Перебирая свой крымский архив,  не нашёл я давних писем из Калифорнии. И где они затерялись на житейских дорогах? Шутливые послания и даже открытки от  друзей студенческой юности теснятся в пёстром беспорядке, того и гляди, развяжут изнутри тесёмки  картонной папки, разбегутся – не соберёшь. Вспоминая друга по журналистскому житью-бытью в университете, и раскрыл я этим летом  чемодан с папками.

   Не взял с собой в Крым ни письма, ни книжки с дарственными надписями авторов.  Был Крым в годы моего сюда возвращения далёкой заграницей. Даже глава императорского дома Романовых  Марина Владимировна сюда без собственного гарнизона не наведывалась выпить знаменитого голицынского  шампанского. Таганрогская таможня,  обеспокоенная излишней, на её взгляд, активностью заморской территории,  лютовала изрядно.  Не стал я таможню беспокоить багажом современной донской словесности, а заодно и перепиской с вдовой поэта-казака Николая Воробьёва. Остались письма и книжки в уютном родовом гнезде моей коллеги, а в те времена и супруги Натальи Витальевны Сафроновой, в девичестве Клепиковой. Вспомнился мне гостеприимный дом на Будённовском проспекте. Вспомнился и звонок, который раздался здесь  в далёкие августовские дни 1991-го.

   Я снял трубку с антикварного по нынешним временам телефона. Миловидный аппарат кремового окраса из  эпохи застольных и далеко не самых для российской истории “застойных” семидесятых вселял оптимизм и даже придавал своим благодушием некоторую весёлость до педантизма размеренной жизни вузовского преподавателя.  Вечером колонна бензовозов на моих глазах блокировала напоминающий торт особняк  партийной власти  на Семашко, мимо которого я шёл с пирожными из Интуриста по приятному случаю дня рождения моей жены.  Тревожно печальные гулы пустых цистерн  возвещали окончательное завершение военной экспансии России  через Среднюю Азию к сокровищам Афганистана, над Россией всходили звезды газпромов и нефтепромов, на то время самые яркие в товарно-сырьевых созвездиях этой таинственной и так и не понятой ни одним из иностранцев страны. Телевизионные новости из Крыма, где жили мои родители, были почти полностью перекрыты железным занавесом цензуры ГКЧП. Вот в один из таких дней и услышал я благодаря незримым мне телефонным барышням бодряще жизнерадостный голос с великолепной артикуляцией, которая могла бы украсить и академическую кафедру, и академическую сцену. 

   Марина Воробьёва звонила со Старой Площади. Конгресс соотечественников, в котором почтенная вдова профессора-поэта  принимала участие,  не мог замкнуться в столь судьбоносные для российской истории дни и вышел на улицы столицы.  С этих улиц, прямо  от здания ЦК КПСС и увозила с собой в Калифорнию  русские сувениры мой теперь далеко не заокеанский новый друг.  Я занимался публикацией в журнале “Дон”  нескольких стихотворений поэта и хлопотал у доцента Тамары Ивановны Тумилевич, вдове известного фольклориста Фёдора Викторовича Тумилевича, о включении в фольклорную практику наших студентов записей созданного Николаем Воробьёвым Монтерейского казачьего хора. Всё это входило в круг моих забот не столько вузовского преподавателя, сколько литературно-художественного критика, активного автора многих ростовских изданий. О докторской диссертации я тогда не помышлял, а в университете занимался преимущественно лингвистикой, алгебраический жар хладных формул которой и смягчал нелёгкие заботы критика.  Литературно-критические перекрёстки и первопутки познакомили нас с Мариной Воробьёвой, но до личных встреч не довели. Что ж, тем прочнее остались в памяти  недолгие минуты  живого телефонного общения.

   В Крыму у меня телефон почти не звонит, карманный смартфон я тоже стараюсь не перегружать.  Зато благодатное южное солнце само собой приглашает забраться в самую гущу архива, забыться в его уютной тени, предаваясь собственным воспоминаниям.   А за воспоминаниями можно и перечесть давние бумаги, среди которых есть и стихи, присланные из далёкой Калифорнии, из городка с известным не только американцам именем Пэбл Бич. Быт и нравы калифорнийского побережья прекрасно изображены в блистательном очерке непревзойдённого маэстро журналистики Мэлора Стуруа “Палм Бич – остров миллионеров”. Добавлю лишь то, что Пэбл Бич – городок туристический, но сюда приезжают посмотреть не на экзотику роскоши и власти денег, где в туристов превращаются миллионеры, дворцы которых не выдерживают конкуренции со скромными трёхэтажными особняками мультимиллионеров. Пэбл Бич доступен обычным людям. А россиянам он интересен и тем, что когда-то Калифорния была обжита не только мексиканцами, но и русскими, однако российскую империю влекло не щедрое южное солнце и роскошные пляжи, а легкодоступное летучее и чёрное золото Сибири, так что об оставленных калифорнийских поселениях помнили лишь такие поэты, как Андрей Вознесенский. Но стихи Андрея Вознесенского знал я по книгам, журналу “Юность” и его знаменитой калифорнийской опере, а ксероксы с текстов Николая Воробьёва дал мне приятель историк.   

   Наследие поэта примечательно не только для судеб казачества, но и для всей скитальческой эпохи от Первой мировой войны до ближневосточной эмигрантской волны, захлёстывающей Европу во втором десятилетии XXI  века.  И перебирая страничку за страничкой свой крымский архив и связанные с ним воспоминания, я невольно задумываюсь над давно волнующей меня темой странствователей и домоседов как двух важнейших культурологических типах, двух героях современной культуры. И статья в столичном солидном журнале давно опубликована, и глава в защищённой докторской есть. Разве недостаточно? Хватит уж к этой теме возвращаться. Но современная история ветрами тревожных новостей и с запада, и с востока заставляет возвращаться к пережитому и забытому. Особенно в Крыму, куда я давно вернулся к родительскому очагу, оставленному на время затянувшейся учёбы.

  На крымском перекрёстке путей человеческих тема странствий и домоседства  имеет вневременную актуальность. Когда-то в исторически бурные дни нашего скромного  знакомства с Мариной Воробьёвой опубликовал я книжечку о лирическом герое Александра Кушнера, городском домоседе шестидесятых –  восьмидесятых годов ХХ века. А затем и общий обзор темы в русской поэзии, взялся я в давние времена за публикацию стихов Николая Воробьёва не в журнале, а отдельным сборником, но научно-педагогические дела отодвинули проект.  Думается, солидное издание  литературного наследия этого яркого и колоритного представителя эпохи, да и многих других российских писателей реально по месту хранения авторских архивов. Проект не стал на быструю руку составленной  преходящей метой времени  так называемой возвращённой волны  русской эмигрантской литературы, но само наследие, думаю, не канет в лету. И во многом благодаря детским мемуарам поэта. 

  Николай Воробьёв оставляет яркие по живой детской памяти написанные  воспоминания “Верны заветам старины”, в которых рассказывает об эмиграции Донского Императорского Александра III кадетского корпуса.   В Pebble Beach (Калифорния) изданы  поэтические книги “Стихи о разном” (1969)  и  “О человечках с другой планеты” (1972).  Николай Воробьёв автор поэм “Болванный бунт”  (Йосемити, 10 – 14 августа 1953), поэмы “1613”. В Монтерее донской поэт увлекается индейскими сказами.  Сохранилось и немало оригинальных стихотворений, которые не входили в прижизненные издания. С детских лет Николай Воробьёв участник белого движения, но творчество этого яркого и оригинального автора ХХ века нельзя  ограничить тесными рамками авторской судьбы поэта-эмигранта, поэта-борца.  В своих лучших образцах наследие Николая Воробьёва имеет общечеловеческую художественную ценность.

  22 декабря 1919 года одиннадцатилетний курсант кадетского корпуса Николай Воробьёв-Богаевский вместе со своей сотней был эвакуирован из столицы Войска Донского Новочеркасска.  Через год покинет он и Россию.  Стоя на плацу в тот морозный зимний день, он не знал, что его ожидает давка в Новороссийском порту, голод, вши и тухлая вода на пароходе “Саратов”, грязные карантинные бараки в Александрии. Но ждало тогда казачка-кадета и сочувствие, естественное в отношении к маленьким беглецам ввергнутой в хаос огромной империи.  Страна за страной уведут будущего поэта всё дальше и дальше от родины. Это будет Египет, Турция, Югославия, Франция и, наконец, США, где юный кадет счастливо избежит трагедии Лиенца. Эта трагедия массового суицида казаков изображена в картине известного на Дону художника Сергея Королькова.  К счастью, трагедия эта не закрывает последнюю страницу в истории целого народа.

Справка из Википедии: Николай Николаевич Воробьёв (наст. фам. Богае?вский; 8 (21) ноября 1908 , Петербург – 3 июля 1989, Пебл-Бич, Калифорния) — русский поэт, писатель, художник. Один из виднейших представителей казачьей поэзии. Происходил из старинной казачьей семьи, племянник атамана Войска Донского, генерал-лейтенанта А.П. Богаевского. Окончил Донской Императора Александра III Кадетский корпус в Боснии. После этого жил в Египте, Турции, Югославии; учился на юридическом факультете в Белграде. В 1950 переехал в США, где преподавал русский язык в Военном институте иностранных языков в Монтерее (Калифорния).

   Основное произведение Воробьёва — поэма «Кондратий Булавин» (1965). Автор двух сборников стихотворений: «Стихи о разном» (1969) и «О человечках с другой планеты» (1972). В России произведения Николая Воробьёва полностью не издавались. Хлеб чужбины всегда горек, а дороги войн не бывают счастливыми. Особыми чернилами пишутся и судьбы военных. Но если это детская судьба, то, какими бы чернилами ни были выписаны её горести и радости, это судьба близкого душе читателя человека. Российскому читателю хорошо знакомы юнкера Александра Ивановича Куприна. Мне во время студенческой практики в журнале “Дон” доводилось встречаться с Борисом Изюмским, автором известной повести из жизни новочеркасских суворовцев “Красные погоны”.  А вот с Валентином Катаевым, автором “Cына полка”, встречаться не приходилось, но подаренная мне заведующей джанкойской городской детской библиотекой Прасковьей Максимовной книжечка о Ване Солнцеве бережно хранится у меня дома на полке. Журнал “Юность”, который создал и редактировал Борис Полевой, был в отрочестве  одним из любимейших моих изданий. Читал этот журнал в зрелые годы и Николай Воробьёв.  Правда, не любимого мною  “Милого Эпа”, штудирующего английский, а баталистику.  И то, и другое равно естественно и для меня, обычного шпака, и для человека с военной выучкой и биографией.

 Документальная история маленьких кадетов, рассказанная Николаем Воробьёвым, была прочитана мною после  многих художественных детских биографий  от Чарльза Диккенса и Марка Твена до Януша Корчака. Она впечатляла и волновала  сердце отнюдь не сентиментального старца. Свеж ещё был в памяти рассказ Джеммы Фирсовой, известного кинодокументалиста-антифашиста. Мы смотрели с ней вдвоём её новый фильм, который она привезла на симпозиум в Ростов, а затем, выйдя на свет из тёмного зала Дома Кино, Джемма  рассказала мне о своих детских военных впечатлениях.  Я увлёк идеей снять фильм по воспоминаниям Николая Воробьёва известного киносценариста Александра Обертынского, но я был погружён в науку и педагогику, а Александр Яковлевич взвалил на себя тяжкую ношу двух газет, да ещё и председательство в союзе кинематографистов, так что до съёмок дело не дошло.  Нужно заметить, что воспоминания очень кинематографичны,  и не только в плане документалистики. Хотя, конечно, и военные педагоги кадетов, и пекущиеся о юных кадетах англичане, сами юные питомцы – не канули в лету. Монологи их потомков могли бы составить основу маленькой, но многоплановой телеэпопеи одного школьного детства.

  Сейчас в Крыму,  разнообразя впечатления  небогатой на события степной жизни, я иногда захожу на пустующий по причине нынешней блокады вокзал. Здесь когда-то находился военный штаб правительства, служил министром в этом правительстве и отец Владимира Набокова, самого известного в США русского писателя-эмигранта. Живописал этот вокзал популярнейший  русский прозаик ХХ века Михаил Афанасьевич Булгаков. В его окрестностях  с самим Булгаковым  досадная история  приключилась. Так, местный мальчишка вместо крема наваксил московскому литератору штиблеты глиной. У настоящего писателя всегда есть чувство юмора, а что за детство без озорства. Ничего кроме улыбки от того маленького происшествия у Булгакова, автора “Мастера и Маргариты”, не осталось. Кадеты из России эмигрировали через Новороссийск и через Евпаторию.  Пути-дороги, по которым одна из групп кадетов, ослабленных невзгодами и болезнями,  а Николай Воробьёв в неё не входил,  перебралась в  Крым,  мемуары  самих эмигрантов не поясняют. Скорее всего, до побережья морем, в Севастополь, а затем вглубь полуострова в Симферополь.  Но это почти фантазии. В мемуарах указываются  только Симферополь и Евпатория.  Много о чём можно подумать на пустынном степном вокзале в Крыму. И не только в связи с калифорнийским творчеством донского поэта. Но сейчас мои мысли в Новочеркасске и его кадете-эмигранте.               

   Верность заветам старины, товарищество, жизнелюбие новочеркасской школы казаков, не унывающей и в бедах, остаётся в памяти. Яркие эпизоды, сохранённые впечатлительной детской душой прошедшего  дорогами эмиграции поэта Николая Воробьёва,  – незабываемы.  Воспоминанье и мысли о  них в далёком и от Америки, и от Дона Крыму на пустынной степной станции, а когда-то крупнейшем железнодорожном узле – всего лишь одна из теней этого, как бы сказал Андрей Платонов, прекрасного и яростного мира. Дал Новочеркасск этому миру философа и эстета Алексея Фёдоровича Лосева, но всё-таки остаётся он в памяти военным городком, столицей грозного Войска Донского, местечком детской школы казачат. Свободолюбие, дух вольницы, непокорность согласуются для неравнодушного к своей государственности казака с живейшим участием в российской истории. Этим казак близок, родственен американцу, плоть от плоти он этим и современный  россиянин, многоликий и многонациональный.

   Чеховские мальчики XIX века бежали в Америку.  Кумиром российских мальчишек ХХ века стал герой экранизированных новелл Карла Мая югославский актёр Гойко Митич,  известность к которому пришла благодаря немецкой киностудии “Дефа”.  Исполнитель ролей благородных и отважных индейцев совсем недавно посетил Ялту, до которой из крымских степей рукой подать. Для этого и железная дорога не нужна, достаточно обычного автобуса с троллейбусом. В Ялте на киностудии Гойко Митичу тоже довелось успешно потрудиться. Поэтому и полный зал крупнейшего современного кинотеатра “Сатурн” был заполнен поклонниками. Фотографии Гойко Митича хранятся в семейных архивах. В Крыму у выдающегося актёра немало настоящих друзей, а не только поклонников и поклонниц. Американские индейцы – заповедная территория и тема отрочества, а люди трудного детства часто остаются на всю жизнь детьми. Ребёнок войны, кто им был, тот им и остаётся после закаляющего пламени горестей и бед, а пламя это не делит мальчишек и девчонок по цветам политического спектра. Ребёнок войны – статус  не политический, а гуманитарный. И после известий об успешном ялтинском  визите Гойко Митича, перечитывая сброшюрованный ксерокс книги Николая Воробьёва “Стихи о разном”,  я первым делом заглянул в индейские сказы. 

   Тот юный отрок, который увиделся моим глазам в мемуарах донского поэта,  не мог пройти в Америке мимо сокровищницы индейского фольклора. Современная Америка многим обязана своим коренным жителям.  Шифровальщики одного из индейских племён спасли военный флот страны Марка Твена от морских и воздушных рейдеров  Канариса и Геринга. Строители-монтажники другого племени индейцев смонтировали фактически все небоскрёбы, так как моховки, а так зовётся это необычное племя, необычайно талантливы в опасном и красивом труде монтажников-высотников. Почитаемый индейцами орёл – символ США. Он словно слетел с вершин непокорных гор на верхушки высоток, облюбованные для семейных гнёзд. Американскую  балладу Иосифа Бродского “Осенний крик ястреба” я когда-то читал донским студентам-филологам моего спецкурса как пример высокой героики, раскрывающей драму гордой и независимой личности.  Дома в степном Крыму после визита Гойко Митича я решил найти в своих бумагах сказ об орле.  Единственный мой слушатель здесь кот Мачо. Ему и предназначались  импровизируемые чтения.  Я ведь слушаю его песни. Почему бы и ему меня не послушать? 

  Давняя память прошлых ростовских чтений  сохранила образ орла из американских сказов Николая Воробьёва. Орёл очень кинематографический образ. Американские вестерны  подарили мне этот образ в романтической темноте кинотеатре моего детства. Поэтому и в сказах он запомнился.  В ксероксе   “Стихов о разном” всего два сказа “Сказ о том, как и от кого йокуты племени Йоданчи получили первый огонь” и  “Сказ о том, как появился рисунок на индейских корзинах в йокутском племени Вукчомни”. Здесь они без датировки, без рукописных комментариев вдовы поэта, но с предисловием самого Николая Воробьёва. Идут в книге вторым разделом из шести со страницы семнадцатой по тридцатую. А завершается книга стихотворением “Мои этапы”, так что индейское сказание – неотъемлемая часть  жизненного пути донского поэта, один из этапов его судьбы в высоком её смысле. 

   Перу поэта принадлежат и другие русские тексты индейского цикла: “Сказ о пропавшей стреле”, “Сказ о том, как Трокуд сотворил Сьерра Неваду”, “Йосемитский Орфей”(18 апреля 1960), “Сказ об Йосемитском великане”.  Герой двух сказов   –  Трокуд, американский орёл, мифологический эквивалент греческого Зевса, верховного олимпийца, среди многих своих превращений воплощающегося и в орла, а также эквивалент и бога-творца, античных доолимпийских божеств-прародителей.  В одном из сказов орёл Трокуд в гневе на Койота создаёт  Сьерра Неваду, в другом посылает зверей-людей и зверей-птиц за огнём   к  Человеку Костра, но только суслику удаётся выполнить  поручение. 

   Индейские сказы Воробьёва – многослойное образование.  Рассказанные от имени индейских  вождей и сказителей, они абсорбированы и освоены американской культурой, не утрачивающей связи со своей европейской основой и способной равно жадно впитать в  себя и донского интеллектуала, возогнанного до высших степеней познания через реторты всемирных скитаний, и волхвованья античного жреца, и бульварную французскую карикатуру. Американская интеллектуальная элита всемирна в своей истории. Брамин и яйцеголовый, удачливый рейнджер и весь возможный спектр диссидентов,  популярный писатель и никому не ведомый архивный отрок – все могут обрести в Америке и кафедру, и верных учеников. В этом магическом коктейле из фужера сверкающего софитами Голливуда, неоном рекламы, и глянцем респектабельных изданий для каждого желающего опериться птенцам всего  тысяч за пятьдесят долларов в год есть возможность получить свою трубочку университетского знания. И эта коктейльная трубочка равно может быть  отлита не только из золота Макены, но даже из пластика безвестного  нефтяного магната. Впрочем, быт и нравы американских университетов знаю я из общедоступных источников, а сам Америке ни разу не был. 

   Донское приобщенье к американскому фольклору для культуры самого Дона знаменательно. Достаточно вспомнить мощный нефтеносный пласт  “Тысячи ночей и одной ночи” в сказках казаков-некрасовцев. Фольклор – живой и развивающийся организм. Синкретизм индейской, африканской и европейской культур в своих исследованиях латиноамериканского феномена прекрасно показала Инна Тертерян. Кульурологический синкретизм можно считать одним из важнейших качеств современной стадии существования фольклора. И здесь североамериканский эксперимент Николая Воробьёва необычайно ценен. Он позволяет увидеть соединение фольклоров разных мировых культур.  Особенно значим образ орла, который в сказах от пишущего на русском языке поэта имеет универсальный характер. Он равно приемлем для степняка, моряка и горца. Он может быть интерпретирован в традициях родной культуры евразийцем,  американцем, африканцем. Наверное, только для таинственного мира Австралии и Океании он экзотичен.

    Однажды мне повезло пообщаться на лекции с великим путешественником и фольклористом Туром Хейердалом, высказывающим интересную гипотезу о всемирных путешествиях казаков и обнаруживающим в фольклоре родство казаков и северогерманских народов Европы. Лекция произвела на меня столь сильное впечатление, что я и сам решился отправиться на конференцию, правда, всего лишь в черноморскую Новороссию.  Конечно, книги и телепередачи тоже сыграли здесь свою роль.  И благодаря встрече с Хейердалом я могу понять один из эпизодов детских мемуаров Николая Воробьёва, напрямую связанный с путешествиями, а значит, и с фольклором.

   В Турции корпус расформирован. Тяжело переживающий это горестное для него событие кадет тяжело заболевает тифом и уже прощается с жизнью. Профессор медицины Алексинский, архиепископ Кентерберийский – кто только не принимает участие в выздоровлении мальчика. И вот у кровати больного кадета, друг которого уже отошёл в мир иной из соседней палаты, оказывается дипломат Лиги Наций, Заведующий Отделом по делам русских беженцев. Это не кто иной, как выдающийся норвежский полярный исследователь Фритьоф Нансен.  На сочувственный вопрос чиновника Лиги Наций о его здоровье больной кадет отвечает вопросом: “А что с Вашим ”Фрамом”? Великий полярник не может сдержать слёз и надолго задерживается, вступая с мальчиком в неожиданно пространную беседу. Вскоре по выздоровлении юный кадет покидает английскую школу и уезжает из Турции. 

Истории дальнейших приключений Николая Воробьёва могли бы позавидовать герои исторической прозы Михаила Загоскина и Александра Пушкина.  И вместе с тем всё это типичная для казака судьба, ведь служили казаки и при королевских дворах Европы, и были нарасхват не хуже знаменитых швейцарских стрелков. Судьба такая похожа на сказку. Не случайно, солдаты Швеции обязаны не только исправно службу служить, но и мастерски рассказывать сказки. Так что из Турции, почти по известной классической дипломатической формуле от “старого больного человека” попадает мой герой исторических невзгод и переживаний в европейскую сказку, а там и до индейского сказа рукой подать.

  Анализ переведённых Николаем Воробьёвым индейских сказов мог бы составить отдельный увесистый том, да и сами сказы могли бы стать отличным пополнением донской библиотеки детской литературы. Но не станем утяжелять камейную форму очерка. И вернёмся в нашем далёком степном городке Крыма к брошюрованному ксероксу “Стихов о разном”. Последняя страничка книги отдана элегии “Мои этапы”.  Не нарушая жёсткой квоте авторского права цитации, ограничусь тем, что приведу лишь первые 16 строк из 36:

Приходи… Подведу к окошку,

Полюбуемся мы вдвоём – 

Я боярышник над дорожкой

Посадил под самым окном.

От него так и веет Доном –

Вот, как будто, рукой подать!

Ты присядь. Послушаем, что нам

Может на ухо нашептать.

Пусть нашепчет он, коль сумеет,

О далёких станицах сказ…

Пусть в саду его кисть алеет,

Как когда-то алел лампас.

А налево – серёжки берёзы…

Это – северной дань стране.

Как и там, видишь, сохнут слёзы

На её бело-сером стволе.

  Ностальгическая лирика Николая Воробьёва, маленького казака-кадета, унесённого бурными ветрами истории в заокеанские дали, открывает нам в русской природе и скромную красоту боярышника. Пушистый в ослепительно белом снегу хвойный лес и прозрачно-светлые берёзовые рощи. Таков традиционный образ русского ландшафта.  Вписывается в него и скромный кустарник из стихов Николая Воробьёва, остающегося и в курортном зное калифорнийского юга тружеником российской словесности, верным учеником преподанных ему заветов старины,  патриотом своей далекой северной родины.

  Крым, где вспоминаю и перечитываю я сейчас Николая Воробьёва, мог бы стать родиной космополитизма, так много всемирных дорог скрестила здесь история. Но здесь  нет безродных путей-дорог. И если все дороги ведут в Рим, то через Крым они проходят. Здесь в Крыму на степном вокзале осталась часть души миллионов граждан солнца, которые ехали на южный берег к неге ласковых черноморских пляжей. Здесь стоял на путях в годы давней гражданской войны большевистский поезд,   волнуя отнюдь не только одну красную Россию медовым месяцем будущего посла обновлённой российской империи, первой в мире женщины-дипломата. Здесь судьба донского кадета видится в особом свете. Это свет романтики Пушкина и Мицкевича, Грина и Паустовского, Волошина и Цветаевой. Таково солнце Юга. 

  Николай Воробьёв приятельствовал с кругом друзей коктебельской гостьи Максимилиана Волошина Марины Цветаевой. Известно его посвящённое Анатолию Штейгеру стихотворение “Ответ на письмо”. О Николае Воробьёве писал Юрий Терапиано, критик русского зарубежья, уроженец Крыма. И наконец, после расформирования корпуса вензель кадет был перекреплён на погоны так называемого  2-го кадетского корпуса.  Корпус этот, по воспоминаниям его выпускника, поэта и писателя Михаила Залесского был создан на смену корпусу расформированному “из полутора десятка выздоравливающих кадет и полубольных преподавателей и воспитателей”.  Этот Второй Донской кадетский корпус и эвакуировался через Крым, сохраняя преемственность с училищем из Новочеркасска.  В Крыму он первоначально располагался на Суворовской улице города Симферополя. Так что с крымской землёй, а не только с одним Чёрным морем судьба Донского Императора Александра III кадетского корпуса соединена напрямую. Крымские воспоминания и чтения здесь вполне естественны.

  В Симферополе я улицы Суворова вживую и не искал, а только при случае посмотрел карту, где увидел всего лишь Суворовский спуск у речного моста на улицу Дмитрия Менделеева. Кутузов, как известно, в Крыму глаз потерял. Что пугать симферопольцев досужими хождениями, разглядываниями и расспросами. Адрес, конечно, привлекательный, что и говорить. Квадрат, что называется, свой, путейский, железнодорожного района. В крымских степях у железнодорожного вокзала прожил я в детстве немало лет. В Евпатории мне бывать доводилось. Меня там, к слову об императорских учениках, собирался даже навестить друг-приятель моего детства железнодорожного, принц одного милого и уютного государства, с семейством которого познакомился я во время своих детских путешествий. Детство – это всегда сказка. А сказок без принцев не бывает. В Евпатории кадеты располагались на вилле сахарозаводчика Терещенко. Но в Евпаторию подходящей оказии после знакомства с литературным наследием Николая Воробьёва у меня не было, а зато при удобном приятном случае побывал я в парке Дворца Александра III. Случаем же этим стала коктебельская задушевная встреча с моим другом юности по Ростовскому университету Владиславом Отрошенко, ныне известным российским писателем, лауреатом многих литературных премий. Встреча же эта состоялась в 2013 году. После неё Владислав Отрошенко отправился пить шампанское с главой императорского дома Романовых Мариной Владимировной, а я к друзьям в Ялту. Живописал я эту встречу в одном из очерков, опубликованных солидным европейским журналом, известном не только авторитетностью авторов со всего мира, но и прекрасным полиграфическим исполнением. Так что, не отвлекаясь в сторону, вернёмся  к судьбам школы кадетов.    

  Имя императора при переформировании донского училища кадетов-казаков исчезло. И на крымских картах дворец императора теперь под обычным именем  Массандровского дворца значится. Находится он, разумеется, не в Симферополе, а в Ялте.  Ялтинцы его знают именно как дворец Александра. Дорога в этот дворец пешком трудновата, но я её одолел, хоть и мало смыслю в ориентировании и прочих туристических науках.  Дворцовые экскурсии недёшевы, так что обошёлся я созерцанием фасада и клумб, что небезынтересно. И вот что знаменательно для этого литературного очерка о донском поэте-кадете. На аллее к парадному входу дворца любезно встретили меня два американских гиганта.  Это гордые и величественные секвойи.  В Крыму много и счастливо приживаются разнообразнейшие интродуценты, заморские растения, а вот секвойям не повезло. Они не такие неприхотливые, как их землячка виргинская акация.  Целую рощу секвой вытеснил плодовитый и популярный орешник под Симферополем. Орешками лакомиться, конечно, люблю, но и секвойи жалко. Не могу смотреть на бахвалящихся своими “подвигами”  древорубов. Ни канадские, ни американские, ни каких бы то ни было убийцы деревьев мне ни милы.  А здесь у  замысловатого теремного дворца такая красотища! Секвойи не могли не напомнить мне о калифорнийской судьбе донского кадета александровца, хоть сам новочеркасский казачок здесь и не бывал, миновали эти палестины и симфероольско-евпаторийские дороги второй части эвакуированного  училища.     

   Граф Воронцов, Александр III, Николай II – менялись хозяева у строящегося дворца. Осталось за редкостным архитектурным шедевром имя Александра. А вот сам Александр в собственном дворце тоже ни разу так и не побывал.  Здание не приносило счастья своим хозяевам. Один при жизни начал строительство, другой продолжил, а третий лишь завершил. Все дворцы окутаны тайнами. Есть они и у этого, соединяющего в себе многие стили, а среди прочих и самый таинственный – барокко. Но я не знаток ни архитектуры, ни династической истории, а обычный житель обычной пятиэтажки, не буду мудрствовать рядом с мудрым молчаньем двух американских секвой.

   Конечно, бывал я и в Новочеркасске, но не зимой, когда в морозный день кадеты прощались на плацу с городом своей школы.  Не искал я в архитектурно чётких перспективах улиц здания кадетско-суворовского училища, хоть и проезжал мимо него. Ни самого здания, ни даже адреса его не запомнил ни в суете дел и забот, ни в приятной эйфории дружеских встреч. Что здесь запоминается, так это осенний парк. Запоминается и внутренний крытый дворик, просторный и светлый, словно созданный для скромных торжеств студенческой юности будущих инженеров. Живописные портреты преподавателей в полумгле коридоров этого института тоже очень эффектно смотрятся в золочёных рамах.  Наверное, само военное ремесло уходит в прошлое, а Новочеркасск всё-таки городок военный, вот и стремится обрести своё настоящее в строгостях инженерных наук.  Джидаи – звёздные казаки галактик пока только в грёзах человечества о будущем, а рыцари всех времён и народов остаются в детских сказках. Бывал я в Новочеркасске вовсе не в связи с судьбой школы казаков и её выпускника-поэта.  Но, задумываясь в далёком от Дона Крыму об этой судьбе,  вспоминаю не только доступные мне связи с геральдическим именем школы, но и саму живую материю жизни, порождающего эту школу городка.  

   Николай Воробьёв искал образ своей души  в общечеловеческой метафорике:

… душа моя, как ветка винограда,

Что к солнцу тянется, как беспокойный сон…

(“В вечер святого Покрова”)

   В известной эмблеме Войска Донского голый казак сидит на бочке с вином. Войны для него занятие вынужденное, а весёлое состояние духа – естественно.  Так что официально казак  в своей эмблематике общечеловечен. И душа поэта-казака рождена животворным югом. Тянется она к солнцу и свету. Скитания её не сравнить с неприкаянным полётом листа, оторванного от ветки. Да и не скитания это, а высшее предназначение  души на стезе познания.  Не случайно один великий восточный актёр собирал и выращивал в своём домашнем саду вьюнки. Столь же естествен американский образ высшей академической школы – заросли плюща. Гибкость, стремление вверх – всё это лучшие качества природы, несущей в себе зерно саморазвития.    

Нашли своего читателя стихи поэта в Калифорнии и в Париже, на родном Дону и в далёком от Дона степном Крыму.  Знают поэта не только рассеянные эмиграцией по всему миру потомки  кадетов, которым  холодно и неуютно было стоять на новочеркасском плацу в далёкий и давний морозный день 1919-го. Зимнее равноденствие 22 декабря давно в прошлом. А в будущее можно смело взять с собой путевую поэтическую памятку Николая Воробьёва “Мои перемётные сумы”. Вот первые две её строфы из семи:

Уж не раз на моих дорогах,

На этапах чужой земли,

Проверяю я взглядом строгим

Перемётные сумы мои.

Коли лишнее – вон! Легко ли

Всё тащить за собой в пути?

Много ль нужно в казачьей доле,

Чтобы путь до конца пройти?

   Теряются на торних житейских дорогах книги, письма и даже целые архивы, но память остаётся. Так осталась в моей памяти история донского поэта из Калифорнии Николая Воробьёва и его отроческой школы казачков-кадетов.  Иногда, перебирая ли дома после визита друзей бумаги, коротая ли время на пустынном вокзале после проводов гостей, очень редких для малоизвестного курортникам степного Крыма, возвращаюсь в памяти и к стихам, и к детским воспоминаниям человека, которого никогда не встречал и не видел. И судьба человека не может не волновать, и стихи, и воспоминания. Биографии приходят и уходят вместе с людьми, а судьбы остаются...

________________________

© Пэн Дмитрий Баохуанович