О ПОЭЗИИ УЧЁНЫХ И ЛИЧНОСТИ БУДУЩЕГО

   Любые прогнозы - дело малоперспективное – касается ли это политического будущего, или общечеловеческих линий развития.

  Тем не менее, думается, что, как нынешний человек сильно – психологически и интеллектуально – отличается от человека... не только девятнадцатого века, но и индивидуума восьмидесятых годов двадцатого (представьте-ка сознание, не владеющее информацией об интернете, компьютерных технологиях, мобильной связи, генной инженерии и проч.!), так и человек грядущего (возможно, не столь отдалённого) не будет похож на нас, сегодняшних.

    Не обжигаясь об огненные щели агрессии, эгоизма, алчности – поскольку хочется верить, что многие искривления сегодняшнего человеческого пути подлежат преодолению (ах, не осталось бы это пустым хотением!), – думается, грядущее за личностью, способной совместить научное дерзновение, художественный поиск и... даже не веру: но - знание о высших инстанциях (сколько разрозненных свидетельств! но - это только элементы мозаики, какие необходимо собрать в целостную картину, плюс - сегодняшнее идеологическое давление предельно косной церкви, мешающее такой работе).

       И здесь колоссальные фигуры Александра Чижевского и Александра Чаянова могли бы служить блистательным примером - или рассматриваться, как посольство из грядущего в наши дни...

   О, разумеется сущность, определяющая личности двух титанов – это талант, если не гений; но и на меньших ступенях одарённости возможно движение в сторону именно такого развития личности: с творчеством в возможном диапазоне, с религиозным деланием такого спектра, какой присущ конкретному человеку, с постижением научных глубин в меру достигнутого развития...

   Ужасно только представлять иное – скатывание человека в бездну потребления, в бесконечный, свинцово-стального окраса прагматизм, в узколобое делячество, преподносимое чуть ли не идеалом.

  Но, соприкасаясь с творчеством двух великолепных представителей человеческой породы, – Александра Чижевского и Александра Чаянова – не хочется думать о подобном. 

ПОЭТИЧЕСКОЕ ДЕРЗНОВЕНИЕ АЛЕКСАНДРА ЧИЖЕВСКОГО

   Виртуозная огранка стихотворения А. Чижевского порою напоминает блистательные переводы из французской поэзии: странная ассоциация, свидетельствующая о гамме всеобщности – в том числе и поэтической:

Непостижимое смятенье

Вне широты и долготы,

И свет, и головокруженье,

И воздух горной высоты.

   Учёный становится поэтом, поэт сущностью своею перетекает в учёного, и пласты мировосприятия совмещаются, давая неожиданный эффект, потрясающий результат:

И высота необычайно

Меня держала на весу,

И так была доступна тайна,

Что я весь мир в себе несу.

   Грандиозность космических панорам, открытая внутреннему оку Чижевского, приобретает законченность формы, уложенная в компактные тела стихов.

    О! Чижевский вправе был писать стихотворение «Человеку», и даже может быть – Человечеству; ощущая Прометеево начало в себе, испытывая сопричастность и славянскому пантеону, где Перун ему – точно собеседник.

   Огонь стихов связан с огнём научного откровения, и, может быть, будущее за синтезом, пока едва намечаемым – синтезом художественного творчества, научного прорыва, религиозного делания.

   Жизнь сама держится Прометеевым подвигом:

Подобно Прометею

Огонь - иной огонь -

Похитил я у неба!

   В стихотворении, посвящённом Циолковскому, Чижевский именует звёзды – малютками: так нежно, так ласково, по-домашнему может назвать только знающий, только входящий в соприкосновение с глобальностью космоса:

Привет тебе, небо,

Привет вам, звёзды-малютки,

От всего сердца

И помышленья.

Вечно вы мерцаете в чёрно-синем небе

И маните моё одинокое сердце.

   Конечно, А. Чижевскому хватило бы и научной славы, но его поэтическая одарённость поднимает его, усиливая образ его, звучание личности на ступень сакральной высоты. 

АЛЕКСАНДР ЧАЯНОВ КАК ПОЭТ

   Многообразие талантов Александра Чаянова заставляет вспомнить одарённость творцов Ренессанса; но если научные труды обеспечили ему незыблемое место в пантеоне зиждителей человеческой мысли, если многообразие общественно-экономических интересов позволило ему создать новую дисциплину: крестьяноведение, то поэтические его произведения, в основном, оставались за бортом внимания читающей публики.

  Немудрено – сборник «Лёлина книжка» был издан тиражом 20 штук: для домашнего, так сказать, обихода.

   Между тем, стихотворения А. Чаянова говорят о нём как о своеобразном и вполне самостоятельном поэте, тонко и точно фиксируя и его гуманитарные пристрастия, и создавая портрет души автора.

   Оригинальная мистическая пропитка стихотворений сочетается с нежной, как первый снег, любовной линией, мешая конкретное, земное – и фантасмагорическое, порою тёмное: «Костер. А вечером – ракеты, / Рассказы страшные, сонеты…».

   Костёр, рыжея лисьим хвостом, вырывается из обыкновенной реальности, языками своими уподобляясь фантастическим ракетам, сулящим звёздные брызги стихов.

   Чаянов нежным касанием, почти пианистическим туше обозначает бытовые линии жизни, их благообразие, нужность, привычно-не замечаемую гармонию; он соплетает в пределах одного стихотворения и скромно-общечеловеческое и запредельное, изящно играя рифмой.

    Учёный, глубоко погрузившийся в мир экономических и социальных интенций, он видит гармонию бытия, и, ощущая её необходимой составляющей оного, даёт образы пластичные и яркие, где цветовые сочетания играют немалую роль: «Они встречались в этом парке / Читали Гёте и потом / Мечтали шепотом о том, / Как хорошо в полудень яркий / Сбирать за речкою цветы / Ромашку, кашку… В именины / Плести для тетушки Арины / Венок куриной слепоты. И эти золотые дни / Такими длинными казались. / И раз, задумавшись, – они / Случайно вдруг поцеловались».

   Светлые образы античности часто попадают в фокус поэтического интереса Чаянова, лишний раз подчёркивая глубину эрудиции и многополюсное мировосприятие учёного и поэта; вместе с тем ему доступна и песенка – лёгкая, как пузырящееся шампанское: «Рыдают скрипки / И сними я, / Твои улыбки / Не для меня».

   Стихи учёного, сделавшего столь многое для науки, своеобразная сумма сумм: квинтэссенция его мирочувствования и отношения к жизни, и, думается, хорошо было бы, если кто-нибудь из современной издателей задумался о переиздании, но…

    В социуме, где поэзия даже не на обочине жизни, а уже за нею, об этом остаётся только мечтать... 

ЛИЦА СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ

Ракурсы пути Валерия Рыльцова

   Поэт, вероятно, как никто другой чувствует душу, ибо часто сам не может понять, откуда рождаются в ней созвучья и образы – рождаются, либо приходят...

  Бывает один эпитет свидетельствует о прозорливости поэтического видения и мускульной силе мастерства, и то, что " душа босая" - как определяет её Валерий Рыльцов - говорит о понимании поэтом корневых, сущностных явлений бытия: душе дворцов не надо, но - только метафизический путь.

  Ибо только будучи босой душа способна цвести:

И всё, как раньше, как тогда,

когда цвела душа босая –

уходят письма в никуда,

но никуда не исчезают.

   Не-исчезновение писем - ещё одно свидетельство вещего видения поэта: ничто не пропадает из огромного каталога всеобщности, из бесконечных действий и слов: всё оставляет следы; и не зримые -над нами - скрижали, как вечная музыка, великолепны, как бы не был перенасыщен жизненный раствор:

Душа бродила по прямой,

терялась в дурости и вздоре,

ах, сколько соли, ангел мой,

в перенасыщенном растворе. 

  Но перенасыщенность солью – знак умудрённости, ибо раствор иных жизней перенасыщен пустотою, увы.

     Сила пути и стреловидна и широка, на нём будет много знаков - в том числе данных в форме миражей и муляжей, и, если сквозь первые стоит проходить, то вторых необходимо не перепутать с людьми, чьи голоса слишком часто фальшивы...

      Сила пути - единственная сила, ведущая поэта: вернее, единственная, с которою стоит считаться:

Намертво продутый сквозняками,

начисто лишённый миражей

путь блестит, настырно возникая,

сквозь обман державных муляжей.

   Чувство времени - один из страшных ракурсов пути, ибо время досталось, опалённое адом, где стук копыт о трон, жуткий, как пышный гроб, объявляется музыкой, а чёрное так блестит, что белое свернулось, сделавшись жалким:

здесь нет ни предела, ни правил и некто, прокравшись в ночи, от имени Господа правит, 

копытом по трону стучит

      Нет ли места поэзии в оной яви? Сложно сказать...

   Ведь вот же: гудит медью и звучит органом, играет красками и определяет, называет подлинные смыслы, не имеет читателя, и имеет небольшую аудиторию - из людей, видящих и понимающих многое...

  Поэзия, будучи одним из самых древних вариантов самовыражения, не может сгинуть, как бы трагически ни звучал сильный голос подлинного поэта, какие бы ракурсы слишком непростого, кремнистого пути не открывались замечательному мастеру стиха Валерию Рыльцову – открывались, чтобы вывести к многозвёздному богатству в маленьком окошке домика:

Пусть дерево рубил не по себе я, 

рвать не умел подмётки на ходу,

но половина звёзд Кассиопеи 

видна в окошко домика в саду.

   То есть - к свету, как к основной субстанции жизни, ибо поэзия, не ведущая к нему - бессмысленна. 

Вектор подлинности 

(Заметки о стихах Сергея Сутулова-Катеринича) 

   Разным живёт поэзия, по-разному бытуют стихи; но бывает такая световая энергия, ведущая поэта и определяющая жизнь его и творчество, что стихи, лучась ею, вписываются в пространство реальности, как вектор умной силы и щедрой подлинности.

   Они могут быть тронуты темами не показной социальности и не прилизанной истории:

Моя безумная страна, прослыв убогою,

Какому богу ты верна? какому Гоголю?

Какому Грозному дана, рабыня Сталина?

И, как распутная жена, кому оставлена?

Вопросов много. Ты – одна... Вагон качается.

Типично русская вина: вино кончается.

   Могут идти от метафизики, и, пропитываясь ею, дышать своебычием авторского почерка:

мера времени в мире вранья,

как химера вранья в море времени.

своенравная Сырдарья

забросала Арал каменьями.

   Но всегда их ведёт та энергия света, какой, вероятно, нет сильнее.

  Стихи Сергея Сутулова-Катеринича мускулисты и искристы; богатством словаря играющие, как самородными каменьями, они щедро предлагают разнообразные смыслы умному читателю.

   Великолепна звукопись стихов: она может быть ажурной и лёгкой, энергичной и мощной: разнообразной, но всегда на изломе звукосочетаний блистает соль смысла, чей ироничный оттенок порой успокаивает градус трагедийности – бытия:

мера мудрости муравья

измеряется трагикомедией?!

   Простота, измеряемая мерой: Сорок роз.

   Простота сложнее всего, ибо за ней стоят дуговые сочетания жизни: твёрдой и ясной, зыбкой и запутанной:

Захотелось простоты?

Мальчик. Девочка. Цветы.

Проще некуда сюжет:

Мальчику – шестнадцать лет,

Девочке – пятнадцать лет.

   Через простоту лежит дорога к осознанию сложности, полифоничности мира, без какого осознания и поэзии бы не было.

   Энергия жизни, энергия света, энергия стихов...

   Многое в себя вместивший космос Сергея Сутулова-Катеринича поднимает вверх читателя, призывая его стать умнее, тоньше, благороднее – и эта миссия, выполняемая поэтом, превращает сумму его творчества в явление замечательное и значительное.

Гиперборея Андрея Козырева 

   Ощущение космоса – космоса словесного и культурного – вот главное впечатление от стихов Андрея Козырева.

    Из монументализма, из густого звука Грифельной оды Державина растёт современное поэтическое повествование, где муза-голодранка превращается в фею поэзии:

Я жил на Омке, – не на Званке, –
Когда из тьмы веков ко мне
Явилась Муза – голодранка
И замаячила в окне.
Она зашла ко мне погреться,
Залезла в душу и в карман,
И объяснила суть прогресса,
И водки налила в стакан.

  Разумеется, поэтическое дело – сожжение собственных нервов и расшифровка собственной души – никогда не обходилось без водки; но она – лишь способ смягчить грани мира, понятные чудаку, но непонятные прагматику:

Во мне живёт один чудак,

Его судьба – и смех и грех,

Хоть не понять его никак –

Он понимает всё и всех.

   Мёд Одина столь же горек, сколь сладки поэтические созвучие, и отсыл к Леониду Мартынову – великому земляку Андрея Козырева, так же логичен, как значительный объём данного стихотворения, ибо сумма смыслов - во всей их нюансировке - всегда чрезмерна:

Мёд Одина, хмельной и горький мёд!
Тебя искали воины, пророки,
А находили – те, кто пишет строки,
В которых жизнь известна наперёд.
Мёд Одина! В нем – горький хмель высот,
В нём – город, рынок, улица, деревня,
В нём – правда, жгучая до воспаленья,
А кто его вкусил, – тот чужд вселенной,
И кто его простит! И кто поймёт!

   Воина и пророка поэт вмещает в себя, помимо прочих людей, образов, помимо самого пространства, часто сгущающегося до жизни поэта, и воин – в том числе против косности и безвкусицы мира - часто определяет сущность поэта.

Гиперборейский синий небосклон
Звенит прозрачным колоколом слова.
Тишайший день сияньем опьянён,
И горы смотрят строго и сурово.

        Можно ли вернуться в Гиперборею?

   Гиперборея поэтическая всюду – она растворена в нас самим кодом культуры, бесконечностью звеньев слишком длинной вереницы веков; она в нас, также, как античность, Византия, все предшественники – и, как это ни странно, все последующие искатели истин, и собиратели слов. 

Поэтическое дыхание Бориса Сусловича

   Медленное движение в пустыне столь же соответствует сути движения вообще, сколь наполняет ощущением необычайности пространства, особенно, если дело происходит ночью.

   Отсюда – совет поэта:

Притормози наудачу,

Выйди на вольный простор.

Кажется, прошлое прячут

Камни разрушенных гор.

   Горы и камни… каменная суть жизни: всегда живой, всегда засекреченной в письменах каменистых пустынь, и – в небесах, где и рождается Слово, дающее стихи.

   Вот почему: 

Кажется, жизни начало –

Брызги на Млечном Пути.

Только что время стояло

Здесь, но успело уйти. 

   Таинственные брызги, разрастающиеся телами галактик – в том числе галактик стихов, ибо – откуда нам знать, как звучат небесные звуки и какие смыслы прячутся за этим звучанием.

   Тайна присуща стихам Б. Сусловича в высокой мере: её раствор пропитывает все его строки, какие, в силу алхимических реакций таланта, соединяясь, дают картину стройной целостности мировосприятия – своего, неповторимого.

  Только поэт может обратиться напрямую к счастью: 

Что тебе надобно, счастье,

Чтобы остаться со мной? 

   И – только он может верить в ответ.

  «Ветер, сдувающий зной» обещает «целую жизнь впереди», сколько бы ни было прожито, пройдено, выстрадано, передумано.

  Стихи Б. Сусловича – открытые настежь и вместе хранящие секреты, такая амбивалентность в характере талантливых текстов вообще: они многослойны, они всегда (по-своему) мистичны.

   Свет, поиск света, сомнения в его подлинности – и всюду тонкость, стихи вьются из серебряных нитей, а иногда кажется стальными иголками смыслов вонзаются в мозг читающего.

   Что ж?

   Стихи, не бередящие мозг, не возвышающие душу, не могут существовать, а поэтическое дыхание Бориса Сусловича рассчитано на долгий срок.

_______________________

   © Балтин Александр Львович