ИСТОПТАННЫЙ СНЕГ

   Истоптанный снег, суета, люди, несущие раненого, кровь на снегу…

   Сияние, ставшее исходить от поэзии, понятно ли многим?

   Карета едет в темноту, едет к дому на Мойке, домашняя суета, жизнь, сбитая в комок боли…

  Темнота расходится кругами, факелы дрожат в ночи; в тазу мокнет испачканная кровью ткань, и смерть уже вошла в дом, уже вошла…

   Бессмертие соткано из тысячи нитей – бессмертие книг, имени, какое залито будет академическим, имперским, гимназическим, советским, анти-советским елеем, залакировано; жизнь, разобранная до последней нитки, знаменитая, не понятая…

   Поэт просит мочёной морошки – последний всплеск земного желания; тьма колышется за окнами, тьмы не будет никогда, ибо имя поэта растворяется в свете.

   Светская суета, шорох и шум балов, мерцания тысяч свечей – и горы бумаги, исписанной быстрым, летящим, красивым почерком, профили, силуэты на полях – встающие световые колонны текстов; и снова балы, страсти, игра…

   Лодка перевозит через Неву, день сияет, и беспечный поэт бросает в воду червонцы, наслаждаясь изломистой их игрою в лучах.

   Ночь за окнами, свет и есть тьма, тьма и есть свет, всё путается, и ангел, подходящий к изголовью страдальца, не видим для домочадцев, друзей.

   Лица заплаканы – ничего нельзя сделать, как ничего нельзя было сделать в последний, пасквильный год; год нервного напряжения, полётного сочинительства, странной дрожи пространства…

   Слушать вибрации, верить огню, бушующему в недрах сердца.

  Сердце остановилось.

   Кровь на снегу, истоптанном многими ногами – отголосок выстрела всё замирает в веках, так и не услышавших гипотетических шедевров – сколько их ещё могло быть! Какая сиятельная вереница!

   Начало сходится с концом – и начало, осиянное трагедией, обозначает грандиозный путь в вечность…

ЗОЛОТИСТАЯ ГАММА

  Золотистая гамма переливается: от светло-канареечного - до солнечно-прозрачно-лимонного - до густого, ясного золота.

   Есть духовная ноша: она сгибает, несмотря на мощь, атлета – духовного.

   Был бы Лермонтову по силам затвор?

   Нет ответа.

   Усталость от жизни, полной приятными мелочами и нелепыми условностями, банальными развлечениями и салонной лескотнёй, усталость от жизни – и жажда подвига, свершённого, но всё равно недостаточного.

   И сухой резкий треск выстрела, забирающего у русской жизни её прекраснейшего сына.

УЮТНЫЕ БАСНИ

   Уют крыловских басен: с детства обжитый уют, несмотря на перец и точность, тонко построенную систему осмеяния пороков.

   Смех отрезвляет, осветляет, представляет реальность (чей антураж меняется всегда, не затрагивая основ) под иным углом.

   Сколько ворон купилось на лесть!

   Сколько стрекоз по-прежнему поёт!

   И всё же – уют, отчасти нежный, зовущий вновь и вновь.

ГЛУБИНА МОРЯ

   Мудрость выше печали…

   Или стихи Боратынского мудры, а сам он… С юношеским экспериментом над собою, одиноким пьянством, очевидной меланхолией?..

   Она логична – меланхолия поэта – но мудрость не допускает её нот.

   А стихи Боратынского поднимают читающего по метафизической лестнице на сияющие высоты, где смерть – обоснованное благо, где ощущения жизни многообразны и пестры, а самопознание поэта мерцает глубиною моря.

ИГРА В  ГРАФОМАНИЮ

   В «Уездном» Е. Замятина игра в графомана великолепно-лучиста: провинциальное неумение слагать стихи множится на заштатность судьбы, а искренность молодого человека, мнящего себя поэтом, придаёт беспомощным опусам оттенок уюта…

   В чём здесь перекличка с литературной (псевдо-литературной) деятельностью маски – А. П. Ковякина, изобретённой Л. Леоновым? О, примитивное восславление замечательного, занюханного, заштатного Гогулёва – с его скучною плазмой жизни! О, роскошная неумелость по-своему замечательных стихов!..

    Голоса мастеров – Е. Замятина и Л. Леонова – сильно-резко ощутимы за нежной нелепостью стихописания их персонажей.

ХЛЕБ ХЛЕБНИКОВА

   Поля прозрений и поля графомании – Велимир Хлебников (впрочем, графомании в первом её замечательном контексте: страсть к письму, к проведению действительности через разнообразные линии слов; хотя и словесные сливы, и захлёбывающееся бормотание нередки у Хлебникова).

   …бегут слуги, напуганные выстрелом в охотничьем домике: не знают ещё, что Мария Вечора и эрцгерцог ушли из яви, где не нашлось места их любви; бегут русскими лесенками слов, превращая полузабытый фрагмент чужой истории в замечательный фейерверк русской словесности…

    Тарарахнул зинзивер, беспокоя гладь, мерцающую запредельно: может, озёрную, может, небесную.

   лебедиво даст озари достойным огнивом озарения лета

   Слова сшибаются, скрещиваются, образуют новые ходы в бесконечном лабиринте смысла; слова отвергают стяжательство, славу, успех – им не до того: им надо удержать великолепные флаги, вымпелы, знаки и значки беспредельности – и они удержат их, не мешая дервишу-поэту быть председателем земного шара.

НORROR ХОДАСЕВИЧА

   Жёсткое мировосприятие Ходасевича, отлившееся в железную формулу одного из лучших русских стихотворений.

   Кто хоть раз не смотрел на свою руку, думая нелепо, страшно – неужели это я?

   Ведь есть «я» иное, жемчужно-розовое, не расставшееся с детством, сохранённое в глубине глубин…

   Стальная мускулатура строк высветляет сомнения в подлинности яви, показывая отвращение к себе, какое способно дать энергию для необыкновенного движенья.

   Путём зерна идти необходимо – хоть путь этот, может быть, посложнее узкого, библейского.

   …сыплет дождь на мусорные бачки одного из худых парижских кварталов; сыплет, отливая алюминием, суля необыкновенный сад русских стихов; сыплет дождь вечности – и хорошо, коли не вечной тоски.

ПОЭТЫ ПРОЗЫ

   Есть поэты прозы – Бунин, Бабель, Юрий Казаков.

   О! опыт стихосложения тут совершенно не важен – тут важно иное: ощущение поэзии, как субстанции, разлитой в мире, чувство поэзии, как свойства мира.

   Фразы льются волшебно сверкающими лентами, точно превращаясь под взглядом воспринимающего в тонкие строки стихов; словесная живопись, достигая максимума, живёт по законам поэзии, которые не стоит декларировать, чтобы произнесением не уничтожить их.

    Тайна и светопись.

   Точность и тонкость.

   Ибо если текст не вливает высокое вино гармонии в беспорядочную реальность – то зачем они – поэзия? Проза?

МУДРЫЙ МРАМОР

   В прожилках мысли мудрый мрамор стихов Мандельштама.

   Больше, чем философская переусложнённость – великолепно-удачная попытка заглянуть за грань реальности, или – сдёрнуть полог, на котором всё и нарисовано: дома, улицы, деревья.

   Проникновение в суть вещей, в сущность явлений не может быть просто; как не может быть простой гениальность – расхожий афоризм: Всё гениальное – просто – отдаёт обывательщиной, мещански-косным взглядом на мир.

   О! всё гениальное чрезвычайно сложно!

   Разве проста блистательная, и предельно поэтическая теория абиогенеза?

   Или простотой звучат медные терцины Данте?

   Или столь прост Бах?

   Мандельштам мощно сжимает пласты культуры до огненных формул современности – его современности, но и нашей, ибо хороший читатель воспринимает в фокусе волшебной призмы все современности сразу.

   Глыба «Стихов о неизвестном солдате» и нежность «К немецкой речи» стоят друг друга, ибо и там и там обозначен иероглиф смысла – нашего существования, не более и не менее.

СНЕЖНОЕ СЕРЕБРО

   Снежное серебро Аркадия Кутилова – великолепно-смертное, в котором замёрз он, не столько от холода, сколько от людского равнодушия.

   Сдвигая несочетаемые сочетания слов – и: на микрон сути – реальность, он давал мир, преображённый стихом, и – расшифрованный до такой степени, до какой можно его расшифровать.

   Туго переливались роскошно-собольи меха стиха А. Кутилова – так ярко, что обманули время: равнодушное, будто публика.

ВОЗМОЖНА ЛИ ВЕРА?

   Возможна ли вера в современности?

   Не есть ли она следствие страха смерти и смутных надежд на огромного, не зримого и могущественного человека? Не есть ли взрослые всего лишь выросшие дети, продолжающие верить в своего Деда Мороза?

   Но строки Николая Шатрова:

О! если не воскрес Христос,

То солнце - крематорий ада. 

   Бередят сознание: вера есть, когда такие могущественные стихи возможны.

   Горькая судьба Н. Шатрова была ему счастьем внутреннего света, озарявшего и заливавшего его стихи.

   Мускульная связь слов столь велика, что звания поэта достаточно (без всяких забавных успехов и потешных премий), чтобы утвердиться на скрижалях.

ТРАВЫ ТРЯПКИНА

   Травы Тряпкина, росы и космодромы поэзии; линия Клюева – богато-пёстрая, напитанная и философией космизма и метафизикой почвы – продолжена Николаем Тряпкиным ярко и мощно, обогащена своим светом, собственным ощущением чуда поэзии.

  …ибо если она не даёт такого ощущения – грош ей цена, пустое перебиранье слов…

   А слова у Тряпкина – световые пучки, и вот - избяное тепло, поляны причудливых орнаментов, и веера мысли; высверки снежных россыпей и изумруды лесов, живые и трепетные малахиты их, в прожилках утренней свежести и таинственного ночного мерцания…

   Мощный, ровный, глубокий голос подлинности, какой не заглушить мельтешеньем сегодняшних времён.

СУХОЙ ОГОНЬ

   Обнажённые – до степени прозы – строчки стихов заострённо-точно ранят самое сердце, пронзая его и не давая душе покоя. Жёсткие формулы порой давят на совесть читателя, выделяя из неё кровавый сок раскаянья: 

Мелкие пожизненные хлопоты 

по добыче славы и деньжат

к жизненному опыту 

не принадлежат.

……………………………………… 

Маска Бетховена и бюст Вольтера – 

Две непохожих на вас головы.

И переполнена вся квартира,

Так что в ней делаете вы? 

   Призыв: обязаны жить по-другому – дан без словесного камуфляжа. Сухая соль стихов нигде не тронута водой надуманных переживаний и разнообразных сантиментов. И то, что вы можете заплакать над «Лошадьми в океане» – говорит скорее о слабости вашего душевного устройства, нежели об облегчённой слезливости стихов. Стигмат сострадания выжжен в сердце – да; но вне слёз – достаточно работы над собой.

   Сухой – религиозный без религиозности, пророческий – огонь палил сердце Слуцкого.

 ИНТОНАЦИЯ

   Интонация Л. Мартынова, совмещающая разговорно-бытовые тона и дыхание эпоса, неповторимой глубиной входит в многообразие континента русской поэзии.

   Свод мартыновских поэм, от ярко-романтических «Бус» до глобального «Тобольского летописца» высится метафизическим эпосом жизни, где ни один нюанс не может быть опущен; а, к примеру, небольшое стихотворение «Богатый нищий» даёт столь правильный вектор отношения к действительности, что поражаешься гравировальному мастерству поэта.

   Разнообразие Мартынова! Горы вздымаются к сияющим небесам, и реки текут – подспудными силами смыслов; современник Шекспира – и заурядные современники яви; крепко завязанный узел бурь и буйство живописи…

   Мартынов и мощь! Смычка – как рифма – первых букв фамилии и определения сути творчества мастера…

 ФОРМУЛА ДЕГЕНА

   Точная и страшная формула войны исчерпывающе уложена Ионом Дегеном в восемь строк – пламенеющих рубином живой крови, обжигающих воплощённым абсурдом военной жизни, где смерть выходит из-за кулис и спускается в гигантский зрительный зал человечества.

   За тебя, убитый товарищ, будут жить другие; они будут воевать за тебя до собственной смерти, или до общей победы.

   Смерть сплетается с жизнью, чтобы последняя расплела её узлы и восторжествовала, поэтому нет ничего страшного в том, что живой снимает валенки с мёртвого, ибо предстоит наступать по сине-белому снегу, изорванному треками танковых гусениц; потому, что предстоит идти вперёд, чтобы война осталась только в гениальной поэтической формуле, данной Ионом Дегеном.

________________

© Балтин Александр