Главная
Главная
О журнале
О журнале
Архив
Архив
Авторы
Авторы
Контакты
Контакты
Поиск
Поиск
Обращение к читателям
Обращение главного редактора к читателям журнала Relga.
№05
(407)
21.07.2023
Культура
Анатолий Жигулин и писатели-шестидесятники
(№12 [330] 20.10.2017)
Автор: Владимир Колобов
Владимир Колобов

Вышла в свет новая книга известного журналиста, члена Союза российских писателей Владимира Колобова «Дневник А.В. Жигулина как документ эпохи» (Воронеж: «Научная книга», 2017. – 298 с.). В ней впервые исследуется дневник знаменитого поэта и прозаика, бывшего узника сталинских лагерей Анатолия Владимировича Жигулина (1930–2000). По мнению автора, дневниковые записи А.В. Жигулина не только вносят дополнительные штрихи в жизненную и творческую биографию писателя, но также уточняют и расширяют сведения о резонансных событиях в истории отечественной журналистики и литературы второй половины XX века. 

Публикуем фрагменты из книги В. Колобова, посвященные писателям-шестидесятникам. 

    В дневнике А.В. Жигулина запечатлены портреты многих писателей, которых принято называть «шестидесятниками». Эти люди родились и выросли в эпоху Сталина, их мировоззрение формировалось под влиянием Великой Отечественной войны, исторических решений XX и XXII съездов КПСС, «оттепели». Одни из них даже успели добровольцами стать участниками Отечественной войны, другие испытали на себе неимоверно тяжкий груз культа личности, чудом выжив в сталинских лагерях, третьи получили трудовую и идейную закалку на целине и строительстве Байкало-Амурской магистрали. По возрастному признаку писателей-шестидесятников можно условно поделить на три группы: старшее, среднее и младшее поколения.

  Многие из писателей-шестидесятников старшего и среднего поколений шагнули в большую литературу со страниц журнала «Новый мир» Твардовского, ставшего после антисталинского ХХ съезда КПСС оплотом либеральных и демократических ценностей. Среди них: Ю.В. Бондарев, В.П. Некрасов, В.В. Быков, Г.Я. Бакланов, В.С. Гроссман, В.Н. Войнович, Ч.Т. Айтматов, В.М. Шукшин, Ф.А. Искандер и другие писатели, стремившиеся в условиях советской цензуры правдиво и честно отражать действительность.

Журнал «Юность» В.П. Катаева стал трибуной для нового поколения представителей советской поэзии и прозы: Е.А. Евтушенко, А.А. Вознесенского, Р.И. Рождественского, Б.Ш. Окуджавы, Б.А. Ахмадулиной, В.П. Аксенова, А.Т. Гладилина и др. 

    Практически каждый из этих людей оставил след в дневнике А.В. Жигулина.

 

Е.А. Евтушенко

Одним из ярких конструктивных образов писателей-шестидесятников, запечатленных в дневнике Жигулина, является литературно-критический портрет выдающего поэта второй половины XX века Евгения Александровича Евтушенко (1932–2017), автора канонического стихотворения «Наследники Сталина», отразившего настроения целого поколения советских людей: «Безмолвствовал мрамор. Безмолвно мерцало стекло. / Безмолвно стоял караул, на ветру бронзовея. / А гроб чуть дымился. Дыханье из гроба текло, / когда выносили его из дверей мавзолея...».

Одно из первых упоминаний о Евтушенко в дневнике Жигулина:

«19 августа 1959 года, среда.

Вчера вечером был с Г. Пресманом у Луткова. <…> Беседовали о поэзии, в частности о стихах Е. Евтушенко, Е. Винокурова. Талантливые поэты!».

Дневниковые записи Жигулина позволяют в полной мере проанализировать диалектику личных и творческих отношений двух крупнейших советских поэтов.

«20 сентября 1964 года, воскресенье.

Евтушенко в «Юности» был за мои стихи, за «Сны», «Бурундука» и «Кострожогов». На последнем даже написал: «Прекрасно». Но – увы! – стихи не пошли. Запрещено «Юности» писать о культе».

«10 мая 1965 года, понедельник.

<…> Читаю поэму Евтушенко «Братская ГЭС». Начало – «Я еду по России», «Монолог Египетской пирамиды», «Песня надсмотрщиков» – очень понравилось. Дальше хуже, хотя я и до половины еще не прочел, но видно, что дальше хуже. Особенно эти иллюстрации к русской истории. 

Но как бы там ни было, Евтушенко твердо выходит в большие поэты. Несмотря на поспешность, у него есть главное, что для этого нужно: понимание истории и беспощадно ясное понимание сегодняшних событий. И не только понимание, но и стремление писать обо всем этом. Порою он выражает свои мысли в подтекстах, ибо правду во все времена писать трудно.

Поэт, не понимающий противоречий и бед своего времени или закрывающий на них глаза, или, что хуже всего, сознательно искажающий действительность, – не может стать большим поэтом, как бы ни был он одарен природой».

Отдавая должное таланту собрата по перу, Жигулин после внимательного прочтения поэмы «Братская ГЭС» отметил в дневнике и серьезные недостатки произведения.

«11 мая 1965 года, вторник.

Прочитал Евтушенко. Сложная вещь – эта поэма. Неровная. Но значительная, как ни крути. Местами вялая, местами великолепная. <…> Начальство даже трусливее рядовых работников. Их пугает даже не смысл, не внутренняя суть, а буква, слово. Удивительно, как они пропустили у Евтушенко эти запретные слова: «номер», «зеки»?.. Прошли слова запретные. Но экскурсы Евтушенко в «лагерную тему», тем не менее, очень и очень поверхностны. Они только раздражают. Более интересен портрет теперешнего «телефонного человека» в Нюшкином рассказе».

«21 сентября 1972 года, четверг.

Долго сидел и беседовал с Е. Евтушенко. <…> Говорили, в частности, о наших книгах, вышедших в «Современнике». Евтушенко очень удивило, что у меня прошли некоторые стихи о культе и 37 годе. Он их читал, хвалил. <…> Говорили также на «общеполитические» темы. Лагерь. Цензура и т. д., и т. п. Понравилось Жене мое предисловие. О Твардовском, о «Дне поэзии», о многом».

«23 сентября 1972 года, суббота.

...Вечером этого дня были на свадьбе у Сергея Алиханова. <…> Я не хотел идти, но сейчас не жалею, что пошел. Очень хорошо было. Так мило, душевно посидели, поговорили. <…> Особенно Женя много говорил, пока не ушел. Я имею в виду Евтушенко. Он говорил, в частности, о нашем с ним родстве – душевном и поэтическом. Дескать, в основе наших стихов – боль. Это общая, мол, черта. Поэтому мы, дескать, хорошо и понимаем друг друга».

Запись в дневнике А.В. Жигулина во время отдыха в Коктебеле:

«11 июня 1974 года, вторник.

До самого обеда были у Жени Евтушенко с Сергеем Орловым и Ирой. Женя зазвал нас послушать стихи. Читал он много: из австралийского, перуанского, вилюйского и коктебельского циклов. Есть немало интересного, но местами, кусками, в частностях. Женя не всегда может вовремя остановиться, сделать стихотворение чистым, цельным, локальным. Мысль уходит в ответвления, в боковые пути. Наступает перегрузка – и образами, и информацией. Длинноты, разжевывания начинают тяготить, раздражать. Все это идет в ущерб стихам. И я, и Орлов сказали ему об этом. Женя не стал спорить: знаю, мол, за собой эти недостатки, но не могу остановиться. 

Возникла сложная, многосторонняя беседа о поэзии. Я прочел стихи: «Чуть слышно кукует кукушка…», «Москва», «Осень», «Сны». С. Орлов читал стихи о Я. Смелякове.

Мои стихи всерьез понравились обоим поэтам. <…> Вспоминали встречи с Твардовским, говорили о Теркине и о военных стихах других поэтов».

Жигулин откровенно пишет и о тех разногласиях, которые иногда случались у него с Евтушенко. Не секрет, что поэты – народ эмоциональный и весьма ранимый.

«3 апреля 1978 года, понедельник.

<…> Женя Евтушенко неожиданно ко мне подошел, подозвал:

– Толя! Для меня удивительно то, что ты был против моего вечера в Лужниках. А ведь я – ты помнишь – написал письмо в твою защиту, когда ты прочитал стихи в Политехническом. Ты помнишь об этом?

– Да, Женя. Я это помню, спасибо тебе. Что же касается твоего вечера в Лужниках, то вопрос на голосование был поставлен так. Нам дают на 2 вечера Лужники, московским по-этам, всей творческой организации. Есть два предложения об использовании этой возможности: 1) отдать эти вечера Евтушенко и Вознесенскому или 2) провести два коллективных выступления. Из чувства элементарной справедливости я голосовал за второе предложение.

Женя начал спорить – дескать, вопрос стоял не так. Я предложил проверить по протоколу. <…> На счастье подошла Ира. Уже при ней все заново и подробно пришлось повторить. Женя:

– Ты ведь знаешь, что это я завоевал Лужники…

– Ладно, я это знаю. Но не мешает тебе помнить о том, что, когда ты устраивал своими стихами «революцию» в 50-х годах, я в это время еще гнулся… на Колымских урановых рудниках и думал-гадал: то ли будет реабилитация, то ли нет.

– Я в этом не виноват.

– Это тебе, как Штирлицу, «информация к размышлению».

В дневнике Жигулина подробно отражена ситуация, когда Евтушенко решительно вступился в его защиту в связи с попыткой литературных чиновников наказать поэта за чтение «нежелательных стихов». В октябре 1973 года Жигулин во время своего выступлении на вечере поэзии в Политехническом музее, посвященном Маяковскому, прочел стихотворение «Забытый случай»: «Забытый случай, дальний-дальний, / Мерцает в прошлом, как свеча... / В холодном БУРе на Центральном / Мы удавили стукача…» .

Ортодоксальное руководство Московской писательской организации усмотрело в этом, не опубликованном на тот момент в печати, стихотворении крамолу и попыталось наказать поэта. В защиту Жигулина тогда выступил ряд известных писателей: К.М. Симонов, В.Н. Соколов, Е.А. Евтушенко и др. В результате скандал удалось замять, но последствия того случая и дальше преследовали поэта: в частности, он надолго стал невыездным в зарубежные страны.

«Позавчера – 28 ноября 1982 года, в воскресенье

был в ЦДЛ вечер, посвященный еще не вышедшему <альманаху> «День поэзии 1982». <…> Вечер в ЦДЛ был хороший. Володя Соколов председательствовал и был мягок и изящен. <…> Я выступал четвертым. Прочел следующие стихи: «Бурундук», «Полынный берег, мостик шаткий…», «Игрушечной нашей любви…», «Упал снаряд, и совершилось чу-до…», «Калина», «Черный ворон, белый снег», «Настроение («Обложили, как волка, флажками…»), «Продли, Всевышний, дни моей Ирины…»

Во время чтения мне четырежды преподносили цветы. Успех просто потрясающий. Полностью владел залом. Читал – словно летел. Женя Евтушенко, сидя рядом со мною за столом, при выступлениях первых трех поэтов демонстративно читал-листал какую-то рукопись. Но когда меня объявили, он рукопись оставил. Потом выразил мне одобрение – люблю, мол, твои стихи про японца и махорку. А одну строку, дескать, надо исправить – Св. Георгий изображается не с пикой, а с копьем. Внимательно слушал меня Женя…».

В середине 1980 годов Жигулин и Евтушенко, как и многие другие «шестидесятники», с огромным энтузиазмом восприняли смену курса внешней и внутренней политики государства, получившего образное название «перестройка». В «перестройке» они увидели продолжение «оттепели», возобновление надежд на публикацию ранее запрещенных произведений, на запрет цензуры, на появление подлинно независимой писательской организации.

«25 августа 1987 года, вторник.

<…> Я уже лег спать, когда позвонил Евтушенко. Он сказал Ирине:

– У него в «Огоньке» – «Памяти друзей» – феноменальное стихотворение! Феноменальное! И он сейчас так остро чувствует и переживает?! Это потрясающе!

Я еще не уснул и подошел к телефону. Женя наговорил мне целый короб восторженных слов, которые и записывать как-то неловко. В частности, его поразила чрезвычайная наполненность стихов чувством. «Нет пустого словесного элемента».

– Ты, кроме прочего, открыл какую-то новую форму стиха. Такого еще не было после Блока! Совершенно не замечаешь, что нет рифмы. Необыкновенная густота. Ты должен написать поэму!

– Женя, я написал роман. Его приняли в «Знамени».

– Слушай, а о подростках там будет?

– Да будет!

Я ему когда-то в Коктебеле рассказывал о КПМ. Закругляя разговор, я скромно сказал, что рад, дескать, что мы выступили в паре. На это Женя воскликнул с негодованием:

– Я говорю о том, что висит в воздухе. А ты выдаешь свое, что, кроме тебя, никто не знает! Ты открываешь какое-то неведомое пространство!».

Понравившееся Евтушенко стихотворение Жигулина «Памяти друзей» содержит эпиграф: «Имею рану и справку» (Б. Слуцкий) и посвящено событиям, описанным в автобиографической повести «Черные камни»: «Я полностью реабилитирован. / Имею раны и справки. / Две пули в меня попали / На дальней глухой Колыме. / Одна размозжила локоть, / Другая попала в голову / И прочертила по черепу / Огненную черту…» .

Еще одна запись в дневнике Жигулина посвящена телевизионной передаче о творчестве и жизни известных русских поэтов, автором и ведущим которой был Е.А. Евтушенко:

«11 апреля 1998 года, суббота

Еврейская пасха. День узников.

<…> Передача Евтушенко. Чудо! Молодец, Женя! Сначала шла моя песня на фоне соответствующих кадров – дороги, сопки, лагеря. Читал Женя на удивление хорошо, а говорил обо мне с трогательной любовью, добротой и нежностью. Изумительно говорил и о моей судьбе, и обо мне. Не буду сейчас вспоминать, что он читал. Это «Стихи», «О, люди, люди с номерами…»,  «Бурундук», «Палачи вы мои, палачи…», «Береза» и что-то я забыл. Лена Троянова обещала сделать мне кассету со всей передачей и два дубля с исходниками песни. Было очень много отзывов-звонков».

В передаче на «Радио Свобода», посвященной памяти А.В. Жигулина, Е.А. Евтушенко вспоминал: «Двухтысячный зал кинотеатра «Октябрь» оказался переполнен. Люди подсказывали поэтам забываемые ими строчки, выкрикивали названия любимых ими стихов... Но, пожалуй, самое потрясающее впечатление произвело на всех, когда Толя Жигулин сиплым голосом колымского кострожога запел лагерную песню о том, как «вставал впереди Магадан, столица Колымского края...» Он пел не только голосом. Казалось, пели его затравленные смеляковские глаза, его спина сахалинского каторжника, описанного еще Чеховым. Ноги в невидимых кандалах, перешедших по наследству от Достоевского, были широко расставлены на сцене, как на палубе парохода, который, покачиваясь, приближался к Магаданскому порту – последнему причалу Великой Утопии. Нет, не «Железного Феликса» нужно поставить напротив Лубянки, а Толю Жигулина, в бронзе или граните. Если бы я был скульптором, то именно с него я бы слепил Неизвестного Лагерника...».

 

А.А. Вознесенский

Одна из первых записей в дневнике Жигулина о поэте Андрее Андреевиче Вознесенском (1933–2010) уже содержит квинтэссенцию его отношения в последующие годы к творчеству выдающегося поэта-футуриста, ученика В.В. Маяковского, Б.Л. Пастернака и С.И. Кирсанова:

«7 октября 1960 года, пятница.

<…> Прочитал нынче книжку стихов Андрея Вознесенского «Мозаика». Это первый его сборник, издан во Владимире. Хорошо издают стихи некоторые областные издательства… В Курске, Белгороде – прекрасно издают.

А. Вознесенский – поэт, безусловно, талантливый, многие стихи мне нравятся, но все-таки эти <эксперименты> в направлении аллитераций, рифм – дело никчемное. Ведь главное заключается не в том, чтобы поразить, оглушить читателя подбором одинаковых согласных или гласных, а в том, чтобы взволновать его».

«3 декабря 1960 года, суббота.

<…> Заходили в книжный магазин на ул. Мира. Мне удалось добыть через заведующего сборник А. Вознесенского «Парабола».

Дневник Жигулина отражает двойственное отношение части советской интеллигенции к высокой в те годы популярности Вознесенского, к его достаточно частым зарубежным поездкам и встречам с иностранными государственными и общественными деятелями.

В апреле 1974 года американский политик Эдвард Кеннеди, младший брат президента США Джона Кеннеди и сенатора Роберта Кеннеди, посетил СССР и на встрече с Генеральным секретарем ЦК КПСС Л.И. Брежневым предложил обсудить вопросы о полном запрете на испытания ядерного оружия и об упрощении эмиграции. Во время визита сенатор встретился с представителями демократической творческой интеллигенции, в том числе с поэтом А.А. Вознесенским. 

В связи с этим А.В. Жигулин иронически пишет:

«8 мая 1974 года, среда.

Андрей Вознесенский и его рассказ о визите к нему Эдварда Кеннеди. Красочный, живописный рассказ. Да… Специально их содержат (Вознесенского, Евтушенко и др.) для подобных посещений. Экзотика, так сказать. Вот колокольня Ивана Великого, вот театр Образцова, а вот наши передовые поэты. Пожалуйте в гости!».

В 1972–1975 годах отношения между Жигулиным и Вознесенским развивались в плоскости не только «поэт – поэт», но и «редактор – поэт». В это время Жигулин работал заведующим отделом поэзии, членом редакционной коллегии журнала «Дружба народов».

Как творческому человеку, Жигулину порой было трудно удержаться от субъективных, эмоциональных оценок произведений авторов – иногда всенародно известных поэтов. В его дневнике запечатлен один из таких случаев, связанных с рассмотрением рукописи поэмы Вознесенского «Дама треф».

«10 октября 1974 года, четверг.

Утром написал «Внутренний отзыв о поэме А. Вознесенского «Дама треф»… Перепечатал – дал С. Баруздину, оставил в редакции. Чтобы не было нареканий. А то о прошлом варианте поэмы два часа говорил с Баруздиным перед отъездом в Дубулты, и он же меня потом обвинил, что я уехал, не высказав своего мнения. <…> В редакции – беседы с Баруздиным и Теракопяном о поэме А. Вознесенского. Позже – о том же и с Леонардом <Лавлинским>».

«24 октября 1974 года, четверг.

<…> О редколлегии. Она началась в час: командировки, договора и обсуждение рукописи А. Вознесенского «Дама треф». Споры».

«4 ноября 1974 года, понедельник.

<…> Беседа с А. Вознесенским о поэме. Обиделся Андрей за мои, как он выразился, ремарки (заметки на полях – о «писанье» и о «девочке по кругу»; см. внутренний отзыв – то же (короче) было и на полях). Сначала, дескать, не обиделся, а потом все-таки обиделся. Как, мол, ты – поэт – меня не понял. Обидные, дескать, замечания, их тон. Что ж, может, Андрей и прав. Может, надо было помягче, черт его знает.

Общая беседа о поэме: Андрей, С. Баруздин, Л. Лавлинский, я. Спор о «девочке по кругу». Я – чтоб вымарать или смягчить».

«14 ноября 1974 года, четверг.

<…> Приходил Андрей Вознесенский. Вычитывал свою поэму. Помирились (или как сказать? – объяснились) мы с ним. Что не хотел я его обидеть и что – хрен с ней! – подпишу я его «девочку по кругу». А то начальство не подпишет. Выяснили, что любим друг друга, что мы – поэты. Андрей написал на клочке бумаги слово «обида» и мелко изорвал бумажку и бросил в корзину. Все, мол, конец! А я прочитал стихотворение А. Блока о поэтах со слов: «Так жили поэты. / Читатель и друг! / Ты думаешь, может быть, – хуже / Твоих ежедневных бессильных потуг, / Твоей обывательской лужи?..» – до конца. Мы очень разные с Вознесенским люди – и по судьбам, и по воспитанию, по вкусам, по всему. Но мы оба – поэты, хоть и не всегда понимаем, приемлем друг друга. Об этом тоже говорилось. Точки соприкосновения все-таки есть».

В дневнике Жигулина нашла отражение одна из полушутливых тем его разговоров с Вознесенским о различном оружии времен Великой Отечественной войны. Причина такого интереса обоих поэтов была очевидна: военное детство.

На одной из страниц дневника Жигулина красочно изображены несколько пулеметов. Шутливая надпись гласит:

«17–VII–75 г.

Пулеметы для Андрея Вознесенского. Очень хочется ему иметь пулемет».

«15 мая 1977 года, воскресенье.

<…> Вечером – беседа с А. Вознесенским (о войне и немецком шестиствольном миномете, который наши фронтовики называли: «Ванюша». У нас была «Катюша», а у них – «Ванюша». Жуткая штука этот «Ванюша» – сразу шесть больших мин швырял). А Вознесенский Андрюша сразу придумал (после моего разъяснения) типичную свою строку: «Шестиствольный Серафим».

«16 мая 1977 года, понедельник.

В «ЛГ» <…> книга от А. Вознесенского с изображением шестиствольного миномета «Ванюша»… на гусеницах. Не видел Андрюша «Ванюши»! В Средней Азии был, в эвакуации. И что забавно – я, когда ехал в «ЛГ», вспомнил, как выглядел этот немецкий миномет…».

Ниже – рисунок и шутливое обращение Жигулина к Вознесенскому: «Дорогой мой друг Андрюша! / Вот как выглядел «Ванюша» / Шестиствольный миномет. / Время – сорок третий год».

В вышеприведенной записи Жигулина содержится неточность: во время Великой Отечественной войны восьмилетний А. Вознесенский с матерью были эвакуированы из Москвы и жили в городе Кургане (это Зауралье). В зрелые годы, вспоминая ту пору, Вознесенский писал: «В какую дыру забросила нас эвакуация, но какая добрая это была дыра!».

«17–V–79 г., четверг.

<…> Встреча с А. Вознесенским. Я:

– Ну, что же ты – премию получил, пулемет купил! Взял бы да позвонил: Толя, приходи – постреляем!..».

В дневнике Жигулина немало и других записей с упоминанием имени Вознесенского. Например, такие:

«29 октября 1975 года, среда.

<…> А. Вознесенский, пробегая мимо, сказал:

Я был в Саратове, но слышал, как ты положил зал на обе лопатки на вечере Саши Иванова…».

«13 июля 1983 года, среда.

С 29 июня не писал дневника, т. е. еще со времени пребывания в кардиологическом санатории «Переделкино». <…> Помнится, что провожал нас Андрюша Вознесенский, помогал сносить чемоданы из нашего люкса на 4-м этаже, рядом с библиотекой. Дочь свою он назвал Ариной и радуется этому имени, как поэтической находке…».

Подобные записи, конечно, не имеют особого научного значения, но наглядно свидетельствуют о характере отношений между поэтами.

 

Б.Ш. Окуджава

Более 30 лет творческие отношения и крепкая мужская дружба связывали Анатолия Владимировича Жигулина и Булата Шалвовича Окуджаву (1924–1997). 

Известный поэт, бард, прозаик и сценарист, композитор, автор около 200 авторских и эстрадных песен, написанных на собственные стихи и кавказские народные сказания, Окуджава был одним из самых ярких представителей жанра «эстрадной поэзии» в 1960–1980-е гг. Его авторитет и популярность среди зрителей и слушателей не имели аналогов.

Во взглядах Жигулина и Окуджавы на жизнь и литературу было много общего. Оба во главу угла ставили честное и правдивое отражение действительности, искренний и открытый разговор с читателем, уважение к мнению и позиции других.

В их биографиях тоже есть схожести: оба непродолжительное время работали по найму (Окуджава – в редакции «Литературной газеты» и издательстве «Молодая гвардия», Жигулин – в той же «Литературке» и журнале «Дружба народов»), но предпочли уволиться и целиком посвятить себя творчеству.

Одна из первых записей Жигулина об Окуджаве:

«20 февраля 1967 года, понедельник.

В комаудитории МГУ (что такое комаудитория? Коммунистическая, что ли?) набилось человек восемьсот. Сломали двери. Аудитория амфитеатром, как в Политехническом.

Надо бы было дать Храмову первое слово, ибо стихи его, по словам Булата, менее эффектны, чем мои, но – увы! – Женя позвонил и предупредил, что опоздает на полчаса. Пришлось мне начинать. «Я вышел на трибуну в зал…» Покрутил микрофон, покашлял. Тысячи глаз. Пришли слушать Булата… И начал читать. Читал: «Воспоминание», «Москва», «Хлеб», «Осень», «Бурундук», «Кострожоги», «Сны», «Забытый случай», «Враг», «Я был назначен бригадиром…», «О жизнь! Я все тебе прощаю…»

Были аплодисменты, большой успех. <…>

Потом пел и читал Булат. Я никогда прежде не слышал его пение и получил огромное удовольствие. Прекрасный, крупный, очень человечный, очень мудрый поэт! Радостно его слушать – словно слышишь саму жизнь со всей ее красотой, со всей ее болью и нелепостью».

В самые глухие годы «застоя» Окуджава не скрывал взглядов и убеждений, открыто поддерживал Солженицына, за что не раз подвергался гонениям со стороны властей. О сложной обстановке тех лет, о том, как партийно-государственная система ломала души писателей, заставляя их отрекаться от «пророка в своем Отечестве», свидетельствует эпизод, запечатленный в дневнике Жигулина.

«3 апреля 1971 года, суббота.

Вчера, 2 апреля, был на Партбюро секции поэтов. Обсуждали персональное дело Булата Окуджавы. Вся суть его очень несложна: выступая в Молдавии от «Дружбы народов», Булат в ответ на записку: «Достоин ли Солженицын Нобелевской премии?» – ответил: «Достоин».

Я шел на Партбюро с твердым решением защищать Булата. Но его уже, видно, крепко пробрали журналистские боссы <…> Короче, вопреки моим ожиданиям, Булат признал, что совершил ошибку, сожалел и т. д. Я попытался помочь ему, ухватившись за его мысль, что речь шла все-таки о Нобелевской премии, а не о Ленинской, скажем. Нобелевская премия, мол, – премия буржуазная. Шведских академиков наша пресса ругала. Премия, стало быть, чужая, нехорошая? Солженицын, стало быть, вполне достоин этой поганой премии… Такая, мол, вероятно, логика внутренняя была у Окуджавы, когда он отвечал на вопрос. И в этом случае криминала никакого нет. <…> В общем, Булату почти сошло – поставили на вид. После Бюро было ощущение, словно в <дерьме> искупался. И все были гадки: кто тупостью, кто лицемерием… И сам себе до сих пор гадок: ведь по-честному-то, по-человечески действуя, не надо было мне прибегать для оправдания Булата к формальной, логической уловке. Надо было сказать:

– Друзья! Да вы что, с ума посходили, что ли? Солженицын великий писатель! И зря ты, Булат, вину признаешь! Достоин Солженицын Нобелевской премии! Правильно ты сказал в Молдавии! И я сейчас с тобой повторю: конечно, достоин! Зачем ломать эту дурацкую комедию? 

Вот такие дела!».

Еще одна запись посвящена актуальной на тот момент проблеме публикации художественных произведений Б.Ш. Окуджавы в «тамиздате», что крайне негативно воспринималось официальной властью и руководством Союза писателей СССР.

«30 марта 1972 года, четверг.

<…> ЦДЛ. Партбюро. Разговор о Булате Окуджаве. Его часто печатает антисоветский ж<урнал> «Грани», а в 1970 г. в белогв<ардейском> изд<ательст>ве «Посев» вышел его двухтомник. Булата самого не было. Решили вызвать его для беседы. Я говорил, что не вижу криминала – ведь Булат сам не посылал эти произведения».

Дело разрешилось на следующем заседании партбюро поэтов. После долгих споров было принято компромиссное предложение Жигулина: «проштрафившегося» Окуджаву обязать выступить с осуждением издательства либо на общем партсобрании, либо в печати. 

Жигулин по этому поводу пишет: «Вл. Разумневич был очень не доволен. Очень доволен Булат – он ни за что не хочет выступать с письмом в печати».

После того как Жигулин и Окуджава в конце 1970-х годов стали еще и соседями (их квартиры располагались в одном подъезде писательского дома в Протопоповском – бывшем Безбожном – переулке), их творческие и личные контакты стали еще более частыми. Темы бесед были самые разнообразные: литературные дела, чтение новых стихов, презентация новых песен Окуджавы, взаимная помощь в периоды безденежья (в большей степени это относилось к Жигулину) и т. д.

«2–VIII–80 г., суббота. Прошлой ночью и нынче вечером работал над темой «Отдам еврею крест нательный…». Совсем было признал я свое поражение, но, в конце концов, написал длинный вариант стихотворения, т. е. на две строфы больше. Может, он и лучше, судить не могу».

«6–VIII–80 г., среда. <…> Неожиданно позвонил Булат. Он вернулся из Коктебеля, хотел узнать новости. А какие я знаю новости?.. Булат переживает смерть В. Высоцкого. Хотел, дескать, написать стихи на его смерть, но «лезет всякая банальщина». Спросил, работаю ли я, пишется ли. Я сказал, что написал несколько стихов, могу прочесть одно. Прочел ему стих(отворени)е «Отдам еврею крест нательный…»

Он был потрясен:

– Замечательно! Просто замечательно! Удивительные, великолепные стихи! Не ожидал!..

– А почему не ожидал? Чего?

– Не ожидал такого поворота. Молодец!..».

Стихотворение «Отдам еврею крест нательный…» предваряет эпиграф: «Во время шкуровских погромов в Воронеже семья Раевских прятала в своем доме еврейских детей. Надевали им на шею крестики: крещеных бандиты не трогали. Из рассказа моей матери Е.М. Раевской». 

По признанию современников, это стихотворение является одной из вершин творчества Жигулина, классикой отечественной поэзии: «Отдам еврею крест нательный, / Спасу его от злых людей... / Я сам в печали беспредельной / Такой же бедный иудей. / Судьбою с детства не лелеем / За неизвестные грехи, / Я мог бы вправду быть евреем, / Я мог бы так писать стихи: / По дорогой моей равнине, / Рукой качая лебеду, / С мечтой о дальней Палестине / Тропой российскою иду…». 

Нравились Окуджаве и другие стихи Жигулина.

«Нынче 21–IX–80 г., воскресенье.

<…> Звонил Булат. Хочет, чтобы я дал ему текст стихотворения «Из больничной тетради». Буду, – говорит, – пропагандировать. Очень ему понравилось стихотворение. То самое, – говорит, – что оканчивается словами «дорогие мои».

Строки из стихотворения Жигулина «Из больничной тетради»: «Ничего не могу и не значу. / Словно хрустнуло что-то во мне. / От судьбы получаю в придачу / Психбольницу – / К моей Колыме. / Отчужденные, странные лица. / Настроение – хоть удушись. / Что поделаешь – такая больница / И такая «веселая» жизнь…».

«10 апреля 1981 года, пятница.

Булат днем позвонил, пригласил меня к себе за билетами на свой вечер. Подействовали мои вчерашние слова. Подарил мне Булат книгу и пластинку. Беседа. В частности об Эмке Коржавине. Он мне привет передал со студентами-американцами. Надо послать ему с оказией книгу».

Речь идет об известном поэте, прозаике, переводчике и драматурге Науме Моисеевиче Коржавине, который в 1973 году в результате конфликта с властями (как он сам выразился, в связи с «нехваткой воздуха для жизни») был вынужден покинуть родину и переехать в Америку. Оба писателя до конца жизни сохранили дружеские отношения с Коржавиным.

Во время одной из встреч, узнав о том, что Жигулин собирается писать цикл стихов на историческую тему, Окуджава предоставил ему целую коллекцию редких книг о гражданской войне в России и революции. Потрясенный благородством друга, Жигулин пишет:

«25 сентября 1983 года, воскресенье.

<…> Здесь мемуары Родзянко, Милюкова, Керенского, Шульгина, Деникина, Краснова, всех не перечесть. Книги эти чудовищно редкие. И, конечно, их можно почитать лишь в Ленинке или в Гос. исторической библиотеке в закрытых фондах».

«1 апреля 1984 года, воскресенье.

<…> Был у Булата. Он написал стихотворение-песенку, которую решил посвятить мне. Обе песни (он их мне спел) хороши. Но посвященная мне – великолепна. Смысл: кружится черный ворон. Кружит и кружит. И люди собирают ружья, заряжают ружья (надо ворона застрелить). И уже огромно количество заряженных ружей. (И ворон застрелен кем-то). Но заряженных ружей так много, что люди начинают стрелять друг в друга».

Безвременный уход Б.Ш. Окуджавы стал потрясением для Жигулина.

«12 июня 1997 года, четверг.

<…> Полночь, час ночи на 13-е.

Печальная новость. Поздно вечером в четверг в военном госпитале в Париже умер Булат Окуджава… Царствие небесное тебе, Булат!.. К трагическому сообщению за целый день уже подготовило нас телевидение. По всем программам говорили, что Булат очень плох, что приехал он во Францию по частному приглашению, что решил устроить в Париже небольшой концерт для друзей, что у него уже была операция на сердце и др. подробности. Показывали кадры с ним и его портреты. Господи! Сколько крупных талантов ушло от нас в последний год, в последнее время! Б. Можаев, В. Соколов, В. Солоухин, Ю. Левитанский, И. Бродский… И вот Б. Окуджава. Смерть словно косой косит. Почти пусто вокруг!..».

Дальнейшие записи Жигулина свидетельствуют не только о его горестных переживаниях по поводу смерти друга, но и содержат важные литературоведческие и биографические сведения о Б.Ш. Окуджаве.

«13 июня 1997 года, пятница.

Спал пять с половиной часов. Мало. Наступает, гремит где-то гроза. Звонки о Булате – И. Ришиной, Л. Абаевой. Ришина сказала, что Булат перенес грипп. Впрочем, об этом говорили и по телевизору. Отек легких. Умер без сознания. Последние его слова были: «Как бы я хотел очутиться сейчас в московской больнице!». Его лечили в 23-й градской, как и меня, те же врачи. 

<…> Завтра его будут отпевать в Париже в православной церкви. Похороны на Ваганьковском кладбище 18-го.

Весь вечер читали с Ирой вслух стихи Булата из книги «Посвящается Вам!». Прекрасные стихи, которые опрокидывают расхожее утверждение, что у Булата Окуджавы есть только песенные тексты».

«14 июня 1997 года, суббота.

<…> В парижском православном храме Александра Невского отпели Булата Окуджаву. А крещен ли он? Оля-то крестилась. Это я знаю. В раннем детстве Булата крестить не могли – родители были ревностными партийцами. Может, отец Александр Мень его крестил?.. И какое православное имя дали ему при крещении? Богдан? Борис? Или грузинское Бидзин? Еще на «Б»: Боголен и Боян. Больше нет <имен> в святцах».

«18 июня 1997 года, среда.

<…> Днем и вечером слушали с Ирой пластинки Булата. <…> Замечательное поэтическое и музыкальное явление – Булат Окуджава. Мудрость, философичность. Пение и слова многих песен очаровывают. Я особенно люблю «Грузинскую песню», «Мы за ценой не постоим», «Чудесный вальс», «Прощание с новогодней елкой», «Песенку о Моцарте», многие другие. Всех не перечислить. Да. Конечно, «По Смоленской дороге», «Полночный троллейбус». Это из самой первой маленькой пластинки. Талант, конечно, огромный. Что и говорить».

«19 июня 1997 года, четверг.

Прощание с Булатом. Три красные розы (Ира купила). Дождь. Булата привезли к дому. <…> В «МК» на первой странице сказано, что: «В Париже перед смертью Булат Окуджава принял крещение. В Москву он вернулся Булатом – Иоанном». Слава Богу! А то ведь Булат всю свою жизнь был атеистом, хотя часто упоминал Бога в своих стихах и песнях. Господь в его творчестве был неким абстрактным литературно-эмоциональным понятием, поэтическим знаком, образом. Надеюсь, что крестили Булата не в бессознательном состоянии».

«24 июня 1997 года, вторник.

<…> Опять слушал Булата и грустил о нем».

 

Б.А. Ахмадулина

Пожалуй, самые теплые, самые искренние и самые заветные слова А.В. Жигулин оставил для создания образа Беллы Ахатовны Ахмадулиной (1937–2010) – крупнейшего лирического поэта второй половины XX века, наследницы традиций М.Ю. Лермонтова, Б.Л. Пастернака, А.А. Ахматовой, М.И. Цветаевой в отечественной литературе.

По мнению воронежского литературоведа О.Г. Ласунского, на протяжении нескольких десятилетий входившего в круг почитателей и друзей поэта: «История личных и творческих отношений между Беллой Ахмадулиной и Анатолием Жигулиным – одна из самых чистых и романтических страниц не-давней литературной эпохи».

Как вспоминал Жигулин, впервые стихи Б. Ахмадулиной он прочел в конце 1950-х годов в одном из журналов, кажется, в «Юности»: «Стихи были прекрасны. Если юная девушка пишет такие чудесные стихи… – это большая радость для русской поэзии». Личное их знакомство состоялось в середине 1960-х годов на одном из поэтических вечеров.

В дневнике Жигулина содержится много комплиментарных записей о стихах Ахмадулиной и взаимоотношениях с ней.

«19 июня 1975 года, четверг.

<…> Восторженный отзыв Б. Ахмадулиной о моих стихах, обо мне».

«26 октября 1975 года, воскресенье.

<…> Звонок Белле Ахмадулиной по новому телефону. <…> Р<азгово>р с Беллой – о новой ее книге, и вообще – краткий разговор о жизни».

В 1996 году Жигулин Указом Президента России был удостоен Пушкинской премии в области поэзии. Как позже стало известно, в числе его активных сторонников, хлопотавших о присуждении ему премии, была Б.А. Ахмадулина.

«2 августа 1996 года, пятница.

<…> Давно хочу записать трогательную деталь. Когда фо-тографировались в Георгиевском зале с Президентом, я оказался рядом с Борей Мессерером . Он мне сказал:

– Моя Белла чуть с ума не сошла из-за Вашей премии (так хлопотала!)».

Как и многие современники, Жигулин высоко ценил в Ахмадулиной не только ее блестящий талант, но и благородные личные качества, бескорыстную позицию, готовность всегда прийти на помощь обиженному властями художнику. Об этом говорят, в частности, такие записи в его дневнике:

«11 апреля 1997 года, пятница.

<…> Идет уже несколько дней по всем программам телевидения и по всем газетам юбилейный бум Беллы Ахмадулиной. Что ж, она этого стоит, о советской власти хвалебных стихов не писала… Она поэт истинный и органичный. Ей могут дать и Нобелевскую премию».

«1 января 1995 года, воскресенье.

Вчера вечером меня поздравили с Новым годом и 65-летием… Очень порадовала меня Белла Ахмадулина. Она в восторге от моих «Черных камней»:

– Толечка, родной! Я все время читаю твою книгу. Читаю и перечитываю. Это прекрасная проза! Я много прочитала всего о тюрьмах и лагерях, но с такой великолепной книгой я встретилась впервые. Ты пишешь так тонко и удивительно. И стихи в книге прекрасны – мудры и человечны. Спасибо тебе!».

Б.А. Ахмадулина первой встала на защиту Жигулина, когда на страницах «Вечерней Москвы» появился тенденциозный материал, содержащий грубые выпады в адрес писателя. В коллективном письме, подписанном известными литераторами, в частности говорилось:

«Жигулин жил и живет как бессребреник, как подвижник, не желая суетиться и унижаться в пресловутой борьбе за место под солнцем. Это просто противно его природе, природе поэта и человека. Присутствие таких людей в обществе бесценно, ибо способно облагородить сам духовный климат».

Отдельного внимания заслуживает трогательная и нежная история, запечатленная в дневнике Жигулина и в его рассказе «Прогулки с Беллой». Летом 1998 года писатель в очередной раз оказался в Центральной клинической больнице (ЦКБ) с тяжелым недугом. Предстояла опасная, рискованная для жизни операция. Врачи не были уверены в благополучном ее исходе в связи с тем, что их пациент, мягко говоря, не отличался богатырским здоровьем. Перенести это испытание Жигулину помогла Б.А. Ахмадулина, по счастливой случайности оказавшаяся в той же больнице в соседнем корпусе.

«19 июня 1998 года, пятница.

Схема дня. Спал хорошо – 7 часов беспробудно. Был на новом исследовании. Ультразвуковая ангиография. Пришел в свою урологию, а в коридоре меня встречает Белла:

– Толечка родной, я к тебе пришла! Цветов тебе нарвала. Пойдем!

Заходили в палату, беседовали. Потом гуляли возле корпуса».

«20 июня 1998 года, суббота.

<…> Самое яркое впечатление дня: явилась в палату Белла в белой одежде и с букетом полевых цветов – колокольчики, васильки, ромашки, будра плющевидная, клевер, лютики:

– Это я тебе, Толечка, нарвала на пустыре.

Очень трогательно. Гуляли, она привела меня в свою палату по лесной тропинке. Угощала соком, кофе, красной икрой. Кормили белым хлебом ворона с балкона ее больничного «люксика». Договорились, что напишем и посвятим друг другу стихи. Вообще очень интересно беседовали. Она придет теперь в понедельник.

P. S. Последние новости. Вечером приходила Белла с дочкой Аней. Подарил Белле последнее издание «Черных камней».

Записи в дневнике Жигулина накануне и в ночь перед операцией:

«29 июня 1998 года, понедельник.

<…> Гуляли с Беллой по парку – к магазину «Цветы» и к нашему корпусу через стройку. <…> Заходили и в мою новую палату. Белла за операцию. Обещала завтра принести молитву Иоанна Кронштадтского. Прощание на тропинке.

30 июня 1998 года, вторник.

<…> Приходила Белла. Принесла молитву и свое нежное письмо.

1 июля 1998 года, среда.

<…> Терапевт написала, как и прежде, что из-за сердца риск операции чрезвычайно высок. Но операция будет. <…> Приходила Белла в белом. Принесла свою книжку с нежной дарственной надписью и стихотворением, мне посвященным».

Операция прошла благополучно. Итогом этих встреч и волнений для обоих поэтов стали стихи. Подборка стихотворений Ахмадулиной, посвященных Жигулину, была опубликована в журнале «Континент» (Париж; Москва, 1998, № 3). Жигулин тоже посвятил Ахмадулиной одно из лучших своих стихотворений: «Тюрьма да больница, / Да вечный покой... / И вещая птица / Кричит за рекой. / А речки не видно – / Сосна высока. / А может, придумалась / Эта река?.. / В костюмчике белом / Под пенье дроздов / Идет ко мне Белла / С букетом цветов. / Фиалка и вереск, – / Лесные цветы. / Последняя прелесть / Земной красоты. / Она каждый день / Навещает меня, / Как белая явь / Среди черного сна. / На свете на белом / Немало чудес – / И чудная Белла, / И сказочный лес».

На основе дневниковых записей Жигулин написал трогательный рассказ «Прогулки с Беллой» и включил его в свою юбилейную книгу «Далекий колокол», которая вышла в Воронеже уже после того, как писателя не стало.

«Прогулки с Беллой» – это рассказ-реквием о любви на закате жизни. О вечной, святой и всепобеждающей любви. 

В письме Жигулину писатель и драматург Э.И. Пашнев признался: «Это так здорово, это так целомудренно и печально. Это такое продление любви в поэзии и в жизни за рамки обычного любовного возраста. Просто даже не верится, что так можно нежно писать, дружить, дышать стихами и ветром природы…» .

На смерть друга и поэта, последовавшей ровно через два года после этой трогательной истории, Б.А. Ахмадулина отозвалась пронзительным некрологом, в котором сквозили горечь и боль от понесенной утраты.

* * *

В заключение стоит отметить, что в дневнике Жигулина в полной мере нашло отражение такое значительное явление отечественной культуры во второй половине XX века, каким было творчество и общественная деятельность писателей-шестидесятников. 

Дневниковые записи Жигулина дают наглядное представление о реальном литературном и журнально-газетном процессе того времени и о его участниках. Они свидетельствуют не только о личных и творческих отношениях с известными поэтами и прозаиками, но и являются богатым источником биографических сведений о людях, непосредственно создававших отечественную литературу.

______________________

© Колобов Владимир Васильевич

Белая ворона. Сонеты и октавы
Подборка из девяти сонетов. сочиненных автором с декабря 2022 по январь 2023 г.
Почти невидимый мир природы – 10
Продолжение серии зарисовок автора с наблюдениями из мира природы, предыдущие опубликованы в №№395-403 Relga.r...
Интернет-издание года
© 2004 relga.ru. Все права защищены. Разработка и поддержка сайта: медиа-агентство design maximum