 |
||||||||||||||||||
|
|
|
|
 
Не слишком часто пишут о записных книжках писателей. Эта статья – о записных книжках А.П. Чехова [1] и С.Д. Довлатова [2]: классика и современника. Соседство в одной статье правомерно, поскольку у обоих писателей в записных книжках зафиксированы люди, которые не только составляли их круг общения, но и стали прототипами художественных образов. Большинство из них описаны насмешливо, иронично. Четыре записных книжки Чехова были впервые опубликованы через десять лет после его смерти, в 1914 году. Первая часть записных книжек Довлатова «Соло на ундервуде» вышла через год после иммиграции в Америку, в 1980 году.
Писатели относились к своим записным книжкам так же требовательно, как и к художественному творчеству. Чехов в конце жизни, готовя записные книжки к печати, обвел чернилами наиболее важные из них и перенес в четвертую записную книжку. Довлатов, готовя записи к публикации, страшился однообразия и повторения событий и сократил записи. Разница между записными книжками Чехова и Довлатова по содержанию очевидна: другие нравы, события, характеры людей и даже говоры. Несмотря на это, Довлатов внес в первую записную книжку тезис: «Можно благоговеть перед умом Толстого. Восхищаться изяществом Пушкина. Ценить нравственные поиски Достоевского. Юмор Гоголя. И так далее. Однако похожим быть хочется только на Чехова» [2]. Желание повторяется в другой форме в статьях Довлатова о литературном творчестве и в интервью. Поэтому примечания к записным книжкам обоих писателей могут помочь разобраться в особенностях их подхода к жизни. К записным книжкам следует добавить письма, записи на отдельных листах, на оборотах рукописей, дневниковые записи. У Чехова весь 17-й том полного собрания сочинений заполнен таким материалом. У Довлатова они менее объемны, но их следует анализировать без какой-либо снисходительности даже в сравнении с чеховскими. В записных книжках Чехова и Довлатова множество сюжетов, событий, реплик, диалогов, набросков и даже мистификаций, которые могут повести по ложному следу. Записи велись с перерывами, без фиксации местности, обстановки и дат: множество самых различных источников информации, начиная с собственных наблюдений и кончая слухами и легендами. Все это похоже на хаос, который не поддается систематизации. Конечно, хаос – трудно преодолимое препятствие, но где же нам, если не в записных книжках, найти истоки творчества. Конечно, записи составляют совсем ничтожный процент по отношению ко всему объему работ, но все же они, собранные вместе, могут кое-что прояснить.
Имелась и у меня попытка проанализировать рассказ «Душечка» на фоне записной книжки, когда в 1987 году писал книгу «Семь лет из жизни А.П. Чехова». В записной книжке обнаружил такую запись: «Была женой артиста – любила театр, писателей, казалось, вся ушла в дела мужа, и все удивлялись, что он так удачно женился; но вот он умер: она вышла замуж за кондитера, и оказалось, вся ушла в дела мужа, и ничего она так не любит, как варить варенье, и уже презирала писателей, так как была религиозна и подражала своему второму мужу». После этой записи прошло несколько лет, и Чехов решил развить сюжет и создать рассказ, который до сих пор имеет большой успех. Образ душечки, преклонение ее перед мужьями вызывают не столько иронию, сколько сочувствие, хотя некоторые политики использовали «Душечку» в других целях.
Из записной книжки в книгу перенесен диалог. Редактор упрекает Довлатова за частые выпивки, просит упорядочить возлияния. Довлатов соглашается с ним. И «трезвый» редактор неожиданно говорит о своем сыне: «Мой сын – фарцовщик и пьяница. Я могу быть за него относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме». Парадоксальность заявления можно до конца понять, если сравнить взятую в записной книжке выдержку из диалога Довлатова с матерью его двоюродного брата, дебошира и пьяницы, за которого она спокойна только тогда, когда он сидит в тюрьме. Все такие компромиссы любопытны не только своей парадоксальностью, но и целеустремленностью. Некоторые из записей напоминают притчи. Они не старомодны, ибо посвящены случаям из повседневной жизни. Впервые притчами насытил записные книжки Чехов, после того как пересек границу России и направился путешествовать по Европе. Появилась запись о музее в Париже, в сжатой форме излагающая содержание некоторых живописных полотен. Первые записи у Чехова ограничены кругом определенных тем. Довлатов почти подражает Чехову. Его первые записи, между тем, не живописны, а карикатурны, например, когда он заносит в записную книжку свой диалог с матерью алкаша. Для оживления записи описаны приметы алкаша. Однако Довлатову было ясно, что слишком часто появляющиеся в его записях карикатуры не столько оживляют записи, сколько делают их однообразными. Он переходит к фиксации афоризмов, в том числе афоризмов житейской мудрости. «Можно, рассуждая о гидратопироморфизме, быть при этом круглым дураком. И, наоборот, разглагольствуя о жареных грибах, быть весьма умным человеком». Афоризмы показывают, что Довлатов заносил их в свои записи под влиянием Чехова, у которого афоризм заслуживал особого внимания. Чехов исходил из того, что афоризм заменяет обширные рассуждения и близок к эмпирической точке зрения. У него имеется такая запись: «Крестьяне, которые больше всего трудятся, не употребляют слова “труд”». У Довлатова афоризмы припоминаются к случаю. Иначе они казались бы пресными. Мир, в котором живут люди, попавшие в записи Довлатова, разнообразен. Первые его записи, связанные со службой в охране лагерей на Севере, отличаются от содержания повести «Зона», опубликованной впервые за рубежом. Была в записной книжке такая запись: «Приехал майор из штаба части, выгнал нас из казармы, заставил построиться, и начали мы выполнять ружейные приемы. День был морозный, градусов сорок... Офицер говорит, шепелявя: “Не вижу четкости, Довлатов! Не вижу молодцеватости! Не визу! Не осюсяю!” И тогда выходит из строя Петров: “Товарищ майор! Выплюнь сначала хрен изо рта!” Петрову дали восемь суток гауптвахты». Довлатова обвинили в цинизме. Нет ничего опаснее для репутации писателя. В 1998 году в Москве вышел сборник «Русские цветы зла», в котором Довлатову приклеен ярлык циника, и успех его книг (они изданы миллионным тиражом) объясняется тем, что он заменил морализаторскую роль литературы откровенным цинизмом, сосредоточив внимание на пошлости во взаимоотношениях людей, тюремном жаргоне и сексуальной одержимости. Вывод: «Цинизм превратил Довлатова в ключевую для русской литературы фигуру. Цинизм приносит облегчение, смягчает трудности». В этом мнении есть доля правды, как и во всех общепринятых суждениях. То, что показано Довлатовым в тюремной жизни, само по себе действительно цинично. Восприятие событий в записных книжках обусловлено индивидуальными особенностями мировоззрения и психики Довлатова. Записи дают возможность увидеть человека или происшествие такими, какими их видел он. Они сходны со свидетельскими показаниями под присягой, поскольку Довлатов публиковал записные книжки тогда, когда жили и здравствовали люди, о которых он писал. До недавнего времени не было ни одного публичного опровержения события или поступка, о которых он рассказал. В книжках зафиксировано очень трудное время не только для Довлатова, но и для его поколения. Возможно, в записях много «мелочей», но из них складывается самая настоящая жизнь. Совершенно очевидно, что Довлатов использовал свои записи с большой пользой для творчества. Смех помог ему описать черты эпохи, показав свое отношение, будь то в ее пользу или напротив. Это очевидно, когда Довлатов фиксирует свои конфликты не только с эпохой, но и с отдельными людьми, когда описывает свои семейные отношения, родословную и неприглядные случаи из своей жизни. В них нет никакой дидактической нагрузки, к ним нет никаких примечаний. Однако когда самолюбие Довлатова больно задевается, он далеко не безобиден. Запись о встрече с художником Шемякиным на нью-йоркской улице: «Шемякин говорит: “Какой же вы огромный!” Я ответил: “Охотно меняю свой рост на ваши заработки...” Прошло несколько дней. Шемякин оказался в дружеской компании. Рассказал о нашей встрече: “Я говорю – какой вы огромный! А Довлатов говорит: охотно меняю свой рост на ваш (Шемякин помедлил) на ваш талант!” В общем, мало того, что Шемякин – замечательный художник. Он еще и талантливый редактор...» Не боясь подвергнуться осуждению за самонадеянность, Довлатов открыто и насмешливо иронизирует. Несколько иные упреки адресованы Бродскому, с которым он, как и с Шемякиным, был знаком по Ленинграду. Притом Довлатов издавна ценил его поэтический дар и был благодарен за повседневную помощь в Америке и участие Бродского в его иммигрантской судьбе. В статье о Бродском фрагменты из записных книжек не используются. По-видимому, это связано с тем, что Довлатов едва ли придавал большое значение научному подходу к своим записям, хотя был филологом с университетским образованием. Кстати, науки в его записных книжках очень мало. Преобладает натурализм, связанный с личными наблюдениями и впечатлениями. При таком подходе лучше сохраняется свежесть взгляда и независимость выводов. Довлатов сам прекрасно понимал, что далеко не каждая его запись будет иметь значение для потомков. Публикуя записные книжки при жизни, он адресовал их современникам. Это очевидно при сравнении ленинградских и нью-йоркских записных книжек. В Америке у него была не только своя газета, но и другие, весьма престижные, издания, он вел программу на радиостанции «Свобода», выпускал одну за другой книги (двенадцать книг за десять лет), свободно заносил в записные книжки новые идеи, строил комбинации из старых идей и оставлял сомнения, которыми заполнены ленинградские записные книжки. Он нашел новый мир, но тоска по России не покидала его. Не кривя душой, он говорил в письмах из Америки, что хочет приехать в Россию не богатым эмигрантом, а русским писателем, но пока это невозможно, время еще не пришло. Никакого блаженства и невозмутимости духа в записных книжках американского периода нет. Возражения против некоторых американских традиций и порядков зафиксированы четко. Тот самый быт, на фоне которого он процветал, часто описывается иронически. Не меньше иронии – и в записях об иммигрантской среде. Почти единственным источником информации является для него общение с русскими писателями, журналистами, издателями, соседями и родственниками. Одних Довлатов отвергает, других показывает как людей доброжелательных, способных оставаться в условиях иммиграции честными. Упорные поиски таких людей также зафиксированы в записных книжках. Тут же отмечены неудачи. Каждый из попавших в записные книжки чем-то выделяется, то ли благодаря ясности ума, то ли из-за большой осведомленности, то ли из-за прихоти. Он остается нетерпимым к ошибкам, особенно к таким, которые унижают достоинство других людей. Отсюда резкость, когда он записывает реплику известного ученого из Гарвардского университета, профессора Р. Якобсона, который на предложение взять на работу большого писателя В. Набокова ответил, что слон – самое большое животное, но его не назначают заведующим кафедрой зоологии. Постыдность профессорской реплики требовала уточнения, но Довлатов ограничился фиксацией. Утешился тем, что записал, хотя знал, что Якобсон отличается умственной и духовной незаурядностью, о которой наслышаны многие. Довлатов ни разу не упускает случая лишний раз сказать о человеческих слабостях или преуменьшить значимость произошедшего. Безусловно, делать записи о хорошо знакомых людях Довлатову было с руки. Но общение с американцами затруднялось, поскольку он недостаточно владел английским языком, и он иногда с удивлением фиксировал какие-то события или высказывания. Нужно было обладать известной уверенностью в себе, чтобы фиксировать то, что происходило во время его встреч и бесед с американцами. Эти встречи описывают по-разному, но подозревать Довлатова в том, что он недооценил некоторых американских писателей и издателей, а также переводчиков его произведений на английский язык, не следует. В сборнике «Малоизвестный Довлатов» (Санкт-Петербург, 1997 ) его участие в американской литературной жизни оценивается как скромное. Те, кто так пишет, ссылаются на то, что только одну повесть («Иностранка») он посвятил американской жизни, и то героиней ее является русская женщина. Нельзя сказать, что эта повесть является особым достоянием литературы, но она не свидетельствует о равнодушии Довлатова к Америке. Книги, написанные Довлатовым в Америке, во многих случаях подвержены влиянию американской жизни и американской литературы. В этом смысле записные книжки американского периода могут быть и были направлены на изучение нового мира. В 2001 году первая жена Довлатова Ася Пекуровская опубликовала книгу «Когда случалось петь С. Д. и мне», в которой использованы записи из его записных книжек с известной долей интерпретации: заменены не только имена и фамилии, но и характер событий. А. Пекуровская (при всей своей литературной одаренности) исказила беседу Довлатова с Бродским о личности Е. Евтушенко, поскольку подменила один вопрос другим, желая показать характер Бродского. В записной книжке С. Довлатова разговор с Бродским, лежащим после операции в больнице, зафиксирован следующим образом: «Я сказал Бродскому, что Е. Евтушенко на каком-то форуме выступил в защиту сохранения колхозов. Бродский бросил: “Если он – за, я – против”». Бродский не признавал творчества Евтушенко и, скорее всего, свыше меры. Довлатов хорошо это видел и знал. И описал в записной книжке правильно. Но А. Пекуровская вложила в обмен репликами совершенно другой смысл. В её передаче разговор касается евреев, и Бродский без малейшего правдоподобия якобы говорит, что если Евтушенко написал стихотворение в защиту евреев, то он, Бродский, безжалостно к ним относится. Это извращение, допущенное Пекуровской, дало основание некоторым биографам Бродского в дальнейшем говорить об его антисемитизме. Записные книжки Довлатова не только воспроизводятся другими, но и им самим (в письмах к друзьям и знакомым). В письме из Ленинграда (декабрь 1976) Довлатов фиксирует серию парадоксальных вопросов туристов экскурсоводу во время прогулок в Пушкинских горах. Такие же вопросы – в записных книжках. В другом письме (апрель 1978) он замечает: «Думаю, жизнелюбие, юмор, романтизм интернациональны, подобно скепсису, глупости и унынию». Сопоставление записных книжек и писем требует каких-то правил и приемов, поскольку назначение их разное. Они во многих случаях сочетаются в художественных произведениях, объединяя приятное с полезным. Записные книжки разных писателей имеют некоторые общие черты. Не всякому писателю удавалось использовать записи как материал к созданию художественного произведения. Именно поэтому немногие записные книжки вошли в собрание сочинений, а большинство осталось в архивах. Как самостоятельный литературный жанр записные книжки наукой до сих пор не принимаются. Ни в энциклопедиях, ни в учебниках, ни в исследованиях литературных процессов записные книжки не фигурируют. А между тем, в XX веке записные книжки писателей выходят отдельными изданиями многочисленными тиражами, переиздаются с художественными иллюстрациями, фотографиями и рисунками. Избранные записные книжки Чехова с семьюдесятью рисунками художника Л. Худякова издавались несколько раз и на книжных полках магазинов не залеживались. Записные книжки Довлатова отдельными изданиями выходили в последние годы больше десяти раз в России и Америке. В статье о них известный прозаик Виктор Некрасов назвал записные книжки Довлатова художественной прозой с острыми сюжетами и яркой образностью. Заслужить такое внимание и такую оценку не так просто. Записные книжки дали Довлатову возможность избежать многословия, сделать разнообразными сюжеты, проникнуть в такие области жизни, которые до недавнего времени были закрыты для литературы, высказать в публицистической форме свои политические и эстетические взгляды. События, факты и люди в записных книжках часто даются им протокольно, эскизно, без какого-либо расцвечивания. К записным книжкам нужно подходить по-новому. Безусловно, это – материал для создания художественного произведения, но это и самостоятельный жанр литературы, если записные книжки дают возможность поднять репутацию писателя как мыслителя, наблюдателя, художника. Это показывают записные книжки Довлатова, а более всего – Чехова. Довлатов в интервью журналу «Огонек» (1990) назвал Чехова рассказчиком не только по его новеллам и повестям, но и по записным книжкам, и тем самым обнаружил свое отношение к ним как к жанру: «Рассказчик пишет о том, как живут люди. Мне кажется, что у Чехова всю жизнь была проблема, кто он: рассказчик или писатель. Во времена Чехова еще существовала эта грань». В записных книжках рассказчик становится летописцем, тем, кто открывает новые пласты жизни, кто фиксирует мысли, чувства и настроения соотечественников. Если писатель, чей кругозор ограничен лишь литературными интересами, только подновляет сюжеты, которые уже имели успех, записные книжки ему не очень нужны. Если же он по-новому решил подойти к современными проблемам, он понимает, что без записей он лишает свое произведение естественности и неизбежно будет повторять открытое до него другими писателями. Благодаря своей новизне, записные книжки Довлатова имели и до сих пор имеют успех, несмотря на то, что после его смерти появился «Эпистолярный роман с Игорем Ефимовым» (2001), в котором собраны его письма, где встречаются фразы из записных книжек и даже целые абзацы. В том же году появилась «Последняя книга» Довлатова, в которой, кроме материалов из американской и российской прессы о произведениях и личности писателя, помещены ранее не публиковавшиеся произведения. Они более полно показывают, как рабочие записи отразились затем в рассказах. Несмотря на значительность последних произведений, они не могут затмить значимость записных книжек. Правда, у Довлатова в записных книжках факты иногда соседствуют с легендами. К ним следует проявить не снисходительность, а терпение, поскольку в любой легенде имеется то, что называется правдой. Другое дело – вольные интерпретации. Они без особого труда могут быть найдены в записных книжках Довлатова. Приведем один пример, эпизод, заимствованный из рассказа о взаимоотношениях с отцом, Донатом Мечиком, режиссером и эстрадным писателем. Донат Мечик мягко предлагает сыну использовать его, отца, архив в своей творческой лаборатории. Этот разговор занесен Довлатовым в записную книжку следующим образом: «Как-то раз отец сказал мне: “Я, старый человек, прожил долгую творческую жизнь. У меня сохранился богатейший архив. Я хочу завещать его тебе. Там есть уникальные материалы: переписка с Мейерхольдом, Толубеевым, Шостаковичем...” Оказалось, в архиве отца сохранилась только телеграмма композитора: “Вашими замечаниями категорически не согласен тчк Шостакович”». Ирония Довлатова очевидна. В 1984 году отец Довлатова публикует книгу мемуарных записей «Выбитые из колеи», в которой нет ни Шостаковича, ни переписки с ним. Имя Шостаковича упоминается вскользь один раз. И не в связи с творчеством. В своих записях Довлатов не всегда протокольно точен. Для него важно зафиксировать дух события или факта. Остается кое-что добавить к записным книжкам Чехова, поскольку, кроме четырех, имеется еще одна, под названием «Остров Сахалин». Книга с одноименным названием создавалась на основе записей, которые писатель вел в 1880 году, во время путешествия по острову. В год поездки Чехов ввел в записные книжки информацию о встречах с теми, кто побывал на острове до него, не называя их фамилий. Они ответили на многочисленные вопросы Чехова. Их рассказы чуть не довели его до безумия, но он записал их. Даже в самые трудные периоды жизни Чехов не забывал о записных книжках. В последние годы выработались на практике некоторые законы ведения записных книжек и принципы их публикации. По всей вероятности, они выполняют намеченные писателями цели. Опираясь на записные книжки классика и современника, можно предсказать возможности развития жанра. Возникает вопрос: существует ли необходимость изучать записные книжки писателей? В рамках науки о художественной литературе можно как бы обойтись без них, поскольку записные книжки не признаны жанром литературного творчества. В лучшем случае их рассматривают как рабочий материал для создания художественного произведения. Имеется и другая точка зрения на записные книжки. По ней записные книжки способны разрушить первоначальные замыслы сюжетов и характеров, поскольку обладают фактографичностью и большой силой воздействия на психологию писателя. Мгновенные словесные зарисовки характеризуют наблюдательность художника, умение уловить основную черту явления или образа. Обе точки зрения пока носят по преимуществу информационный характер. Несомненный интерес представляет их конкретизация на примерах из творческой практики классиков и современников. Именно с этой стороны записные книжки Чехова и Довлатова говорят о многом. Они не примыкают к художественной прозе, они публицистичны и эссеистичны. Однако в чистом виде ни эссеистика, ни публицистика в них не выступают. Все перемешано. Это происходит потому, что записные книжки основаны на непосредственных впечатлениях писателей и напоминают во многих случаях дневник, который ведется без каких-либо определенных предпосылок. Конечно, учитывая особенности «жанра», нельзя не сказать, что главным действующим лицом здесь является сам писатель. В записных книжках и дневниках элементы публицистики и эссеистики используются не только тогда, когда фиксируется и в какой-то мере воспроизводится событие, факт, случай, но и тогда, когда писатель их комментирует и характеризует. Публицистика и эссеистика относятся к специфике записных книжек в целом. Без них нельзя обойтись при изучении традиций, форм, типов стилей и других особенностей записей текущих событий писателем. Литература: 1. Записные книжки Чехова // Собр. соч. в 30 т. – М., 1980. – Т. 17. 2. Записные книжки Довлатова // Собр. соч. в 3 т. – СПб., 1995. – Т. 3. ________________________________ © Симкин Яков Романович |
       
|
