*  *  *

Подставляя усталость ночному снежку,

я упрямо стою, запрокинув башку –

помолчу, тишины не нарушу.

А вверху благодать, а вверху – образа,

не стесняйся же, Бог, покажи мне глаза,

я хочу заглянуть тебе в душу.

Поднебесье царапает лунный рожок,

близорукий фонарщик в нем дырку прожёг –

проливается светом буланым.

В онемевшем затылке стучит кровоток,

я прошу, умоляю – последний глоток

подари неземного тепла нам.

Говоришь говорить на твоём языке?

Только буквы иные сжимаю в руке,

те горячим воробышком бьются,

нелегко им, пернатым – куда ни причаль,

на затёкшие крылья стекает печаль.

С предрассветного хрупкого блюдца

разлетелись от ветра осколки надежд,

чтоб коснуться давно не смыкаемых вежд,

и от счастья дыхание спёрло.

Но закончилось время смотреть в никуда,

и, с небес в темноту отделившись, звезда

мне углом протаранила горло.

 

*  *  *

Так летишь, измождённая, жалкая,

рассекая кнутом облака,

только ангел с ментовскою палкою

на пути: мол, слезай с облучка,

притормаживай, дурочка, гонщица,

не твоя это смерть, не твоя,

наслаждайся, пока не закончится

отпускной неуют бытия,

наслаждайся пока синеватыми

вечерами, припрячь пистолет,

летописец запутался с датами,

будто повесть безвременных лет

он напишет..., но злая красавица

поджидает, как будто гюрза,

и тебе не уйти, не избавиться,

не смотри, не смотри ей в глаза,

оставайся, ночная попутчица,

до утра у сегодня в горсти

с кем-нибудь, всё равно – с кем получится,

всё равно никого не спасти,

это смерть, волоокая, дразнится,

но, пока не ведёт на убой,

всё путём: нет существенной разницы,

кто сегодня в постели с тобой. 

*  *  *

    Весна. В песочные часы вода попала. Капля грязи

засохла в горлышке часов, и время больше не течёт,

пока твоих фантомных бед, твоих душевных эвтаназий

заатмосферный часовой ведёт побуквенный учёт.

   А ты не дёргайся, смотри через окошко детской спальни,

как ветер вышибет у дня скупую взрослую слезу;

как не удерживая боль и свой порыв суицидальный,

сорвётся с края неба дождь и громко шлёпнется внизу.

   Не торопись на главный суд, побудь немного в этой хмари,

все лучше, чем смотреть вблизи – глазам попробуй не поверь –

как исчезают в пустоте, как безнаркозный абортарий

для зародившихся надежд опять распахивает дверь.

   А после дождичка, в четверг, пройдись по влажным тротуарам,

которым солнечной копной весна уляжется на грудь

и то хохочет, то молчит, то ластится, тепло и даром,

но наготове, как всегда, молниеносно полоснуть.

   И ты, оглохший и немой, просыпавший фигуры речи,

не пропусти момент, когда, большой любитель авантюр,

очнётся отдохнувший март и лёгким жестом человечьим

на наготу древесных крон набросит зелень от-кутюр,

когда, живительна, вода взорвёт покров ледовых пленов,

когда омоет поутру поребрики-воротнички.

   Не закрывай глаза, замри, один из глупых гуинпленов,

пока не поднят белый флаг, любым прогнозам вопреки,

пока упрямый часовой ведёт учёт твоим огрехам,

а подбиваемый баланс ещё не сходится в зеро...

   И может быть, отпустит жить зимы сбесившееся эхо

и подобреет, и простит, согревшись о твоё нутро. 

*  *  *

А слова до заката розданы

и не слышатся голоса,

небо наземь стекает звёздами

изо рта у Большого Пса.

В этом городе плакать нечего,

плакать некому, город – блик

одиночества человечьего,

монолитен и многолик:

то прикинется чисто идолом,

то неласков и ядовит,

то запрячет, чтоб ночь не выдала,

то поставит тебе на вид.

Это место, где несть охотников,

стерегущих добычу-ложь,

это город без подлокотников,

раскачаешься – упадёшь.

Этим городом, будто спицею

в подреберье, какой там йод...

Тут забыть обо всём, напиться бы,

но смеётся он, не даёт.

Он на треть или две – юродивый,

и душевно больной на треть,

в нем остаться «хорошим вроде бы» –

как снаружи в глазок смотреть.

Он вдыхает и машет ставнями,

но дождят январи стеной –

ночь нелётная...

Не оставь меня.

Слышишь, город?

Побудь со мной. 

*  *  *

Отодвинь этот день, отодвинь этот бред,

эту груду тяжёлых бесчувственных лет,

это был карнавал, мишура, мишура,

оставайся теперь без прикрас до утра.

Забери меня в нашу последнюю блажь,

в ту обитель, где ты умереть мне не дашь,

в неприметную где-то на карте страну,

где из множества баб выбирают одну,

где пространство, обжегшись о время, течёт,

где с лихвою оплачен предъявленный счёт,

где молчание веско, а речи просты,

где врагов у меня – только я, только ты…

Отключи электричество: больно смотреть,

как вливается жизнь в последнюю треть,

темнота залатает сердечный пробой,

погаси, погаси, я останусь с тобой.

Пусть затянет меня в этот чёрный раструб,

в эту медленность нежных стареющих губ,

неприкаянных нас до утра утаит

на двоих односпальный эдемоаид.

А потом, отодвинув гардину зари,

если хочешь и можешь, с собой забери

в голубое с прожилками нового дня,

где, быть может, и Бог не оставит меня… 

*  *  *

И вот однажды ты решаешь – хватит.

Привычно сигаретку прикусив,

вылазишь из прокрустовой кровати

в прохладу дня, где перистый курсив

пророческой строкой на синем фоне,

а падший ангел двери не закрыл:

в озоновую дырочку сифонит,

кружатся на ветру останки крыл.

Проходишь по квартире бледной тенью,

величиною, вышедший в тираж,

и твоему финальному решенью

не нужен посторонний арбитраж –

ты сам себе выписываешь сроки,

но как же надоела канитель;

а новый день, небесно-светлоокий,

срывается с рассохшихся петель.

Последним взглядом сверлишь эту просинь

и прыгаешь в раскрытое окно,

считая хладнокровно:

девять,

восемь...

четыре,

три...

еще мгновенье, но

какой-то Бог, очнувшийся спросонок,

подхватывает: мол, побудь пока...

Так держит заигравшийся ребёнок

живой протуберанец светлячка. 

*  *  *

Нам по жребию выпал удел декабря:

замыкать, заметать, хорохориться зря,

проноситься как вихрь, успевая везде,

застывать ледяною корой на воде,

рассыпаться, как сыплется снег-купорос,

босиком из похмелья ступать на мороз.

Нам по жребию выдан счастливый билет:

потакать скоростному течению лет,

подставляться легко под свистящую плеть,

ради редких минут живота не жалеть,

находиться задаром, точнее, взаймы

на пиру Валтасара во время чумы.

Нам всегда достаётся такая тюрьма,

что дай бог не сойти в «одиночке» с ума,

что гадай-не гадай по дрожащей руке –

все равно пропадать от любви вдалеке.

Говоришь, это всё перебродит внутри?

Я не верю… Но ты говори, говори…

Нам в смешенье религий, в скрещенье эпох

освещает дорогу слияние трёх:

эта жёлтая звёздочка – символ беды,

эта радость от ёлочной красной звезды,

эта в небе звезда, что сгорит до зари –

так обычно кончаются все декабри. 

*  *  *

Фонари, наклонив бокалы, выливают свой оранжад

на хоромы, дома, подвалы. Чьи-то тени едва дрожат:

это – слон из посудной лавки, это – кот с головою льва,

это, словно герои Кафки, дремлют странные существа.

Перевязан веревкой трассы, город вымучен и распят;

ослабляя во сне гримасы, все притворщики крепко спят.

Стонет город пробитым днищем – хоть бы рану кто зализал…

Подпираемый грязным нищим, с придыханием спит вокзал.

Одиноко плывут маршрутки, разжимает тиски жара –

надышаться бы впрок на сутки с четырёх до пяти утра.

Видит город: ему не спится, мысли странны и мудрены;

сквозь прозрачную черепицу неба падает свет луны

на утробу земли, откуда зарождается, смерть тая,

до смешного простое чудо безнадежного бытия.

Но растерянный, неодетый, как в создания день шестой,

он не знает, что делать с этой неприкаянной красотой,

что дана ему не по вере. И в смущении пряча взгляд,

изливает волной на берег белопенный эякулят,

а потом, усмехнувшись криво, отдыхает, глаза прикрыв –

это город без перерыва вдруг почувствовал перерыв. 

*  *  *

Если верить – не врёт календарь, то ещё не пришла,

заблудилась без компаса осень, а путь не короткий;

и пока не пугают своей кривизной зеркала,

только что-то слегка изменилось в привычной походке.

Повторяешь как мантру «не бойся, не верь, не проси»,

но на просьбы и так удивительно сдержанна зрелость,

и всё тише, слабее и глуше внутри клавесин,

и почти не осталось такого, чего бы хотелось.

Это время внезапно попало с тобой в унисон,

в полушёпот – не крик, забемолило ровной строкою,

превращая похожие дни в затянувшийся сон,

и, казалось бы, нет ничего, кроме сна и покоя...

Но опять и опять ты идёшь, идиот, как впервой

(вот сказал же какой-то чудак, будто счастье в дороге),

неизвестно, куда и зачем. За дурной головой

подустали по кругу напрасно вышагивать ноги.

Не спеши мне рассказывать лишнюю правду, пророк,

что виднеется дно у бездонного прежде колодца.

И пускай будет больше удачных рифмованных строк,

и пускай между ними никем никогда не прочтется. 

*  *  *

Напоследок, как будто случайно, заглянешь ко мне,

посидим на дорожку. В моей застарелой вине

многолетняя выдержка только ослабила градус.

Помолчим невпопад, поднесу сигарету к свече.

На часах подходящее время – без четверти Ч,

это значит, закончился бал и конец маскараду.

Напоследок (ну, если не жалко) грехи мне спиши:

у тебя же – душа, у меня за душой – ни души.

Как в плохом голливудском кино, с ироничной гримасой

неизвестно зачем говорю, понимая – под дых,

что тебя заменю непременно десятком других;

частный случай, но тоже закон сохранения массы.

Напоследок проронишь «увы», и дохнёт холодком,

как знаком этот холод в прищуре, до боли знаком –

это всё оставляю себе, по бесплатному фрахту.

Но неспешно идёшь в коридор – не демарш, не бросок,

синеватая жилка отчаянно бьётся в висок,

и ключи отдаёшь, словно школьной техничке на вахту.

Напоследок, как раньше, нажми у двери на звонок

и сбеги по ступенькам, на ватных... как будто без ног,

со своим – с пионерского детства – большим чемоданом.

Оказаться бы там, где июль от любви недвижим,

где ни бога, ни черта, а только постельный режим.

Вот бы снова оттуда, сначала начать,

да куда нам... 

*  *  *

В какую высь дороги завели

насмешливому Богу на потребу –

в отсутствие родной тебе земли

приходится карабкаться по небу.

К полудню, раскалившись докрасна,

откроет ход небесная отмычка,

над головой пророчеством слышна

летающих Валькирий перекличка.

Закрыв свою учётную тетрадь,

туда-сюда пространство нами вертит,

но безразлично нам, где умирать,

и всё равно, где дожидаться смерти.

Поговори в последний раз со мной

на языке, понятном только в небе,

о безграничной боли неземной,

о дне последнем на любви и хлебе.

Смотри скорей, какой отсюда вид,

уже кружат Валькирии над нами.

А солнце, беспощадное, палит

и выжигает небо под ногами. 

* *  *

Из глубин прободного небесного дна,

мимо серых домов и строительных кранов,

опустилась, спружинив неслышно, весна

на подушечки лап, ничего не поранив.

Понимаешь, весна, ты сегодня – не в такт;

растопила дорожки к душевным заплатам,

обнажив до конца незатейливый факт:

отрицательный резус – не фактор, а фатум.

Не нужны мне посулы твои и дожди –

в отражении вод не увижу лица я,

потому и прошу: подожди, подожди,

хоть на время замри, я тебя отрицаю.

Завали меня, снег, хорошо, с головой,

не забудь про свое високосное право,

сбереги меня, снег, хоть недолго, живой

под своей ледяной безнадежной оправой

от горящих следов многочисленных жал,

не исчезни, не тай... ещё самую малость.

Но февраль, испугавшись весны, убежал,

и чернила унес, и чернил не осталось. 

*  *  *

Вот и всё. Вот и прожито, пройдено,

и не будет дороги назад,

то ли шамкает старость-уродина,

то ли это шуршит листопад

квинтэссенцией жизни итожимой.

И, не помня дороги домой,

он бормочет: «О, Господи, Боже мой,

проводи-меня-боже-ты-мой…»

Где когда-то, наполнен актёрами,

был театр, там теперь – колизей.

Неуклюже, шагами нескорыми

он идёт: ни врагов, ни друзей;

распадаясь на звуки, кириллица

размыкает свой прежний редут –

он сказать что-то важное силится,

но слова застывают, нейдут.

Он хотел бы за ниточку тонкую

убегающих слов полотно

задержать, только время – воронкою,

просто больше ему не дано.

Лишь с азартом заядлого геймера

с этим веком сыграть в унисон:

здравствуй, радужный призрак Альцгеймера!

Как дела у тебя, Паркинсон?

Есть какая-то странная грация

в тесноте суетящихся тел…

Но уже ни к чему декорация:

он сказал всё, что мог и хотел.

И умолк. Вероятно, поэтому

больше нет ни венца, ни лица –

так порою бывает с поэтами,

обречёнными жить до конца.

____________________

© Драбкина Юлия Эдуардовна