ПРИЗРАК И ДУША

   - Убийство греховно? Кто бы спорил! А теперь представь – если убийство десяти человек страхует от убийства сотен тысяч – оправдано ли оно?

   - Казуистика. Приведи пример.

   - Пожалуйста. Военный, добившийся известности в криво живущем социуме суммой популистских высказываний, лезет к власти, имеет хороший шанс. Его диктаторские амбиции очевидны. И вот скажи – физическое устранение его - вместе с приспешниками - оправдано, если после его воцарения брезжат смерти сотен тысяч?

   - Ха, кто может предугадать, станет он диктатором, или нет…

   Тонкое стекло поблескивает на вчерашних лужах, но трава зелена ещё кое-где.

   …бледный, очень тонкий призрак Раскольникова, естественно, не замечается живыми.

   Линия тропинки в лесопарке, ведущая вдоль речки – текущей лениво, плавно, и за корабликами уток слоятся треугольные следы.

   (… он был гениально одарён: химик, физиолог, медик; он проводил исследованья, связанные с изобретением препарата против рака кожи, занимающее третье место в рачьих, страшных войсках – после щитовидки и предстательной; он, ради эксперимента, устроился в тату-салон, овладев этим искусством, и, выбрав объектом троих – рыжеволосых и тонкокожих, - не рассчитал с дозировкой снадобья, повышающего иммунитет (стадия работы над главным препаратом), они умерли – он был пойман, приговорён к большому сроку, разработки его забыты…).

   - Всё вообще, знаешь, двойственно, амбивалентно…

   - Почему? Вон река – конкретна вполне. Только не начинай про её душу…

   - А почему бы и нет? Даже не амбивалентно, а разделено на большее количество потоков, и мы редко фиксируем общую картину многих явлений…

    - Ещё чего примером высветишь?

   - Да вот хоть – банки. Банковские структуры. Слоны, так сказать, нынешнего социума. Но они – хрупкие структуры, ибо основной их ресурс – репутация. Разлетелась – и банка нет.

   - Хрупкие слоны! Здорово получилось!

   …пышные одежды, мрамором отделанные интерьеры, плавная напевность итальянской речи шестнадцатого века. Огромные, в кожу переплетённые гроссбухи, где записывается всё сущностное – для банка.

   А – было: яростные финикийские пираты, бурные кудри и жестокие, дико глядящие глаза, косынки возможно, серьги в ушах (штампы! штампы!). Лиходеи налетают на торговые суда, орудуя саблями и копьями, убивают всех, перетаскивают товары, ценности, всё, что возможно на свои корабли… а потом? Потом – везти на берег, отдавать тем, кто сохранит.

   Зыбкий прообраз банковской системы.

   - Да ну все эти размышлизмы… Интересно – когда ляжет снег?

   - Да ляжет. Тут как раз всё понятно.

   - Без амбивалентности?

   - Без неё…

   Речка продолжает плавное своё движение, и нежная её, прозрачно сияющая душа глядит на двух пожилых приятелей, совершающих путь вдоль неё.

   …тонкий бледный призрак Раскольникова, было заинтересовавшийся разговором, пролетает над водою, улыбаясь душе речки.

СНЕГ НАД ВИЗАНТИЕЙ

   Нежный снег, идущий над золотой Византией; суммы торжественных мерцаний; плавный снег задумчивой белизною соперничает с мрамором лестниц, оседает на куполах роскошных соборов, и плечистых, приземистых базилик…

  Снега не было в этом ноябре – ствол его переломлен в сердцевине; клочковатые облака отражаются в серых, зыбких телах луж; а в сознанье ткутся словесные орнаменты, не уступающие узорам восточных ковров.

   Византия, не ведавшая снега, занесена им; восхищённые мальчишки лепят снежки, и лопаты используются взрослыми впервые для того, чтобы очистить улицы.

   Впрочем, скорее взрослые будут обеспокоены одеждой – холод не подразумевался…

   В витрине магазина тётка работает с манекеном – верхняя часть отделена, и выглядит банальная сотрудница фурией, терзающей жертву, из которой почему-то не льётся кровь…

   Красный свет светофора, и пожилая – очень пожилая – дама говорит по мобильнику: 

   - Сбрось мне на мыло, или по скайпу, я скоро буду дома!

   И кажется это наполнение её жизни противоестественным… хотя почему? Кому ныне нравится шелест книжных страниц? Тихая мудрость, уютно устроенная в книжных Вавилонах…

  Нет, снег идёт над Византией – играющий синевой, отливающий свинцовой белизной белил, мерно вершащий свою работу, которая отложилась в Москве этого года.

   …на санках слетает с гор ребятня – слетает в огромный овраг: на санках, надувных кругах, даже просто картонках, или дощечках, и взрослые съезжают иной раз, если  конструкция конкретных санок позволяет держать малыша…

   Задор и счастье – в Константинополе это, в его окрестностях…

   Да нет, что вы…

   Подчинённость земной логике, логике тела и жизни исключает какие бы то ни было разъёмы, или подмены.

   …уже не вспомнишь, как назывался советский фантастический роман, читанный однажды в детстве, во время болезни: пришельцы выглядели почти людьми, у них уже был построен коммунизм, и они прибыли на огромном шаре…

   Прожилки идеологии густо прослаивали, в общем, не плохой текст, но название романа напрочь выветрилось из головы.

   Сети и схемы ветвей – тополя двора готовы к зиме, и едва ли застонут от холода – хотя и могут напоминать молящие руки, тянущиеся к свету.

   На скамье у подъезда никого – обычно любят некоторые из обитателей подъезда посидеть, покурить, поболтать…

   С ощущением снега, выпавшего над Византией, возвращаешься в московскую квартиру, посетив аптеку, продмаг, почту…

ТРУП В ЖИВОМ

   - Тащат в себе, а? – точно кривляясь, говорил приятелю отчасти вопросительно.

   Шли мимо церкви, жили в этом районе со школьных лет, и всё было привычно, кроме ряда домов повышенной комфортности: за оградами, с охраной.

   - Что, что?

   Гримаса была сброшена с лица, как бумажная маска.

   - Ну, большинство тащат в себе труп, не замечал?

   И шли как раз мимо кладбищенской стены, достаточно высокой с этой части кладбища, чтобы кресты не были видны.

   - Труп? Как?..

   - Так. Полудохлая совесть, огрубелая психика, мысли только о материальном. И всё – труп внутри гниёт, взгляд человека делается плоским,  размышления… Но тут одни размышления: купи-продай, держи-хватай.

   -Мы тоже тащим? – спросил второй, закуривая.

   - А то! В каждом теперь есть. Что у тебя совесть кристальна? Или у меня, а?

   Рулончики и завитки снега, оставленные вчерашним снегопадом на траве, местами зелёной ещё; на буреющем лиственном опаде – уже скучном, не приятном.

    Ребёнок, толсто и многослойно одетый, разворачивает один такой рулончик, и, смеясь, кидает маленькими снежками в пожилого отца – или молодого дедушку.

   - У них тоже в каждом по трупу? – щелчком откидывая окурок, спрашивает одноклассника.

   Они проходят мимо детской игры, и первый, обернувшись на миг, видит малыша и взрослого сквозь коралловую сетку голых ветвей.

   - В мальчишке нет, понятно. В нём ещё и совесть-то не зажглась, ведь природно она в нас не заложена, и если не воспитывать, вырастет Маугли – не романтизированный Киплингом юноша, а подлинный, каких было сотни две. А в отце… конечно…

   - Ладно, забиваешь голову невесть чем…

   - Тебе кажется невесть, а по мне – о чём же ещё думать?

   Широкие окна банка мерцают лаково, и за каждым – по нескольку живых, имеющих внутри по трупу.

   Ужас какой!

   Не стоит прикипать к чужим ассоциациям.

   Вороны во дворе сыплют чёрные шарики грая, но не разбиваются они, падая вниз, не раскрошатся на асфальте.

   Собрание ворон взмывает в небо одновременно, перенося совещание в воздух.

   …город оттуда виден суммой сумеречных огней: фонарей, зажигающихся окошек, фар машин…

УГОЛОК МОСКВЫ

   В гулком, огромном пространстве депо, как в гигантском стойле помещались прекрасные животные трамваев – они казались ребёнку обладателями умных, стеклянных лиц, и своеобразных рожек, какие могут упасть, оборвав движение.

   Ворота в депо часто были открыты, и, отправляясь гулять в сквер с мамой, или папой ребёнок замирал у массивных врат, любуясь очертаниями роскошных, огромных, городских, неподвижных животных, и ощущение таинственности исходило из недр, наполняло сознание мальчишки.

   Рядом были цеха – что делалось там? Как устроены были?

   Едва ли вспомнить теперь, проходя мимо тех же домов, пытаясь вспомнить, где было…

   А было – так: в нижнем, подвальном этаже помещалась мастерская, и видны были работающие станки: их длинные, продолговатые, блестящие детали ходили взад и вперёд, вытачивая разные штуки, и рабочие были сосредоточены, а свет, заливавший пространство, бледно-жёлт.

   Присев на корточки, мальчик смотрел за вращением, из какого, под руководством мастера, выходило нечто; и один из рабочих, глянув вверх, в окошко, увидал мальчишку, улыбнулся ему, потом, закончив виток работы, взял только что изготовленную миску, стукнул в окно, растворил его, протянул мальчишке:

   - Держи. Подарок.

   Мальчишка был рад, польщён; долго в хозяйстве присутствовала она – бело-серая эта, точно специально для него выточенная миска.

   А здесь – о! сумма зданий больше похожа на средневековый замок, и даже башенки взлетают ввысь, - помещалась Высшая партийная школа – кажется, так называлось сердце будущих идеологических кадров; и возле неё видел раз иностранную машину.

   Диковинка – рассматривал и так, и этак, и сама форма её мнилась воплощённой в металле вестью из других миров…

   Но сквер… сквер был важнее: мимо замка Партийной школы, мимо депо и мастерских, достигали его быстро: он сыпал листвою – византийски-роскошные охапки листвы пестрели, переливались на солнце…

   Почему-то сквер вспоминается только осенний, хотя зимою был, наверно, вдвое хорош: рассыпчатый, переливистый блеск дорожек, кочерыжный, такой крепко-морозный хруст…

    Снеговики, вероятно.

   Сквер, за каким двумя крылами раскинулся дворец пионеров, в одно из которых ходил рисовать, в другое плавать.

   …белый, точно вощёный, плотный лист бумаги прикреплён кнопками к доске, но панорама родных улиц выходит так себе, не похоже.

    …синевато-зелёная, сильно пахнущая хлоркой вода, шум и плески, тренеры покрикивают, и прямоугольные, пенопластовые доски крошатся…

   Воспоминания, начавшись в любой точке, всегда возвращаются в этот уголок Москвы, и, проходя им ныне – по делам ли, праздно, жадно вглядываешься в играющих детей, или в малышей, каких везут в колясках, думая, что если вырос бы здесь, не переехали, был бы другим, и жизнь сложилась бы иначе.

Я – АЛХИМИК

   Я - алхимик.

   Сколько раз, произведя необходимые манипуляции и произнеся различные заклинания (древнехалдейский звучит жестковато, но очень выразительно), я терпеливо ждал, чтоб перерос зелёный купорос в иной металл!

   О, мне нужны века, для этого неспешного сосуда – и они у меня были – роскошные, золочёно-парчовые, разнообразные, перенасыщенные, как раствор извести века.

   Пропорции тысячелистника, корня мандрагоры, и синильной кислоты обеспечат плоть моему гомункулусу – и, мерно налившись силой внутри драгоценной реторты, он отправится, сияя, в будущее, являясь его преждевременным знаком.

   …я был московским мальчишкой, выводящим трёхколёсный велосипед из двери подъезда старого-старого, прочного, великолепного дома, где голуби на карнизах были нотами алхимии времён.

    Отряд, попавший в засаду где-то в Валахии во времена Тридцатилетней войны, шёл под моим предводительством, и я навсегда запомнил свой распяленный в адском крике рот, будто увиденный со стороны, прежде, чем предо мной промелькнула за миг длинная лента жизни – чужой меч проткнул меня насквозь.

   Но – я алхимик.

   Мой гомункул парит над простором, осиянным египетским Сфинксом, чьи глаза закипают светом, сулящим ответы на все вопросы; он залетает в простор, где течёт аметистовая Лета и мерцает чернотою Стикс; он проплывает над второй частью Фауста, зная, что Мефистофель с волшебным доктором не станут преследовать его, хотя и вряд ли вступят в диалоги.

   Я был блистательным кавалером – о! только одна холодная, как алмаз, донна, не отвечала на мои домогательства, и тогда, прямо на великолепном скакуне я въехал в церковь во время мессы.

   Все замерли, а она – прекраснолицая, равнодушная повернулась ко мне, и, сказав:

   - Ты жаждешь меня? Так посмотри на то, что ты жаждешь!

   Обнажила грудь – и кровавые, как стигматы язвы, пламенели на белом атласе кожи.

   И я стал изучать медицину, погружаясь в метафизические дебри её вековечного леса, зубря латынь, препарируя трупы, и штудируя сложные теории; и если сначала стволы знания казались мне железными, то потом мягчали они, становясь доступными.

    Я алхимик.

   Я изобрёл антикоррумпин – препарат, убивающий желание брать взятки, воровать, направлять финансовые потоки в свой карман: и чиновников заставляли пить его: специальные комиссии, состоящие из людей, лишённых эмоциональности, - для этого тоже пришлось изобретать снадобье, - принуждали их глотать медовый на вкус фиолетовый цветом напиток.

    Я алхимик – слушая пульсацию древних соборов, я вспоминал, как шло муравьиное строительство, как те, кто начинали его, знали, что никогда не увидят плодов рук своих, и я был среди них; я вслушивался в пульсации, прекрасно понимая, что подлинный магистериум, с помощью копии которого я когда-то завалил английского короля плоским золотом ноблей, сосредоточен в каждой капсуле каждой души, что он – есть верх души, её небо, её творчество и полёт – что не мешали мне растить гомункулуса яви, нет, не мешало.

 ________________

  © Балтин Александр