Из эссе о тайнописи Андрея Тарковского «Не боясь своего голоса»

Эта статья не о фильмах Тарковского, а о заблуждениях и противоречиях, которые являются и содержанием человеческой жизни, и первопричиной творчества. Предварю её следующим высказыванием Н. В. Гончаренко: «Гений, будучи в определенном смысле исключительной личностью, всегда остается человеком. Ставить знак равенства между высшим, лучшим, если хотите идеальным, тем, что гений высказал, особенно художник, в своем творчестве, и им самим, его личностью, его жизнью и бессмысленно, и неразумно. Одно не проясняет другого, а что касается творчества, то в чем-то такое сопоставление может «снизить» его, то есть заглушить чистоту звучания творений. Ведь благодаря могучей силе воображения и глубине мыслей он может достигать таких высот, таких вершин добра и истины, которые ему, как человеку, всем грузом несовершенства своего характера, социальных и личных обстоятельств жизни, ещё не доступны» [1].

      Андрей Тарковский о своем детстве: «Мое детство я запомнил очень хорошо. Для меня это главное, что было в моей жизни. Потому самое главное, что оно определило все, что сформировалось во мне гораздо позднее. Детство определяет всю жизнь человека, особенно если он впоследствии связан с искусством, с проблемами внутренними, психологическими…» [2]. А вот цитата из интервью парижскому еженедельнику «Фигаро-магазин» в октябре 1986 г.: «Никогда я не разрабатывал тему детства как такового. Сюжетом ни одного моего фильма не было детство. Просто единственно подлинные, неискаженные воспоминания, которые могут быть у человека, – это детские воспоминания. Оба моих последних фильма основаны на личных впечатлениях, но не имеют отношения ни к детству, ни к прошлому… Воспоминания детства никогда не делали человека художником. Мы придаем чрезмерное значение роли детства. Манера психоаналитиков смотреть на жизнь сквозь детство, находить в нем объяснения всему – это один из способов инфантилизации личности. А подход к художественному процессу, к творчеству с этой точки зрения даже удручает. Мотивы и суть творчества гораздо сложнее, намного неуловимее, чем воспоминания о детстве и его объяснения.» [3]. Андрей Арсеньевич несомненно прав, говоря о чрезмерном упрощении, с которым Фрейд рассматривал влияние детства на последующую жизнь каждого человека, а художника в особенности. Уже Эрик Фромм, не оспаривающий того, что человека формируют события раннего детства, особенно те события, которые взрослому могут показаться незначительными, а на ребенка оказать травматический характер, заявлял, что «открытие важности событий раннего детства для развития человека может с легкостью приводить к недооценке значимости более позднего опыта».

    Всё так, но почему Тарковский столь категорично поменял свою точку зрения на детство? Возможно, его задевало то, что Фрейд, сводя творчество к детским переживаниям, то есть к чистой психофизиологии, лишал художника или ореола Божьего избранника, или свободы, без которой творчество невозможно. А, может быть, прекрасно понимая, что трудное детство является-таки одним из побудителей творчества, Тарковский, ради приумножения художественной образности своих фильмов, пытался поглубже запрятать от нас этот побудитель. Соглашаясь с тем, что детство не было сюжетом фильмов мастера (за исключением «Иванова детства»), нельзя не заметить, что оно при этом не переставало быть главным сюжетом его творчества: ребенок, появившись в дипломной ленте режиссера, проходит через все последующие, и его образ, как младенец в «Солярисе», вырастает до гигантских размеров. В то же время взрослые в фильмах, начиная с «Катка и скрипки», испытывают чувство вины перед детьми, и это дает основание сделать вывод, что дети в фильмах олицетворяют совесть.  

Думаю, именно «Каток и скрипку» можно смело назвать эпиграфом к наследию Андрея Арсеньевича. В ленте есть мальчик, его справедливая – на грани строгости – мать, отца нет, но есть водитель асфальтоукладчика, который малышу искренне симпатизирует. Домашние обязанности мальчика оказываются препятствием на пути сближения его и того, кто проявил к нему отцовское внимание. Интересно поведение мужчины, мечущегося между малышом и женщиной, с которой он, в конце концов, и уходит в кино. Не спроецированы ли на бульдозериста, оставившего ребенка ради женщины, некоторые черты Арсения Александровича? Едва ли есть смысл говорить о высокой художественной образности и глубине этого студенческого фильма, но стоит сказать вот о чем. Для тех, кто видит в ленте красивые воздушные шары, зеркала, рассыпанные яблоки, она – легкий, поэтический этюд, для знающих перипетии детства Андрея Тарковского она – этюд драматический. Этот драматизм не снимается, а усиливается вторым финалом (рекомендован Львом Кассилем): в первом финале малыш остается в одиночестве, во втором – его одиночество навсегда отягчено фантазиями о потерянном «отце». При этой четкой смысловой застроенности фильма нельзя не заметить определенного лукавства в следующем высказывании режиссера: «Художник творит интуитивно, он не знает, почему именно в данный момент он делает то или другое, пишет именно об этом, рисует именно это. Только потом он начинает анализировать, находить объяснения, умствовать и приходит к ответам, не имеющим ничего общего с интуицией, с инстинктивной потребностью создавать, творить, выражать себя». 

   Возможно, согласившись в предыдущем абзаце с утверждением Тарковского о том, что детство никогда не было темой его фильмов, я несколько поторопился. Не только «Иваново детство», но и «Зеркало» сводит на нет это утверждение режиссера. Несмотря на то, что «Зеркало» задумывался, как фильм о матери и был посвящен матери, по сути, это фильм о детстве, фильм, взрослый герой которого размышляет о перипетиях своего детства. У рабочего сценария фильма было несколько названий, и одно из них «Исповедь». Думаю, оно было отвергнуто по одной простой причине: в ходе работы фильм из исповеди матери превратился в исповедь сына. А в вопросах, которые (в начальных вариантах сценария) Андрей Арсеньевич намеревался задать матери, мы видим попытку сына выстроить исповедь матери по заранее обдуманному им плану, что исповедью, конечно же, назвать нельзя. Видимо с помощью ответов Марии Ивановны Андрей хотел понять, что же со всеми ними случилось. Вот некоторые из этих вопросов.  

Кого вы больше любите – сына или дочь? Кто вам ближе? А раньше, когда они были детьми?

Уверены ли вы, что ваши дети счастливы?

Смогли бы вы простить многое талантливому человеку? Почему?

Считаете ли вы, что «эмансипированная» женщина – это хорошо? Или плохо? Как вы относитесь к мнению Толстого, что это гибельно для существа женщины, ее красоты и душевной отличности от мужчины?

Вам никогда не казалось, что у вас вызывают раздражение талантливые люди? Вы хотели бы быть поэтессой такого уровня, как Цветаева или Ахматова? Кто из них вам ближе?

Завидовали ли вы когда-нибудь красоте другой женщины? Как вы относитесь к умным, незаурядным, но некрасивым женщинам?

Почему вы после разрыва с мужем не пытались выйти замуж? Или не хотели?

Скажите, когда было слишком трудно, вы находили силы жить дальше только потому, что у вас на руках двое детей? И старая мать? 

Есть ли у вас в характере странности, которые трудно объяснить?

Кого вы считаете сильнее – мужчину или женщину? Почему?

Вам никогда не казалось, что любовь – это цель и высшая точка жизни, а все остальное – это или подъем, или спуск с этой вершины?

Вы когда-нибудь рассказывали кому-нибудь из своих детей о своей любви? О том, что вы называете любовью, с кем вам легче разговаривать о таких вещах? С ними или с чужими людьми?

Были бы вы удовлетворены тем, что те, кого вы любите, стали счастливы, но вопреки нашему пониманию счастья? Если нет, почему?

Вы помните тот день, когда вы поняли, что станете матерью? Расскажите о нем.

Как вы относитесь к такому понятию, как «самопожертвование»?

У вас никогда не возникало желание, чтобы дети так и остались в детском возрасте, и вы были бы моложе?

Скажите, вы считаете себя добрым человеком? А другие? А ваши дети как считают? Вы были близки с ними в детстве или стали более близкими, когда они выросли?

Каким бы вам хотелось видеть своего сына? Вы желали бы ему другой судьбы?  

Поступались ли Вы когда-нибудь своей совестью? Если да, то при каких обстоятельствах?
      Дружили ли Вы с людьми не Вашего круга? Как, при каких обстоятельствах? Расскажите о ком-нибудь из них, кого Вы больше всего полюбили и за что?     

 Случалось ли Вам бывать несправедливой? Если да, то когда и при каких обстоятельствах?
    Не было ли случая, когда Вы, поступив в высшей степени принципиально, страдали бы от результатов своего поступка? 

Всегда ли приходится расплачиваться за свои принципы?

Хотелось бы Вам исправить свою ошибку? Или для Вас принцип важнее расплаты за него?          

Совершали ли Вы ошибки в своей жизни? Какие это были ошибки? 

Всегда ли Вы говорите правду?

Что такое счастье? 

Были бы Вы удовлетворены, если те, кого Вы любите, были счастливы, но вопреки Вашему пониманию счастья?

Простите за несколько бестактный вопрос. Было ли в Вашей жизни нечто, чего Вы стыдитесь даже сейчас? Что это было? 

Вы думали о том, что большая, может быть, лучшая часть жизни прожита и что Вы уже пожилая женщина? Или Вы старались никогда не думать о таких вещах?

Вам никогда не казалось, что когда люди веселятся, то Вы чувствуете себя среди них лишней? 

Вы умеете быть веселой? 

Вы никогда не желали смерти кому-нибудь из людей, которых Вы знали? Я не говорю там о Гитлере, или о каких-нибудь убийцах, или садистах.

Вы завидуете молодости? Естественной, здоровой молодости, легкости, красоте, беззаботности, с еще почти детскими представлениями о мире, наивными, но почти святыми?  

     Как бы там ни было – сознательно или бессознательно – но и в коротеньком дипломном фильме «Каток и скрипка» режиссер раскрыл нам суть своих непростых взаимоотношений с родителями. В одном из интервью он так вспоминал детские годы: «Мы жили с мамой, бабушкой, сестрой. Семья без мужчины. Это существенно повлияло на мой характер... Это было тяжелое время. Мне всегда не хватало отца. Когда отец ушел из нашей семьи, мне было три года. Жизнь была необычайно трудной во всех смыслах. И все-таки я много получил в жизни. Всем лучшим, что я имею в жизни, тем, что я стал режиссером, всем этим я обязан матери» [4]. Более подробно о сути взаимоотношений с родителями читаем в «Мартирологе» за 14 сентября 1970 года: «У меня явные комплексы в отношении родителей. Я не чувствую себя взрослым рядом с ними. И они, по-моему, не считают взрослым меня. Какие-то мучительные, сложные, не высказанные отношения. Как-то непросто все. Я очень люблю их, но никогда я не чувствовал себя спокойно и на равных правах с ними. По-моему, они тоже меня стесняются, хоть и любят. Странно… Стесняются прямо со мной заговорить обо всем этом. И я стесняюсь. И так всю жизнь... Кто в этом виноват? Они или я, может быть? Все понемногу… … Достоевщина какая-то, долгоруковщина. Мы все любим друг друга и стесняемся, боимся друг друга. Мне гораздо легче общаться с совершенно чужими людьми почему-то...  … Я, наверное, эгоист. Но ужасно люблю и мать, и отца, и Марину, и Сеньку. Но на меня находит столбняк, и я не могу выразить своих чувств. Любовь моя какая-то недеятельная. Я хочу только, наверное, чтобы меня оставили в покое, даже забыли. Я не хочу рассчитывать на их любовь и ничего от них не требую, кроме свободы. А свободы-то и нет, и не будет…  …Хочу, чтобы меня не мучили и не считали святым. Я не святой и не ангел. А эгоист, который больше всего на свете боится страданий тех, кого любит». 

     Невозможно отрицать, что в своем творчестве Тарковский продолжает одну из главных тем Достоевского: тему страданий, которые любящие друг друга члены семьи причиняют друг другу. Андрей прекрасно понимал и чувствовал этого автора, именно поэтому он писал: «Достоевский» (фильм о Достоевском – В. К.) может стать смыслом всего, что мне хотелось бы сделать в кино». Понимание было до такой степени глубоким, что дело доходило до идентификации своих семейных проблем с семейными проблемами героев Федора Михайловича. Вы, вероятно, обратили внимание, что запутанные отношения с родителями Тарковский характеризовал не иначе как «достоевщина». Вот строки из письма отцу, написанного 11.02.1957 г.: «Нет и не было, верно, сына, который бы любил тебя, то есть отца, больше, чем я. (Если не считать фантазию Достоевского в виде Долгорукого.)… …Я всю жизнь любил тебя издалека и относился к тебе как к человеку, рядом с которым я чувствовал себя полноценным. Это не бред и не фрейдизм… …Я никогда не был уверен в твоем расположении ко мне, в дружеском расположении. Поэтому мне было (очень часто) неловко надоедать тебе. Я редко виделся с тобой поэтому». Об этом письме и об идентификации проблем Николай Болдырев пишет следующее: «Видно, в каком сложном и запутанном положении по отношению к отцу находится сын. Ощутимо, насколько он психологически зависимая и страдательная сторона, ибо – активно-любящая и потому нуждающаяся в понимании и отклике. Ищущая равного общения и уже, в самый момент поиска, знающая, что это несбыточная мечта, химера.

   Письмо поражает еще и крайней нервностью, сближаясь в этом смысле действительно с ритмическими обертонами "Подростка" Достоевского, на которого Андрей как раз и указывает, сравнивая свою любовь с любовью Аркадия Долгорукого к своему "незаконному" отцу Версилову. Здесь та же тема брошенности (у Достоевского поставленная резче – незаконнорожденности) и страстного влечения к "отчему дому" в его прежде всего духовном измерении.

   Андрей Тарковский много раз сравнивал свое отношение к отцу с отношением Аркадия Долгорукого к Версилову, и если мы всмотримся в роман, то обнаружим поразительные параллели. Так же как Тарковский, Долгорукий судьбою оторван от родного отца, с которым он чувствует тем не менее фатальную духовную связь. Долгорукий: "Это правда, что появление этого человека в жизни моей, то есть на миг, еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое сознание. Не встреться он мне тогда – мой ум, мой склад мыслей, моя судьба, наверно, были бы иные..."; "Я с самого детства привык воображать себе этого человека, этого "будущего отца моего" почти  в  каком-то  сиянии  и  не  мог  представить  себе  иначе,  как  на первом месте везде..."

   На протяжении всего романа Аркадий страстно стремится постичь тайну своего отца, этого благородного, одинокого, гордого, умнейшего человека, "вечного скитальца" с высоким религиозным идеалом в душе, и глубина его тайны, его скрываемых страданий так и не оставляет сына. Версилов пронзен таинственной раздвоенностью, его трагический удел еще и в том, чтобы любить двух женщин двумя видами любви…  

   Своему брошенному сыну Версилов говорит: "Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас есть дети, уже с детства задумывающиеся над своей семьей... Я всегда воображал тебя одним из тех маленьких, но сознающих свою даровитость и уединяющихся существ... Беда этим существам, оставленным на одни свои силы и грезы и с страстной, слишком ранней и почти мстительной жаждой благообразия". То есть с жаждой идеала» [5].

   Кроме экранизации «Подростка», в котором, как видим, есть тема, созвучная биографической теме Тарковского, в планах режиссера была и экранизация романа «Преступление и наказание», где семейная ситуация Раскольникова также накладывается на семейную ситуацию Андрея Арсеньевича. При различии их жизненных маршрутов (жизнь одного будет складываться под знаком совершенного им преступления, жизнь другого – под знаком его творческого призвания), есть моменты, которые этих молодых людей сближают. Момент первый. У Раскольникова нет отца, отец Тарковского его оставил. Момент второй. И у того, и у другого есть любящие их и любимые ими мать и сестра. Момент третий. Любовь героев к этим двум женщинам и любовь этих женщин к героям, по мнению последних может помешать им осуществить то, что каждый из них задумал. Момент четвертый. Осуществление задуманного требует от молодых людей такого физического и духовного напряжения, что на самых близких родственников не может остаться ни времени, ни силы, и отказ от кровных уз есть единственно возможный выход из данной ситуации. Как это тяжело, ради достижения поставленной цели избегать любви людей, которых и сам безгранично любишь. Разве может быть что-то тяжелее? Оказывается, может. Здесь вновь процитирую Фаулза, который в своих дневниках пишет об обратной стороне медали: «Мы поговорили также о взаимоотношениях детей и родителей… …Любопытная теория Эйлин: разрыв с семьей способствует становлению личности; в счастливых семьях дети не могут ни воплотиться в родителей, ни отторгнуть их, и потому вязнут в семейственности, не реализуя свою индивидуальность» [6]. Именно об этом говорила в одном из своих интервью и Марина Арсеньевна Тарковская: «Думал он (Тарковский – В. К.) и о «Докторе Фаустусе» Томаса Манна с его проблемами души творца, о той цене, какой творческий человек достигает высот. Очень жестокая расплата следует за это. Андрей же писал в дневнике, что очень любит маму, папу, Марину, Сеньку – своего старшего сына, но какой-то странной, не действенной любовью. Видимо, чем-то надо поступаться творческому человеку, чего-то себя лишать, отказываться от обычного человеческого тепла, погружаться в тот холод, о котором как раз и говорит Томас Манн» [7]. 

    По воспоминаниям Александра Гордона, мужа Марины Тарковской, Андрей «мало общался с родственниками. С ними ему было скучно и неинтересно. Ему казалось, что он теряет драгоценное время жизни. Успехи, знаменитые друзья, любовь к искусству и само творчество увлекли его, и было ему не до родных, даже самых близких» [8]. В жизни каждого человека бывают ситуации, когда он, выбирая тот или иной путь, прекрасно понимает, что правильного выбора нет. Что же получается. Попытка оторваться от родителей, дабы оборудовать жизнь исключительно под творчество, не привела к положительному результату. Вместо того чтобы прирасти, пространство творчества замкнулось чувством вины (или наоборот – вина расширила его?): «Все время убеждаюсь в том, что неправильно живу. И все, что ни делаю, – все ложь. Даже когда хочу поступить хорошо, то, кажется, для того, чтобы казаться лучше… …Я знаю, что далек от совершенства, даже более того, – что я погряз в грехах и несовершенстве, я не знаю, как бороться со своим ничтожеством. Я затрудняюсь определить свою дальнейшую жизнь, я слишком запутан теперешней жизнью своей». Полное вины письмо Тарковского к отцу – это одна часть диптиха, вторая часть – полный вины по отношению к матери монолог Автора-Тарковского из «Зеркала»: «А, отрываясь, чувствуешь себя предателем. А посмотришь со стороны – и ты не тот, и мать не та. Была красивая, сильная женщина, а сейчас что, если серьезно…  …Какая уж тут сила, когда понимаешь, что это из-за тебя, из-за твоих глупостей, неудач, из-за того, что ты ее сын, и вы все равно связаны намертво, до самой смерти ты не простишь ей, что она убила свою жизнь на тебя. А она-то тебе все готова простить. Только не нужно тебе это прощение, унизительно оно для тебя… Вот и получается, что ты убийца с первого крика своего, от рождения. Отсюда все слова: «в вечном долгу», «святое чувство» … А какое оно святое чувство, когда просто вина на тебе с рождения, грех, жестокость… Тут уж плати не плати этот долг, подарками задабривай, поздравления шли – ничего не поможет. Ей ведь только одного хочется, чтобы ты снова ребенком стал, чтобы могла она тебя на руках носить, да к себе прижимать, когда ты со сна заревешь… и защищать всю жизнь. А ты в защите этой уже не нуждаешься… Вот и замыкается она в своей гордости, смотреть на тебя боится, чтобы непоправимую боль свою не показывать» [9]. Уверен, совершенно не случайно приведенный отрывок сценария стилизован под Достоевского.

    Вероятно, безграничная и безусловная любовь матери, недостатка в которой он не испытывал ни в детстве, ни в и отрочестве, оказала на Андрея до того сильное воздействие, что даже повзрослев и выйдя из-под материнской опеки, он, видя в замужней женщине возлюбленную, все же основным в её отношениях с мужчиной считал её материнское начало. Именно о такой жене-матери в первом варианте сценария размышляет герой «Зеркала»: «И женщину мы себе выбираем, чтобы любила нас, как раньше – ни за что, ни про что, когда только сберегать да защищать можно как умеет». В связи с этим приведу цитату, характеризующую Ларису Кизилову, вторую жену Тарковского: «Это была идеальная жена. Сохранив менталитет патриархального отношения к семье, она добавила к нему энергию адвоката, ходатая по делам мужа, неутомимого защитника его интересов. Этим она снискала любовь одних и ненависть других…» [10]. 

   Друзей, от которых Лариса Павловна «защищала» интересы мужа было больше. 

    Шавкат Абдусаламов: «Он звал её ласково – Лара… Он была крупная, пышная, теплая. Я тогда подумал: «Такая домашняя ему и нужна». На обед был борщ. Стол был накрыт в гостиной. Дом… Благоухающая свежесть ребенка в кроватке, верхний этаж, большие окна…  Вот тогда я уже начал замечать перемены в Андрее… Лариса и развела Андрея с его прошлым. На «Сталкере» мы уже откровенно недопонимали друг друга. Все тёплое, домашнее было уже отработано. На холодном сквозняке Прибалтики в ней явственно стал проступать силуэт большой рыбы… По вечерам Андрей собирал основной состав группы на читку девятого варианта сценария… Лариса не оставляла нас ни на минуту. Мы и без того уже были обложены её «старателями». Участия в наших беседах она не принимала, но курировала, да ещё как. То вплывет в кружок с чашечкой чая, то обнесет всех сахаром… Её же «старатели» рассказывали, что с этих читок началась Ларина атака. Так она вывела за круг Рерберга, оператора с режиссерским складом ума, с которым по крайней мере надо считаться. А это всегда хлопотно. Особенно, если в тебя вместе с чаем вливают сироп гениальности... …Возможно, у Андрея с Ларисой и было что-то хорошее. Вспомните, как Лев Толстой рьяно взялся за строительство семьи. И чем все кончилось. Бегством, смертью… Готовя себя к жертве, художник сам выбирает себе поводыря?.. » [11]. 

    Лейла Александер–Гаррет: «Лариса (жена Тарковского) принимала людей только на таких условиях – служи и получишь кость, а кость – Тарковский, общение с ним…  Достаточно вспомнить образ Аделаиды, прототипом которой являлась Лариса, – именно ее Тарковский называет причиной трагедии Александера; она душит в людях малейшую попытку индивидуальности, подавляя всех и вся, включая мужа» [12]. (Сравните размещённые ниже портреты Ларисы Тарковской и Сьюзен Флитвуд: ракурс и прическу.)

Лариса Тарковская

Аделаида (Сьюзен Флитвуд)

    А это вспоминает Марина Влади о том периоде, когда она пыталась дозвониться до Тарковского, дабы узнать о своем назначении на роль матери в «Зеркале»: «Мы звоним Андрею, но все время попадаем на его жену, и та, с присущей ей любезностью, швыряет трубку...»

   Александр Гордон: «Но для меня еще более поразительным было то, что в сцене "Серьги" в роли мещанки – покупательницы сережек – Андрей снял свою жену, после чего я всю оставшуюся жизнь удивлялся, как можно было любить ее. Ведь он сам "раздел" ее, показав человеческую суть. Я никогда так и не смог полюбить ни этот образ, ни его исполнительницу. Шок был полный, и в голову лезли банальные мысли о волшебной силе искусства и роковой загадке жизни» [13].

    Речь в приведенных цитатах идет о той Ларисе, о которой Андрей в разные моменты жизни писал в «Мартирологе» следующее:

Скандал с Ларисой. Ненадолго хватило пафоса после моего возвращения. Да!..

Поссорился с хамской Ольгой и уже из-за Ольги с Ларисой…  …Невозможно жить из-за ссор… 

С утра опять поссорились с Ларисой из-за Ольги… 

…Я очень беспокоюсь, что Лариса, как всегда, все испортит своей неточностью, необязательностью… 

Вчера звонил в Москву (из Л[енинград]а), чтобы меня встретили. Конечно, Лариса опоздала на полчаса.  Сразу настроение было отравлено.  И главное, сочиняет, что виноват шофер такси, который не хотел ждать. Опять мелочное вранье на каждом шагу…  

Лариса плохо себя чувствует, раздражительна, истерична, с ней просто невозможно жить…  

Были очень и очень тяжелые дни: Лариса…

Опять ссора с Ларисой. Невозможно так жить… Жизнь моя все-таки не задалась: дома у меня по существу нет. Есть сборище людей, посторонних друг другу, не понимающих друг друга…  Лариса не случайно сказала как-то, что я чужой. Как я хотел, чтобы у нас был дом, да и старался, чтобы так было: но все было тщетно. Все тянули каждый в свою сторону, как в известной басне о лебеде, раке и щуке. Я чувствую себя совершенно чужим в этом сарае, где я никому не нужен…

Вчера у Ларисы был истерический приступ. Опять. Мама, Тося, проблемы…

Кажется, с Ларисой все кончилось.

   О чем эти строки? На первый взгляд, они являются подтверждением прагматизма Андрея, терпевшего все перечисленное только потому, что женщина, с которой он связал жизнь, была замечательнейшей устроительницей быта, хранительницей семейного очага, женщиной, «которая от лишних людей его огораживала, желая ему добра, чтобы он больше времени мог уделять своим внутренним замыслам», женщиной, которая «считала, что эти вечные встречи, вечные споры его разворовывают» [14]. Но если он был таким прагматиком, то куда в таком случае деть записи совершенно противоположного характера: 

Очень соскучился без Ларочки…  …Когда Ларочки нет, у меня всегда неприятности. 

Скорее бы Ларочка возвращалась…

Очень люблю свою Ларочку. Она хорошая.

Милая Ларочка! Как благодарен я тебе за этот дом! За понимание того, что нам с Вами нужно. Нам покой нужен! И не только покой!

В Мясном начались ремонтные работы. Лариса уехала туда, и вот уже несколько дней от нее никаких вестей. Очень нервничаю и раздражен, хотя и понимаю, что неправ. Ведь до ближайшей почты 20 км. Трудно представить, как она это все выдерживает. Почти без денег, без машины, в окружении пьяниц и кретинов, на которых ни в каком отношении нельзя положиться. И все же ею движет желание, цель – построить для меня наш дом, нашу крепость, и все это со сверхчеловеческим напряжением, – чудо. И, несмотря на это, я на нее зол. Без нее чувствую себя одиноким и несчастным... 

Хочу о многом говорить с Ларой – о нашей будущей жизни, обо всем. Очень скучаю без нее и очень ее люблю. Она, действительно, единственная женщина, которую я люблю по-настоящему, и никакую другую женщину я полюбить бы не смог никогда. Слишком много она значит для меня.

    Нет, скорее всего, не о прагматизме здесь нужно говорить, а о самой что ни на есть любви, о той, которая не «за что-то», а вопреки «чему-то», о той, когда любишь несмотря на все изъяны того, кого любишь. Разве не об этом следующая запись Андрея: «Хочется, чтобы мы жили в хорошей уютной квартире (ради Ларисы). Хочется, чтобы она отдыхала, развлекалась, по мере возможности подлечилась. Трудно ей жить со мной. Разве я не знал ее характера до нашего брака?».

 И завершая разговор о Жене/Матери нельзя не сказать о следующем. Трудно отрицать внешнее сходство между лицами на четырех приведенных ниже фотографиях. Но две из них – фотографии матери Тарковского Марии Ивановны, а две – жены Ларисы Кизиловой. 

   Эта похожесть – не случайное совпадение, ведь на мать Андрея была похожа и его первая жена Ирма Рауш. Об этом говорила и сестра Тарковского Марина Арсеньевна, и Александр Мишарин, соавтор сценария «Зеркала», и сама Ирма. Фотографии, размещенные ниже подтверждают и это сходство.

    То, что в художнике, как в любом человеке, тонкое восприятие шедевров Возрождения перемешано с восторгом по поводу полок магазинов, ломящихся от изобилия, а одиночество, чреватое петлей, с подсчетом денежных долгов, видно при внимательном чтении «Мартиролога».  

«После Флоренции, Уфицци («Поклонение волхвов» Леонардо), после площади Синьория и Понте Веккио – попросту заболел. Рухнул. Сейчас пишу лежа. Город удивительный, плод Возрождения – без деревьев. Деревья в нем были бы просто смешны. Богатый, благородный город, с замечательными магазинами, с чудными вещами» …

«Боже! Какая смертная тоска… До тошноты, до петли. Я чувствую себя таким одиноким… И Ларисы нет, да и не понимает она меня, не нужен я никому. Есть у меня один Тяпа, да я ему не буду нужен. Один я. Совсем один. Я чувствую это страшное смертельное одиночество, и это чувство становится еще страшнее, когда начинаешь понимать, что одиночество — это смерть. Меня все предали или предают. 

Я один… Открываются все поры моей души, которая становится беззащитной, потому что в них начинает входить смерть. Мне страшно. Как страшно быть одному. Только Тяпус. Я не хочу жить. Я боюсь, мне невыносимо жить.

4. - 50 р. (за обивку дверей – 24.X)

5. - 50 р. (А[нне] С[еменовнея] – 25.X)

Выступление в С[оветской] Э[нциклопедии] довольно интересное. Получил +75 р.

6. - 30 р. (А[нне] С[еменовне] – 29.X)

Выступление в Киноклубе: +90 р.» … 

     19 февраля 1973 Тарковский пишет в дневнике о тщеславии Вадима Юсова: «Что-то странное происходит с Юсовым… …У Вадима всегда было желание посчитаться доблестями и профессиональными достоинствами. <…> Он самовлюблен». А буквально через месяц, 18 марта, появляется запись, свидетельствующая о тщеславии самого Андрея: «У «Рублева» уже 6 премий, у «Соляриса» — 3». И подобных записей в дневнике немало: 

«Хочу переписать некоторые призы, которые получили мои картины.

«Каток и скрипка», 1960:

1. 1-я премия на кинофестивале студенческих работ в Нью-Йорке, 1961 г.

«Иваново детство», 1962:

2. Венеция – Гран-при «Золотой лев Св. Марка», 1962 г.

3. Сан-Франциско – «Золотой мост» лучшему режиссеру, 1962 г.

4. Акапулько – «Голова Паленке», 1962 г.

5. Варшава –   приз Клуба польских кинокритиков за лучший фильм, 1963 года, 1964 г.

6. Люблин – приз «CzarciaZara» лучшему заграничному фильму, 1963 г.

7. Нью-Йорк – «Серебряный лавр» Д. Селзника (амер. критики), 1964 г.

8. Дели – приз национальной выставки, 1963 г.

и другие…

«Андрей Рублев», 1966:

9. Приз журнала «Film» лучшему заграничному фильму, 1973 г.

10. Хельсинки – приз за лучший фильм года, 1973 г.

11. Диплом Статфордского международного кинофестиваля, 1973 г.

12. Канн – приз FIPRESSI, 1968 г.

13. Азоло (Италия) – Гран-при международного кинофестиваля, 1973 г.

14. Белград – Фестиваль фестивалей, 1-й приз за лучший фильм фестиваля, 1973 г.

15. Белград – приз лучшему фильму (Союз киноработников) 1973 г.

16. Белград 2-й приз жюри кинозрителей, 1973 г.

17. Париж – «Хрустальная звезда» Фр. Академии за лучшую женскую роль? И. Рауш, 1972 г.

18. Париж – приз Ассоциации французских кинокритиков, 1968 г.

«Солярис», 1972:

19. Лондон – кинофестиваль. Приз лучшему фильму года, 1972 г.

20. Канн – Большой приз жюри (2-й приз), 1972 г.

21. Канн – приз Евангелического центра, 1972 г.

22. Почетный диплом Статфордского международного к/ф, 1973 г.

«Зеркало», 1974:

23. Италноледжо – Госпрокатная фирма. Приз в Сант-Винсенте, 1 апр. 1979.

24. Премия «Давид Донателло» им. Лукино Висконти Тарковскому Андрею. Италия, 1980 г.

25. Канн – «Сталкер». Приз французской критики, 1980 г.

26. Канн – «Сталкер». Приз международной христианской ассоциации, 1980 г.

27. Белград – Фестиваль фестивалей. Приз? 1981 г.»…   

«Кто-то мне рассказал, что появилось где-то (в «Playboy») интервью с Бергманом, который считает меня лучшим режиссером современности, даже лучше Феллини (?!), о чем в этом интервью и сообщает. Надо найти, где, в какой газете и когда. Интересно, правда ли это. Что-то здесь не так»…

«В книге Аллилуевой Светланы упоминается мое имя, правда, я не знаю, в какой связи»…

«Разве не дико, не преступление, что режиссер, которого в прессе в Италии назвали гениальным, сидит без работы?»...

«А «Рублев» вошел в сотню лучших фильмов мира. Из сов[етских] картин после «Чапаева» не вошло ни одной, только «Рублев» …  

«Почему «Солярис» не получил Государственную премию, хотя прошел все инстанции почти единогласно?»...

«Нельзя так обращаться с режиссером, который единственный во всем мире настоящий христианин-режиссер (Андреотти о Тарковском?») …

«Сегодня прочел   список членов кинематографической секции по присуждению Гос. премий: С. Бондарчук, Герасимов, Кулиджанов, Солнцева, Ростоцкий. Завистливые бездарности. В общем, комментарии излишни. Я никогда в жизни не получу никакой премии, пока живы эти люди»… 

«Заполнял анкеты и писал биографию. Меня выдвинули на получение звания. Хватились! Нужны они мне!» ...  

    При всем при этом Андрей Арсеньевич прекрасно знает и о своей чрезмерной нетерпимости к слабостям окружающих, и о природе тщеславия. Привожу его дневниковые размышления и две цитаты о тщеславии, записанные в «Мартиролог» 24 декабря 1976 года.   

«Несмотря на свое все-таки тщеславие, я никак не могу понять смысла той значительности, с которой воспринимается моя персона в других местах: в Италии, Франции, Англии и, в особенности, Швеции (а может быть это оттого, что я там был в последний раз). Там относятся ко мне с удивительным для меня уважением, почтением и осыпают похвалами, которые я не в силах повторить даже себе. Почему похвалы раздражают меня так же, как и ругань? Похвалы смущают меня, ибо те, кто хвалит – не понимают, равно тому, кто ругает»...   

«Все время убеждаюсь в том, что неправильно живу. И все, что ни делаю, – все ложь. Даже когда хочу поступить хорошо, то, кажется, для того, чтобы казаться лучше»... 

«Какая безмерная гордыня и ослепление эти наши Принципы! Эта наша точка зрения на вещи, о которых мы понятия не имеем, на знания, о сотой части которых мы и не подозреваем, о Вере, о Любви, о Надежде… Мы много говорим об этом, как нам кажется, но на самом деле подразумеваем каждый раз что-то иное. Мы не тверды в контексте, в целом, в системе, в общем, в Едином. Мы выхватываем из контекста слово, понятие, состояние души и болтаем по этому поводу без умолку. Наш так называемый мыслительный процесс всего-навсего психотерапия… чтобы не сойти с ума, чтобы сохранить иллюзию завоеванного права на душевное равновесие. Как мы ничтожны!»…               

«Тщеславие ко всему льнет: тщеславлюсь, когда пощусь; но, когда разрешаю пост, чтобы скрыть от людей свое воздержание, опять тщеславлюсь считая себя мудрым; побеждаюсь тщеславием, одевшись в хорошие одежды; но и в худые одеваясь, также тщеславлюсь; стану говорить – побеждаюсь тщеславием; замолчу – опять им же побежден бываю; как ни брось сей трезубец – все он встанет вверх острием». (Святой Иоанн Лествичник. Добротолюбие… том 2. с 540, 541)…

«Трудно избегать помысла тщеславия, ибо что ни сделаешь к прогнанию его, то становится началом нового движения тщеславия». (Авва Евагрий. «Добротолюбие», том 1, с. 575)…  

    Не всякий большой художник способен на такую объективность по отношению к себе, которую мы видим у Андрея Тарковского, на объективность, о которой Ницше писал: «Постигая себя самих, научаясь смотреть на наше собственное существо как на изменчивую сферу мнений и настроений и тем самым слегка презирать его, мы снова устанавливаем равновесие между нами и остальными людьми. Правда, у нас есть хорошие основания иметь низкое мнение о каждом из наших знакомых, и даже о величайших из них; но у нас есть столь же хорошие основания обратить это чувство и против нас самих» [15]. Сравните это высказывание с абсолютно беспощадными высказываниями Андрея Тарковского о себе. 

 «Когда отец это (фильм «Зеркало» – В. К.)  увидел, он сказал матери: «Видишь, как он с нами расправился». Он сказал это с улыбкой, но, наверное, его что-то задело там. Они только не заметили, как я сам с собой расправился»

«Герой «Зеркала» был слабым, эгоистичным человеком, не способным одарить самых близких своих людей бескорыстной, ни на что не претендующей любовью ради них самих, — его оправдывали только те душевные терзания, с которыми он приходил к концу жизни, осознавая неоплатность своего долга перед жизнью» [16] …

«Мне кажется, что я недостаточно люблю себя. Тот, кто недостаточно любит себя, не знает цели  своего  существования, не  может, по-моему, любить  других. И  мне  кажется, что  я  недостаточно люблю себя и поэтому недостаточно люблю окружающих. У меня есть один очень серьезный недостаток – нетерпимость. Я все хочу от нее избавиться, но боюсь, что мне это не удастся. Мне не хватает терпимости, приходящей со зрелостью. Я очень от этого страдаю» [17] … 

    Заканчивая разговор о противоречиях и заблуждениях нельзя не привести ещё одну цитату из работы Ницше «Человеческое, слишком человеческое»: «Одаренный волей и сознанием человек, каких бы глубоких убеждений и высоких нравственных принципов он ни придерживался, никогда не располагает абсолютными критериями оценки явлений и выбора своего отношения к ним, своевременной и полной информацией. Он может ошибаться и ошибается…» [18]. Но ни в коем случае недопустимо ставить знак равенства между заблуждениями гения и заблуждениями толпы. В достаточно резкой форме на недопустимость этого указывал ещё А. С. Пушкин: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы – иначе…» [19]. На мой взгляд, разница между нашими заблуждениями и заблуждениями большого художника в том, что из наших заблуждений рождаются ещё более глубокие заблуждения, а из заблуждений художника рождаются гениальные произведения. Именно к таковым относят фильмы Тарковского зрители, письма которых размещены режиссером в «Мартирологе».  

«Многоуважаемый Андрей Арсеньевич,

Разрешите мне поделиться с Вами впечатлениями о „Зеркале “, которое я посмотрел только что.

Эта Ваша работа потрясла меня. Как человек одного с Вами поколения, я нахожу разительные совпадения в тех реалиях, которые воплотили для Вас и для меня духовные ценности, но даже если бы и не это, – все равно: это Ваше свидетельство становится для меня в один ряд с самыми важными акциями современного искусства. Мне близко Ваше ощущение всего того ужаса, крови, потерянности, которые сформировали нас. Близко и другое: чувство, что невозможно, нельзя, надо было бы улучшить, отменить, изменить все это. Ваше горькое смирение близко мне. Ваша боль и Ваша надежда.

Хочу коснуться еще одного вопроса. Я слышал, будто работу Вашу сильно порицали и дали ей какую-то там неважную категорию. Я думаю, что Вас это мало задевает. Ибо суть Вашей работы во все эти категории не укладывается и не обязана укладываться. Но если (я допускаю это) подобные неприятности на Вас все-таки действуют и если моя моральная поддержка хоть немного укрепит Вас, – то позволю себе признание, в принципе непозволительное: я считаю Вас одним из самых интересных художников теперешнего мирового экрана и чувствую в Вашем искусстве и в Вашем духовном опыте глубочайшую необходимость.

Желаю Вам сил. Искренне Ваш,  Л. Аннинский. 21.XII.74.»

    «Дорогой Андрей Арсеньевич. Простите, что пишу Вам. Это в моей жизни первое „такое“ письмо. Месяц тому назад я посмотрела „Зеркало“, и месяц я хотела Вам написать и никак не могла решиться. Наверно, Вам это и неинтересно и ни к чему, но я не могу не написать. Я вот уже месяц не могу забыть и как-то отойти от этого наваждения. Я, которая, к своему ужасу, мгновенно забываю даже прекрасные книги, которые иногда удается прочитать (это старость), я помню каждый кадр, каждое слово. Всю картину, начиная с эпиграфа, я проплакала, почему – не знаю. Я только боялась, что вот она кончится. Это так прекрасно.

Большего счастья от соприкосновения к чистому, удивительному и прекрасному искусству я не испытывала никогда в жизни. Спасибо Вам. Да хранит Вас Бог».

(Письмо Т. Герман, Ленинград, 16 марта 1975 г.)  

«Дорогой Андрей Арсеньевич,

Как-то не принято у нас писать незнакомым (или – малознакомым) авторам – мы, конечно, многое теряем от этой нашей разобщенности.

Не сочтите мой отклик запоздалым – природа Вашего „Зеркала“ такова, что его воспринимаешь не сразу целиком, а понемногу вспоминаешь и „дозреваешь“ днями и неделями. (Кстати, пусть Вас не огорчает, не тревожит, если кто-то уходит, не досмотрев, – многие потом признаются, что хотели бы увидеть еще раз, я слышал такие признания.) Вещь получилась необычайно плотная, без пауз, некогда вздохнуть, она тебя сразу, с эпиграфа о мальчике-заике, крепко ввинчивает в кресло и держит под высоким напряжением.

Это очень русский фильм – и значит, не переводимый на иной язык, на иное мировоззрение, его невозможно пересказать, невозможно сформулировать – формулировке поддается лишь наиболее кричащее: вот, скажем, дорогая мне особенно мысль, что мы тогда себе уготовили чудовищный Архипелаг, когда впервые подняли руку на зверя, когда обманули его доверчивость, предали смерти или мучению. Но и эта идея не головная, а чувственная, ее формулируешь уже задним числом, так как Вы заставляете верить всерьез, что вначале было не слово, вначале было кино.

Это фильм авторский, фильм Тарковского, а не кого-либо другого, – больше даже, чем „Иваново детство“ или „Рублев“ („Солярис“ я, к сожалению, не видел); даже хроника воспринимается так, будто она Вами же и снята. В фильме не-Вашем пушка, сваливающаяся в воду с понтона, выглядела бы потерей „матчасти“, у Вас же – получается гибель живого существа, не менее страшная, чем трепыхание раздавленной птицы.

Повторяю, всякий пересказ – беспомощен; в любой кадр столькое вложено и так прочно сплавлено, что мы б занялись безнадежным делом, пытаясь разъять неразнимаемое, — толкуя, скажем, о сплетении философских магистралей, об особом даре интимности, откровенности или о тех приемах, какими создается загадочное, поражающее нас – да Бог мой, какими приемами выражена смертная тоска бунинского мужика оттого лишь, что „журавли улетели, барин!“.

Может статься, Ваша картина стала бы понятнее, физически доступнее широкому зрителю, будь она чуть стройнее организована, ведь стройность композиции еще никому не навредила, – но, однако, с какой стати мне болеть за другого зрителя, когда я сам полонен, обрадован, наполнен и живу этой картиной, когда она стала моей!

Хочу попросту Вас поздравить и пожелать душевных сил на будущее.

Г. Владимов». 9 февраля, 1975   

 «Хочется воспользоваться возможностью и горячо поблагодарить Вас за большой яркий талант и громадную человечность, которой проникнуты Ваши фильмы. Они являются источником и эстетического наслаждения, и серьезных размышлений». 

Литература и источники: 

1. Н. В. Гончаренко. Гений в искусстве и науке. - М., «Искусство», 1991. - С. 343

2. Андрей Тарковский. Для целей личности высоких. О детстве, о доме. http://www. tarkovskiy.su/texty/Tarkovskiy/Tzeli.html

3. Последнее интервью Андрея Тарковского «Красота – символ правды» парижскому еженедельнику «Фигаро-мэгэзин» в октябре 1986 г. Чистый мир – Альтернативный путь. http://subscribe.ru/archive/rest.esoteric.pureworld/ 200204/03182832.html   

4. «Искусство кино», №4 1992. Высказывания Андрея Тарковского из его интервью, напечатанных в журнале «Форум». - Мюнхен, 1988, № 18.

5. Николай Болдырев. Жертвоприношение Андрея Тарковского. Киноконцерн «Мосфильм», 2004.

6. Д. Фаулз. Дневники. 1949-1965. - АСТ, 1997. - С. 27-28.

7. Марина Тарковская: «У Андрея никогда не было чувства смущения. Он был свободным человеком». - МК, 4 апреля 2012

8. А. Гордон. Не утоливший жажды. - М., Вагриус, 2007. - С. 167

9. Педиконе Паола. Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы. Колыбельная матери. С.  66  

http://booksonline.com.ua/view.php?book=108148&;page=66

10. Там же

11. Шавкат Абдусаламов. Обратные связи. О Тарковском. - М.: Прогресс. 1989. - С. 278-279, 280-281.

12. Лейла Александер-Гаррет. Андрей Тарковский. Собиратель снов. - С. 136

http://history-library.com/index.php?id1=3&;category=kinematograf&author=garret-a&book=2009&page=136

13. Николай Болдырев. Жертвоприношение Андрея Тарковского. Глава «Интимные точки».

14. Педиконе Паола. Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы. Колыбельная матери. стр. 66\ http://booksonline.com.ua/view.php?book=108148&page=66

15. Ницше. Сочинения в 2 тт. - Т.1. - М., «Мысль». - 1990. Человеческое, слишком человеческое. - С. 414

16. Андрей Тарковский. Архивы. Документы. Воспоминания. Эксмо-пресс. - М., Эксмо-пресс, 2002. - С. 329

17. Искусство кино. - 1992, №4. Высказывания Андрея Тарковского из его интервью, напечатанных в журнале «Форум», Мюнхен, 1988, № 18.  

18. Ф. Ницше. Соч. в 2 тт. Т. 1.  - М., «Мысль», 1990. Человеческое, слишком человеческое. - С. 330

19. А. С. Пушкин - П.А. Вяземскому. Вторая половина ноября 1825 г.

________________________

© Косулин  Владимир  Александрович