Верующий батюшка 

   Плох тот диакон, который не мечтает стать священником, хотя упоминать и даже думать об этом среди церковников считается греховным. Мол, подобное самообольщение отнимает время, отпущенное Господом для спасения души.

   Однако сын протоиерея одного из соборов южного российского города Владислав Кураков в глубине сердца мечтал. Собственно, будучи потомком духовного лица, он попросту не мыслил себе иной жизненной дороги. И еще характерно, что с раннего детства мальчик отличался глубокой рассудительностью. 

   В первый раз в первый класс – в семьдесят восьмом году – он пришел, ведомый за руку не только матерью, но и отцом, тогда еще совсем молодым батюшкой, облаченным в рясу. И, разумеется, уже потому обратил на себя особое внимание – как своей учительницы, так и директора школы. 

   Миновал месяц, и однажды она задержала Владика после занятий.

  – Вот ты говоришь, что Бог есть, а наши космонавты, сколько ни летали, никогда его не видели, – авторитетно заявила она. – И почему?  

  – А для Бога космический корабль – это только малю-усенький из  многих-многих коридорчик. Потому они Всевышнего из него и не видят. И никогда не увидят, если еще и не веруют, – был неожиданный ответ.

   Учительница сразу не нашлась как возразить и сухо произнесла: 

   – Иди…

    С ровесниками мальчик держался несколько обособленно, полагая, что среди них он по-своему избранный. Но, когда требовалось постоять за себя, стоял, и до конца. Лишь изначально обязательно крестился. И одноклассники быстро усвоили: если уж он это сделал, быть битве серьезной… 

   После школы – учеба в Ставропольской духовной семинарии. А перед самым поступлением в нее – так было угодно свыше – Владислав потерял мать. Она еще с детства страдала сердечной недостаточностью. И за год так и не смогла оправиться от обширного инфаркта, случившегося, когда сыну исполнилось шестнадцать. 

   В двадцать один год Кураков был рукоположен в диаконы. И во славу Господа начал путь служителя алтаря в старинном храме – небольшом и уютном, окрашенном в голубые тона, с шатровой звонницей и протяженным притвором, отделанным настенными росписями. Сам храм когда-то возвели на краю основанного задолго до революции кладбища. В середине тридцатых его полностью снесли и похоронили под масштабными производственными строениями. С тех пор об уничтоженном погосте напоминало лишь несколько давних могил, волею случая оказавшихся внутри церковного двора. 

   Прошло немало лет, пока к ним неожиданно прибавилась еще одна.

  Тогда по заданию настоятеля углубляли подвал под храмом (там новые шкафы по высоте не помещались) и случайно пробили внутреннюю каменную кладку, оказавшуюся перегородкой. За ней открылась потайная комната, на глаз три на три метра. Посреди нее лежали два скелета с простреленными черепами и в полуистлевшей казачьей форме. С погонами сотника и подъесаула – голубые просветы на серебряном поле, указывающем на принадлежность к войску Донскому. Убиенных перезахоронили в одной могиле и отпели. 

   Случай этот произвел на Куракова весьма гнетущее впечатление: насколько же сугубо бесчеловечным надо быть, чтобы вершить казнь в святилище, под сенью креста! А семьи погибших явно остались в полном неведении их ужасной судьбы.

   Однако сравнительно молодой еще на тот момент диакон в углу тайника углядел обрывки плотного картона: это оказались остатки паспарту – специальной картонной рамки под снимок. Куски его за без малого век сильно выцвели, приобретя коричневатый оттенок. Аккуратно склеив полосками скотча фото и вооружившись лупой, Владислав разглядел на нем семейный портрет. Сидящий закинув  нога на ногу моложавый мужчина в казачьей повседневной форме имел  ярко выраженные надбровья, крупный подбородок и широкие усы стиля «шеврон». Рядом, с ребенком полутора-двух лет на руках, наряженным в матросский костюмчик, стояла миловидная женшина. С овальным лицом, прямым пробором на идеально гладких волосах и косой, уложенной на затылке корзиночкой. Одетая в светлые юбку и блузку с богатой отделкой. 

   На обороте снимка трудно прочитывалась чернильная надпись: «Дорогому супругу и батеньке Платону Акимычу от жены Настасьи и сына Димитрия. Станица Новойдарская 1914-го года 16-го ноября». Здесь же имелось мастичное клеймо мастера, заключенное в прямоугольник: «Фото В. Квасова».  

  Пытаясь установить личность хотя бы одного из казненных, Кураков с благословения настоятеля обратился в епархиальный отдел по работе с казачеством. Сотрудники его связались с Новойдарской, и вскоре Владислав выехал туда на автобусе. Атаман тамошнего казачьего общества – дородный мужчина с погонами есаула – привел диакона к старейшему из жителей станицы. Владислав предъявил иссохшему древнему деду улучшенный фотошопом снимок. 

   Долгожитель нацепил очки, подслеповато прищурился.

   – Да это же… Это Дмитрий Забазнов, друг детства мой, и с родителями, перед тем как отцу его на империалистическую отправляться. Говорили, приезжал он, кажись, в шестнадцатом в отпуск. Уже в чине подъесаула, с двумя «георгиями». А потом без следа сгинул. Ну, я о ту пору мал был, сам его не помню. Вот фотография у тетки Настасьи точь-в-точь такая же под образами в рамочке висела. Упокоились они давно – и мать дружка моего, и он сам. С Отечественной-то с больными легкими вернулся. Всё кашлял, кровью харкал, потом исходил и едва за полста лет перевалил. Еле успел послевоенную дочку в техникуме выучить. Она сама, как на пенсию вышла, сразу к сыну в область и перебралась…

    Дед взглянул еще раз на снимок, совсем по-детски шмыгнув носом.

   – Чую, свидимся мы скоро, вышло и мое времечко. Эхх! Как и не жил… 

 Спустя несколько дней Кураков принимал в храме гостей: интересную пожилую женщину с прической а-ля Маргарет Тэтчер и розовощекого полнеющего мужчину лет тридцати. 

  Возложив на казачью могилу охапку редких черных калл, таинственных и элегантных, потомки подъесаула отстояли панихиду, поставили заупокойные свечи, пожертвовали храму круглую сумму. И всё душевно благодарили дьякона за разгадку тайны их рода и обретение могилы предка.

   А имя павшего за Россию его сослуживца так и осталось неизвестным…            Кому-то из диаконов счастливится подняться рангом выше и стать священником чуть ли не на следующий день после первого рукоположения, а кому-то предстоит надолго задержаться на уровне низшего духовного сана. На всё воля Божия. Ну и людская тоже. 

   Когда-то, в самом начале приснопамятной перестройки, несколько прихожан обратились к отцу Владислава: а не согласится ли батюшка баллотироваться депутатом в районный орган местного самоуправления, так сказать, самовыдвиженцем? Паства же, мол, и поддержит, и разрекламирует. Тогда  протоиерей – скажем так, не очень продуманно – письменно испросил разрешения на это чуждое действо у каждого из постоянных членов Святейшего Синода.

  Официального ответа ни от кого из них он не получил, но этот вопрос на заседании Синода разбирался, и в итоге священника едва не лишили сана (с  перевесом в его пользу лишь в два голоса). Посчитали, что гордыня обуяла, раз в мирские дела ввязаться восхотел. А чтобы впредь всяк сверчок знал свой шесток, покарали, услав в далекий райцентр, в маломощный и скудный приход.   

  «Сын за отца не отвечает», – сказал еще до войны на совещании передовых комбайнеров товарищ Сталин, и эту знаменитую фразу немедленно и широко растиражировали советские газеты. Но последовавшие репрессии, увы, ее не подтвердили: в серпастом обществе ответ за родителя держать приходилось практически всегда. А священнослужителям – пусть даже и высокого сана – ничто общечеловеческое не чуждо. Вот потому-то, когда, не единожды за многие лета, на епархиальном уровне  обсуждался вопрос рукоположения диакона Владислава, кто-то обязательно вспоминал: «Это ведь у него отца за малым не расстригли?» 

   И – общее резюме: «Пока подождем…»

   К слову: хотя всякое сравнение и хромает, однако подобное поведение служителей культа отчасти походило на детскую склонность переносить личную неприязнь к какому-то учителю на его предмет.

   «Всякая власть от Бога». Знаменитейшие слова апостола Павла. Библейская аксиома. Так что неукоснительно исполнявшему свои, согласно сану, обязанности диакону оставалось только смиряться и терпеливо ждать… ждать… ждать…

   «Летят года неуловимо, куда-то быстро вдаль спешат, торопят нас неудержимо законы Божии познать…» Отец Владислав даже и не помнил, где и когда прочел он эти бесхитростные строки, глубоко врезавшиеся в память. А года действительно летели… И вот уже минуло более двадцати лет церковной службы, близилась дата серебряной свадьбы – «окольцевался» Кураков еще будучи семинаристом, – и дочь, окончив вуз, невестилась, а младшенькие, мальчики-близнецы,  доросли до старшеклассников, постаревший же отец теперь часто прихварывал. Склонный к полноте служитель подобрел, широкоскулое лицо его совсем округлилось, а вдоль развитого лба обозначились короткие морщины. Появились и вертикальные складки над основанием крупного, с маленькой горбинкой носа. Симптом зарождающейся аритмии сердца: у матери Владислава они после инфаркта были выражены особенно сильно.  

   К этому времени засидевшийся в диаконах человек устал безропотно ожидать рукоположения, и его матовые глаза минорно взирали на белый свет. Нет, бунтовать он вовсе не собирался. Он просто устал… 

   И вдруг  – исполнение давней, еще детской мечты, с которой человек с дошкольных лет следовал по жизни, произошло не во сне, а наяву! 

   Хотя, конечно, «вдруг» – сказано неточно: этому предшествовала беседа с архиереем, объявившим Куракову об избрании его для хиротонии, затем «ставленническая исповедь» у духовника духовенства, в заключение которой отец Владислав смиренно просил о даровании ему непорочного священства, последующее говение… 

  Августовским воскресным днем, на литургии святого Иоанна Златоуста, церемония рукоположения, внушительная и торжественная, наконец содеялась.

   «Аксиус!» (в переводе с греческого – достоин) – произнес в завершение ее архиерей, а преклонивший колени, теперь уже бывший диакон ощутил прикосновение благословляющей его десницы и под торжественное пение хора, трижды повторившего это восклицание, получил из рук владыки атрибуты служения священника: епитрахиль, пояс, фелонь, наперстный крест и Служебник, отныне став иереем. Трепетно и с непередаваемыми словами чувствами поцеловал он каждый из этих символических предметов и невольно прослезился. Совершилось! Кстати, для справки:

Епитрахиль – длинная раздвоенная лента, огибающая шею священника и соединенными концами спускающаяся на грудь. 

Фелонь – длинное широкое одеяние священника без рукавов, с отверстием для головы, вырезами спереди для рук,  украшенное крестами (крестчатая риза). Своим видом напоминает ту багряницу, в которую был облачен надругавшимися над ним воинами страждущий Спаситель. 

Служебник – книга, содержащая основные богослужебные тексты, произносимые священником; непременный атрибут для совершения литургии. 

   По окончании таинства не обошлось, конечно, без традиционного в таких случаях основательного застолья. Впрочем, всё это было вчера. А сегодня утром новоявленный батюшка – пока  еще  в  гражданском  облачении – сошел  с маршрутки и без  четверти  десять шагнул  на  столь  знакомый  церковный двор. Перед  центральным входом  в  храм привычно осенил себя крестом и прошествовал в отведенную ему келью, располагавшуюся в отдельно стоящем здании хозяйственных построек. 

  Там вновь перекрестился: теперь на иконы, двумя рядами висевшие на дальней стене довольно просторной комнаты на три небольших окна, облачился в песочный подрясник и черные туфли и взглянул на часы – близилось время приема прихожан и других лиц. Попутно отец Владислав отметил: хотя отныне обязанности его стали иными, чего-то особенного, подспудно ожидаемого им в первый день своей службы Господу в новой ипостаси, вовсе не происходило. 

   Собственно говоря, а что именно следовало бы ожидать? 

   Ранее Куракову в подобных приемах напрямую участвовать не приходилось: не диаконовский это ранг. Вот молча слушать, как первый его настоятель ведет  беседы с людьми, мудрости набираться да стараться таковую перенимать – это, конечно, куда легче. А тут – за всех и вся в ответе сам. Потому и волновался иерей: а вдруг да с каким необычным вопросом обратится кто-либо? Впрочем, на крайний случай всегда можно посоветоваться с опытным батюшкой – именно он сегодня по графику был дежурным священником в храме и вел богослужения. 

  Но никаких сюрпризов нынешний день пока не обещал. Прихожане испрашивали благословения на рождение отроча (ребенка) или на сдачу вступительных  экзаменов в вуз,  кто-то  желал освятить квартиру,  другой – икону, договаривались по времени о крестинах младенца, а пожилая супружеская пара наконец-то  надумала  венчаться.  Однако вот и  трагический  случай: «Батюшка,  у меня сын двадцатилетний разбился на машине, сейчас в реанимации в тяжелейшем состоянии. Умоляю: научите, что делать дальше?» И каждому надлежало разъяснить, дать совет, успокоить… 

   Когда все просители наконец разошлись, отец Владислав вышел на церковный   двор:  проветриться  и  обозреть,  всё  ли   на  храмовой  территории  в надлежащем порядке. Вскоре ноги привели его в маленький садик, в глубине которого располагались пять сохранившихся вековых могил и казачья, недавняя. 

   На одном из старых захоронений высился исполненный в неординарном, масонском стиле гранитный памятник в виде толстого ствола дерева с двумя отпиленными по бокам суками. Венчался он четырехконечным, из того же вечного камня, крестом. На срезах суков выбиты надписи: «Спаси, Господи, душу раба Твоего» и «Мир праху твоему», а в центре ствола – вырубленная ниша со стеклянной, в металлической рамке дверкой: под лампадку. Под нишей же красовалась ритуальная и опять-таки сработанная из гранита табличка, внешне походившая на старинную грамоту со слегка заворачивающимися краями. Текст на ней гласил: «Здесъ покоится прахъ коллежскаго асессора И.А.Кафтановскаго, скончавшагося 25 апреля 1890 на 51 году». 

   – Здравствуйте, батюшка…

  Отец Владислав повернулся влево: перед ним стоял маленький тощенький  мужчина неопределенного возраста: то ли тридцать, то ли за сорок. Смущало сильно морщинистое и осунувшееся, плохо выбритое лицо. Но седина, даже на висках, вовсе не проглядывала. Серая рубаха, похоже, специально наполовину расстегнута, чтобы на хилой, но выпяченной груди хорошо был виден простенький нательный крестик. Очередной прихожанин? И следом мелькнула мысль: вот именно таких невзрачных мелкотравчатых мужичков на Руси издавна прозывали фуфлыгами.

   – Здравствуй.

  – Можно ли к вам обратиться?

  – Обращайся, пожалуйста.

  – Помогите, батюшка, чем можете, материально. Жена очень больная, после сильного инфаркта почти не ходит, только, пардон, до горшка. На лекарства бы…

   Обычно священники денег прихожанам не дают, а советуют молиться, и Бог, мол, тебе поможет. Но сегодня иерей без раздумий решил сделать исключение: ведь послезавтра исполнялось двадцать пять лет со дня кончины его матери, слишком рано ушедшей в лучший мир, и от той же самой летальноисходной сердечной болезни, которой хворала жена просителя.

  Отец Владислав молча достал бумажник и вынул из него единственную тысячную, оставив лишь три или четыре медно-стальных десятирублевика – чисто на проезд. Нет, дома-то еще деньги наличествовали. Но именно на эту имеющуюся при себе «штуку» Кураков сегодня вечером рассчитывал приобрести колбасы-ветчины-сыра-селедки на поминки.  

  «Ладно, как-нибудь обойдемся. На благое дело ведь. Такой же страдалице, как и матушка была. А продукты… Что ж, в конце концов, еще завтра день будет, успеем закупиться», – подумал он.

– Спаси Господи, батюшка, за вашу доброту и помощь, – жадно цапнул крупную купюру тощенький. – Благословите на покупку лекарств.

   – Бог благословит, – ответствовал иерей, и даже обещание-то не стал брать, что не на предосудительные дела благоподаяние употребится.

    Проситель быстренько упрятал деньги во внутренний карман пиджака, для надежности еще и застегнув его на булавку. И вдруг, сверх всякого чаяния, произнес, указуя на гранитное «суковатое» надгробие:

    – Батюшка, а ведь здесь мой родственник лежит.

    – Откуда ведомо?

   – У меня прабабка почти век протянула – и чудное дело: всё на своих ногах, – так уверяла, что это дед ее был. Только не родной, а двоюродный, родному-то он почти в отцы годился. Совсем пацаном меня сюда в церковь приводила и могилку предъявляла. Я это «дерево недеревянное» с закидонами, – кивнул тощенький на монумент, – по его кошмарности враз упомнил… – И неожиданно подытожил: – А прабабка до чего набожна была – прямо страсть!

  – Уважения достойно, – заключил отец Владислав, изумившись: надо же, насколько тесен оказался мир поднебесный! Насчет «недеревянного дерева» и «кошмарности» он выговаривать не стал, памятуя, что горбатого могила исправит. 

   Удовлетворенный проситель для приличия потоптался еще с полминуты.

   – Ну, я пойду?

   – Иди с миром…

  Тощенький скорым шагом удалился. А священник вновь воззрился на столь необычной формы памятник. 

   «Видать, не из бедных покойный-то был, коль ему на этакую вычурность  расстарались, – подумалось иерею. – Интересно, коллежский асессор – это высокий считался чин? Надо бы в Интернете глянуть… Полвека жизни… Немного, однако, он намерил. Удалось ли детей переженить? А собственно, были они у него? Одному Господу нынче ведомо... И сколь нагрешить успел и успел ли исповедоваться… Эх, жизнь наша скоротечная! Зато гранит второй век незыблем стоит. Но тоже: от всеобщего кладбищенского порушения лишь чудом уцелел…»

   Кураков повернулся к соседствующей казачьей могиле: на деревянном кресте её теперь была установлена пластиковая, с окантовкой табличка  серебряного оттенка с черным текстом: «Подъесаул войска Донского Забазнов Платон  Акимович. 1889 – 19??» – и ниже: «Сотник войска Донского. Фамилия неизвестна». 

   «Обидно: так второй офицер безымянным и лежит, – оформилась у отца Владислава новая мысль. – Тут атаман ничем не помог: видать, этот убиенный из другой станицы был родом. А из какой – опять только Господу известно. Но хотя бы останки теперь в земле покоятся, родственники же подъесаула уход за  последним пристанищем воинов блюдут. Вот совсем недавно опять каллы на могилу возлагали, панихиду заказывали».

   Тут к размышляющему о телесной бренности и долговечности монументов подошла пожилая свечница, которая лет десять уж как работала в церкви.

    – Батюшка, извиняюсь, у вас спросить можно?

    – Спрашивай.

   – Вот к вам сейчас мужчина такой мелковатый подходил, он денег просил?

   – Да.

   – И вы дали?

   – Да.

   – Ох, не на доброе дело он их у вас выцыганил!

  – «Не судите, да не судимы будете». Он для больной жены, на лекарства.

   – Батюшка, да он сроду никогда женат не был! Я ж его как облупленного знаю! По соседству живет. Бездельник и горький пьяница, креста на нем нет! 

   – Так имелся ведь.

  – Значит, для блезиру нацепил. Он в церковь-то и носу никогда не кажет! А тут – сподобился. Видать, узнал откуда-то про ваше рукоположение и момент выигрышный подгадал. В свою пользу. Ну а когда со двора-то поспешал, увидел меня у ворот, приостановился да и заявляет: мол, батюшка-то новый ваш сильно верующий оказался. Я ему: «Окстись, охальник, а каким же ему еще быть?» А этот алкоголик ухмыляется и ответно: «Да я в том плане, что всякому встречному-поперечному сразу-то верить не след». И помчался – небось, до ближайшего гастронома, побыстрее зенки залить.

   – Что ж… Бог ему судья, – только и вымолвил священник, разом ощутивший душевный дискомфорт: ведь на чем удалось сыграть грешнику! На святом, на памяти о самом близком и родном человеке!

   …Спустя двое суток, аккурат в день поминовения матери, свечница с утра вновь подошла к отцу Владиславу.

   – Батюшка, можно обратиться?

   – Пожалуйста.

   – Помните, у вас позавчера мой сосед неблагополучный денег выпросил?

   – Помню, конечно, – поморщился иерей: придумала же баба опять на больную мозоль наступить! И к чему?

   – Ну так вот: не пошли они ему на пользу. Он в тот же день какой-то дряни паленой опился и к ночи помер. Сегодня похороны.

– Да-а-а, – поразился отец Владислав. – Надо же, насколько быстро его Божий гнев настиг. Господь ведь всё видит и никогда не бывает поруган.  

   Про себя же он подумал, что поскольку не признающих Бога и Он не может спасти, а в их числе и опочившего, то пусть останется это на Его воле. Другое дело, что дающий не во благо грех берущего разделяет. Посему помолиться за новопреставленного, в гибели которого, сам того не желая, оказался повинен, в любом случае необходимо. И хотя не дано понять, за что именно столь тяжко наказан, а с этим трагичным уроком как-то и дальше по жизни идти надобно.

 

Противостояние. Из воспоминаний командира

    В одном старинном воинском уставе, по случаю попавшем мне в руки, при чтении я невольно остановился на рубленых лаконичных строках, диктующих обязанности офицера армии Петра I: «Ему надлежит к подчиненным быть, яко отцу, пещися об их довольстве, жалобы их слушать и в оных правый суд вершить, также дела их крепко смотреть, добрые похвалять и награждать, а злые наказывать…» 

   А перечтя почти трехсотлетней давности строки, серьезно задумался: был ли я, ванька-взводный, таким отцом для своих подчиненных разных лет призыва?..

  Нет, боюсь, не признали бы они близкое родство: все годы своей командирской службы,  до перевода на штабную должность, где уже личного состава в непосредственном подчинении нет, обходился я с бойцами круто: в армии спрос с солдата жесток, а ему самому это нередко кажется неоправданной жестокостью. 

  Впрочем, кому там задавать ненужные вопросы… Когда-то бывшие у меня в подчинении парни давным-давно на милой их сердцу гражданке, имеют свои семьи, иные удачно сделали карьеру…

  Оставалось ли мне что-то, кроме недолгой памяти, от уволенных в запас солдат?..

  Дома почти целый ящик письменного стола у меня занимают стопки общих тетрадей. Официальное их название – «Для индивидуальных бесед». Порой до тыльной стороны обложки исписаны толстые тетради. В них всё, что я о любом своем солдате думал, суждения о нем сослуживцев, поступки и проступки...

  Случалось, записи о ком-то на отведенных страницах не умещались, так тогда я в тетрадь дополнительные листы подклеивал. Вот и получались в итоге своего рода дневники, в которых армейские два года «срочной» сжимались под пером до размера трех-четырех (реже – больше) тетрадочных листов. Исписанные, с вклейками, тетради-дневники и есть моя вторая, ничего не забывающая память… 

   Я смутно помню свою дошкольную жизнь, отрывисто – события школьных лет и довольно отчетливо – время, когда носил курсантскую форму. Но как материнское лицо впечатались в память лица первых моих подчиненных: солдат учебного подразделения. Незримо и сегодня как бы продолжает служить со мною взвод, который я принял под командование сразу после окончания военного вуза.

   Учил я тогда солдат суровому военному искусству и куда больше их учился командирскому ремеслу сам. Да, уже блестели у меня на плечах лейтенантские звездочки, только настоящим офицером надо было еще становиться, и нахлебался я при этом становлении всякого опыта, в том числе горького.

   Кроме всего прочего, сильно подводил меня в то время возраст: всего двадцать три года. Погоны-то погонами, а когда во взводе кто-то из солдат почти тебе ровесник, будто под постоянным прицелом себя чувствуешь.

   В числе моих первенцев служил один солдат. Назовем его, положим, Ивановым…

Из тетради индбесед с личным составом весеннего призыва 198… г.

Рядовой ИВАНОВ (имя, отчество).

Анкетные данные… Особые приметы… Увлечения…

Запись 1. Пытался командовать взводом в отсутствие меня и сержанта. Сослуживцы отказались подчиняться. Конфликт едва не перерос в драку. Проведена профилактическая беседа: держался вызывающе, настороженно, на откровенность не пошел. Старается любым способом утвердить собственное «я» в армейских условиях?

Запись 2. На физической подготовке легко подтянулся восемь раз, больше – было видно – затрачивать усилия просто не захотел. На вопрос, почему упражнение выполнено не «до отказа», заявил, что незачем рвать организм; это, мол, не зачетное занятие. Ищет параллели между гражданской жизнью и службой?..

Запись 4. По выражению командира первого отделения, Иванов во взводе – навроде бородавки на носу: не больно, не мешает, но на виду, а видеть уже неприятно…

Запись 8. Рядовой отказался сдавать кровь, заявив, что это – дело сугубо добровольное и, по крайней мере, должно хоть как-то оплачиваться. Скажем – вкусной и обильной едой, а не жидким чаем с печеньем. В итоге во взводе нашлись еще два «последователя». С солдатом беседовали комроты и замполит.

Запись 12. Рядовой определенно провоцирует ЧП!!!

  Я проводил во взводе занятия по политической подготовке. Не помню уж точно общей темы, но третий ее вопрос звучал так: «Советские командиры – верные сыны партии и народа». Велосипед здесь особо изобретать было нечего, так что в рассказе-беседе в основном опирался на методическую разработку по изучаемой теме, изложенную в очередном номере «кавеэса» – журнала «Коммунист Вооруженных Сил». В заключительной части занятия поинтересовался, как и положено по методике,  есть ли вопросы по материалу (чаще всего их не задают: мыслями-то уже все на перерыве). И тут встал мой командир первого отделения, крупный парень, с почти перпендикулярно голове стоящими ушами, за что и был прозван в роте Вертолетом, и спросил:

   – Товарищ лейтенант… А скажите, для вас лично, как для нашего командира, что вы считаете в работе со взводом за главное?

Солдаты оживились: вопрос прозвучал любопытно.

  Главного в служебной деятельности ваньки-взводного было слишком много для однозначного объяснения, и потому я решил ограничиться общими изначально правильными словами.

  – Думается, воспитать вас так, чтобы в случае объявления военных действий все были готовы свой долг перед Родиной исполнить. При необходимости даже жизнью пожертвовать ради мирного неба, как ваши деды и прадеды…

  Хотел на том ответ закончить, да решил добавить к книжным фразам собственное соображение:

  – Случись же если, что вместе в бой идти доведется, хотелось быть уверенным, что никто из вас ни в первой, ни в последней атаке мне в спину не выстрелит. В царской армии такое бывало. И в первые месяцы Великой Отечественной изредка случалось.

   – Понял. – Командир первого отделения сел на стул. Мебель слегка скрипнула под мощным телом солдата, а я машинально взял факт на заметку: в ближайший выходной нужно будет стулья в ленкомнате подремонтировать.

  Взвод негромко зашептался – обсуждали мои слова; в этом оценивающем шепотке рядовой Иванов решил отличиться и, не вставая, ляпнул с «галерки»:

   – Значит, пока вы не можете ручаться, что, пойди мы завтра в бой  и вам в спину никто не выстрелит? Может, даже я?

   Все солдаты, как по команде, разом оглянулись на довольного – вот как я уел командира! – Иванова, и так же разом повернулись ко мне. Уперлись в лицо взгляды тридцати двух подчиненных, и, попав в этот жгучий фокус, я тревожно ощутил, как от громко застучавшего сердца рванулась убыстренно в своем круговороте кровь, а хромовые сапоги-зеркала будто увязли в от души намастиченных досках пола. Не видел, но почувствовал, как на мочках ушей у меня выступила краска стыда и гнева, разлилась по лицу, и все оно, от открытого лба – для солидности я чуб назад зачесывал – до натянувшейся на скулах кожи, потонуло в румянце тревоги.

   Через приоткрытую дверь ленинской комнаты было слышно, как напротив, в комнате для хранения оружия, дежурный по роте проверял, не стоит ли какой автомат на боевом взводе, и от размеренных сухих щелчков закрываемых предохранителей тишина в ленинской комнате была не сплошной и не мертвой, а как бы дробленной на почти равномерные отрезки тяжелого, давящего солдатскими взглядами ожидания.

  Сразу подумал я, что плохой из меня командир взвода, раз, не заметив, обидел я Иванова до такой степени, что он решился на эдакий провокационный вопрос-утверждение. А потом почему-то всплыло в памяти, как в детстве я со сверстниками увлекался нехитрой игрой, в которой по команде водящего: «Замри!» – остальные играющие застывали, не окончив последнего движения, цветной объемной фотографией, причем отдельные позы сами просились на конкурс «Стоп-кадр». Водящий внимательно наблюдал за всеми; обнаружив же кого-то, самовольно «ожившего», радостно восклицал: «Отомри!» – и тут же с проигравшего требовали фант, а потом делали водящим.

   Сегодня игра шла по несколько иным правилам. Хотя… какая это уж игра… И всё же…

   Команду «Замри!» – как бы подал Иванов своим вопросом с места, а команду «Отомри!» должен был подать я, единственно правильным ответом, но следил-то сейчас за мной не один водящий, а весь взвод…

   Я должен был сделать точный выбор: обругать Иванова, превратить ответ в шутку, возмутиться, воздев руки к потолку и начав читать нотации с цитированием общевоинских уставов, доложить ротному и в политотдел о ЧП, а самому умыть руки, наконец, просто промолчать – это тоже ответ. Но все перечисленные варианты в принципе означали одно – опять же, если сравнивать с игрой «замри – отомри», – что я без команды сменил позу, фант же с меня в таком случае Иванов  сорвал бы дороже некуда: командирский авторитет.

   И стоял я застывшей живой мишенью под прицелами десятков взглядов, в которых не находил жалости, но видел испуг – что ожидает теперь Иванова; читал немой вопрос: сможешь ли, командир, достойно ответить, но больше в них было простого, еще мальчишеского любопытства. Лишь во взгляде Иванова плясало веселое, злое торжество, оно же просматривалось и в вальяжной позе солдата: развалился он, живот вперед, на стуле, а затылком о стенку за спиной оперся.

   «Пах!» – глухо и слабо щелкнул спускаемый вхолостую курок.

  Дежурный по роте так-таки обнаружил автомат, стоящий на боевом взводе, и я уловил в отличном от щелчков закрываемых предохранителей звуке подсказку, дарованную судьбой.

   Моментально отхлынула у меня кровь от лица. По неуловимым изменениям в устремленных на меня многочисленных взглядах я понял: да, все солдаты знают – сейчас я отвечу.

   Разорвав склеившиеся полоской губы, я спросил, глядя Иванову в глаза, то, о чем и должен был спросить сразу:

  – А почему ты меня убьешь? За что?

  Вопрос остался без ответа, но и сам еще не был ответом на запрещенный вопрос. Вряд ли солдат соображал до конца, что говорил, когда ляпнул с места о готовности убить меня, а теперь весело-злое выражение уходило у него из глаз, зато проявлялось позднее осознание, на что он замахнулся, пусть только на словах – на своего командира. Значит, одновременно, и на уставы, и на Военную Присягу, и на всю армию в целом. Тут я и продолжил:

  – Что ж, благодарю за честное предупреждение. Только мне-то теперь что прикажешь делать, если взводу действительно в бой идти придется? Выходит, должен буду я тебя перед тем шлепнуть, дабы за тылы спокойным быть… Родителям твоим, конечно, потом письмо черкну – если жив останусь: так, мол, и так, погиб ваш сын… на поле брани. Святая ложь, а для них позора не будет.

  Говорил я тогда и как будто сам в слова свои свято верил, а говорил тихо, севшим от волнения голосом, и оттого звучал он зловещим шепотом, дурным прорицанием, фатальной судьбой.

   Вскочил Иванов со стула, руки в кулаки сжал.

   – Товарищ лейтенант! Да вы что? Вы ж не так поняли! Не стрел…

  Последний слог солдат сглотнул, вроде куском жареной рыбы в армейской столовой подавился. Я же подумал, что, пожалей рядового сейчас (а он-то меня, когда угрожал выстрелить в спину, не жалел) - и в будущем ситуация грозит обернуться плачевно. То есть не то что, конечно, он на деле автомат на меня подымет, но будет вновь пытаться противопоставить себя командиру. Потому я решил ответ свой продолжить.

   – Сядь, Иванов, – приказал я. – Ты уже всё свое высказал. – И когда рядовой медленно, после почти полуминутного колебания, все-таки опустился на стул, раздельно произнес: – А ведь я-то как раз не шучу! Или ты подскажешь, как на моем месте поступить по-иному? Мне, как и любому другому человеку, представляется ценной собственная жизнь. Но не в том, в первую очередь, дело. Ты ж грозишься в боевой обстановке взвод без командира оставить, да сам-то потом людьми командовать сможешь? Или не задумывался? Ты же не только себя – товарищей под смерть подведешь, и перебьют вас, необстрелянных, а тебя, может, первого…

   Сидел Иванов за столом теперь выпрямившись, аккуратно сложив руки на крышке его – ни дать ни взять примерный школьник – и растерянно молчал. Молчал, впрочем, себя пересиливая: это хорошо читалось у своенравного солдата на лице.

   А я еще раз посмотрел в разноцветные глаза взвода и с удовлетворением отметил, как исчезают из них волнение и испуг, уходит немой вопрос, и посчитал, что в трудной позиции удачно «отстрелялся».

   И опять в ленинской комнате наступила тишина, но витало в ней теперь нечто, вроде бы недосказанное Ивановым. Разряжая напряженность окончательно, брызнул оглушительно звонок. Это дежурный по роте, закончив проверку оружия, включил сигнализацию, перед тем как затворить дверь в ружпарк, запереть ее и опечатать (при закрытии двери контакт звонка автоматически размыкается).

   Пора было объявлять перерыв…

* * *

   Не записал я вопроса Иванова в тетрадь индбесед, не стал докладывать об инциденте на политзанятиях начальству. Больше опасался за рядового: за свое высказывание он мог поиметь кучу серьезных неприятностей, хотя и меня бы за «убийственный» ответ по головке вряд ли бы погладили.

   Солдаты тоже молчали – не знаю, может, просто не придали этому случаю особого значения, а скорее – по своему уговору. Я же так и не решил для себя: шутил ли – пусть глупо – Иванов, пытался ли копнуть своим вопросом в глубь отношений «командир – подчиненный», а может, за что-то был смертельно обижен на меня… Но с того дня мучился не стираемым временем вопросом: а как бы на самом деле повел себя рядовой, попади мы с ним в боевую обстановку и окажись он в опасный момент с оружием за моей спиной?

   Армейская поговорка гласит: солдат спит – служба идет. Она и шла своим чередом, а памятное занятие по политподготовке отодвигалось в прошлое. На месяц, на два…

   Мой взвод готовился заступать в третий по счету от начала службы караул. Казалось, нечего уж особо беспокоиться: «Устав гарнизонной и караульной службы» подчиненные в нужном объеме знают и практически, так сказать, пост понюхали, но я волновался почти как  перед первым боевым нарядом на службу. Почему?

   По опыту старших сослуживцев знал, что, заступая на пост именно в третий-четвертый раз, иной солдат проникается самоуверенностью, вроде начинающего водителя, которому за баранкой полихачить невтерпеж. На посту-то лихачество, само собой, особого рода, но в любом случае ведет к одному: заснул ли часовой, с оружием ли забавляться начал, или, не приведи господь, неправильно его в действии применил – все трибуналом пахнет. Если опять водительскую терминологию применить, то получается, что часовой-лихач вроде как на запрещающий знак проскочить норовит, а не проскочит – тут уж не авария, катастрофой пахнет. Вот и переживал я опять перед заступлением в суточный наряд, хотя каждый мой подчиненный ранее дважды в карауле побывал.

   Кроме рядового Иванова. Я его после дискуссии на политподготовке не то чтобы на пост поставить… вообще хотел было начальство просить перевести солдата в другую воинскую часть, да подумал-подумал и раздумал. Сам отношения с Ивановым не сумел верно выстроить - теперь, значит, изволь думать, как их перестраивать. А если не сумею – какой тогда из меня офицер?

   Положа руку на сердце, невысоко сам я свой ответ Иванову оценивал. Слова – не дело. Но кое-что солдат из них извлек. Рисоваться перед сослуживцами перестал, притих, и теперь я опасался, не копит ли он в душе злость на всю армию в целом и лично на меня в частности и не попытается ли при удобном случае на ком-то – вовсе не обязательно, чтобы именно на мне, – отыграться.

   Надо было рубить узел взаимоотношений, и поскорее. Я и решил: будь что будет, а назначу-ка Иванова в тот караул, куда сам начальником заступаю. Назначу, несмотря на твердое правило: с боевым нарядом никаких экспериментов. Переступил я этот неписаный закон, а почему на то решился – и до сих пор не пойму…

   Когда зачитал взводу список караулов по постам и сменам, то невольно взглянул на Иванова, называя его фамилию. Малевал солдат что-то на листочке, а тут удивленно голову вскинул и взгляды наши встретились. И показалось мне, что помимо удивления углядел я в глазах рядового искорку благодарности.

   Промолчал солдат, а молчание – знак согласия. И уже я был благодарен подчиненному за то, что он принял мое предложение. Дальше – время так или иначе все покажет.

   Далеко караулу мирного времени до настоящего боя, но силком солдата на пост запихивать – это уж чистейшей воды безрассудство.

   Наш караул охранял гарнизонные склады. Хранилища и техника размещались здесь так компактно, что непосредственную охрану одновременно несли только двое часовых. Пока они правили службу на посту, двое караульных отдыхали в спальной комнате, а еще двое бодрствовали. Каждые два часа разводящий делал смену постов: отдыхавшие становились часовыми, бодрствующая смена укладывалась на боковую, а сменившиеся с маршрутов часовые с переменным успехом боролись со сном. И в таком режиме проходили полные сутки.

   Разводящим в то дежурство был у нас Вертолет – командир отделения с лопушистыми ушами. Сам восьмой – начальник караула, – я отвечал за всех и за несение боевого наряда.

   Три смены караула мы отнесли четко. Приезжал проверяющий из части, в целом службу одобрил, а по поводу указанных мелких недостатков я особо не переживал: какой же это начальник, если он хоть единой мелочи да не «обнаружит», хоть и наполовину выдуманной. Главное, чтобы записи в постовой ведомости были великолепны…

   Отложив ведомость в сторону, я проинструктировал очередную заступающую смену и вместе с солдатами вышел из караулки к месту заряжания-разряжания оружия, снабженному пулеулавливателем.

   Вертолет вошел в конус света стосвечовки под отражателем, привычно поставил автомат в пирамиду, щелкнул флажком предохранителя, клацнул отводимым затвором.

   – Проверено, – разрешил я, и резко отпущенный затвор вновь клацнул: пока вхолостую…

   Смену, несущую службу с часу до трех ночи, часовые окрестили «глухой»: именно в это время особенно тянет в сон и притупляются все чувства.

   «Глухая» смена ушла менять посты. Я постоял еще немного у пулеулавливателя. По черно-синему беззвездному небу ветер гнал серо-дымчатое полупрозрачное облако.

   В караулке сейчас оставались только Иванов и еще один солдат. Когда мы выходили, рядовые уселись за очередную партию в шашки. Вернувшись, я устроился за пультом связи и сигнализации, и как раз вовремя: вскоре раздалась серия из четырех звонков и вспыхнула рубиновая сигнальная лампочка под табличкой: «1-й пост».

   – Слушаю, – сказал я, сняв телефонную трубку.

   – Докладывает часовой первого поста. Проверка связи.

   – Даю ответный сигнал, – и я в свою очередь потянулся к пуговке звонка. Один, два, три, четыре.

   – Слышимость хорошая, – отозвались с поста.

   – Отбой…

   На каждом посту – три точки двухсторонней звуковой сигнализации и телефонной связи. При смене положено проверять все. С последней, дальней точки звонки слышались плоховато.

   – Ты-то звонки отчетливо слышишь? – переспросил я часового, в свою очередь отсигналив на пост.

   – Все отлично, товарищ лейтенант. И сигнал, и голос.

   – Ну-ка, повтори…

   Держа телефонную трубку прижатой к уху, я другим ухом слушал звонки. Один, два… На сей раз они звучали отчетливее и без хрипотцы… Три, четыре… «Наверное, что-то в сигнализации неважно контачит, – подумалось мне. – Завтра с электриком…»

Пять!

Короткий звонок жалобно дзинькнул после недолгой паузы.

Пять!!

Моя рука не донесла трубку до рычага, застыла в воздухе.

Пять!!!

   Сразу мысленно разделил звонки: четыре и еще один, пяти звонков в нашей условленной системе сигнализации нет. Четыре – понятно, проверка связи. А один звонок – это же нападение на пост!

– Але! Але! – закричал я в трубку телефона, одновременно давя на кнопку звонка, вызывая часового и надеясь, что пятый сигнал – просто ошибка, и всё сейчас выяснится, и…

   Но телефон молчал. Молчал и звонок.

   Хотел было я отсигналить на пост еще раз, да испугался, что теряю время. Раз уж с поста дали один сигнал, не ответив затем на мой вызов, это ЧП и надо спешить с командой.

   – Караул, в ружье! – гаркнул я, распахнув дверь в комнату бодрствующей смены.

   Иванов проглядывал газету «Красная Звезда». Второй караульный надписывал адрес на конверте. Оба солдата спокойно вскинулись: для них моя команда пока воспринималась на уровне очередной учебной вводной – и рванулись к пирамиде с автоматами в соседней комнате.

   – Нападение на пост! – на ходу объяснил я, бросаясь к железному ящику, в котором хранился дополнительный запас патронов и ручные гранаты (отдельно – запалы к ним). Бесцветным от волнения голосом добавил: – Нападение – настоящее…

   Ящик запирался на два замка: навесной и внутренний. Первый я одолел легко, отбросил за открытую дужку на пол, а вот во втором никак не мог провернуть ключ и матерился сквозь зубы: возможно приржавел замок, потому как положено было ящик вскрывать лишь в случае подобного ЧП, да раз в год, при проверке, комендант гарнизона мог содержимым поинтересоваться – печать-то лично он при себе носит… А может, у меня просто руки в мандраже тряслись?

   Рывком повернул голову к караульным: с присоединенными к автоматам снаряженными магазинами солдаты ждали новой команды, еще сомневающиеся: а не пошел ли я просто чуть дальше обычной проверки?

   – Свет! – вспомнил я, тряся ключ в скважине, и солдаты забегали по караульному помещению, щелкая выключателями в столовой, курилке, комнатах отдыхающей и бодрствующей смен. Теперь единственно снаружи и могла быть видна узкая освещенная полоска меж внутренними ставнями в кабинете начальника караула, где находились сейчас все мы втроем.

   Ключ все не проворачивался, и я наконец испугался, что на пост придется бежать только с двумя пистолетными обоймами: на проклятый ящик нет больше времени, а неподалеку, быть может, уже убивают моих солдат!

  (Скорее всего, на смену караульных напали именно ради завладения несколькими автоматами, а стало быть, нападающих много и они, безусловно, вооружены.)

   – В другую сторону попробуйте, – подсказал Иванов, и, поворачивая ключ, я почувствовал себя идиотом: не смог сам сообразить!

   Печать военного коменданта сорвал, подсознательно поняв, что теперь при любом исходе ситуации – если, конечно, не пристрелят на посту – придется серьезно отписываться.

   Крышка ящика выстрелом ударила в стену. С потолка на незаполненный бланк изъятия боеприпасов, на картонные коробочки с автоматными и пистолетными патронами, на ребристые бока гранат-лимонок и стерженьки запалов в полиэтиленовой упаковке посыпались кусочки штукатурки.

   – Иванов! Патроны! – приказал я, спешно загребая в карманы гранаты и упаковку с запалами. Подхватив пачку пистолетных боеприпасов, повернулся ко второму караульному: – Остаешься здесь! Прозвони часовому на втором посту, предупреди! Потом – на первый, не ответим – продублируй, опять промолчим – немедленно докладывай дежурному по караулам! Дверь запереть, свет выключить, в случае чего держись до последнего!

   Насчет последнего я прокричал уже от двери, пинком распахнул ее, секунду помедлил, укрываясь за стеной, с пистолетом наготове – не ворвется ли в караулку автоматная очередь – и прыгнул в темный проем, в ночь.

   Упав правей проема, почувствовал, как чуть сзади приземлился и Иванов. Слева захлопнулась дверь, и – я скорее угадал, чем услышал, – скользнул в петли небольшой засов. Через плечо кинул взгляд на караульное помещение: последняя полоска света меж ставнями исчезла, черные проемы окон как бы насторожились, каждое готово было теперь разбиться автоматной очередью.

   – Фонарь… Эх, черт! – спохватился я.

   – Вот он, – отозвался Иванов.

   – Хорошо, – буркнул я, поняв, что солдат более хладнокровен в непредсказуемой ситуации, я же…

   Короткими перебежками, прячась за стволами деревьев с обрубленными нижними ветвями, прикрывая попеременно один другого, мы продвигались к посту запасным маршрутом.

   Фонарь я у Иванова забрал: у меня пистолет, одна рука свободна.

   Перебежка… Остановка… Перебежка... Остановка…

  Взведя пистолет, я напряженно вглядывался в дальние огни фонарей, точечной полосой уходящих в ночь по-над стеной колючей проволоки. И, вжимаясь в обманчиво мертвую на ощупь кору ствола, под которой бежали горькие животворящие соки, подумал: а верно ли, что выскочил сам на сигнал?.. Нет, не мог я отсиживаться за стенами караулки, посылая солдат одних… Куда?..

   Порывом ударил встречный,  с сыростью, ветер, выжал  слезы из глаз и заставил прищурить их, смотревших вдоль «колючки», опоясывавшей пост. Тревожно зашелестели листья на деревьях, качнулась лампа ближнего фонаря, плохо укрепленная под отражателем, на железном столбике, метнулся по земле сполох фонарной тени. В расплывчатом свете дальних точек фонарей почудилось какое-то движение. И новый порыв ветра донес размытый звук. Обрывок слова?..

   – Иванов… – одними губами, почти беззвучно шепнул я.

   – Видел… – также еле слышно ответил солдат.

   – Еще две перебежки, потом заляжем, – и резко оторвался от ствола…

Упав на мокрую траву у тропинки запасного маршрута, удивился: рано выпала сегодня роса. Секундой позже рядом и чуть сзади очутился Иванов. Ветер утих.

   «Клац!» – лопнула где-то перед нами нестойкая тишина. Звук движения автоматного затвора, вгоняющего патрон в патронник, я узнал бы из тысячи, из миллиона других звуков. Нас тоже заметили.

  Зубами надорвав полиэтиленовый пакет с запалами, я стал нервно вкручивать их в корпуса гранат. Потом поделил готовые к бою лимонки с Ивановым. Спросил:

   – Автомат взведен?

   Солдат кивнул. Мы замерли. Темнота напротив таила опасность. Сладкая тошнота животного страха подкатила к сердцу: как у пассажира самолета, когда он ухает в воздушную яму. Готовая взорваться гранатой или раздробиться автоматной очередью, зловещая тишина опять нависла над нами, и росла во мне, рядом со страхом, ужасная мысль: перерезали моих малоопытных часовых, забросали ножами из-за колючей проволоки, без единого выстрела. Только и успел один солдат дать – может, последний в его жизни, – звонок. И поганая рядом с этой мыслью выродилась мыслишка: ну а сам-то как, живой из заварушки выберусь?

  «Дзз-дзз-дзз-дзз», – раздалась серия сигнальных звонков, и от неожиданности я чуть было не нажал на спусковой крючок пистолета. Пауза…

   «Дзз-дзз-дзз-дзз», – вновь раздробилась тишина четырехкратным звонком. Пауза…

   «Дзз-дзз-дзз-дзз», – жал и жал на кнопку сигнализации оставшийся в караульном помещении солдат, а я мысленно кричал ему: «Стой! Остановись! Я и так не знаю, что мне делать дальше!..»

   Сзади завозился на траве Иванов, брякнул глухо о корень дерева автоматным прикладом, и тут я отчетливо понял, что вот она, самая что ни на есть пресловутая боевая обстановка, и патроны у солдата тоже боевые, а сам он – за моей спиной…

  Не знаю, о чем тогда думал сам солдат. Страшился ли, как я сам, неизвестности в сложившейся ситуации? Я зол был на себя за бессилие перед этим смертным страхом и воспоминанием не ко времени о конфликте на политподготовке: неизвестно еще было, кому из нас первому могут вмазать пулю в лоб или затылок…

  Звонки прекратились. Тянуть дальше было нельзя – впереди ждал бой. Сколько их, врагов, там, впереди? А может, кто-то уже подползает и с тылу?

   Правой рукой я сжал холодящий металл гранаты, пистолет стиснул в левой ладони. Так что же делать дальше?..

   Нет, такое даже не могло прийти мне в голову. Иванов встал и медленно шагнул к освещаемому фонарем месту. Не снимая пальца со спускового крючка, закричал в темноту перед нами:

   – Эгей, мужики! Это я, Иванов! Не подстрелите ненароком!

   Я онемел и оцепенел, готовый, впрочем, рвануть кольцо гранаты. А в ответ из пространства перед нами донеслась команда:

– Автомат на предохранитель!

   Меня поразило током догадки. Мы, выходит, залегли перед сменой?

   Вскочил на ноги. Шагах в двадцати, сбоку от нас, из ночной непрогляди вынырнули две фигуры. При приближении их к нам я угадал сменяющегося с первого поста часового и караульного, который должен был заступать вместо него. Спереди же, в прерывистой дорожке фонарного света, встал разводящий    – Вертолет и еще один караульный – самый маленький во взводе солдат, которому чей-то злой язык прилепил прозвище Шницель.

   Узнав во «врагах» подчиненных, я сразу же рванулся к телефону, который как раз оказался меж мною и разводящим, дал сигнал в караулку и закричал в трубку:

   – Не звони никуда, слышишь? Не звони! Ты понял?

   – Так точно, – облегченно ответил оставленный в помещении солдат. Повесив телефонную трубку, я скомандовал:

   – Все ко мне! – И далее: – Рядовому Иванову наблюдать за постом и подступами к нему!

   Иванов кивнул и двинулся по тропинке параллельно горящим фонарям, держа автомат в положении для стрельбы стоя наизготовку: дулом вперед, левая рука под цевьем, правая – на шейке приклада.

   – Ну, горе-караульщики, – давя в себе гнев, сказал я, – говорите!

   Шницель виновато отвел взгляд в сторону.

   – Я… Наверное, я лишний сигнал подал? – промямлил он.

   – Что-о? – чуть не выматерился я. – Ты соображаешь, что натворил? Я же комендантский ящик вскрыл! Всем головы поснимают!

   Задрожал я весь мелкой дрожью, зубы застучали. Со мной подобное перед дракой случалось. Но сейчас вспомнилось другое.

   …Давно, еще на первом курсе военного училища, я вышел в город в увольнение. Шагал себе по одной из центральных улиц областного центра, а впереди, метрах в двадцати от меня, на тротуаре остановилась пожилая женщина – поправить туфлю. Секундное дело – и женщина шагнула вперед, а в следующий момент оторвавшийся от низа старинного лепного балкона массивный кусок в несколько красных кирпичей упал точно у нее за спиной. Кусок развалился на неравные части, а обернувшаяся невредимая женщина завыла дурным голосом, расширенными глазами уставившись на кирпичные обломки, а потом и вовсе свалилась на асфальт и забилась в конвульсиях.

   Вероятно, богатое воображение человека нарисовало в уме яркую картину собственной гибели. Мне же ныне представилось, как я подбегаю к месту разрыва брошенной мною же гранаты и вижу растерзанные осколками тела своих солдат…

   Я унял дрожь, лишь до крови прикусив губу и до боли сжав кулаки. А Шницель сбивчиво объяснял:

  – Сам… сам не знаю, как оно все так получилось…

   – На звонки мои почему не ответил?

  – Думал, вы просто мне отсигналили в ответ, перед тем как отключиться.

  – Та-ак. Ну, а почему никто не подал команду: «Стой, кто идет?» – когда нас заметили?

  – Опоздали малость, – пробасил Вертолет. – Увидели, уж когда вы залегали. Не узнали, да и не думали, что вы из караулки-то выскочите. А мы только-только смену закончили, ну и решили…

   – Тепленькими слепить, – докончил предложение бывший часовой.

– Д-думали с тылу зайти, – заикаясь, добавил Шницель.

– А мы бы на себя внимание отвлекли в случае чего, – дообъяснил разводящий.

– «А вы бы, а мы бы»… – передразнил я. – Марш второй пост менять, он там небось исстрадался уже! Рядовой Иванов, ко мне! А ты смотри теперь, – погрозил я Шницелю, – наперед пальцы загибай, когда звонить будешь…

   И мы с Ивановым не спеша направились в караулку.

   – Слушай, когда ты додумался, что перед нами смена? – спросил я на ходу.

   – Так когда бежали, я всё удивлялся, почему не стреляет никто, не кричит и вообще… тихо. А потом про Шницеля вспомнил – уже когда залегли. С ним же вечно приключения: захочешь – не выдумаешь…

   – Ну не мог ты на все сто быть уверен в простом недоразумении, – засомневался я.

   Иванов помедлил с ответом. Потом, не останавливаясь, поудобнее устроил автомат на плече и ответил:

   – Не мог. Но надо же было в ситуацию ясность внести.

* * *

    Рассвело…

  Я в очередной раз вышел на контроль заряжания оружия, к пирамиде, снабженной пулеулавливателем. Часом раньше сообщил дежурному по караулам о несостоявшемся бое, получив в ответ словесный втык. Ну, это пока, а вообще-то все равно придется писать подробный рапорт, да и в целом прогноз на взыскание. Ладно, черт с ним – главное, с солдатом отношения прояснились.

   Гранаты я разрядил, сложил их, запалы и дополнительные патроны назад, в металлический ящик. Опечатывать его будет военный комендант гарнизона.

   Да, не лучшим, далеко не лучшим образом вел я себя в казавшейся настоящей боевой ситуации. Не то что Иванов…

   А Иванов уходил на пост. Цвиркали в листве на разные голоса птицы. Шел солдат последним в смене, и смотрел я рядовому вслед.

   Из-за границы первого поста тянуло пока еще не жаркие лучи к земле утреннее солнце. Самый смелый солнечный лучик спрыгнул на кончик штык-ножа Иванова, отразился от серебристой стали и ласковым зайчиком заплясал у меня по лицу…

 

На книжном развале  

   Май. Улица. Газон с огромной плешиной. На вытоптанном куске развернуто несколько клеенок с уложенными поверх рядами книг. В основном это худлитература, однако имеется и несколько справочников, словарей, кулинарных изданий. 

  Сбоку от «магазина на земле» припаркован старенький ВАЗ-2107 сине-зеленого цвета. На водительском сиденье «русского мерседеса» в ожидании покупателей уныло подремывает хозяин книжного развала: лет шестидесяти, с изжелта-бледным усталым лицом, в спортивном костюме Adidas и кепи-бейсболке.  

   Но вот к многотомной «витрине» подходит яркопомадная блондинка лет тридцати с сыном-младшеклассником, крепеньким, с лощеной физиономией. Продавец поспешно выбирается из «семерки», услужливо застывает возле ближней к нему клеенки. Мама заинтересованно обозревает развал. Тем временем шустрый мальчишка уже обшнырил его, метнул подобранную палку в лежащую на травке кошку, состроил продавцу разбойничью рожу…  

   – Немедленно прекрати кривляться! – прикрикнула на сорванца мама. – И постой на месте хотя бы минуту. Я тебе сейчас какую-нибудь книгу куплю. 

   – Не надо! Не нужна! – надуто запротестовал сын. 

  – А я говорю, купим! – с нажимом произнесла мама и присела на корточки, отчего у нее меж обтягивающего короткого топика и джинсов с низкой посадкой явились на обозрение розовые кружевные стринги.   

   Выбрала она сборник зарубежных сказок в ледериновой обложке. Встала.

   – Сколько стоит? 

   – Пятьдесят рублей, – с надеждой ответил продавец.

   – Без проблем. Беру. 

   И протянула сборник сыну. Тот спрятал руки за спину: 

   – Не хочу!

   – Держи, тебе говорят! – разозлилась мама.   

    Вручила ему книгу, а сама полезла за кошельком. Мальчишка же мать обежал и сунул том чуть ли не в нос продавцу: 

   – На! На! Возьми! Забери! Не нужна она мне! 

   Тот на автомате принял отвергнутый товар, а сорванец поскорее в сторону прыг и руки в карманы брюк спрятал. 

   – Почему не нужна-то? – недоуменно спросил продавец.  

   Мальчишка скорчил зверскую физию и со злобным рычаньем выпалил: 

   – А ее читать на-а-адо!

   – Ну вот! – вздохнув, произнесла мама. – Выходит, не судьба… – И бесповоротно убрала кошелек в сумку.

   – Пошли! Пошли отсюда! Быстрей! – нетерпеливо подпрыгивал мальчишка, явно опасаясь, что ненавистную ему книгу всё-таки приобретут. 

  Мама и сын удалялись от развала, а обманутый в реализаторских ожиданиях продавец разочарованно смотрел вслед. Ассоциативно он вспомнил  своего внука-пятиклассника, помешанного на компьютерных стрелялках да фильмах-фэнтези, горе-грамотея: «йожик», «Айвазовское море», «пешком ехал на коне»… А когда в школе письменно отвечал на вопросы, как именуют жителей иных стран, у него получилось, что в Индии проживают индейцы, в Японии – япы, в Дании – донцы (посчитал, что страна эта находится где-то на Дону), а в России – российцы. 

   Однажды дед продемонстрировал внуку любимую книгу своего детства –  добрую и смешную повесть польского писателя Эдмунда Низюрского «Невероятные приключения Марека Пегуса»: о школьнике-подростке, волею обстоятельств попадающем в разные невероятные ситуации. Она издавалась «Детгизом» в 1962-м, и пожилой букинист ностальгически разыскивал ее, пока наконец не обнаружил и выкупил через Интернет. 

   – Сто рублей за прочтение даю! – предложил он мальчишке.

   Почуяв свою выгоду, тот запросил за эту «работу» аж целую «пятихатку». В итоге торгующиеся стороны сошлись на трехстах рублях. Что ж, их внук отработал честно, дед это проверил. Но вот со второй книгой у него подкуп не выгорел: мальчишка наотрез отказался осваивать «Алые паруса» и «Бегущую по волнам» (под одним переплетом) даже и за  пятьсот рублей.

   – Да что ж ты, тысячу, что ли, хочешь? – возмутился было дед.

   – Нисколько не надо! Не буду я ее читать, даже и за миллион! – категорично заявил внук. – Не нужна она мне! Совсем!

   «О-хо-хо, – тяжко вздохнул  хозяин развала, воскресив в памяти не удавшуюся сделку с потомком. – А ведь на Руси издавна бытовали пословицы: “Книга – зеркало жизни” и “Книга – зеркало души”. По всему выходит, что нынче в России молодое поколение их уже начисто не приемлет».

   И в расстроенных чувствах он вернулся на сиденье автомобиля, уныло мечтая об истинном любителе и почитателе литературы, который бы вдруг, да и приобрел у него сразу целую кучу книг, при этом даже и не торгуясь… 

   «Мечты, мечты, где ваша сладость?»    

 

Экспроприация экспроприаторов  

   За раскрытие тяжкого преступления – убийства, совершенного с особой жестокостью (бывший муж в состоянии наркотического опьянения нанес бывшей жене множество ножевых ран, труп оскальпировал, вырезал груди и интимное место, а тело позднее прикопал за городом в лесополосе), начальник уголовного розыска Свердловского ОВД капитан милиции Олег Бессонов был поощрен солидной денежной премией. Основную часть неожиданно свалившейся  наличности он тут же отвалил на вещевом рынке за новенькую, с переливающимся мехом норковую шапку-обманку насыщенного черного цвета. Старая-то темно-коричневая нутриевая ушанка, ровесница лейтенантских погон оперативника, уже чуть ли не расползалась по швам.  

   На остатки бонуса офицер решил обмыть покупку. После затянувшегося, как обычно, рабочего дня несколько розыскников тишком собрались в кабинете Бессонова и стартовали с очищенной «Российской»… Заглянцовывали на финише баночным пивом «Туборг», приобретавшимся в складчину.

   Часам к девяти вечера сослуживцы разъехались по домам. Бессонов уходил из кабинета последним. Навел порядок на столе, пищевой мусор и пустую стеклотару засунул в пластиковый пакет, готовясь выбросить его где-то за пределами райотдела. А то недавно начальство скомандовало с выставленной в туалете батареи водочных бутылок снять отпечатки пальцев в ЭКО (экспертно-криминалистическом отделении), затем элементарно вычислило «виновников торжества», и сразу последовали крутые репрессивные меры.

   …На улице мела поземка, январский мороз безуспешно пытался пробраться под новую шапку оперативника – по специфике службы он постоянно ходил в «гражданке» и милицейскую форму надевал лишь на строевой смотр да при вызове «на ковер» к большому начальству.

   Благополучно избавившись от пакета со следами пиршества, Бессонов почти сразу сел в нужный троллейбус. Жил капитан от места работы сравнительно недалеко: на городском транспорте – всего четыре остановки. Но здесь уже была территория, подведомственная соседнему райотделу милиции.

   Начальник угрозыска сошел с рогатого автобуса и устремился в проходной двор, выходящий на параллельную улицу, откуда до родного дома оставалось рукой подать, но… Но в темном «проходняке» коренастого офицера нагнали двое дюжих парней-«качков». Оба в кожаных куртках, в ботинках на высокой шнуровке, в теплых вязаных шапочках.

   Сотрудник угрозыска опасность почувствовал спиной. Приостановился, стал разворачиваться лицом к нагонявшим его «сиамским близнецам». Однако на долю секунды опоздал: страшной силы кулачный удар в скулу – будто по ней пудовой гирей шарахнули – свалил его на свежий снег. Впрочем, сознания Бессонов не потерял и неотрывно следил глазами, как подскочил к нему один из «качков», – шестым чувством оперативник угадал, что бил именно он, – и вороватым движением сцапал слетевшую с головы обманку. Его подельник выставил вперед чуть согнутую в локте руку. Щелчок – и розыскнику был продемонстрирован  автоматический нож с длинным клинком. Качнув «выкидуху» вправо-влево,  громила приглушенно произнес:

    –   Подымешь кипеш – враз кишки выпущу. Усек, вонючка?

  Полагая, что сказано вполне достаточно, он не спеша направился прочь от поверженной и ограбленной жертвы. «Качок» с шапкой в руке молча последовал за дружком.

   Парни отошли уже шагов на десять – уверенные в себе, не оглядываясь на какого-то там между делом обобранного лоха, – когда Бессонов пружинисто вскочил на ноги, переполненный злобой к залетным преступникам. Явно залетным: напасть именно на него, начальника уголовного розыска ОВД, пусть даже и на «чужой» территории – да кто бы из местных бандюков на это отважился, будь они хоть самыми крутыми? Ну, сейчас «сиамским близнецам» аукнется!

   Рывком – одна пуговица отодралась  «с мясом» – оперативник распахнул пальто. Выдернул из наплечной кобуры пистолет Макарова – рукоятка «пээма»  привычно и удобно легла в ладонь, – сбросил вниз флажок предохранителя. А патрон в патронник был уже дослан: Бессонов давно и сознательно нарушал правила ношения личного оружия, постоянно держа его во взведенном состоянии и убеждая сослуживцев, что лучше получить «строгач» в личное дело, чем пулю в лоб. И был по-своему прав: дважды патрон в стволе спасал розыскнику жизнь…

   Сплюнув кровью, капитан рванулся вперед. Услышав позади скрип снега, «качки»  приостановились, оглянулись. И замерли, разглядев пистолет в руке казалось бы безобидного «терпилы». Начальник угрозыска тоже остановился – метрах в трех от разбойников, держа оружие у бедра и направляя его дулом в грудь «близнецу» с выкидным ножом.

   – Ну, дуремары, – сказал и опять сплюнул кровь офицер, – нарыли вы на свои задницы приключений. Уголовный розыск! – И на секунду вскинул левую руку с зажатой в ладони красной книжечкой – служебным удостоверением сотрудника милиции. – Живо на колени, чушки паскудные! И пику на снег, иначе обоим хозяйство поотстреливаю!

   Нет, все-таки «сиамские близнецы» явно читали мысли друг друга. В один  миг они слаженно драпанули к улице, откуда недавно входили в проходной двор. 

  – Стоять, гады отмороженные! Стоять, стрелять буду! – орал, бросившись вдогонку,  оперативник. 

   В воздух он таки пальнул, когда качки поравнялись с решетчатыми воротами, а по инерции сжимавший в руке экспроприированную шапку-обманку  наконец-то додумался швырнуть ее назад, через голову. Похоже,  рассчитывал, что, пока хозяин будет подбирать головной убор, удирающие смогут выиграть какое-то время и расстояние.

   Нет, Бессонов остановился лишь на улице, где дважды шмальнул, метясь улепетывающим «качкам» по ногам, но в горячке промазал. Шарахнулись от оперативника парень с девушкой и мужчина с «дипломатом». И тут рядом с капитаном взвизгнули тормоза милицейского «уазика», по бортам которого и сзади имелись крупные белые буквы «ПА» – патрульный автомобиль. Выскочили из него два бравых сержанта, в руках у каждого – автомат АКМ с откидным прикладом. Вороненые дула хищно нацелились на мужчину с  непокрытой головой и в расхристанном пальто, палящего вдоль тротуара. 

   – Стоять! Руки вверх! – скомандовал старший патрульного экипажа.

   – Даун! Их лови! – ткнул пистолетом вслед ускользающим качкам Бессонов.

   – Бросай оружие! Стрелять буду! – услышал он в ответ.

   – Да заткнись, олух! Свой я! – выкрикнул офицер. – Ведь уйдут! – И сунул было руку в карман: предъявить ведомственный документ, однако второй патрульный – водитель «пэашки», посчитав, что в пальто подозреваемый лезет неспроста, перехватил его руку. Старший патруля блокировал другую.

    Оперативник разразился матерной тирадой. Сержанты не остались в долгу. В словесно-силовой борьбе стражей порядка были упущены самые драгоценные секунды. 

   Наконец Бессонов перестал вырываться и возмущенно рявкнул:

   – Идиоты! Суньте  руку мне в левый карман, там «корочка»! 

И только тогда сержанты наконец узнали, кого они обезоруживают.

   – В машину! – приказал оперативник. – Двое гоблинов шапку снять пытались, у одного нож-кнопочник. Приметные амбалы, я их хорошо срисовал! И откуда вы только взялись? Другой раз днем с огнем хрен доищешься…

  – А что мы? – извинительно возразил старший экипажа, запрыгивая на сиденье. – Откуда б знать: видим, стреляет кто-то посреди улицы… 

  – Без формы, без шапки, – добавил водитель, врубая скорость. – Поди разбери – вы ж не из нашего райотдела…

  «Уазик» ходко рванул с места. Старший экипажа схватил микрофон радиостанции – доложить дежурному по УВД города о разбойном нападении. Тот, в свою очередь, должен был ориентировать патрульно-постовые наряды и мобильные группы, передав им приметы преступников.

  Пока «пэашка» безрезультатно прочесывала близлежащие кварталы, оперативник о новой шапке, сброшенной «качком» на границе улицы и двора, в горячке какое-то время не вспоминал. А когда спохватился, головного убора уже не нашли: кто-то из прохожих успел прибрать к рукам. Тут-то Бессонов и вызверился на патрульных.

   – Мутанты юродивые! Шариковы! Все мозги в сортире профукали! – честил он сержантов. – Буратины недоструганные! Веники! Морды бы вам обоим набить! 

  Потом плюнул накуксившимся и едва сдерживающим ответные крепкие выражения сержантам под ноги – раскроенная десна продолжала кровоточить – и на предложение младших командиров проехать в ОВД, где проходил службу экипаж, чтобы написать о случившемся рапорт  (офицер был обязан это сделать, коль оказался потерпевшим), запальчиво заявил:

  – Вы, бараны, на смене, а я свои двенадцать часов честно отпахал. Так что пошли оба на три буквы, а завтра еще и шапку покупать будете. Тимуровцы аховы!  

   И с этими словами удалился, подняв воротник пальто и шарф к ушам.

  Сержанты до завтра ждать не стали: немедленно помчались в родной райотдел, где настрочили соответствующие «реляции». 

  Через час к Бессонову домой уже стучались ответственный по его ОВД – начальник криминальной милиции и дежурный кадровик из городского Управления.

   Помимо взятия подробного объяснения о случившемся розыскника еще заставили проехать в наркологический диспансер: для освидетельствования на алкоголь. Врач спецмедучреждения письменно констатировал среднюю степень опьянения. Расследование ЧП со стрельбой продолжил дежурный офицер из Управления собственной безопасности областной милиции.

  Бессонов сидел в своем рабочем кабинете и с отвращением отвечал на вопросы специалиста из так называемого «отдела очистки», как именуют УСБ меж собой милиционеры других служб.

  – Так-так-так. Итак, начнем. Когда, где, с кем и при каких именно обстоятельствах вы употребили спиртные напитки? – допрашивал капитан капитана.

   – После работы, один. Зашел в «комок», взял там баночку вискаря, ну и… – соврал оперативник. – Как-то вот вдруг решил шапку новую обмыть.

   – И именно в одиночку? – с подозрением уточнил уэсбешник.

   – Ага.

   – Не многовато ли было… без закуски? В банке ж триста тридцать граммов.

  – Тут фишка, что я и принял, считай, всего половину. Не пошло оно, заморское, чего-то – наша очищенная куда лучше. Ну, я остаток в урну и запулил.

   – Хм. Свежо предание. Впрочем, пока ладно. Объясните теперь, почему не оставили оружие в сейфе: знали же, что с пистолетом в кармане лучше не употреблять?

   – Вообще об этом не думал, – пожал плечами Бессонов. – Мы ведь, опера, без ствола разве что спим. А загодя, повторяю, выпивать  не собирался, спонтанно все получилось.

   – Так-так-так, – и уэсбэшник покатал авторучку по чистому листу. – Но почему изначально не подчинились требованиям сотрудников, находящихся при исполнении? Не выполнили команду положить оружие сразу?

   – В запальчивости был. Вы же в курсе ситуации… нестандартной.

   – Да какая разница? – поморщившись, возразил допрашивающий. – Закон, он для всех ситуаций одинаков.

   Розыскник не нашелся, что ответить.

   – Скажите, а вы действительно всячески обзывали сотрудников патрульного экипажа, в том числе и нецензурно? И грозили… – уэсбэшник заглянул в рапорта сержантов. – Цитирую: «Набить обоим морды». Было?  

   – Похоже на то, – вздохнув, согласился Бессонов. 

   – Шапку вам купить тоже их понуждали?

   – Насчет понуждения – явный перегиб.  

   – Так-так-так. Пусть. Предположим теперь, что вам действительно угрожали холодным оружием – свидетелей, увы, нет – и вы применили огнестрельное по закону, после чего обязаны были отчитаться за свои действия перед руководством в течение суток. Но  отказаться проехать с экипажем в территориальный райотдел  немедленно после разбойного нападения? Ведь вас просили всего-то лишь написать рапорт! Вы же сами – профессионал со стажем, откуда тогда столь явное пренебрежение к прописным милицейским истинам?

   – А-а-а… – обреченно протянул оперативник. – На бумаге – одно, по жизни – другое. Раз мы этих амбалов по горячим следам не достали, дальше пиши пропало. Поверьте, как профессионал говорю.

   – Не поверю, – не согласился уэсбэшник. – Кстати, так же как и в то, что спиртное в одиночку распивали.

   – Вы же не первый год в милиции? – спросил-утвердил Бессонов.

   – Ну и что с того? – с подозрением уставился на него собеседник.

   – Ну и то, что даже если б и не один… повторяю: если бы… Все равно: друзей не закладывают. Ясно? Иначе как вместе под пули ходить?

   В заключении служебного расследования по факту применения оружия капитаном милиции Бессоновым было отмечено, что в ходе опроса он «проявил неискренность». А также: 

   «В сложившейся ситуации действия офицера оказались тактически неграмотными. Личное оружие капитан милиции Бессонов применил правомерно, но находясь в состоянии алкогольного опьянения. Не выполнил команды экипажа патрульного автомобиля ПА-22, прибывшего на звуки выстрелов, положить табельный ПМ, хотя сержанты А.Е. Дымов и П.Д. Стукалин находились при исполнении, в форме и со штатным вооружением, а автомобиль был оборудован проблесковыми маячками и опознавательными знаками. Бессонов затеял с патрульными склоку, вел себя при этом по-хамски, всячески оскорблял младших командиров, угрожал им рукоприкладством, требовал из их личных средств возместить потерю головного убора, утраченного при неясных обстоятельствах. Оказавшись в качестве потерпевшего, не принял должных мер к своевременному оформлению необходимой документации по факту совершения разбойного нападения, что в конечном итоге позволило его участникам скрыться. 

   Приведенные факты указывают на необходимость рассмотрения вопроса дальнейшей целесообразности использования вышеупомянутого офицера на руководящих должностях».

   И так далее, в том же духе и стиле.

   По результатам этого заключения Управлением внутренних дел города был издан приказ, где назначенному виновному объявили серьезное взыскание: неполное служебное соответствие занимаемой должности. От снятия же с нее едва спасла репутация одного из лучших розыскников криминальной милиции. 

   А на работу капитан вынужден был опять ходить в старой, облезлой «нутриевке», которую, по счастью, не успел выкинуть.

   И еще. Среди сотрудников ОВД ходили упорные слухи, что со временем начальник угрозыска провел свое собственное «шапочное» расследование с привлечением местных авторитетов. «Качков»-разбойников в конце концов вычислил и навестил, каждому аккуратно и без следов, но весьма чувствительно начистив физиономию. Потерю же обманки вдвойне компенсировал за счет самих виновников инцидента со стрельбой. 

   Так ли оно было в реальности – поди угадай.  Однако факты упрямы: через какое-то время капитан Бессонов защеголял по райотделу в полной норковой красавице: шоколадной и с голубым оттенком подпуши. Руководство ОВД тут же чрезвычайно заинтересовалось: на какие шиши приобретался предмет роскоши? Розыскник скромно отбоярился, заявив, что это родительский подарок ко дню рождения. Начальство инквизиторски не поверило, уточняло дату появления Олега на свет и даже совалось проверять прибытки его отца и матери, однако в итоге вынужденно заткнулось. 

   Нарвался на сложнячку – сам и воюй за разрешачку…                                    ___________________

© Ошевнев Фёдор Михайлович