на благоверную! – в запальчивости продолжил он. – Мы инвалидами, войной выжатые и отброшенные, вернулись, на фиг никому не нужны, ни работы путной, ни угла! Зато бюрократы в коридорах власти смеются: а мы вас туда не посылали! Одному такому функционеру поганому я и предъявил: а что ты, сука, сделал, чтоб я туда, в натуре, не ездил? Крик, скандал, за малым до вызова милиции не дошло… Ладно, какие-никакие, а на гражданке, о чем под обстрелами мечтали. Как-то бескровную жизнь устраивать надо. Так с кем? С ней? Которой на наших погибших братьев начхать?

  Всплеснув руками, девушка выскочила из-за стола и бросилась к выходу. Следом кинулся и ее сосед, на ходу обругав первого парня:

– Ну и скотина же ты!

   На пиджаке метнувшегося за девушкой мойщица рассмотрела две медали и  большую красную звезду – орден. Точь-в-точь такой же она хранила дома, в ящике стола. И еще, как у обоих парней, медаль на прямоугольной, с выемками, колодочке: «Воину-интернационалисту от благодарного афганского народа».

  Подхватив сумку, со словами: «Постой, брат, я же не хотел!» – из кафе,  прихрамывая, заторопился и последний из рассорившейся компании. Бабка Валя сразу подумала, что теперь его другу придется делать трудный выбор меж будущей женой и боевым товарищем. Одновременно пришла мысль, что остаток вина, скорее всего, сейчас разольется в сумке. А в следующий миг внимание наблюдательницы приковал оставшийся на столе нетронутый стакан с вином.

  Решение пришло сразу. На ходу срывая с себя заляпанный клеенчатый фартук, бабка Валя вбежала в моечную, подхватила поднос с выщербившимся краем и поспешно выкатилась в зал – вроде бы собрать со столов грязную посуду…Только очутившись с драгоценной добычей в своем закутке, добытчица перевела дух. Стакан рубинового вина она надежно укрыла за горкой чистых тарелок. Теперь только выждать удобный момент и… В приподнятом настроении бабка Валя полоскала посуду, а в памяти одинокой, рано состарившейся женщины предпенсионного возраста, как в ускоренном кино, бежали картины-воспоминания.

   Родителей у нее – в сорок первом шестилетней деревенской девчонки – забрала война. Спасибо, дальняя родня приютила, с голоду помереть при немцах не дала. Да так и прижилась девочка у пожилой троюродной тетки, которая полюбила её будто родную дочь. Своих-то детей у родственницы не было.

  Давно окончились бои-сражения, прошли-промчались и школьные годы Валентины… Расцвела, несмотря на все невзгоды тяжелого – особенно для деревни – времени девушка, заневестилась. (Трудилась она после восьмилетки дояркой.) Ан тетка – натура активная, властолюбивая, считавшая своим долгом и дальше наставлять племянницу, желчно поучала ее насчет деревенских женихов. И тот, мол, тебе не пара, и этот. Один – ленив, другой – до вина охочий, третий – эгоист с макушки до пят, четвертый – похотлив, аки кот… «Не торопись! Осмотрись! Не ошибись!» – талдычил  надзиратель в юбке. Мягкая незамужница покорялась, а в душе со всей серьезностью надеялась на «принца на белом коне» и  мечтала о какой-то иллюзорной счастливой жизни.

   И ведь приехал на малую родину в отпуск, после окончания училища, новоиспеченный лейтенант, а познакомились молодые люди по случаю – в сельском магазине… Да чуть ли не через неделю уже и посватался офицер к ладной девушке с богатой темно-русой косой, вскорости же и скромную свадьбу сыграли. Этому браку тетка противиться не стала. Вот только отправляться  супругам по мужниному распределению пришлось в зауральскую глухомань.

   На втором году после свадьбы народился сын. Домохозяйкой просидела с ним молодая мать весь сибирский срок погонной службы мужа. Некем было ей устроиться на работу в отдаленной воинской части, да и детского сада рядом не имелось. Хорошо хоть, что к тому времени, когда муж в хрущевские «миллион двести» угодил, семью наконец в крупный город перевели. Сын только и успел в школу  пойти, как отца – к тому времени капитана – на гражданку безжалостно выкинули. Без пенсии, без квартиры, без специальности. И подался тогда уволенный в запас офицер на Север в надежде там дензнаков на собственное жилье наколотить.

   Временный якорь бросил в поселке Тазовском, в шестидесятых – центре промышленного освоения Заполярья, возросшем из старинной фактории Хальмер-Сэде – в переводе с ненецкого «сопка покойников»: когда-то здесь, на огромном холме, располагалось действующее кладбище. Переквалифицировался в рыбодобытчика, стал по Обской губе ходить, «живое серебро» выуживать. И поначалу удачливо. Только через несколько месяцев сгинул. А местные власти его особо и не разыскивали: край глухой, да и впервые разве такое. И как ни накладно было, а поехала вдова не вдова сама в Ямало-Ненецкий автономный округ…

   Увы: всё то же, ни с чем воротилась. Подсказали, правда, ей шепотом, что со злыми людьми – грязных дел воротилами – капитан запаса прилюдно схлестнулся, вот они его, видать, и порешили. А могилку искать – велика тундра, страсть как велика…

   Ой, всякого горюшка нахлебалась женщина, пока сына на ноги подняла! Да ведь как уговаривала, чтоб в военное училище не поступал – чуяло беду материнское сердце-вещун.

   И-эхх! Не уговорила. По отцовским стопам сын пошел. Окончил с отличием военный вуз и – одним из первых в мотострелковом полку – написал рапорт с просьбой направить служить в Афганистан. Храбро провоевал там неполный год, заслужил орден и звание старшего лейтенанта… А потом в очередном жестоком бою достали его осколки душманской гранаты. И вернулся кавалер Красной Звезды домой в «Черном тюльпане».

    Вот тогда-то, на поминках, и присмотрелась бабка Валя к наградам  сыновних сослуживцев. Двое их, капитан и сержант, цинковый гроб с павшим сопровождали, вскрыть домовину так и не позволили, и словосочетание «бессрочный отпуск» впервинку от них бедолажная услышала. Ох, раненько выпал он ее единственной  кровинушке!

   Нет на свете горя ужаснее, чем матери – свое дитя пережить. Оттого и пыталась она наложить на себя  руки… Спасибо, добрые люди подоспели, из петли вынули. Пять лет после того, не снимая, носила осиротевшая черный платок. И каждый день, в любую стужу и дождь, ходила вечерами на родимую могилку. Посидит на скамеечке перед типовым обелиском из оцинковки с красной звездой и единой обезличенной фразой: «Погиб при исполнении служебных обязанностей». Прошлое вспомнит, с сыном поговорит. Будущего-то светлого уж впереди и не осталось.

   От одиночества горького потихоньку и к рюмочке пристрастилась. А уж зелье хмельное и довело до места мойщицы. Кажется, уже веки вечные женщина над грязными тарелками спину гнет, и теперь все ее не иначе как бабкой Валей кличут, только вот не судьба ей оказалась внуков понянчить. Слава богу, хоть какое-никакое жилье к старости  имеется: комната в коммуналке. Да до пенсии еще неполный год надо дотянуть. Ну ничего, недолго осталось. К тому же в кафе по-любому лучше, чем дома затворницей отсиживаться: всё к людям поближе… 

   Так думала бабка Валя, в приподнятом настроении перемывая посуду и нет-нет да поглядывая в уголок, где за тарелками прятался заветный стаканчик. Наконец, улучив момент, достала его из тайника.

   «А от сердца парень-то с медалями сказал, – подумалось ей. – И почему бы усопших глотком вина не почтить. Хотя и сильничать здесь… тоже не с руки. И-эхх! Вечная моим родненьким память и Царствие Небесное!»

   И бабка Валя с наслаждением вытянула содержимое стакана.

– Ты! Старая дура! – В дверях моечной стояла стервоза. – Опять за свое? Сколько раз я тебя предупреждала?! Ну, всё: завтра можешь не выходить, я тебя уволила! По статье! Слышишь?! По статье!!!

    Дзинннннь!

   Упущенный бабкой Валей тонкостенный, с голубыми ободками стакан закончил свое существование на бетонном полу…

 

 У каждого – своё 

   Над затихающим селом стыл морозный зимний вечер...

  Вдруг задремавшая под яркой луной улица ожила и на ней раздались частые нетерпеливые выкрики: «Пошла-а! Ну же, пошла!» Молодой мужчина, стоя в санях, безжалостно нахлестывал взмыленную, закусившую блестящие удила караковую лошадь, бешеным скоком несущуюся меж сугробами рыхлого, поутру выпавшего снега. Рывком натянув задубевшие на холоде вожжи, мужчина еще на ходу прыжком вымахнул из саней. Подбежав к большому крестовому дому, настойчиво застучал кнутовищем в одиноко светившееся окошко.

   Человек за стеклом привык к неожиданным визитам – обязывала профессия врача...

   На крылечке дома, в теплой болоньевой куртке нараспашку, стоял агроном из хутора – человек редкой, почти медвежьей силы. Из-под затертой пыжиковой шапки, искрящейся блестками морозной пыли, выбивались темные пряди мокрых волос; руки в меховых перчатках нервно сгибали упругое вишневое кнутовище.

– Доктор, скорее! – прерывисто выкрикнул поздний гость. – Жена с утра не разродится!

   Врач молча скрылся в сенях. И через минуту выбежал на порог дома, хрустнув утоптанным снегом под зимними полусапожками и на ходу застегивая пальто. В руках держал чемоданчик с намалеванным на его крышке красным крестом в центре белого круга.

– Когда начались схватки? – привычно поинтересовался врач, бережно укладывая чемоданчик на цветное одеяло, подоткнутое поверх умятой, слабо пахнущей овсяной соломы.

– Утром, часов в восемь еще, – скороговоркой отозвался агроном, торопливо запрыгивая в сани. – Я только на работу ушел...

– А кто с роженицей сейчас? – перебил врач, боком садясь в сани и натягивая на длинные пальцы с аккуратно остриженными ногтями перчатки козьего дымчатого пуха.

– Кто? Да мать же и... – тут агроном на секунду запнулся было, взмахнув кнутом. – Ну и соседка-повитуха. Акушерка наша в отпуске, к родственникам укатила...

– И что же?

– А то! Чтоб у этой коновалки руки отсохли! Ч-черт... – и агроном, не окончив фразы, зло рассек воздух кнутом. Сапно вздымавшая парующие бока лошадь испуганно дернулась черным крупом и нехотя тронула с места...

  До хутора – километров шесть по накатанной санями и машинами проселочной дороге. Понукаемая лошадь мчалась, обидчиво подтянув нижнюю губу и отрывисто выстукивая копытами частый ритм по глухо отзывавшейся мерзлой земле. Крепко придерживая на одеяле свой чемоданчик, врач, сочувствуя агроному, подумал: «При родах солнце не должно заходить дважды! Сутки, не больше суток, иначе... Спешить! Спешить!!!»

  Неожиданно в сухом, выжимающем из прищуренных глаз слезу воздухе, перекрывая легкий скрип полозьев на льдистых местах дороги, послышались голоса, кричащие не в лад игривым переборам гармошки. Ближе, четче становились развеселые голоса.

– Эгей! Побереги-ись! – зычно крикнул вперед агроном.

Вот они уже – рукой подать – две разукрашенные, с колокольцами на дугах, тройки.

– Давай, родимые! Еще давай! – деловито и радостно покрикивал на вороных лошадей с вплетенными в гривы разноцветными лентами дюжий возница-бородач передней тройки, одетый в белую дубленку и по-ямщицки подпоясанный брусничным кушаком. Рядом, на этих же санях, нескладно выкрикивали: «Горррько!»  хмельные дружки с полотенцами, переброшенными через плечо, а гармонист перебирал перламутровые клавиши трехрядки.

  Второй тройкой (коренник – гнедой жеребец и серые в яблоках пристяжные) молодецки правил статный лейтенант в распахнутой ветром парадной шинели. В центре расписных саней жених обнимал обложенную шубами, закутанную пуховым платком невесту с раскрасневшимися щеками; здесь был и ряженный в костюм полногрудой цыганки парень, и кто-то в бурой медвежьей шкуре...

– И-эхх, гуляй, так твою перетак!

– Маэстро, дави на клавиши!

– А ну, пошли, родимые!

Смех. Крики. Цокот копыт. Частые переборы гармошки. Свадьба!..

– Доктора везу! Пропустите!  –  вновь зычно и резко прокричал агроном. 

  Но голос его, наполовину заглушаемый голосистой гармошкой и пьяными криками, относил ветер. Агроном крикнул еще, еще, уже почти догнав вторые свадебные сани. На тройках его наконец хорошо расслышали, но не поняли. А вернее, не захотели понять. 

  «Чего надрываешься, дурень? Неужели не знаешь, не понимаешь, что мы – свадьба – просто не можем пропускать вперед никого? Плохая примета: тогда, по поверью, молодым всю жизнь не будет в доме счастья», –  возможно, подумалось на тройках тем, кто был потрезвей. А вернее всего, что и нет…

– Бесполезно! – сквозь зубы, по-звериному, прорычал агроном. – А что, если... – и, сплюнув через угол рта, нервно дернул вожжами влево, пытаясь обогнать свадьбу обочь, но запаренная в беге лошадь сразу увязла в глубоком придорожном снегу.

  Агроном, чертыхнувшись, круто и трудно вывернул на грунтовку. Врач с тревогой приподнялся и крикнул ему:

– Опоздаем!..

  Агроном затравленно молчал, до боли сжимая в руках твердые от мороза вожжи с ременными наконечниками, а в прищуренных от ветра глазах его зарождался невиданной силы гнев.

  Со свадебных саней заорали неприличную частушку про обрюхатевшую в девках. И тут агроном, придержав вожжи и наполовину даже сам не осознавая, что же делает, закричал – отчаянно и исступленно, что есть мочи и срываясь на хрип. Он страшно, грязно обругал невесту...

  Резко тормознули тройки. Так резко, что парень, одетый в костюм дородной цыганки, и еще кто-то с передних саней кувыркнулись в снег. Захлебнулась на высокой ноте трехрядка, с растянутыми мехами полетела в сани...

   Лейтенант пытался остановить разом рванувшихся к агроному парней, но успел лишь сшибить с ног гармониста и тут же упал сам, намертво сцепившись в яростном объятии драки с бородачом-возницей, оравшим лейтенанту: «Уйди!» –   вперемешку с руганью; жених грубо волочил за собой плачущую, ухватившуюся за полы его тулупа невесту и тоже через слово матерился; запутавшись в длинной юбке, подвернула ногу «цыганка»; неумело ломал оглоблю из саней трусоватый дружка, а его товарищ первым набегал на агронома; испуганно визжали, съежившись в санях, невестины подруги...

    Завернув лошадь, агроном швырнул вожжи врачу, который неловко поймал их. Стеганув напоследок мокрый от пота конский круп, агроном спрыгнул с саней, сжимая в руке кнут.

– Гони!!!

   Объезжая по сугробам остановившиеся вдоль дороги свадебные тройки, чуть не сцепившись отводами с передними санями, врач еще успел заметить, как агроном в два движения сдернул с плеч стеснявшую его куртку и с силой, с оттягом, дважды полоснул нападающих кнутом, а дальше все смешалось в один рычащий, бесформенный клубок дерущихся, каждый за свое.

   Стиснув зубы, врач хлестнул вожжами тяжело бегущую лошадь, заставляя ее наддать ходу. Совсем рядом мучилась жесточайшей человеческой болью роженица, уповающая на его помощь, истово надеющаяся на нее…

– Но-о! Но-о! – понукал врач лошадь.

  Да, умом он сейчас понимал, что при родах солнце не должно заходить дважды, а значит, надо мчаться и мчаться, и только вперед, сквозь ночь, к будущей матери. И как же он ненавидел в душе это понимание...

  Вот и замелькали по сторонам дома соседней деревни, за которой уже был виден нужный хутор, и по улице прокатился заливистый собачий брех. Припозднившийся прохожий, остановившись, проводил удивленно-любопытным взглядом мчащиеся сани. Еще минуты две – и лошадь сама остановилась у родного порога.

  В прочищенном от снега дворе, у калитки, сосредоточенно дымили отец и младший брат агронома – парень лет восемнадцати, которые тут же поспешили навстречу долгожданному гостю.

– Наконец-то! – обрадованно воскликнул отец, отбрасывая в сторону и окурок, и пустую смятую пачку из-под «Примы». – А почему один?

– Он на дороге со свадьбой дерется, – единым духом выпалил врач и стремительно взбежал на крыльцо...

   Отец и брат агронома примчались на место драки, вконец загнав несчастную лошадь, со страхом прижимавшую уши под нещадными ударами вожжей и кнута. К тому времени агроном уже давно не сопротивлялся свалившим его наземь и теперь насмерть забивающим парням, лишь в полутьме сознания инстинктивно прикрывал голову.

  Лейтенант оттаскивал озверевших парней от лежащего ничком агронома; невеста, до бровей вывалянная в снегу, плача, всё цеплялась за жениха; стонал возле саней дружка, получивший первый удар кнутом, бережно прикрывая ладонью поврежденный глаз и ритмично покачиваясь туловищем влево-вправо; держался за свернутую челюсть второй, трусоватый дружка; кое-как поднимался на ноги гармонист, в свалке оглушенный кем-то из своих же; снова мешала «цыганке» юбка, не дающая сильного размаха для удара ногой... Вокруг места драки на снегу и исчерканном каблуками ледяном покрове дороги валялись оторванный рукав грязно-белой дубленки, несколько рукавиц, затоптанная ондатровая шапка.

   То один, то другой нападающий прорывались мимо лейтенанта к агроному и пинали его ногами: в живот, в лицо – зло, люто, иной раз с хакающим вскриком мясника, разрубающего тушу.

  Брат агронома еще из саней выстрелил в воздух из захваченной тулки-двустволки. От грома выстрела парни разом опамятовались, остановились и молча, с тупым удивлением уперлись взглядами в человека, недвижно лежащего перед ними на испятнанном кровью снегу.

  Агроном с помощью отца тяжело, со стоном поднялся и сделал шаг, закусив губу. Потом выхаркнул на истоптанную и продранную до сизого льда дорогу темно-кровавый сгусток. Еле внятно произнес:

– Не по злобе я, парни. Не по злобе. Ведь жена умирает... Но и вы-то... Э-х-х!

  И, слабо оттолкнув отца, со словами: «Я сам», шатаясь от нечеловеческого напряжения сил, медленно побрел к саням.

 

                                                  Мелкаш 

   В конце эпохи застоя в небольшом райцентре Черноземья, в милицейском взводе патрульно-постовой службы, служил сержант Иван Росляков, по прозвищу Мелкаш.  

   Его фамилия, происходившая от старинного русского имени Росляк (высокий, дюжий человек), словно в насмешку, абсолютно не сочеталась  со ста пятьюдесятью пятью «сэмэ» роста худосочного блюстителя порядка. Да иной юнец много здоровее! А огорчительное, если не оскорбительное прозвище намертво прилепилась еще в началке – детсадовского опыта Ване хлебнуть не довелось: ребенком воспитывался в любви и заботе, под бабушкиным крылом. 

   Школу он возненавидел с первого же дня учебы. Тогда, на перемене, шустрый сбитнячок из параллельного класса нахраписто вырвал у малыша пышную ватрушку. Добычу немедля слопал, по ходу отпихивая обобранного. А «на закуску» сунул ему под нос мосластый кулак, для понятливости пригрозив:

– Нажалишься кому – пришибу. 

  Отроду не дравшийся Ваня трусливо заслонил лицо ладонями, втянул голову в плечи и зажмурился, как бы пытаясь подобным образом укрыться от застращателя. Про отнятое лакомство он ни учительнице, ни родителям даже и не пикнул, рассудив наивняцким умишком, что для него самого так будет гораздо безопаснее. 

   Эпизод с ватрушкой положил начало болезненному процессу «пробы границ» – выяснению реакции назначенной жертвы, когда ей каким-либо образом «укажут место». И стихийно зародил неодолимую неуверенность малыша в себе. 

   Вскоре к ней добавилось чувство собственной ничтожности. 

– Закрой рот, урод! Тебя никто не спрашивает! Слинял рысью, пока цел! – привыкал он слышать от соклассников. 

   На людях Ваня постоянно боялся выглядеть глупо, нелепо. Отсюда и его страусова тактика: «Какой смысл лишний раз рисковать, подставляясь под удар? Лучше пока отсижусь, а там видно будет». Истинное же отношение к чему-либо им глубоко скрывалось. Неосознанно и упорно мальчишка выискивал в себе всё новые недостатки, занижая и без того скромную самооценку. Редкое дело доводил до конца и всякий раз медлил с принятием часто меняющихся позже решений.  

  Из-за уймы этих и иных заморочек Мелкаш с превеликим трудом подстраивался под школьный коллектив. И, будучи самым маленьким в классе, частенько ходил битым: на пасынке судьбы зло срывали уже привычно. Беспроигрышно ведь, а пар-то выпущен.

  Еще и с учебой у Вани не ладилось: тугодум, дырявая память. Вызовут к доске – зажимается, горбится, мямлит, хотя бы и выучил урок. Ладонями часто лица  касается,  вроде поправить что-то на  нем норовит.  Взгляд бегающий, резкие движения нечеткие, и даже новая одежда на непрушнике выглядела заношенной. Педагоги его, положа руку на сердце, в большинстве недолюбливали. 

– Опять   дергаешься,    как  кукла   на   веревочках?  Да  опусти  ты  руки!  И

выпрямись… Э-эх! Кому ты будешь нужен с такими знаниями? Садись, двойка… 

Или:

– И это, по-твоему, конспект? Да курица лапой и то лучше накорябает! Иди! К завтрашнему дню чтоб всё переписал! А пока – неуд!

  К тому же в той десятилетке доминировал нездоровый микроклимат равнодушного отношения учителей – как к коллегам, так и к ученикам, – а  проявления школьного насилия всячески старались спускать на тормозах. Да и по большей части оно бывало скрыто от глаз взрослых. Ведь о том, что кого-то притесняют, учащиеся мало когда старшим распространяются.

   Сам несущий свой пацанский крест бесконечно надеялся, что окружающие его вот-вот полюбят, что всё чудесным образом изменится по щучьему велению, но увы: мир так и оставался агрессивным, зложелательным. Ну как тут не вспомнить старый  мультик про Винни Пуха, где на приветствие поросенка Пятачка ослик Иа-Иа уныло отвечает: «Доброе утро,  Пятачок, в чем  лично я очень сомневаюсь».  

  Постоянный страх осуждения и осмеяния мешал попыткам контактов со сверстниками, обрекал на одиночество. В собственную ненужность как друга Мелкаш уверовал давно. «Никто, значит, со мной компанию водить не будет – ведь ничего стоящего я предложить не в силах». 

  Одноклассники же искренне считали  дохлого троечника  клоуном, очкуном, «иваном почти дураком». Что как явление прискорбно, но нередко. Ведь после выхода в свет киноленты «Чучело» на «Мосфильм» пришло множество писем, авторы которых минорно констатировали: «В нашем классе я – тоже чучело»!

   Позиция родителей? Конечно, они не раз замечали, как сын возвращается с занятий со следами побоев, испачканный, со скабрезно разрисованным учебником. И наличность у него не раз пропадала. Объяснения случившемуся всегда были сбивчивы, неуклюжи. Мол, упал или подрался (но – не «избили»). Учебник  куда-то исчезал, а обнаруживался в парте уже в неприглядном виде. Деньги? Ну… так вышло, что опять потерял… Жаловаться же на сверстников, по сложившимся внутришкольным законам, считалось постыдным, позорным.

  Вдобавок глава семьи придерживался авторитарных методов воспитания. Мальчишка защищать себя должен сам! Рост – отговорка! И – в унисон учителям: 

    – В кого ты только уродился? Двух слов связать не можешь! Из класса в класс еле-еле переползаешь! Маша-растеряша! Не выйдет из тебя в жизни толку!

   Родительские претензии нередко подкреплялись лупцеванием ремнем.  

   А эмоции – они ведь у «опущенного» никуда не девались. Напротив, копились и копились годами, переполняя чашу терпения. Впрочем, при всем своем психическом напряжении, серьезных мыслей о суициде он как-то избегал. 

   Но вот наконец-то восьмилетка была окончена, и по указке родителей Мелкаш подал документы в сельхозтехникум того же городка. Самостоятельно  подросток туда едва ли бы поступил, однако отец его вышел на кого-то из руководства СХТ, накрыл стол, добавил наличными... И вскоре Росляков-младший был зачислен в среднетехническое учебное заведение.   

   Радость тщедушного недоросля, однако, оказалась недолгой. Сокурсники в одночасье распознали в нем потенциальную жертву – и начался новый виток травли с эскалацией насилия. 

  Само это понятие нередко размывается, сужаясь до крайних форм, приводящих к тяжким травмам, либо к смерти. Остальную безнаказанную жестокость общество чаще всего попускает.  

  еизвестно, кто первым из студентов придумал хохму с «маргариновой маской», но воспринята она была на ура многими. Неординарное унижение заключалось в том, что сразу после занятий Мелкаша у техникума отлавливали трое-четверо жаждущих самоутверждения парней, требовавших от Вани двадцать шесть копеек. Столько в застойные семидесятые стоила пачка бутербродного маргарина «Особый». Если обреченный отнекивался, ему, для лучшего понимания, несильно давали в морду. (Порой денег у него действительно не оказывалось, тогда били сильнее и разочарованно отпускали.) Вытрясши нужную сумму, один из мучителей мчался в близлежащий продуктовый магазин, а остальные удерживали пленника. Когда же гонец возвращался с брикетом «Особого»,  страдальцу выкручивали руки и густо вымазывали маргарином лицо, шею, уши. После шаблонного глумления Королю Марго – новое прозвище Рослякова – приходилось  кое-как оттирать лоснящуюся физиономию. Поначалу он действовал носовым платком,  позднее перешел на заимствованные в столовой СХТ  салфетки.  

  Изощренное издевательство продолжалось все годы обучения. Причем на финише его Ваню чаще мучили упрочивающие за его счет свой авторитет младшекурсники.

  После получения диплома Мелкаша призвали под армейские знамена, в мотострелковый полк. В роте его, конечно, быстро зачмырили. Ведь одно дело – добыть старослужащему сигарету или заправить поутру его койку. И совсем другое – безропотно стирать чужие портянки, гладить «хэбэ», надраивать сапоги. Словом,  исполнять любые прихоти дедушек. В том числе и – никто больше из салаг подразделения до такого не опускался – после отбоя по команде: «Ко-ко!» безропотно почесывать кайфующему в койке сержанту-беспредельщику писанки.  

  Однако на заключительном этапе исполнения «священного долга» не было в части более отмороженного, чем Ваня,  «дембеля». Как только он не издевался над молодыми воинами! Причем с особым наслаждением нагибал самых здоровенных. 

  Перерождение его началось после года службы – по сути, ее рубикона. Тогда, ночью, в компании с несколькими однопризывниками, Мелкаш был переведен в «черпаки», получив двенадцать традиционных ударов половником по заднице.  По неписаным армейским канонам отныне для изменивших статус  наступала определенная расслабуха – самому тебе ничего делать не нужно, знай подгоняй младшие призывы. Конечно, от  «дембелей» еще можно огрести, но тут уж сам держи ухо востро, старайся не подставляться… 

  Событие надлежаще отметили, а под занавес «старики» решили поучить уму-разуму  упертого салагу, «не понимающего службу». 

  Высокого крепкого солдата подняли с койки и привели в каптерку на судилище. После недолгих словесных поучений в ход пошли кулаки.

 – Мелкаш! А ты какого хрена в сторонке трешься? – неожиданно кинул предъяву Рослякову самый на тот момент беспощадный «дед». – Мочи эту борзоту тоже!.. Что значит «не»?! Блин! Да если ты его щас не уроешь, я тебя сам так урою – пожалеешь, что вообще из давалки вылез! Ну?  

  Кровожадный взгляд поборника «неуставняка» подтверждал: будет именно так! А своя шкура себе дороже… Посему тушующийся Ваня бочком приблизился к салаге... И отчаянно врезал тому кулаком по животу. Да как удачно: точно в солнечное сплетение угодил! Крепыш согнулся пополам. 

– Кончай его! – угрожающе вразумлял «дед». – Руки в замок – и по шее! Еще! Еще!!!

  Ваня покорно молотил бунтовщика сцепленными кистями, пока тот не свалился на пол. Что очень удивило всех, а в первую очередь – самого избивателя.

– Молоток, Мелкаш! – одобрительно хлопнул его по спине подобревший беспощадник. – Можешь, оказывается! Вот и держи теперь марку: «черпак», имеешь право!

  Впрочем, даже и став «дедушкой», для однопризывников Ваня так и оставался чмырем. Однако армейские традиции следовало свято чтить, а посему при регулярных садистских разборках Рослякова с молодежью «дембеля» в любом случае обязаны были принимать его сторону.

– Мелкаш, ну чего уж ты их так люто гнобишь? – изредка лениво интересовались сослуживцы. – И не надоело?

– Я лишь учу это пушечное мясо стойко переносить лишения и тяготы военной службы! – огрызался Ваня. – И вообще: раз мы терпели, так пусть и они  пошуршат! От души! Эй, боец! Сюда! «Мотоцикл», быстро!.. Саботируешь, гад?! 

   Новоявленный мучитель всегда оставался недоволен качеством исполнения неуставной команды – в данном случае, мол, салага слишком медленно вращался на упертой в пол прямой руке (в стиле нижнего брейк-данса) да при этом еще и недостаточно громко рычал, имитируя звук работающего двигателя.

– Ты, сука, почему только на первой скорости едешь? Мотор гробишь, бензин не экономишь! Пулей на повышенную передачу!.. Ага, угробил технику! – торжествующе орал он, увидев, что рука у «салабона» подвернулась и он бессильно плюхнулся на пол. – Вредитель! Ночью – на разбор полетов!  

  Уволившись в запас, Ваня вернулся под родительскую крышу. Несколько дней натужно размышлял, куда теперь податься. В вузе, даже если б и удалось туда поступить – скажем, за взятку, – он всё равно не потянул бы. Но и впахивать где-то электриком по свинофермам – по техникумовской специальности – вовсе не желалось. Решение подсказал достаточно заурядный  сам по себе уличный случай. 

  Очередным вечером фланирующего по центру городка Мелкаша узрели двое его маргариновых мучителей. Одного из них на днях уволили за прогулы с завода литейного оборудования, другой подрабатывал грузчиком на овощебазе. От  армейской «почетной обязанности» оба пока успешно увиливали.  

  Парни небрежно поручкались с вчерашним служивым. Полюбопытствовали, где он  проходил действительную, в каких именно войсках, кем… И развязно-напористо потребовали проставиться – за «дембель» и возвращение на малую родину. У Вани это предложение восторга не вызвало. Запахло конфликтом. 

– Ты почему жидишься, такое событие зажимаешь? – упрекал прогульщик.

– Западло так поступать! – вторил его приятель. – Мы тебе друзья или кто?! Не жмись, тряхни мошной!

– Да не особо-то мы и дружили, – осторожно возразил Ваня.

– Ах, так! – вмиг взъярился прогульщик. – Гнилую отмазку толкаешь? За людей нас не считаешь, паскуда? Давно морду маргарином не мазали? Так это мы на раз… отрегулируем! Гони двадцать шесть копеек, фофан гнойный! 

  Находившиеся подшофе парни толком не осмысливали, что и сами они, и бывший мальчик для битья давно переросли подростковую планку. Тем паче не задумывались, что, посмей они по старой памяти учинить ему «маргариновую маску» сегодня, это вскоре может обернуться масштабными проблемами.    

  Сам Мелкаш прекрасно понимал: расклад сил опять не в его пользу. Но на сей раз (армию-то прошел) попытался поспорить с судьбой: что есть силы врезал ногой в пах прогульщику – подлый удар стократ отрабатывался на салагах. А  приятелю его рассек щеку, ткнув в нее бородкой здоровенного ключа от дома. И дал деру. Однако убегающего быстро догнали, свалили на асфальт и люто, с наслаждением принялись пинать. Расквасили нос, губы и ухо, наставили синяков по всему телу, сломали три ребра. И тут рядом тормознул милицейский «уазик»…  

  В итоге на истязателей завели уголовное дело. За хулиганство с причинением телесных повреждений средней степени тяжести. И хотя парни в конце концов отделались условкой, Ваня прежде сумел за причиненный физический и моральный ущерб слупить с них кругленькую сумму. А де-факто расплачивались с потерпевшим родители гопников. 

– Ведь можно же как-то до суда дело и не доводить, – склонял Мелкаша к сглаживанию ситуации при расчете с ним папаша прогульщика. – Тем более ты ведь сам первым драку и начал.

– Да ничего подобного! – открестился Ваня, наученный адвокатом: родители подсуетились, наняв защитника. – Я их и пальцем не трогал! Зато они меня, если б не милиция, точно утоптали бы. Да и без того все мозги ни за хрен отбили, голова и сейчас болит… И почки тоже ужас как… И вообще: почему вы мне тыкаете?

– Как же, как же «и пальцем»… Ответьте тогда, синяк на причинном месте у сына откуда? И полщеки у его друга раскроенные?

–  А вот не надо было им сопротивление сотрудникам правоохранительных органов при задержании оказывать, – наставительно парировал Ваня, во время избиения удачно утерявший ключ. – И вообще беспредельничать. Я им что, дойная корова? Я долг Родине честно отдал, они же – уклонисты позорные! Только на то и способны, как кучей на одного. Эх, маловато, похоже, я с вас запросил! Зуб-то шатается. Не приведи бог, удалять придется, а хороший мост нынче дорого стоит. Да приплюсовать за дополнительные боль и страдания в кресле стоматолога…

  Родитель невнятно выругался и убрался восвояси. Мелкаш же еще раз удовлетворенно пересчитал добытую кровью наличку и отправился в отдел внутренних дел: писать заявление о желании стать в ряды стражей законности. 

  Помимо трудоустройства этим достигалась еще и цель обезопасить себя при помощи ношения милицейской формы. Ее-то Ваня вскоре с радостью и надел. 

  Попал он во взвод ППС, где заметно отличался  от прочих сотрудников, по возможности избегавших дежурить с ним в паре. Ведь он-то всегда нес службу  ревностно, ни на копейку не отступая от инструкций, а большинство постовых свои обязанности исполняло спустя рукава. Уклонялись от маршрута во время патрулирования, в рабочее время заскакивали в кафешку перекусить или – по холоду – погреться в каком-нибудь магазине. Мелкаш же, будучи на смене,  монотонно шерстил все злачные места, хронические углы и подворотни, при этом самодовольно ощущая себя всевластным начальником. Ну чисто в армии «дед»-беспредельщик, всеми фибрами стремящийся отловить накосячившего салагу. Учует только запах спиртного у окликнутого прохожего – немедля его в трезвяк (вытрезвитель) волокет. Причем хоть знакомого, хоть родственника – никаких гвоздей: отвязаться либо откупиться от упертого принципиалиста не удавалось  никому. Зато один лишь вид облаченного в милицейский мундир почти лилипута – ушастого, конопатого, с детским выражением лица, – воинственно обвиняющего задержанных в попрании общественного порядка, зачастую вызывал у тех неадекватную реакцию. Ваню материли, хватали за грудки, норовили сорвать погоны и даже, бывало, пытались набить  морду, усугубляя ситуацию. Регулярные жалобы начальству райотдела о якобы превышении ментом-идиотом служебных полномочий желаемого результата не давали.

  Теперь Мелкаш отнюдь не придерживался жизненного принципа жесткого самоконтроля – дабы не выглядеть плохо в глазах других людей. Чихать  ему стало на чужие мнения! Он – уже личность! И под защитой формы! На-кася, выкуси, тронь попробуй! А от нехватки открытых искренних отношений Росляков как-то нынче и не страдал, вполне удовлетворяясь официальными контактами с сослуживцами. И со сцапанными злоумышленниками, перед которыми триумфально-хвастливо выставлялся пупом земли и рьяно пугал решеткой.

  Руководство же ОВД усердного и принципиального сержанта охотно поощряло: ведь больше всех «палок» на-гора выдает! (На милицейском жаргоне «палка» – это раскрытое преступление или правонарушение, отраженное в активах отчетности.) И главное, стабильно! А что протоколы пишет с кучей ошибок, так «вмятина на крыше авто на его ходовые качества не влияет» – как однажды доходчиво выразился начальник милиции общественной безопасности. 

  Кстати, Ваня неплохо освоил и иную палку, резиновую. Сленгово – «дубинал», официально – ПР-73 (масса – 0,73 кило, длина – 65 «сэмэ»), главное оружие постового милиционера. С удобной рубчатой рукояткой-держателем и кожаной петлей вокруг запястья, препятствующей потере палки. Умело управляясь со «спецсредством несмертельного действия», любую рукопашную атаку запросто можно отразить. А дальше немедля нападай сам: вариантов масса. Удары тычковые, в голову; рубящие, будто разящие шашкой; наотмашь, на уровне головы; сверху, с последующим проносом «дубинала»; боковые: снаружи и изнутри… Словом, в руках профи ПР –  оружие страшное. 

  И еще Мелкаш наловчился мастерски выкручивать руки нарушителям. Для этого, отметим, большой силы и не требуется, но особая сноровка необходима. 

  В райцентре с населением в пятнадцать тысяч жителей и с единственным  городским садом, где тусовалась вся здешняя молодежь, Ваня быстро стал притчей во языцех. Про него даже местную поговорку сложили: мол, мозгоклюй Мелкаш к любому столбу тупо пристебется. С особым же пристрастием он цеплялся к тем, кто в школьные или техникумовские годы гнобил его и устраивал «маргариновые маски». Когда же такой задержанный оказывался в отделении милиции, не упускал возможности с оттягом прописать ему разика два-три по спине «дубиналом», доходчиво разъясняя: «За двадцать шесть копеек». Или: «Должок возвращаю. А проценты в другой раз поимеешь».   

  По этой и многим прочим причинам на близлежащих к зданию милиции заборах регулярно появлялись надписи, среди которых самыми цензурными были: «Мелкаш – дурак активный», «Ваня Мелкаш – козел на двух копытах» и «Мелкаш – дерьмо особого рода». Сотоварищи по взводу саркастично, а начальство иронично подсмеивались над подобными уличными ярлыками, а сам хулимый по-ребячески возмущался: «За что меня так? Ведь всеми силами стараюсь порядок блюсти…»

   Иные из младого поколения городка даже соревновались: кто удачливее и эффективнее других сумеет прилюдно офоршмачить стервозного мента. 

  Вот, скажем, заглянул раз Мелкаш в буфет кинотеатра «Октябрь» перед началом вечернего сеанса. Узрев Ваню, бывший его одногруппник по СХТ и известный местный острослов Сережка Чалов, по прозвищу Чалкин, подмигнул потягивающим пиво друзьям и громко затараторил:

– Мужики, ни у кого мелочи не будет? Мелочи, мелочи, лимонадику попить, мелочишки бы…  Нет? Ну и ладно, пивком обойдусь. Эх, к нему бы еще таранки! Да, кстати, вчера на рыбалку ходил, и рыба вся шла мелкая-мелкая – в натуре, одна чешуя. Но ровная… Котячья радость. У нас их трое мурзиков возрастают, а самый мелкий ушастик по помойкам парашничает. Чмо захудалое, форменный мусорный чушок, вшивота. Эхх! В любой семье не без урода… Ага, к слову и об уродах: слушайте анекдот. Женился карлик на великанше, наелись они свадебного торта на маргарине – карлик всей рожей в нем умазался, и настала их первая брачная ночь...  

  Мелкаш прекрасно понимал, что весь этот монолог опосредованно касался его лично и прилюдно выставлял в издевательском свете. Однако на тот момент ничего поделать не мог. Зато вскоре подстерег острослова на выходе из центрального ресторана «Звездный» и прямо на пороге заведения обвинил в «нахождении нетрезвым в общественном месте». 

– Я что, не расплатился или нахулиганил? – негодовал Чалов,  принявший двухсоточку «божьей слезы». – Выходит, в кабак теперь и вовсе не заходи – сразу грабки крутить лезете?! Для чего он тогда вообще? Совсем уж оборзел, Мелкаш!

– Я тебе, Чалкин, не Мелкаш, а товарищ сержант! – агрессивно заявил Ваня, к тому времени поднявшийся в звании от рядового милиционера. – Не уважаешь меня, так изволь уважать мои погоны!

– А я тебе не Чалкин, а Сергей Вячеславович! – парировал оппонент. – Изволь уважать мои гражданские права! А то быстро погон лишишься! Без них-то  и ахнуть не успеешь, как прямо в сортире утопят! Полгорода в очередь встанут!  

 – Что-о? Открытая угроза представителю власти?! – возликовал Мелкаш. – Заявленная при свидетелях! Все слышали?

  Однако идти в свидетели никто из наблюдавших конфликт отнюдь не торопился. Зато приятели Чалова позвонили из ресторана его матери, учительнице вечерней школы, сообщив об инциденте. А та тотчас явилась в милицию вместе с мужем и разгневанно накинулась на дежурного по ОВД:

– Когда моего сына возле ресторана ни за что схватили, он сопротивления не оказывал, люди видели! Да если он от вас хоть с царапинкой выйдет – всю смену засужу! Так на носу и зарубите! Если потребуется, я и в Москву поеду!

Что ж, в тот раз не судьба оказалась Ване палочно поквитаться за намеднишнее словесное глумление и давние маргариновые процедуры. Однако, выпуская Чалова наутро из вытрезвителя, мстительный сержант желчно пообещал:

– Ничего, я тебя однохренственно достану когда-нибудь. 

На что шкодливый однокашник, ухмыльнувшись, тихо обронил:

– Грозилась мышь кошке, да издалека. Пожуем – увидим…

  И еще. Ни единая заневестившаяся девушка этого райцентра нипочем не соглашалась принять ухаживания сержанта-стахановца.

– Прогуляться? С тобой? Ваня, да ты не офигел ли? – больно били отлупы по самолюбию «мента». – Чтоб уже назавтра меня до конца жизни на весь город припозорили? Да пошел ты сам знаешь куда…

   Кто-то отказывал менее эмоционально:

– Мальчик, ты пойди сначала морковки пожуй… Тонны две. Глядишь – подрастешь, тогда и милости прошу. А пока… 

Или еще обиднее:

– С детсадом, даже со старшей группой, дел не имею. А то посадят. За растление малолетки…   

  Однажды летом, после субботних танцев, на выходе из горсада Мелкаша  остановила грациозная Лидка Косуленко – высокая, большеглазая, прозванная Косулей. Окончив школу, она готовилась поступать в столице «на артистку»… 

– Ой, какая у вас фуражка красивая! – с улыбкой произнесла Лидка, любуясь головным убором, шитым на заказ в областном центре: с изогнутым верхом, высокой тульей и массивным лакированным козырьком. – А дайте померить!

  И тут же сдернула форменный «аэродром» с головы Мелкаша, водрузив на собственную, с прической в эротичном стиле Мадонны. Притопнула туфелькой на высоком каблуке, одновременно неумело и смешно отдав честь. 

– Ну как? Идет?

  Плечистый старшина Столповский, напарник Вани, захохотал. А он сам  натужливо соображал, как дальше вести себя по ситуации. Вроде бы «тащить и не пущать» в данном случае не проканывало. Вокруг как-то быстро скопились зрители; все смеялись, комментировали прикольное зрелище… И тут чья-то рука сзади сдернула с Лидки фуражку, и та мгновенно исчезла из поля видимости. 

– Э-э-э, отдай! – заголосил Ваня, бестолково задергав руками. Шагнул вперед, но натолкнулся на сплошную людскую стену. 

–  Чего? – Лидка непонимающе пожала плечами. – Я-то тут при чем… Даже и не видела, кто это… посмел… Ладно, поздно уже, мне домой пора.

– Стоять! – не очень решительно произнес Ваня.

– Слышь, палочник, – заслонил своей массивной фигурой Лидку один из атаманов пригородки, Сашка Ахметьев, – ты, блин, к девушке не приставай. А то ведь и форма не спасет…

  Вокруг милиционеров враз образовалось плотное кольцо воинственно настроенных парней. Даже Столповский почувствовал себя крайне неуютно, не говоря о самом Мелкаше. Тот уже понял, что его принародно развели, как пацана…

– Росляков, двигаем отсюда, – скомандовал его напарник.

– А… как же фуражка?

– Я те говорю, пошли! Сам виноват: не хрена было хлебальником торговать! А патрулирование пока никто не отменял. Потом с твоим драгоценным картузом разбираться будем…

…«Картуз» назавтра обнаружился близ горсада, чуть ли не на вершине пирамидального тополя. Чтобы достать утрату, Ване пришлось договариваться с водителем автовышки, занимавшимся опиловкой деревьев. Рассчитываясь двумя литрами водки за пятиминутную работу, Мелкаш едва не расплакался…

Когда же неделю спустя к нему в схожей ситуации и опять по поводу примерки фуражки обратилась другая девушка, Ваня проворно сдернул с головы многострадальный убор, прижал его к груди и почти прокричал: 

– Нет! Не дам!

– Фу, какой жадный и невоспитанный! И как только таких в милиции держат? –  под хохот многочисленных наблюдателей попеняла просительница.

  …С месяц затем Мелкаш, выходя на смену, носил фуражку, туго пристегивая ее к голове подбородочным ремешком, что порождало новые шутки-приколы.  

  На количество срубленных «палок» это, впрочем, нисколечко не влияло. И вскоре по итогам года Ваню в райотделе признали лучшим по профессии, а районная газета напечатала хвалебную статью с крупным фото передового сержанта. Герой материала запасливо прикупил аж полсотни экземпляров этой четырехполоски.  

  В том же 79-м он поехал в Москву поступать в высшую школу милиции. Там срезался на первом же экзамене, но напросился на прием к генералу – начальнику погонного вуза. Предъявил ему прославляющую горе-абитуриента газету плюс все заботливо прихваченные с собой почетные грамоты. Упомянул, что родом из многодетной семьи: у Вани действительно имелись две старших, и намного, сестры… И еще долго слезно канючил на тему, что, мол, без родной милиции он жизни просто не представляет, а стать офицером МВД – голубая мечта его детства. Окончательно Мелкаш добил начальника, поведав, что форму носит всегда, даже и в отпуске. «Чтобы и на положенном отдыхе, в любой точке страны, по мере сил поддерживать общественный порядок». На самом же деле мундир с собой брался для обеспечения личной защиты владельца. 

  Так Росляков, образно выражаясь, свое зачисление в «вышку» наревел, и в плаксивую удачу недоделыша многие его земляки еще долго не могли поверить…   

   Прошел год. В один из воскресных июньских дней Мелкаш вновь заступил на смену – на сей раз он дежурил в опорном пункте (ОП), расположенном неподалеку от железнодорожной станции и по соседству с рестораном «Заря». Подъездная площадка перед ним хорошо просматривалась из окон ОП. Ваня и завел привычку прятаться в засаде за стеклом, отслеживая тормозивший у «Зари» транспорт. Увидев, как водитель автомобиля либо мотоцикла входит в ресторан, он быстренько прокрадывался на его крыльцо и через окно тишком наблюдал, закажет ли потенциальная жертва спиртное. Ага, есть! Уже употребляет! Попалась рыбка на крючок! Дальнейшая техника была отработана до мелочей…   

  Уже под вечер к ресторану подрулила черная «двадцатьчетверка» с нестандартными колпаками и фарами и  госномерами соседней области. Из авто вышел крупный мужчина лет сорока с небольшим,  облаченный в серый костюм, белую рубашку и светло-коричневый галстук с серыми узорами. Сопровождала  мужа – а может, любовника –  женщина лет на десять моложе его, с модельной внешностью, в бордовом, с изящным вырезом  платье. Пара продефилировала в питейное заведение. Мелкаш немедленно покинул ОП и занял свой нештатный пост на крыльце «Зари». 

  С чувством глубокого удовлетворения сержант зафиксировал,  как помимо тарелок с салатами и вторыми блюдами официант подал клиентам пузатый графинчик с прозрачной жидкостью и хрустальный стаканчик.

  «Грамм двести беленькой заказал, – прикинул Ваня. – Наш клиент, с потрохами! Так, так… Опоньки! Заглотил!» Предвкушающе ухмыльнувшись, он решительным шагом направился к «Волге». Ничтоже сумняшеся вывернул ниппели из всех ее колес и скромно отошел в сторонку. Большое, для тех времен представительское авто слегка осело. 

  Шины сержант поторопился спустить, учтя собственный горький опыт. Уже дважды, после того как Мелкаш торжествующе объявлял выпившим в «Заре» водителям, что тем самым они преступили закон, блюстителя порядка угощали чувствительным ударом в челюсть. А пока повергнутый на асфальт Ваня  приходил в себя, злоумышленники живо укатывали из поля зрения. Оба они потом где-то скрывались, не ночуя дома. Будучи же наконец отловлены и доставлены в ОВД, твердо и нагло врали, что в районе кабака не появлялись еще со времен Адама. В свидетели к отмордованному милиционеру, ясное дело, никто не шел.

Меж тем здоровяк с сопровождавшей его дамой покинули ресторан.

– Ой-ё-ёй! – вытянулось у мужчины лицо. – Это что же такое творится? Ну кому, прах его  побери, ниппеля столь срочно потребовались? Да я бы просто так подарил – штук десять в бардачке валяется… Товарищ сержант, а вы случайно не видели, какая сволочь это сотворила?

– А это я, – улыбаясь всем лицом, объявил Ваня и в доказательство слов достал из кармана форменных брюк реквизированные уплотнительные детальки.

– Не понял! – мгновенно покраснев лицом, гаркнул мужчина. – А на каком, позвольте спросить, основании вы посмели посягнуть на чужую собственность?

– Слава, Слава, успокойся! – всполошилась женщина. – Так  и оглянуться не успеешь – гипертонический криз хватит! 

– Нет, это у меня сейчас этот кретин по полной программе отхватит! – рявкнул Слава. – Товарищ сержант, потрудитесь предъявить ваши документы! 

– Вы употребили алкоголь и собирались сесть за руль! – хорохорился Ваня. – И тем самым нарушили закон! А за оскорбление представителя власти будете отвечать отдельно! Пройдемте в опорный пункт для разбирательства. – И что есть силы засвистел, призывая на помощь собратьев по погонам.

– Да, употребил! И имею на то полное основание! – тем временем продолжал возмущаться Слава. – Но за руль садиться и не собирался. У меня жена дальше повела бы. Еще раз требую: документы свои предъявите! 

– А у нее прав нет! – проигнорировал Мелкаш претензии автовладельца.

– Рая, покажи ему права! Но пока только их, ты поняла?

Женщина достала из сумочки водительское удостоверение: 

– Пожалуйста, удостоверьтесь. Категории «А» и «Б» открыты. Спиртного я не пила. Вы удовлетворены? Или, может, на освидетельствование потащите?

  Ваня испуганно поглядывал в сторону ОП, откуда особо бдительному менту на помощь, увы, никто не поспешал. Зато любопытствующих зрителей, из посетителей ресторана и подъехавших к нему, собралось уже человек десять.

– А теперь, товарищ сержант, вспоминай «Закон о милиции», – раздраженно перешел на «ты» Слава. – Согласно ему, обращаясь к любому гражданину, сотрудник органов прежде всего обязан отдать честь и представиться: назвать свою должность, звание, место работы, а также предъявить служебное удостоверение для ознакомления. При этом гражданин, по желанию, вправе переписать все данные документа. И лишь только после этого сообщается причина и цель обращения. Ты же поставил телегу поперед лошади. Да еще такую, которая не катит. Похитил мою собственность, привел дорогой автомобиль в нерабочее состояние, нахально бравировал этим. Тут уже уголовной статьей попахивает…

– Вы находитесь  в состоянии опьянения в публичном месте, – уныло бубнил Мелкаш, отнюдь не горевший желанием засветить краснокожую «ксиву». – Этим нарушается общественный порядок. Приказываю проследовать в опорный пункт.

 – А состояние опьянения бывает разной степени и само по себе поводом для задержания не является, если употребивший алкоголь ведет себя адекватно. Что я конкретно нарушаю, сформулируй. Ну? По-твоему получается, эдак полстраны в выходные можно  смело паковать – никаких вытрезвителей не напасешься!

– Я обязан вас задержать, – дрожащим голосом блеял Ваня, натужно осознавая, что на сей раз вляпался конкретно: перед ним находился уж явно не рядовой обыватель. Но – как и в детстве – апатично тянул время. – Пройдемте…

–  Основания для задержания бывают следующие, – наставительно произнес Слава. – Лицо застигнуто на месте совершения преступления – раз. Лицо опознано потерпевшим как совершившее преступление – два. Если на ком-то видны следы совершения преступления – три. Как, у меня головы отрубленной под мышкой не просматривается? Или хотя бы окровавленного топора? Еще, конечно, можно задерживать для выяснения личности, если нет никаких документов. Но у меня они имеются: и паспорт, и водительские права, и служебное удостоверение… Однако ты вот кто такой? Может, оборотень в погонах?

  И тут нервы у Вани дрогнули и он трусливо рванулся в сторону опорного пункта. Но дама с модельной внешностью неожиданно подставила сержанту подножку, а потом как-то ловко-привычно выкрутила ему руку. Мелкаш взвыл. От ОП уже мчались выручать поверженного сослуживцы. Двое на ходу угрожающе размахивали «дубиналами», третий суетливо лапал пистолетную кобуру и всё не мог ее открыть: заколодило…

– Стоять! Полковник милиции Веснин! – вскинул ладонь с раскрытой красной книжицей Слава. – А это – моя супруга, она майор милиции. Мелкий воришка ваш или, может, восьмое чудо света для блезиру форму нацепило?

…Полковник оказался начальником ГАИ УВД соседней области. Его жена – кадровичкой ОМОНа. 

– Да посмей вы только палками воспользоваться, она бы всех мигом на асфальт положила, – предостерег Веснин. – Мастер рукопашного боя, призер всесоюзных соревнований. Голыми руками к праотцам отправить способна. Ну, теперь нам хотелось бы с вашим начальником ОВД поближе познакомиться…

  В последующие полтора часа Мелкаш сотню раз пожалел, что явился на белый свет. Срочно прибывший на место ЧП подполковник милиции Антоненко, вникнув в суть конфликта, посоветовал сержанту после смены повеситься на ближайшем подходящем для этой цели суку.    

– Так для всех проще будет, – без тени улыбки заявил глава райотдела упоровшему огромнейший косяк подчиненному. – А для тебя – в первую очередь.

– Недурной выход, – согласился Веснин. – Но пока пусть идет и накачивает столь героически спущенные им колеса. Заодно и сам поднакачается…

  В доперестроечные времена автомобильные насосы были исключительно  ручными,  посему, еще не покончив со второй шиной, Ваня уже истекал потом. Трудиться ему пришлось принародно – чуть ли не все посетители и работники ресторана высыпали на улицу. К ним постепенно присоединилось несколько жителей окрестных домов; в сторонке, отдельной мрачной группой, маялось местное милицейское начальство…

Из толпы то и дело раздавались всяческие советы и подбадривания круто лажанувшегося. Кто-то даже притащил фотоаппарат, пообещав непременно передать снимок ломающего спину Мелкаша в районную газету.

Тем временем начали сгущаться сумерки, а небо нахмурилось, грозя дождем. 

–  Ну, товарищ сержант, хотя бы через руки что-то дошло? – попинав наконец-то отвердевшие колеса, обвиноватил тяжело дышащего мента-туполома Веснин. – Итак, переходим  ко второму действию нашей трагикомедии. Если бы не ваше абсурдное злоупотребление, мы с женой давно пили бы чай дома. А теперь, учитывая, что вот-вот разверзнутся хляби небесные… Вы в курсе, что от Большой  до Малой Приваловки асфальт отсутствует? 

Ваня согласно шмыгнул носом. На трассе, соединявшей два областных центра, этот кусочек в несколько километров окрестили «гнилым аппендиксом». Ведь стоило только над ним пролиться хотя бы ситничку, как дорога моментально превращалась в сплошное месиво, преодолеть которое было под силу лишь тракторам да тяжелым трехмостовым грузовикам-монстрам.

 – Так вот, – продолжил Веснин, – извольте где угодно изыскать трактор и сопровождайте на нем нашу машину. Пока не минуем «гнилой аппендикс». А то не хватало нам еще всю ночь транспорт из грязи вручную выталкивать. Зна-аем! Приходилось уже… врюхиваться… 

– Да где ж я его вам сейчас рожу? – дебильно вытаращил глаза Мелкаш. – Воскресенье, вечер…

– Ваши проблемы, – пожал плечами Веснин. – Товарищ подполковник, вы со мной согласны? – Это уже предназначалось начальнику райотдела.

– Так точно, – нехотя подтвердил Антоненко и погрозил кулаком «виновнику торжества». – Ну, чепэшник ходячий… – Для тебя и пятнадцать лет расстрела маловато будет!

  И, отчаянно ругаясь, направился в ресторан, чтобы оттуда позвонить   домой директору автохозяйства. 

  Ночную аренду трактора пришлось оплачивать Ване. В копеечку влетело! А сам «ниппельный случай» вошел в историю городка легендой. Попутно заметим, что письменных претензий чета Весниных оформлять не сподобилась. То ли пожалели сержанта с толоконным лбом, то ли просто не захотели заморачиваться с нудным судебным разбирательством, на которое пришлось бы ездить издалека и неизвестно сколько раз. Нет, Антоненко-то поначалу хотел  заставить Рослякова   написать рапорт на увольнение по собственному желанию. Но Мелкаш упал начальнику в ноги и так безутешно заголосил, обещая, если только его оставят на службе, вдвое поднять показатели ОВД, что подполковник плюнул на всё и – до сих пор неясно почему – отправил Ваню в областное УВД. Где на мандатной комиссии отбирали передовиков, командируя потом прошедших фильтр в Москву для несения там службы в период подготовки и проведения Олимпийских игр. 

  На малую родину Мелкаш вернулся с ходатайством о представлении его к медали «За отличную службу по охране общественного порядка», которую спустя три месяца и получил. А чуть позже его, к изумлению сослуживцев, перевели в столицу. Там следы ретивого мента и потерялись: в отличие от других  сменивших местожительство уроженцев райцентра, он наезжать домой – по случаю либо во время отпуска – избегал много лет. 

  Но вот, уже после несостоявшегося конца света, на следующую Пасху, смотрящий района Сергей Чалов, за плечами которого было уже четыре «ходки к хозяину», приехал на городское кладбище за рекой – поклониться могилам родителей. И у входных ворот погоста едва не столкнулся с выходящим из них подполковником в милицейской форме – маленьким, но с пузцом. 

  Чалов изучающее уставился на пожилого седоусого офицера: что-то знакомое, детское проглядывало на его одутловатом лице.

– Ваня? Мелкаш? Ты, что ли? – не поверил он глазам. – Какими судьбами?

Однако подполковник отвел в сторону напряженный избегающий взор и настороженно заявил:

– Вы ошиблись, гражданин. Я вас впервые вижу…

  И поспешил к припаркованному неподалеку джипу с наворотами. Когда же пузатенький отворил водительскую дверцу, Чалов выцепил взглядом  объемную подушку на кожаном сиденье иномарки. 

  «Он или не он? – соображал отвергнутый. – Да шут его знает… Хотя вроде  похож… Испугался меня, что ли? «Каким ты был, таким остался»? Вечным парашником, пусть нынче и на богатой  модной тачке?»

  Джип к тому времени отъехал, с места развив приличную скорость. 

– А-а, да какая, по большому счету, разница! – махнул рукой Чалов.

  Сплюнул и, повернувшись к воротам кладбища, трижды осенил себя крестом, прежде чем переступить границу места вечного упокоения.

______________________

© Ошевнев Фёдор Михайлович