Набухают закаты гнилыми черешнями.
Абрикосы погасшие под ноги брошены.
Гром стихает с фатальною дикцией Брежнева.
Как мы мало узнали о жизни, ну, боже мой.
Она только шумела, как море, за станцией,
И дышала, как город, за стенкой фанерною.
Ты красивее всех, ты не можешь состариться.
Я еще не пыталась, я тоже, наверное.
Что мы видели? Только ракушки и камешки,
Увозимые с моря в пластмассовой мыльнице.
На потом, когда всё успоко… устаканится,
И проявится прочих сокровищ бессмыслица.
А базарные сладости так утешали нас!
Ты стояла последней, ну, встала и я бы так,
Чтоб в горелой кастрюле цыганка нашарила
Под продутым тряпьем карамельное яблоко.
Но за ливнем акаций, отъездом отложенным,
И за сердцебиеньем мы пойманы, пойманы.
- Уезжай, скоро осень.
- Не может быть!
- Может быть.
Мы так мало узнали, так плохо запомнили!
Так нечестно, ты знаешь, безжалостно с нами же!
Повтори хоть разок, проиграй на повторе.
Что у нас, кроме детства и снега в анамнезе?
Только море.
* * *
Нет, ну ей-то всегда везло, вот везло!
Где другие разбили головы – пронесло.
Никакой у нее депрессии, как скала.
И почти ничего не весила, а жрала.
Мы тогда набивались в падчерицы к Москве,
А у ней-то была комнатка, даже две.
Ну, казалось бы, вот те комнатка – и владей!
А у нее всегда ночующих – как сельдей.
- Ты куда?
- Да я на Сретенку…
- Ну и я!
До сих пор до стона помнятся те края.
А на Сретенке вечно песенки до утра,
Никому и никуда не пора.
Утром в блюдце окурки смятые да фитиль.
А она расправляет крылышки – на Мосфильм.
На Мосфильм, а не куда-нибудь, не в депо,
На чудное настоящее Лимпопо.
..........................................................................…
Надо было как-нибудь, хоть в сети…
Да и нет ее два года почти.
* * *
Темные окна с морозной бейкой,
Двор, обесцвеченный от и до,
Пшенка и пять этажей побелки –
Вот родовое мое гнездо.
Край мой – ну разве что край кровати,
Чашка с обглоданною каймой.
Если чего-то тебе не хватит,
Не возвращайся за ним домой.
Не начинай, что всего дороже
Клейстер закутанных фонарей.
Здесь без тебя ничего не то же,
Вплоть до экземы входных дверей.
Как поднимались, считая сдачу,
Трое – за «выпить», один – «поесть».
Здесь без тебя ничего не значит
Дочиста выстуженный подъезд,
Окаменевший в дешевом дусте,
Обеззараженный сквозняком.
В этом колодце твоих предчувствий
Выжили санки с двойным замком.
В детски навязанной красной шапке,
Я прижимаюсь к изнанке стен,
Как цепенеющий ртутный шарик
Лезет куда-то за тридцать семь.
* * *
А когда она осталась одна,
Она осталась одна.
Не сразу, конечно. Когда отметили год.
И даже Виталик, её неуемный рыцарь,
Сказал: «Понимаешь, родная, ревнует Нелька,
Она постарела и отекает, а ты на шпильках,
Она превращается в бабку, а ты – ого,
Можешь собой гордиться».
Она понимала, что в жизни бывает всякое,
Вино превращается в уксус, а море – в йод.
Но если осталась одна
(не одна, с собакой),
Никто никуда тебя больше не позовёт.
А с Нелькой они ровесницы, одноклассницы,
И если не хочешь быть бабкой, то надо краситься.
Потом у друзей юбилеи пошли потоком,
Она поздравляла, кричала в трубку, мол, скока-скока?
Сколько же мы не виделись,
Надо-надо!
А после ложилась на застланную кровать.
Решала, а что же такое душа и тело,
Вот её душа давно ничему не рада,
Да и тело, не то чтобы жить хотело,
Но ещё хотело потанцевать.
* * *
Как пахнет снегом в киевской Софии,
Как память поднимается со дна!
На фреске – «неизвестные святые».
Ну здрасьте – «неизвестные святые»,
Когда я знаю эти имена.
И что экскурсовод ни говори нам,
Как между пальцев прах ни растирай –
Да вот же Зина, Тоня и Марина.
А там, на заднем плане, это рай.
Глядят сурово и не рады, что ли,
В проеме распахнувшихся дверей?
Как будто всё еще боятся боли,
Моей боятся боли, не своей.
Прожить не то, чтоб мало или много,
Но ничего не удержать в горсти.
Как их терзали нежность и тревога!
Терзала нежность, Господи прости.
На голых досках, без резьбы и лака,
Они стоят со мной средь бела дня.
Вот бабушка, а рядом с ней собака,
Предательство простившая собака,
И бабушка, простившая меня.
1.
Подъезжай к дому по слогам боли.
До фига снега как всегда в марте.
Никого ближе, ничего больше,
Чтоб сказать что-то, говори «мама».
Ничего, мама, как-то так вышло.
Согревай в горле имена станций.
Впереди поле, позади вышка.
На снегу точки – это мы с Танькой.
И чего проще – уцелеть там бы,
Где не ты помнишь, а тебя помнят.
Выходя ночью покурить в тамбур,
Подъезжай к дому головой в омут.
Не ловись, рыбка, не вались в невод,
Не слепи светом, уходи скопом.
Застилай полку до утра снегом.
По углам детства заметай копоть.
Подъезжай к дому по следам бегства,
Что для вас – ссылка, то для нас – запад.
Принимать правду привыкай с детства.
Не тяни время, выпивай залпом.
2.
Нашу вторую смену укрыло снегом.
Что-то гляжу-не вижу, где я, где Танька.
Я бы ещё ходила за ручку с ней бы,
В синей с помпоном шапке. Да ну. Детали.
Мы выметались поздно, в густой метели
Полсигареты выкурить за теплицей.
И не прощались, ладно бы, не успели.
Просто не получалось у нас проститься.
Фильтром БТ в снегу выжигая точку,
Мы представляли жизнь чередою станций.
Я говорила: «Точно уеду, точно!»
«Я не останусь тоже», - ревела Танька.
Я не махала вслед, не кричала «с богом!»,
И никогда вообще не ждала обратно.
Главное, непонятно, что вышло боком.
Или не вышло. Главное непонятно.
Будто из всех обид выбирая эту,
Я прижимаю лоб к завагонной ночи.
«Еду, конечно, еду, конечно, еду».
«Буду, - бормочет Танька, - я буду, точно».
Пуговицы
Символ сердечной пустоши – выдохшийся комод.
Слово во славу пуговиц. Странный они народ.
Срезаны или спороты, спрятаны на потом.
Связкой – с манжет и ворота, с наволочек – гуртом.
Камушками замыленными, с дырами вместо глаз,
Как же они бессмысленно переживают нас.
Собраны, как на паперти, в сморщенный кулачок,
Каждая держит в памяти ниточку да клочок.
Где ты, пальто с карманами? Где ты, жакет с тесьмой?
Бабушкины и мамины, пахнущие зимой.
Маркое или ноское, выброшено тайком,
С ножницами портновскими, выкройкой и мелком.
К свалке дворовой вынесла, выставила в тюках.
Все, что цвело и выцвело, выгорело в руках.
Поздно рыдать и кланяться, каяться и винить.
Если чего останется – пуговица да нить.
* * *
В день, когда мне перелили собачью кровь,
Слишком густую для вен на моей руке,
Корка запекшихся в горле горючих слов
Треснула как ледостав на сургуч-реке.
Как закипала, скрипя зубами, ее орда,
Двигаясь к устью, желанию вопреки.
Каждый осколок царапал мою гортань,
Каждое слово вскрывало гранит реки.
Но заполняла сосуды собачья кровь,
Светлая и горьковатая как елей.
Лютую нежность, укрытый снегами схрон,
Я защищала, чтоб как-нибудь уцелеть.
Я замолчу, но каждый, кто имярек,
Кто торговался, врал, не пускал во тьму,
Сколько вмещается в ваш человечий век
Нечеловеческой близости ко всему?
Как в беспощадном рассвете, на самом дне,
Жарким дыханьем внезапно охватит лоб.
Больно тебе? Не больно тебе? – Не мне.
Страшно тебе? Не страшно тебе? – С чего б?
_____________
© Берсон Елена
