* * * 

Как я люблю кошачьи передозы:
червивый воздух – влажный и сквозной,
поспели бабочки и расцвели стрекозы,
всё в мире – набело, я вылизан весной.

И в пролежнях реки – опрелости апреля,
и прелесть бытия – держать накоротке:
богов, людей, котов и даже спаниеля,
а после – утопить в солдатском вещмешке.

Но, кто-то золотой, под маскою кабуки,
чесатель шерсти и сжигатель книг,
берет меня в свои чешуйчатые руки,
целует, отделяя от других.

В апреле, через год, на министерской даче,
нажравшись коньяка в свиную колбасу,
он плачет надо мной, он верит, но иначе:
что я его люблю, что я его спасу. 

Из второго тома

Вспыхнет чучело белой совы:
ты увидишь в рассеянном мраке,
что у Гоголя – две головы,
а не три, как твердят на филфаке.

Да, у Гоголя две головы,
будто это Алупка-Алушта,
почему? – ошарашены вы,
потому что, мой друг, потому что.

Если правую бошку отсечь,
ибо левая бошка в декрете –
потечет малоросская речь
болоньезом к любому спагетти.

Если Гоголю нос потереть –
на удачу, в насмешку над словом –
мы забудем о Гоголе впредь,
о чудовище дваждыголовом.

А у Пушкина восемь хвостов –
утверждал Д. Иваныч Хвостов:
не четыре, а восемь, зараза,
покидаю срамные места,
и пускай, заикаясь, до ста
мне считает звезда – одноглаза.

* * * 

Предаваясь сексу и труду –
я увидел, звук не выключая:
кошка – топит Гоголя в пруду,
в Гоголе души своей не чая.

Николай Васильевич хрипит,
задыхаясь в мутной круговерти:
разгулялся видно аппетит –
к этой жизни или к этой смерти.

А у черной кошки – два крыла
и нечеловеческая сила,
хорошо, что молодость – прошла,
сапогом на старость наступила. 

* * *
Раскололся август – грецкий орех,
наш двойной агент, да не выдал всех:
я тогда в бакалее служил связным –
между вино-водочным и мясным.

Там, в подвале, на золотом крюке
царский окорок, спрятанный в окороке,
бескорыстной любви надувная змея
и нацистская конспирология-я.

Всем заведовал бывший расстрига-дьяк,
он любил мочой разбавлять шмурдяк,
из отпетых шлюх и морских послов,
он варил уху, презирая плов.

Вечер всплыл, утопленника мертвей,
я смотрел на небо сквозь сеть ветвей:
словно яд, зашитый под воротник –
растекалось солнце: «Прощай, связник…»,

И слетались ангелы к маяку –
как на ленту липкую, на строку,
как шарпеи, в складках сошлись холмы -
скорость света меняя на скорость тьмы.

* * *
Был бы я полубогом, крышующим воду и глину,
наполовину пустым или полным наполовину,
снизу – покрыт корой, а сверху – в пчелином рое:
то одно, то второе, дробью – одно второе.

Был бы я Полуботком, гетьманом на подхвате,
в берцах от волонтеров или в кац@пском халате:
курил бы файну люльку, стучал бы вдовам у шибку,
ловил бы сказку на старика и рыбку.

Это теперь я такой – одинокий, цельный,
ибо книга нашей жизни – список расстрельный,
где у всякой сказки есть конец оптимальный –
то он радужный, а то и гетеросексуальный 

Ранение

Обними меня – обескрыль,
перейди на молчание о высоком:
роза – цвета кетчупа-гриль,
волонтёр с гранатовым соком.

Кто-то мне подмешал в судьбу
клофелин причастия, на удачу,
я такие фильмы видал в гробу,
белый свет – копеечка, дай мне сдачу.

Дай мне снег, просеянный сквозь зурну,
тот, что в праздник поёт, не тая:
богомол съедает свою жену –
потому, что она – святая. 

* * *
С младых ногтей был увлечен игрой:
давя прыщи, я раздавил не глядя –
пасхальное яйцо с кощеевой иглой,
скажи-ка, дядя,

не даром я бродил во тьме береговой,
где по усам текло и по волнам бежало,
как хрустнуло столетье под ногой –
смертельное, ржавеющее жало.

И объяснил мне комендант Першко,
цветную скорлупу в карманы собирая,
что у войны – не женское ушко,
что есть игла вторая –

в неё продета ариадны нить,
и можно вышивать на полотне лимана:
убитых – крестиком, а кто остался жить –
спокойной гладью правды и обмана.

Часть гобелена, гвоздь картины всей –
горит маяк, но светит мимо, мимо,
и счастлив я, как минотавр Тесей,
как губернатор Крыма. 

* * *
Хмели-сунели-шумели, хмели-сунели-уснули,
и тишина заплеталась, будто язык забулдыги,
к нам прилетали погреться старые-добрые-пули,
и на закате пылали старые-добрые-книги.

Крылья твои подустали, гроздья твои недозрели,
йодом и перламутром пахнут окно и створка,
хмели мои печали, хмели мои б сумели,
если бы не улитка – эта скороговорка.

* * *
Пустой бумажный лист с рождения рифмован,
как будто он – солист, подсолен и подкован,
где степь и лебеда, полынь и козьи морды,
где пастухов стада, где вертухаев орды.

Ответь мне, дочь греха, двойной агент игила,
зачем ты пастуха в глухую ночь доила,
в герпесовых губах сжимая знаменатель,
когда изменой пах немытый мой читатель.

Бумажный лист пустой – чернее сухостоя,
и если есть покой, любовь и все такое,
исчислен многократ гомером по омерте:
ни в этой жизни, брат, сестра, ни в этой смерти. 

* * *
Почему нельзя признаться в конце концов:
это мы – внесли на своих плечах воров, подлецов,
это мы – романтики, дети живых отцов,
превратились в секту свидетелей мертвецов.

Кто пойдет против нас – пусть уроет его земля,
у Венеры Милосской отсохла рука Кремля,
от чего нас так типает, что же нас так трясёт:
потому, что вложили всё и просрали всё.

И не важно теперь, что мы обещали вам –
правда липнет к деньгам, а истина лишь к словам,
эти руки – чисты и вот эти глаза – светлы,
это бог переплавил наши часы в котлы.

Кто пойдет против нас – пожалеет сейчас, потом –
так ли важно, кто вспыхнет в донецкой степи крестом,
так ли важно, кто верит в благую месть:
меч наш насущный, дай нам днесь.

Я вас прощаю, слепые глупцы, творцы
новой истории, ряженные скопцы,
тех, кто травил и сегодня травить привык -
мой украинский русский родной язык.

* * *
В полдень проснёшься под дизельный стук вапоретто,
опустошённый любовью на треть,
смотришь на чьи-нибудь губы, а после минета –
стыдно и больно смотреть.

Переключаешь себя на побег с шоушенка,
и, четвертной отмотав до звонка –
слышишь, как Бродский читает стихи Евтушенко:
кто напоил мудака?

Пахнет потопом, прокисшей резиной в прихожей:
п-п-п -трубочный вспыхнет табак,
выглянет солнце, торгуя опухшею рожей,
сёрбнешь амброзии, крякнешь и думаешь так:

эта поэзия – честная вроде давалка,
здесь клофелин не в ходу,
я бы отрекся, да только вот родину жалко -
брошу и вновь украду.

* * * 

Перистых облаков белые лимузины
притормозят на проспекте имени братьев Кличко,
желтые хакеры извлекут тебя из корзины,
белые байкеры хакнут тебя в очко.

Больше не плачь, начиная – завязывай,
падай и вновь становись на крыло,
и никому, никогда не рассказывай,
что там в корзине произошло.

Снова обнимутся ватники с бандерлогами,
карты невинных составит иной сомелье,
пусть тебе снится, как спят дураки под дорогами
в мягкой, российско-китайской земле. 

* * *
Рыба гниёт с головы, забывая слова и дела:
посмотри, говорит, как чудесно я прогнила,
вопреки вдохновенью, меня озаряет смрад,
чешуя и хитин превращаются в хит-парад.

Человек разговеется, выпьет, напишет пост,
съест куриную грудь, раздвоенный щучий хвост,
сходит в старую церковь, где ладан и воск, и тлен,
человек закурит и пепел смахнёт с колен.

Райский сад распада, ржавеющая звезда,
проклиная трубы, святая журчит вода,
всё почиет в бозе, усохнет, пойдёт в распыл,
даже те, кто верил, надеялся и любил.

Исчезая с радаров, весна продолжает петь,
о Петре и Павле рыбацкая сохнет сеть,
мироточит уголь, покрылся пером акрил,
жизнь и смерть спасая, приговорил.

_____________________

© Кабанов Александр Михайлович