*   *   *

Посадите меня в одиночку –
все равно научусь говорить!
Я свободен в своей оболочке,
не свободен – ее сменить.

Изуродован, скомкан, расплющен,
глаз неточен и голос подсел –
все равно остаюсь вездесущим,
видя сверху падение тел.

Вместе с видимым миром исчезну,
на себя напоследок взгляну –
все равно с моей клеткой железной
не распаянным ускользну.

То, что создано – то существует
и ликует, обманом маня,
и жестяная банка пустует
в середине гремящего дня.


                       *   *   *

                  Заныли кости…
                  Как бы я хотел
                  себя убить, очистить, возродиться!

                  Тут не поможет перемена тел –
                  смешон эгоцентрист-самоубийца,
                  ну, а душа – с утра и так нова,
                  себя вчерашнюю не помнит из-за лени,
                  бессмертного похмелья голова
                  не лечится возвратом опьяненья.

                  Всего лишь зрение, как линзы, поменять –
                  чтобы понять хотя бы то, что видел…
                  И тот, кто из глазниц посмотрит на меня,
                  не должен на картину быть в обиде.


*   *   *

Не мороз со зла лютует –
стынет лютая зима.
То ли ветер в спину дует,
то ли молодость сама.

Пирожок по пять копеек
у торговки украду,
за трамваем не успею,
но согреюсь на ходу.

То ли рано, то ли поздно,
снег один и тьма везде…
Только ночью светят звезды –
вот и ночь стоит весь день.


                  Снег и река

                  Все гуще снег, как электронный,
                  но серого экрана дрянь
                  необходима, чтоб не тронул
                  нас раньше времени февраль,
                  чтоб ночь не впала в насыщенье,
                  чтоб мы, по снежному легки,
                  терпели оставаться тенью
                  незамерзающей реки.

                  Сейчас коснемся – и до боли,
                  как к детским санкам – языком,
                  прилипнем к февралю судьбою
                  и в нем друг друга не поймем.

                  А снег летит к реке топиться,
                  спешит между локтями встрять,
                  но лишь черней под ним ресницы,
                  пунцовей щеки, круче прядь,
                  он помогает мне вглядеться,
                  грунтует краски серой мглой,
                  дорогой укрепляет сердце,
                  меня воспитывая мной.

                  Как воду, полные колени
                  потоки снега развели,
                  но то уже иные тени,
                  совсем другие феврали.


*   *   *

                           Варе

Я расскажу тебе о любви.

Когда-то, давным-давно,
спали змеи в земле, как швы,
скрепляющие полотно.
А над пустыней коричневых гор,
серых, седых песков
звезды накинули млечный кров.
И вот, словно нить через два полотна,
под скрип просоленной земли
люди тянули тепло со дна
сквозь тело железной змеи.

Пыльный ветер-афганец сверлил черепа
(из ушей на подушке песок),
опрокидывал напрочь броню черепах
зимний скучающий бог.
Я видел тигра следы у реки,
я слышал высоких птиц –
и понял, как непонятно крепки
просторы афганских границ.

И шаг за шагом вдоль Аму-Дарьи
к своим от чужих огней
я возвращался туда, где горит
то, что тепла теплей.
В моем зодиаке – одни глаза,
змеи горячих рук
скрепили жизни ткань, завязав
концы бесконечных разлук.

Я вернулся. Метельный февраль –
как ветер-афганец, как вальс…

Вот почему такою, Варь,
мама твоя родилась.


                       *   *   *

                  Ходит Гошина собака из подъезда в подворотню,
                  люди косточки выносят, а она в лицо глядит.
                  Гошу вынесли из дома, унесли бесповоротно,
                  И не ведает собака,
                                     что он косточкой зарыт.
                  Посмотри в лицо собаке –
                                     разве ты такой, как Гоша?
                  Разве с черной, беспородной
                                     гордо выйдешь на Арбат?
                  Знает каждая собака в этом городе киношном
                  виноватую улыбку и походку невпопад.
                  Ты протягиваешь булку,
                                     как похлебку чечевицы,
                  но не так скрипит твой голос и не так дрожит рука.
                  Виноват перед собакой
                                     в том, что не Георгий Вицин,
                  улыбаешься, как Вицин, и походка некрепка.
                  Черный пес посмертной славы,
                                     бесприютная дворняга
                  ищет преданного друга в перестроенных домах.
                  Двери хлопают в подъезде,
                                     в подворотне воет тяга –
                  это пустота зевает,
                                     по-собачьи пряча страх.


Сорок дней

                     Александру Касымову

Мы любили поговорить.
Я тебя никогда не услышу.
Но осталась чернильная нить
между мной и тобой, да и выше.

Трону буквы на желтом листе –
и проникну в твою авторучку,
просочусь до корней по листве:
пальцы, сердце, надбровные кручи.

В крупном ритме корявых зубцов,
в рваном темпе их чередованья
я увижу прообразы слов,
я услышу основы звучанья.

____________________________
© Гальперин Иосиф Давидович